Однажды мы с Бэзилом Грантом беседовали в самом лучшем месте, какие только есть для бесед, — на империале довольно чистого омнибуса. Хорошо беседовать на вершине холма, но лететь на перелетном холме можно лишь в сказке.
      Мимо пролетали пространства Северного Лондона, и самое движение помогало ощутить, как они бескрайни и убоги. То была низменная бесконечность, жалкая вечность. Мы поняли, чем так ужасны наши бедные кварталы, хотя авторы нашумевших книг не сумели ни заметить этого, ни живописать. Для них все дело в узких улицах, обшарпанных домах, убийцах, безумцах, притонах порока. От узкой улицы, от такого притона не ждешь цивилизации и порядка.
      Истинный же ужас в том, что цивилизация здесь есть, есть и порядок, но она являет лишь свою неприглядность, он — однообразие. Проходя подозрительным кварталом, никто не скажет: «Что-то я не вижу статуй. Где соборы?» Здесь соборы были, но оказывалось, что это — сумасшедшие дома.
      Были и статуи; они представляли нам строителей железной дороги и богатых филантропов — народ сомнительный и объединенный презрением к людям. Были храмы, но посещали их странные, темные секты — агапемониты, ирвингиты. А главное, здесь были площади, широкие улицы, трамвайные рельсы — словом, все признаки цивилизации, но, хотя никто не мог бы угадать, что увидит за углом, всякий угадал бы, что он не увидит ничего первоклассного, прекрасного, великого. Негодуя и отвращаясь, мы потянулись душой к тем улочкам и закоулкам, к тем грязным тупичкам и трущобам у Темзы, рядом с Сити, где, обогнув любой угол, ты увидишь крест над великим собором Рена, и он поразит тебя, словно молния.
      — Только не забывайте, — сказал мне Грант, как всегда отрешенно и весомо, — что самое убожество этих мест говорит о победе человека. Да, вы правы, люди живут тут хуже, чем при варварстве. Они живут в низкопробной цивилизации. Но я уверен, что большей частью они порядочны, добродетельны, а добродетель — дерзновенней и опасней, чем кругосветное плавание. Кроме…
      — Да, да? — поторопил я его.
      Он не ответил.
      — Ну, говорите же, — сказал я снова, но большие голубые глаза смотрели не на меня.
      — В чем дело? — настаивал я, поглядев, как и он, на улицу.
      — Странно, — сказал наконец Грант, — да, очень странно, что меня вот так осекли, когда я ударился в оптимизм. Я предположил, что здесь хорошие люди, а вон идет самый плохой человек в Лондоне.
      — Где? — спросил я. — Где он?
      — Я не ошибся, — продолжал Бэзил тем странным сонным тоном, который так бесил собеседников, — я был прав, люди здесь добродетельны. Они — герои, что там — святые! Стащат ложку-другую, побьют кочергой жену, но все равно они ангелы в белых одеждах, с крыльями и сиянием. Во всяком случае, по сравнению с ним.
      — С кем? — воскликнул я и тут увидел того, на кого глядели бычьи глаза Гранта.
      Стройный человек шел сквозь толпу, ничто в нем не выделялось, но многое озадачивало, если его разглядеть. Он носил цилиндр какой-то странный, чуть изогнутый, как те цилиндры, которые декадент 80-х годов старался обратить в подобие этрусской вазы. Волосы с сильной проседью он, видимо, чуть-чуть подвил, ощущая и ценя красоту серебряного и серого. Лицо у него было узкое, скорее, восточное; усы — небольшие, без проседи.
      — Что он такое сделал? — спросил я.
      — Точно сказать не могу, — ответил Грант, — но главный его грех в том, что он не считается с людьми. Наверное, и сейчас задумал какую-нибудь пакость.
      — Пакость? — переспросил я, — Что ж, если вы так хорошо его знаете, расскажите мне о нем. Кто он?
      Бэзил Грант не очень долго глядел на меня.
      — Вы не поняли, — сказал он, — имени его я не знаю. Я никогда его не видел.
      — Не видели! — вскричал я, все-таки рассердившись. — Что же вы имеете в виду? Чем он хуже всех?
      — Я имею в виду то, что сказал, — спокойно ответил Бэзил. — Когда я увидел его, все эти люди обрели поразительную, полную невинность, Я увидел, что обычные, бедные обитатели этих мест — разносчики, карманники, бродяги — в каком-то самом глубоком смысле стараются быть хорошими. А еще я увидел, что он старается быть плохим.
      — Вы же никогда… — начал я.
      — Господи, да поглядите на него! — крикнул Бэзил, пугая вожатого. — Посмотрите на его брови. Вот она, адская гордыня, из-за которой один из высших ангелов узнал презрение даже в небесах! Посмотрите на усы, он вырастил их назло. Ради всего святого, посмотрите на волосы! Ради Бога, ради звезд небесных, посмотрите на шляпу!
      Я растерянно заерзал на месте.
      — Ну, что вы! — сказал я. — Это выдумки, чушь какая-то… Возьмем факты. Вы никогда…
      — Факты! — вскричал он в отчаянии. — Неужели вы настолько погрязли в предрассудках, так привержены темной, древней вере, что полагаетесь на факты? Неужели вы не доверяете мгновенному впечатлению?
      — Мгновенное впечатление, — сказал я, — все-таки не так надежно.
      — Вот это — чушь! — ответил он. — На чем же еще стоит мир? Что приносит пользу? Друг мой, философия мира сего может полагаться на факты, ведь ее прямое дело — отвлеченные умозрения. Но как вы нанимаете клерка? Меряете ему череп? Добываете историю болезни? Изучаете факты? Ну, нет! Вы берете того, кто все спасет, и отвергаете того, кто вас ограбит, повинуясь мгновенному озарению, которому повинуюсь и я, говорю вам, не колеблясь, что этот человек — негодяй.
      — Говорите вы вообще хорошо, — не сдался я, — но ведь все это нельзя проверить.
      Бэзил вскочил, покачнувшись на нестойком империале.
      — Идите за ним! — воскликнул он. — Ставлю пять фунтов, прав я.
      Мы прыгнули на мостовую и побежали за незнакомцем.
      Человек с серебристыми волосами и золотистым восточным лицом шел впереди, и длинные фалды безукоризненного фрака вздымались за его спиной. Вдруг он свернул с большой, широкой улицы и юркнул в темный проулок.
      Мы молча свернули за ним.
      — Странно для такого человека… — начал я.
      — Для какого? — спросил мой друг.
      — С таким лицом, в таких ботинках, — объяснил я. — По правде говоря, странно, что он попал в эту часть света.
      — А, да!.. — откликнулся Бэзил и больше ничего не сказал.
      Мы шли вперед, вглядываясь в полумглу. Незнакомец, словно черный лебедь, появился на фоне фонаря и снова исчез. Фонари стояли редко, туман сгущался по всему Лондону, и мы перебегали от света к свету, пока Бэзил не остановился, словно взнузданный конь. Остановился и я. Мы чуть не налетели на незнакомца. Тьма перед нами, почти вся, была чернотой его фрака.
      Сперва я подумал, что он обернется, но, хотя мы были почти рядом, он не заметил нас. Он четырежды стукнул в низенькую дверцу на грязной, обшарпанной улочке, и мерцание газового света прорезало тьму. Мы вслушивались, но разговор был простой, короткий и непонятный. Наш элегантный друг протянул какую-то бумажку и сказал:
      — Возьмите кеб.
      А низкий, глубокий голос ответил изнутри:
      — Хорошо.
      Дверь щелкнула, мы снова оказались в темноте и снова понеслись по лабиринту проулков, полагаясь на фонари.
      Едва пробило пять часов, но зима и туман обратили ранний вечер в ночь.
      — Странная прогулка для лакированных башмаков, — признал я.
      — Не уверен, — смиренно ответил Бэзил Грант. — Мы идем к Бэркли-сквер.
      Напрягая взор, я тщился понять, действительно ли это так, минут десять гадал и сомневался, а потом увидел, что друг мой прав. Мы вступали в унылые земли богатого Лондона — более унылые, наверное, чем земля бедняков.
      — Поразительно! — сказал Бэзил Грант, когда мы свернули на Бэркли-сквер.
      — Что именно? — спросил я. — Кажется, вы говорили, что все это естественно.
      — Я не удивляюсь, — ответил Бэзил, — что он прошел через бедные улицы. Я не удивляюсь, что он пришел сюда. Я удивляюсь тому, что он идет к очень хорошему человеку.
      — Какому? — устало спросил я.
      — Странно действует время, — сказал он с обычной своей непоследовательностью. — Нельзя сказать, что я забыл те годы, когда был судьей и все меня знали. Я их очень хорошо помню, но так, как помнят книгу. Пятнадцать лет назад я знал это место не хуже лорда Розбери и гораздо лучше мерзавца, который идет сейчас к Бомонту.
      — Кто такой Бомонт? — сердито спросил я.
      — Очень хороший человек, лорд Бомонт оф Фоксвуд. Неужели не слышали? Честнейший, благороднейший аристократ, который трудится больше матроса, социалист, анархист, кто он там еще, во всяком случае — философ. Да, как ни жаль, он немного не в себе. Как ни жаль, он помешался на нынешнем культе новизны и прогресса. Пойдите к нему и скажите, что готовы съесть вашу бабушку, и он согласится, если вы приведете социальные и медицинские доводы — предположим, что это дешевле кремации. Прогрессируйте, двигайтесь вперед, а там не важно, к звездам или к бесам. Естественно, в доме у него кишат литературные и политические моды — те, кто не стрижет волос ради романтики, и те, кто стрижет их очень коротко ради гигиены; те, кто ходит на ногах, чтобы не утомлять руки, и те, кто ходит на руках, чтобы не утомлять ноги. Обитатели его салона глупы, как он, но они, как и он, — хорошие люди. Удивительно, что к нему идет негодяй!
      — Друг мой, — твердо сказал я, топнув ногой, — истина проста. Употребляя ваше выражение, вы, как ни жаль, немного не в себе. Вы видите на улице совершенно незнакомого человека и немедленно создаете теорию об его бровях. Потом вы подозреваете его в преступлении, потому что он идет к честному лорду. Это чушь. Согласитесь со мной, Бэзил, и пойдем домой. Сейчас там пьют чай, но путь далек, мы опоздаем к обеду.
      Глаза его сверкнули, как лампы в тумане и мгле.
      — А я-то думал, — сказал он, — что поборол тщеславие!
      — Чего же вы хотите? — воскликнул я.
      — Я хочу, — отвечал он, — того, чего хочет барышня, надевая новое платье. Я хочу того, чего хочет мальчик, когда бранится с учителем, — словом, хочу покрасоваться. Насчет этого человека я уверен так же, как вы уверены в том, что у вас шляпа на голове. Вы говорите, это нельзя проверить. Я говорю — можно, а потому поведу вас к Бомонту. С ним приятно познакомиться.
      — Неужели… — начал я.
      — Конечно, — прибавил он, — я попрошу прощения, мы не одеты. — И, перейдя через мглистую площадь, он взошел на ступени.
      Услышав звонок, лакей во фраке и манишке открыл нам и, услышав имя моего друга, перешел от недоумения к почтению. Нас быстро повели в гостиную, но беловолосый хозяин успел выйти нам навстречу.
      — Дорогой мой! — воскликнул он, тряся Бэзилу руку. — Сколько лет я вас не видел! Вы жили… э… в деревне?
      — Не совсем, — улыбнулся Бэзил. — Я жил в затворе, дорогой Филипп. Надеюсь, не помешал?
      — Вы! — вскричал пылкий аристократ. — Вы пришли как раз кстати. Знаете, кто здесь?
      — Нет, не знаю, — серьезно ответил Грант.
      Тем временем из гостиной донесся взрыв смеха.
      — Бэзил, — торжественно сказал лорд Бомонт, — у меня сам Уимпол.
      — А кто это? — спросил Грант.
      — Ну, ну! — воскликнул лорд. — Нет, вы были в деревне. Вы были у антиподов. Вы были на луне. Кто такой Уимпол? Кто такой Шекспир?
      — Что до Шекспира, — мирно отвечал мой друг, — предполагаю, что он не Бэкон. Скорее, Мария Стюарт. Что же до Уимпола…
      — Неужели вы не слышали о короле остроумия?! — вскричал в экстазе лорд Бомонт. — Да он преобразил беседу — не в искусство, им она была всегда, а в великое искусство, как преобразил ваяние Микеланджело. Ответы его…
      Снова раздался смех, и почти сразу в переднюю вышел тучный, одышливый человек.
      — Мой дорогой! — взволновался хозяин.
      — Больше не могу! — сказал гость. — Нет, Бомонт, я не дам над собой потешаться дешевому щелкоперу. Я не петрушка! Я…
      — Ну, ну, ну! — забеспокоился лорд. — Познакомьтесь, друзья мои. Судья Грант, то есть просто Грант. Бэзил, вы знаете сэра Уолтера Чолмли?
      — Как же, как же, — отвечал Бэзил, кланяясь почтенному баронету и с любопытством глядя на него. От злости он вспотел и побагровел, но даже это не скрыло благородства черт, белизны волос, достойной осанки и породистого, хотя и двойного подбородка.
      Сэр Уолтер был величав и вежлив, так вежлив, что мог проявить несомненную слабость гнева, не утратив достоинства; так вежлив, что даже неловкий поступок облачался в благовоспитанность.
      — Я несказанно огорчен, Бомонт, — угрюмо сказал он, — что недостаточно учтив с вашими гостями, особенно в вашем доме. Но ни вы, ни новые гости тут не виноваты. А вот этот наглый выскочка, этот балаганный…
      В эту минуту появился молодой человек с рыжими усами и мрачным взором; по-видимому, его тоже не развлекал пир остроумия.
      — Вы, наверное, помните Драммонда, хотя бы школьником, — сказал Гранту хозяин, — теперь он мой секретарь.
      — Прекрасно помню, — отвечал Бэзил.
      Драммонд с удовольствием и уважением пожал ему руку, но мрачности не утратил. Обернувшись к баронету, он сказал:
      — Леди Бомонт просила передать вам, сэр Уолтер, что очень просит вас остаться. Она вас почти не видела.
      Почтенный гость, все еще багровый, явственно боролся с собой, но воспитанность победила, и, глухо пробормотав:
      «Леди Бомонт… желание дамы… конечно…», он пошел за Драммондом в гостиную. Через полминуты оттуда раздался смех, свидетельствующий (по всей вероятности) о том, что его опять обидели.
      — Я не сержусь на доброго старого Чолмли, — заметил хозяин, — у него несовременный ум.
      — А что такое ум современный? — спросил Грант.
      — Ну просвещенный, прогрессивный… трезво смотрит на факты…
      Тут раздался еще один раскат смеха.
      — Я спрашиваю потому, — заметил Грант, — что один ваш друг с современным умом запрещал есть рыбу, а другой разрешал есть людей. Надеюсь, я не перепутал.
      — Знаете, Бэзил, — возбужденно говорил лорд, следуя за нами, — я никак не пойму, с кем вы. Иногда мне кажется, что вы — истинный либерал, иногда — что истинный реакционер. Современный ли вы человек?
      — Нет, — весело и громко ответил Бэзил, входя в гостиную.
      Многие обернулись, впервые за вечер оторвав взор от нашего незнакомца, только двое по-прежнему глядели на него. Дочь хозяина, Мьюриел, не спускала с него больших фиалковых глаз, видимо, разделяя жажду аристократок к словесным развлечениям. Сэр Уолтер смотрел угрюмо, видимо, всячески желая выбросить его в окно.
      Блистательный джентльмен, которого мы видели в северных кварталах, был тут, не столько усевшись, сколько извившись на легком изогнутом стуле и всем — от серебристых завитков до изящных ног — напоминая кольца змеи.
      — Никак не пойму, мистер Уимпол, — весело сказала Мьюриел, — как вам это удается. Вы говорите серьезно, мудро, но так забавно! Если бы я о чем-нибудь таком подумала, я бы сразу рассмеялась.
      — Я согласен с мисс Бомонт, — сказал сэр Уолтер, снова вскипая обидой. — Если бы я подумал о такой чепухе, я бы не сумел сохранить терпение. Да, я бы его потерял.
      — Потеряли? — встревоженно переспросил Уимпол. — Не сохранили бы? Скорее сдайте его в музей!
      Все засмеялись, а сэр Уолтер побагровел и крикнул:
      — Какая глупость! Да вы знаете, с кем говорите?
      — Конечно, — отвечал Уимпол. — Я никогда не говорю глупостей, не изучив аудиторию.
      Грант пересек гостиную и прошел за спину рыжего секретаря. Тот стоял, прислонившись к стене, и мрачно смотрел на говоривших, а еще мрачнее — на дочь хозяев, жадно внимавшую Уимполу.
      — Можно вас на минутку, Драммонд? — спросил Грант. — Простите, леди Бомонт, это по делу.
      Позвал он и меня. Мы вышли в какую-то комнату.
      — Драммонд, — резко начал Бэзил, — здесь много хороших людей, много и умных. К несчастью, хорошие — неразумны, а умные — дурны. Только вы и честны, и совсем не глупы. Что вы думаете об Уимполе?
      У секретаря было бледное лицо, а волосы — рыжие. Теперь они стали одного цвета.
      — Не мне о нем судить, — отвечал он.
      — Почему? — спросил Грант.
      — Потому что я его ненавижу, — далеко не сразу, но с большой силой ответил Драммонд.
      — Ну, хорошо, — спокойно сказал Грант, — а до этого, раньше что вы думали?
      — Мне очень трудно, — ответил секретарь, и звонкий его голос поведал нам, как он честен. — Я себе не доверяю. Надо бы сказать, что вначале он мне нравился, но это неправда. Да, я его ненавижу, это мое частное дело. Но я и осуждаю его — кажется, беспристрастно. Когда он пришел в первый раз, он был потише, но мне не понравился, как бы тут сказать?.. нравственный запах. Потом к нам стал ходить бедный старый сэр Уолтер и этот дешевый шут принялся его высмеивать. Тогда я понял, что он — плохой человек, нельзя смеяться над старыми и беззащитными. Он издевается так, словно вынести не может старости и добродушия. Вот вам показания пристрастного свидетеля. Да, я его ненавижу, потому что одна леди им восхищается. Но я бы ненавидел его и за то, что его ненавидит сэр Уолтер.
      Речь эта вызвала во мне и жалость, и уважение. Несомненно, чувства к мисс Бомонт были безнадежны; несомненно, мнение об Уимполе было обоснованным. И все же мне казалось, что чувства, как бы благородно он их ни передавал, на мнение воздействовали.
      Пока я думал об этом, Грант неожиданно шепнул мне на ухо:
      — Ради Бога, уйдем отсюда!
      Я никогда не понимал вполне, как же именно влияет на меня Бэзил; но влиял он так, что я через пять минут уже был на улице.
      — Мерзкое дело, — заметил он, — но занятное.
      — Какое дело? — растерянно спросил я.
      — Вот это. Послушайте, друг мой, лорд и леди Бомонт пригласили нас на званый ужин, где будет и мистер Уимпол во всей своей славе. В этом ничего странного нет. Странно то, что мы не пойдем.
      — Конечно! — сказал я. — Уже шесть, мы не успеем переодеться. Что же тут странного?
      — Немало, — отвечал Грант. — Вы и сами удивитесь тому, что мы сделаем.
      Я тупо глядел на него.
      — Сделаем? — повторил я. — Что же именно мы должны сделать?
      — Подождем часок-другой вот здесь, у дома, — объяснил он. — Вечер хороший, зимний… Вы уж простите меня, все от тщеславия! Хочу вам показать, что я прав. Можете вы, с помощью сигары, подождать, пока выйдут сэр Уолтер и загадочный Уимпол?
      — Могу, — ответил я. — Интересно, кто выйдет первым. Как вы думаете?
      — Не знаю, — сказал он. — Может вылететь разъяренный сэр Уолтер. Может выйти Уимпол, пустив, словно фейерверк, последнюю остроту. Но оба они рано или поздно выйдут, им тоже надо переодеться.
      И тут случилось то, чего мы не ожидали — враги вышли оба, сразу. Они постояли в сомнении; а потом простая любезность, вероятно, присущая обоим, побудила сэра Уолтера улыбнуться и сказать:
      — Сейчас туман. Разрешите, я подвезу вас.
      Я не успел бы сосчитать до двадцати, как экипаж увез их; и не успел бы сосчитать до двадцати трех, как Грант прошипел мне на ухо:
      — Бегите за ними! Бегите, как от бешеной собаки!
      Мы побежали по темным, перепутанным улицам. Я ничего не понимал, но неслись мы во весь опор. К счастью, это длилось недолго. Карета приостановилась у развилки, сэр Уолтер вышел, вышел и его враг. Они обменялись несколькими словами, видимо, продвигаясь к примирению или к поединку; во всяком случае, так казалось от нас, ярдов за десять. Потом пожали друг другу руки, и один пошел налево, другой — направо.
      Бэзил вскинул руки; он вообще делал странные жесты.
      — Бегите за этим мерзавцем! — крикнул он. — Поймаем его!
      Мы добежали до развилки, и я крикнул:
      — Стойте! Вы не туда свернули!
      Бэзил бежал вперед.
      — Да стойте вы! — вопил я. — Уимпола мы упустили, это Чолмли! Вы что, глухой? Не туда!
      — Нет, — задыхаясь, сказал он, — именно туда.
      — Поглядите! — не унимался я. — Разве это Уимпол? Это старик… Что вы делаете? Что мне делать?
      — Бежать, — отвечал Грант.
      Вскоре мы увидели вблизи толстую спину баронета, и белые бакенбарды сверкнули в свете фонаря. Разум мой уже не работал. Я сдался.
      — Чарли, — хрипло сказал Бэзил, — можете вы на четыре минуты поверить в меня?
      — Могу, — едва выговорил я.
      — Тогда помогите мне поймать его и держать. Раз… два… три!
      Мы прыгнули на сэра Уолтера и положили его на тротуар. Он отважно бился, но мы его держали. Я ничего не понимал. Бился он прекрасно, брыкался, и нам пришлось его связать; тут он закричал, и мы заткнули ему рот. Потом оттащили в какой-то дворик. Как уже сказано, не понимал я ничего.
      — Простите, — донесся из тьмы голос Гранта, — я назначил тут свидание.
      — Свидание? — тупо переспросил я.
      — Да, — отвечал он, спокойно глядя на апоплексического аристократа. — С очень милым человеком. С Джаспером Драммондом, вы его сегодня видели. Конечно, он не может прийти, пока не кончится ужин.
      Не знаю, сколько часов простояли мы в темноте. К концу я твердо знал: случилось то же самое, что тогда, в суде. Бэзил сошел с ума. Иначе я не мог объяснить, почему толстый старый баронет лежит у наших ног, как полено.
      В конце концов появился молодой человек во фраке, и я увидел при вспышке газа бледное лицо и рыжие усы.
      — Мистер Грант, — сказал Джаспер Драммонд, — это невероятно! Вы правы. Герцоги, герцогини, издатели пришли послушать Уимпола, но он весь ужин промолчал. Ни разу не сострил, вообще не произнес ни слова. Что это значит?
      Грант показал на почтенного старика.
      — Вот что, — ответил он.
      Драммонд отскочил от толстого страдальца, как от мыши.
      — Что? — пролепетал он. — Что такое?..
      Бэзил быстро наклонился и вынул бумажку из кармана сэра Уолтера, хотя тот, до сих пор лежавший тихо, попытался ее удержать.
      Джаспер Драммонд взял листок бумаги и с удивлением его прочитал. То был какой-то катехизис, во всяком случае — вопросы и ответы. Бумажка порвалась, пока мы дрались, но все же мы разобрали:
      «И. Сохранить терпение.
      У. Сдать музей.
      И. С кем говорите…
      У. Изучаю аудиторию.»
      — Что это такое? — воскликнул Драммонд, гневно отшвыривая записку.
      — Что это? — переспросил Грант, и голос его стал напевным. — Новое ремесло, удивительный промысел, может быть, не совсем нравственный, но великий, как пиратство.
      — Ремесло! — растерянно повторил Драммонд. — Промысел, вы говорите?
      — Да, и новый, — радостно подтвердил Грант. — Какая жалость, что он безнравственный!
      — Да что это, Господи?! — крикнул секретарь, и оба мы с ним выругались.
      — Вам кажется, — спокойно сказал Грант, — что старый толстый джентльмен, лежащий перед нами, богат и глуп.
      Это неверно. Как и мы, он беден и умен. К тому же он не толст, и фамилия его — не Чолмли. Он — обманщик, но обманывает он по-новому и очень занимательно. Его нанимают, чтобы он давал повод к остротам. По предварительному плану (который вы видите на бумажке) он говорит глупость, приготовленную для себя, а клиент отвечает остротой, приготовленной для него. Словом, он дает над собой потешаться за определенную плату.
      — А этот Уимпол… — гневно начал Драммонд.
      — Этот Уимпол, — улыбнулся Грант, — не будет вам больше соперником. Да, кое-что у него есть — изящество, седина… Но остроумие — здесь, у нашего друга.
      — Ему место в тюрьме! — вскричал Драммонд.
      — Ну что вы! — возразил Бэзил. — Место ему — в Клубе удивительных промыслов.