Бэзил поспешно вытащил из жилетного кармана часы.
      - Когда, вы говорите, придет чиновник из Британского музея?
      - В три, - бросила мисс Чэдд.
      - Значит, у меня есть еще целый час, - пробормотал Бэзил и, не вдаваясь в объяснения, перемахнул через подоконник. Но двинулся не напрямик к врачу и пациенту, а осторожно стал к ним приближаться издали, как будто невзначай, прогуливаясь по дорожкам сада. Остановился он за несколько шагов и, вынув мелочь из кармана, вроде решил ее пересчитать, хотя из-под полей своей огромной шляпы - мне это было ясно видно - следил за каждым жестом Чэдда. Вдруг он решительно шагнул к профессору и, взяв его под локоть, сказал своим обычным, громким голосом:
      - Ну как, дружище, вы все еще считаете, будто зулусы уступают нам в развитии?
      Нахмурившийся доктор явно взволновался и пробовал заговорить, но Чэдд, посверкивая лысиной, повернул к Гранту свое спокойное и дружелюбное лицо и стал вместо ответа помахивать неторопливо левой ногой.
      - А доктора вы обратили в свою веру? - все так же бодро обращался к Чэдду Бэзил. Профессор с тем же добрым, вопрошающим лицом лишь шаркнул левой ногой и постучал ею о правую. Но тут решительно вмешался доктор:
      - Пойдемте в дом, профессор. Сад вы мне уже показали. Отличный сад, просто отличный. А сейчас нам нужно в дом, - и, ухватив выделывавшего антраша этнографа за локоть, стал подталкивать его к дому, нашептывая Гранту: - Не нужно волновать его вопросами, это небезопасно. Ему необходимо успокоиться.
      Бэзил ответил холодно, не понижая голоса:
      - Вашим советам, доктор, нужно следовать неукоснительно, что я и собираюсь делать, но думаю, что их нимало не нарушу, если останусь здесь в саду еще на час с моим злосчастным другом. И говорить я буду очень мало, уверяю вас, а то немногое, что все-таки скажу, будет успокоительно, как... как сладкая микстура.
      Доктор задумчиво протер очки.
      - Ему нельзя стоять на солнцепеке, тем более с непокрытой лысиной.
      - Ну, это дело поправимое, - невозмутимо отозвался Бэзил и мигом нахлобучил свой гигантский головной убор на яйцевидный череп Чэдда, Тот даже головы не повернул и продолжал приплясывать, все так же глядя вдаль.
      Доктор водворил очки на место, затем, склонив по-птичьи голову к плечу, сурово созерцал обоих несколько секунд и наконец, отрывисто промолвив "Как угодно", важно зашагал к дому, из окон которого выглядывали три сестры профессора. Словно приросши к месту, не отрывая глаз от совершавшегося на лужайке, они так простояли целый час, и зрелище, представшее их взорам, было безумней самого безумия.
      Бэзил попробовал задать больному несколько вопросов, но, удостоившись в ответ лишь нескольких очередных прыжков и пируэтов, неторопливо вынул из одного кармана красную записную книжку, а из другого - карандаш и стал там быстро что-то помечать. Когда безумец удалился от него прыжками, он устремился следом, догнал и, став неподалеку, снова что-то черкал в книжке. И так они кружили и петляли вокруг ничтожного кусочка дерна, и догонявший все строчил, напоминая человека, погруженного в решение арифметической задачи, а убегавший прыгал и резвился, как ребенок.
      Эта бессмысленная пантомима не прерывалась сорок пять минут, после чего Грант сунул карандаш в карман, обошел помешанного и стал напротив, держа перед собой раскрытую записную книжку. То, что последовало дальше, было невероятней фантастического сна и превзошло все ожидания зрителей, ко многому привыкших в это чудовищное утро. С бесстрастным добродушием профессор долго вглядывался в выросшего перед ним Бэзила, потом, подняв левую ногу, застыл в той позе, которую его сестра описывала первой в серии его коленец и прыжков. И тотчас Бэзил Грант взмахнул в ответ ногой и замер, обратив подошву в сторону профессора, который быстро выпрямил висевшую в воздухе левую ногу и, опустив на землю, согнул другую так, как будто собирался плавать. Тогда Бэзил скрестил ноги и прыжком раскинул их в стороны. Никто из наблюдавших не успел опомниться, как эта пара уже отплясывала нечто вроде джиги или матросского танца, и солнце освещало двух безумцев вместо одного.
      Сраженные своим психозом, они словно оглохли и ослепли и не заметили, что старшая мисс Чэдд в большом волнении идет по саду, с мольбой протягивая руки, и что ее сопровождает посторонний. Профессор Чэдд в эту минуту изогнулся, словно в фигуре падекатра, а Бэзил Грант стоял наизготове, как видно, собираясь сделать "колесо", но тут Аделаида Чэдд произнесла с металлом в голосе: "Мистер Бингем из Британского музея", и оба обратились в статуи.
      Мистер Бингем, худощавый, тщательно одетый человек в безукоризненных перчатках и с седой бородкой клинышком, лишавшей его облик мужественности, держался церемонно, но приятно. В отличие от Чэдда - ученого педанта, презиравшего условности, он был педантом, поклонявшимся условностям. Но в данном случае корректность и приветливость были уместны. Он прочитал невероятно много книг и побывал во множестве салонов, где были в моде разговоры о науке, но не слыхал и не видал, чтоб два седых, почтенных человека, одетых в современные костюмы, вместо послеобеденного отдыха выделывали гимнастические трюки.
      Нимало не смутившись, профессор продолжал свои курбеты, но Грант остановился. В сад снова вышел доктор. Из-под своей блестящей черной шляпы он испытующе поглядывал такими же блестящими и черными глазами то на безумца, то на Гранта.
      - Вы не побудете немного с профессором, доктор Колмен? - обратился к нему Бэзил. - Мне кажется, он в вас сейчас нуждается. Прошу вас, окажите мне любезность, мистер Бингем, уделите несколько минут наедине. Моя фамилия Грант.
      В ответ гонец Британского музея учтиво поклонился, но вид у него был несколько растерянный.
      - Вы не осудите меня, мисс Чэдд, если я сам провожу мистера Бингема в дом? - продолжал Бэзил без тени замешательства и через заднюю дверь быстро ввел опешившего библиотекаря в гостиную. Пододвигая ему стул, он продолжал:
      - Наверное, мисс Чэдд уже сообщила вам печальное известие.
      - Да, я уже знаю, мистер Грант, - сочувственно, но с беспокойством отозвался Бингем, не подымая взгляда от стола. - Я не могу сказать, как я расстроен этим чудовищным несчастьем. И надо же было ему случиться в тот самый час, когда мы окончательно решили предложить вашему прославленному другу должность. Он, разумеется, достоин большего, но все так повернулось, не знаю, право, как получше выразиться. Профессор Чэдд, возможно, сохранит свои поистине бесценные способности, я очень в это верю, но опасаюсь - в самом деле опасаюсь, - что как-то не пристало хранителю отдела восточных рукописей - э-э - кружиться в танце по библиотеке.
      - Хочу к вам обратиться с предложением. - С размаху сев на стул, Бэзил придвинулся к столу.
      - Буду рад вас выслушать. - И служащий Британского музея прокашлялся и тоже сел поближе.
      В установившейся тишине каминные часы успели отсчитать всего какие-то секунды, потребовавшиеся Бэзилу, чтобы прочистить горло, подобрать подходящие слова и вымолвить:
      - Так вот что я хотел сказать. Это не компромисс в точном значении слова, но нечто близкое. Я предлагаю, чтоб правительство через посредничество музея платило Чэдду восемьсот фунтов в год, пока он продолжает танцевать.
      - Восемьсот фунтов в год? - переспросил мистер Бингем и в первый раз за всю их встречу взглянул на собеседника голубыми, кроткими глазами, светившимися изумлением, таким же голубым и кротким, как и взор. - Боюсь, я недопонял. Я не ошибся, вы считаете, будто профессор Чэдд в его нынешнем состоянии должен получить под свое начало отдел восточных рукописей и восемьсот фунтов в год?
      Отрицательно мотнув головой, Грант отрубил:
      - Никоим образом, хоть Чэдд - мой друг и я готов сказать в его поддержку что угодно. Но я не говорил и не хочу сказать, что можно поручить ему сейчас отдел восточных рукописей. Так далеко я не зашел. Я только предлагаю платить ему восемьсот фунтов в год, пока он танцует. Музей, наверное, располагает средствами для поощрения научных изысканий?
      Бингем был совершенно сбит с толку.
      - Я что-то не совсем вас понимаю, - сказал он, озадаченно помаргивая. - Вы бы хотели, чтобы мы назначили пожизненное содержание чуть не в тысячу фунтов в год этому явному маньяку?
      - Нет и еще раз нет, - живо отозвался Бэзил, и в голосе его прозвучала нотка торжества. - Я не сказал "пожизненно", вовсе нет.
      - А что же вы тогда сказали? - осведомился кроткий Бингем, кротко не позволяя себе вырвать прядь-другую собственных волос. - Как долго следует платить ему такую сумму? И если не пожизненно, то до какого времени? До Страшного суда?
      - Зачем же? - засиял улыбкой Бэзил. - Я обозначил срок - только пока он продолжает танцевать. - Удовлетворенный, он откинулся на спинку стула и сунул руки в карманы.
      - Полноте, мистер Грант. Неужто вы и вправду предлагаете, чтобы профессору назначили какое-то неслыханное жалованье на том лишь основании простите за резкость, - что он сошел с ума? Чтобы ему платили больше, чем четверым толковым служащим, лишь потому, что он за домом прыгает, как школьник?
      - Вот именно, - невозмутимо согласился Грант.
      - И это фантастическое жалованье нужно для того, чтобы продолжить этот несуразный танец? Или, возможно, чтоб его остановить?
      - Всегда в конце концов приходится остановиться, - подтвердил Бэзил.
      Бингем поднялся, взял свою безукоризненную трость и столь же идеальные перчатки и холодно промолвил:
      - Боюсь, нам больше нечего сказать друг другу, мистер Грант. Возможно, ваши разъяснения - шутка, и если так, она, по-моему, немилосердна. Если вы говорили искренне, примите мои извинения за то, что я вас заподозрил в несерьезности. Как бы то ни было, все это вне пределов моей компетенции. Душевная болезнь, душевное расстройство профессора Чэдда - настолько горестная тема, что мне мучительно ее касаться. Однако же всему есть мера. И помешайся сам архангел Гавриил, признаюсь, это отменило бы его сотрудничество с библиотекой Британского музея.
      Он сделал шаг к дверям, но Грант остановил его предупреждающим, эффектным жестом.
      - Повремените, повремените, пока еще не поздно, - воззвал он к Бингему. - Желаете ли вы помочь великому открытию, мистер Бингем? Желаете ли вы содействовать всеевропейской славе, торжеству науки? Желаете ли, постарев и поседев или, возможно, полысев - не важно, ходить с высоко поднятой головой, ибо и ваша лепта есть в великом деле? Желаете ли...
      - А если желаю, что тогда? - прервал его нетерпеливо Бингем.
      - Тогда все просто, - не задумываясь, подхватил Грант. - Назначьте Чэдду восемьсот фунтов в год, пока он продолжает танцевать.
      Вместо ответа Бингем гневно хлопнул перчатками и ринулся к дверям, но там столкнулся с направлявшимся в гостиную доктором Колменом.
      - Прошу прощения, джентльмены, - взволнованно, с какою-то особой доверительностью начал доктор, - но я хотел сказать вам, мистер Грант, что сделал - э-э - обескураживающее открытие насчет мистера Чэдда.
      Бингем угрюмо посмотрел на говорившего.
      - Конечно, алкоголь, как я и опасался.
      - Какой там алкоголь! - воскликнул доктор. - Если бы!
      Как видно, это было бы еще не худшее. Встревожившийся Бингем немного сбивчиво и торопливо продолжал:
      - Суицидальные намерения?
      - Да нет! - нетерпеливо отмахнулся доктор.
      Но Бингем лихорадочно перечислял:
      - Наверное, говорит, что он стеклянный? Считает себя Богом?
      - Ничуть, - резко оборвал его доктор. - Мое открытие совсем другого рода, мистер Грант. Ужасно то, что он не сумасшедший.
      - Не сумасшедший?
      - Есть хорошо известные физические признаки безумия. - Доктор был краток. - Ни одного из них у него нет.
      - Почему же он танцует? - вскричал отчаявшийся Бингем. - Не отвечает на вопросы - ни нам, ни своим сестрам?
      - Не берусь сказать, - холодно ответил доктор. - Я занимаюсь сумасшедшими, а не глупцами, а этот человек не сумасшедший.
      - Да что же это значит наконец? Как нам заставить его слушать? убивался Бингем. - Неужто с ним никак нельзя связаться?
      Ясно и резко, словно дверной колокольчик, прозвучали слова Гранта:
      - Я буду счастлив передать мистеру Чэдду все, что вы захотите.
      Его собеседники изумленно воззрились на него.
      - А как вы это сделаете?
      В ответ Бэзил медленно улыбнулся:
      - Ну, если вы и впрямь хотите знать...
      - Еще бы! - словно в бреду вырвалось у Бингема.
      - Тогда я покажу вам.
      И Грант вдруг вскинул ногу вверх, громко притопнул обеими ногами и снова стал как цапля. Лицо его было сурово, но впечатление ослаблялось тем, что он отчаянно вращал ногою в воздухе.
      - Вы довели меня до этого. Вы вынуждаете меня предать моего друга, промолвил он. - И я предам его ради его спасения.
      На лице Бингема, чутко отражавшем обуревавшие его чувства, явственно проступило огорчение человека, который приготовился услышать неприятное.
      - Должно быть, что-нибудь еще ужаснее, - только и выговорил он.
      Тут Бэзил грохнул об пол башмаками с такой силой, что доктор с Бингемом застыли в самых странных позах.
      - Глупцы! - вскричал Грант. - Смотрели ли вы когда-нибудь на этого человека? Неужто вы не замечали, какое выражение глаз у Джеймса Чэдда, когда он с пачкой бесполезных книг и со своим дурацким зонтиком уныло тащится в вашу злосчастную библиотеку или в свой жалкий дом?
      Неужто вы не видели, что у него глаза фанатика? Неужто вы ни разу не взглянули на его лицо, торчащее над вытертым воротником и скрытое очками? Неужто вы не поняли, что он бы мог сжигать еретиков и умереть за философский камень? В какой-то мере это я повинен в происшедшем, я, подложивший динамит под камень его веры. Я спорил с ним по поводу его прославленной теории происхождения языка - он утверждает, что придуманный отдельными людьми язык усваивается другими через наблюдение. К тому же я поддразнивал его за то, что он не понимает непосредственных уроков жизни. И что же делает в ответ этот неподражаемый маньяк? Придумывает свой язык - не стану сейчас входить в подробности - и сам себе клянется, что не откроет рта, будет объясняться только знаками, пока другие не поймут его. Так он, разумеется, и сделает. Внимательно понаблюдав за ним, я разгадал его язык, как разгадают и другие, видит Бог. Нельзя ему мешать, он должен довершить эксперимент. Нужно назначить ему восемь сотен фунтов в год, пока он сам не остановится. Остановить его сейчас значило бы растоптать великую научную идею. А это все равно, что объявить новейшие религиозные гонения.
      Бингем дружески протянул Бэзилу руку:
      - Благодарю вас, мистер Грант. Я постараюсь испросить необходимые нам средства и думаю, что преуспею в этом. Не хотите ли сесть в мой кеб?
      - Нет, нет, спасибо, мистер Бингем, - бодро отозвался Грант, - я лучше побеседую в саду с профессором.
      Беседа, видно, получилась искренней и задушевной.
      Она была еще в разгаре, когда я уходил от Чэддов, - оба выделывали па.
      СТРАННОЕ ЗАТВОРНИЧЕСТВО СТАРОЙ ДАМЫ
      Беседа Руперта Гранта привлекала, во-первых, тем, что он разворачивал перед вами фантастическую цепь выводов, а во-вторых - тем, что он романтически любил Лондон.
      Брат его Бэзил сказал о нем: "Рассуждает он холодно, четко и неверно. Но врывается поэзия - и выводит на правильный путь". Не знаю, относится ли это ко всем действиям Руперта, но одним случаем занятно подтверждается, и я о нем расскажу.
      Мы шли по одной из безлюдных бромтонских улиц, в тех ярко-синих сумерках, которые наступают летом в девятом часу и кажутся поначалу не предвестием тьмы, а восходом лазурного светила, сапфирового солнца. Лимонное свечение фонарей озарило прохладную синеву, и когда мы, беседуя, проходили мимо, из нее вырывалась порой бледная искра. Руперт разволновался, пытаясь втолковать мне свою девятьсот девятую теорию. Когда безумная логика овладевала им, он видел заговор в столкновении кебов, руку Промысла - в винтике, выпавшем из часов. Теперь он подозревал злосчастного молочника, который шел перед нами.
      То, что случилось позже, так интересно, что я забыл его доказательства. Кажется, Руперту не нравилось, что бидон - только один, и то маленький, да и плохо закрытый, молоко выплескивается на тротуар. Отсюда следовало, что молочник думает не о своем деле, а уж отсюда - что цель у него иная, и потому (тут какую-то роль играли грязные ботинки) он замыслил что-то совсем преступное. Боюсь, я слишком жестоко отверг это откровение, а Руперт Грант, человек прекрасный, но чувствительный, словно поэт или художник, немного обиделся. Он затянулся сигарой с той гордой стойкостью, которую считал необходимой для сыщика, и, кажется, прокусил сигару насквозь.
      - Дорогой мой, - язвительно заметил он, - держу пари на полкроны: где бы молочник ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.
      - Это я могу, - засмеялся я, - идет.
      Примерно четверть часа мы молча шли за таинственным молочником. Он убыстрял шаг, мы едва поспевали, а молоко, серебряное в свете ламп, выплескивалось на тротуар.
      Внезапно он юркнул куда-то вниз. Я думаю, Руперт и впрямь считал его кем-то вроде эльфа, и миг-другой не удивлялся. Потом, крикнув мне что-то, он кинулся за ним и тоже исчез.
      Я ждал его минут пять, прислонившись к фонарю, пока молочник не возник снова, поднявшись по ступенькам уже без бидона. Он убежал, прошло еще минуты три, и тут вылез Руперт, бледный, но смеющийся, что с ним обычно и бывало, когда он разволнуется.
      - Друг мой, - сказал он, потирая руки, - вот вам ваш скепсис. Вот вам мещанское недоверие к городской романтике. Гоните полкроны, в них и выражается ваша прозаическая сущность.
      - Что? - недоверчиво воскликнул я. - Неужели с молочником и впрямь неладно?
      Руперт как-то поблек.
      - С молочником? - переспросил он, пытаясь сделать вид, что не совсем понял. - Ах, да, молочник! Н-нет, дело не в нем...
      - А что же с ним? - неумолимо продолжал я.
      - Честно говоря, - ответил Руперт, переминаясь с ноги на ногу, молочник, если судить о действиях, произнес:
      "Молоко, мисс" - и передал бидон. Конечно, он мог сделать тайный знак...
      Я расхохотался.
      - Идиот! - сказал я. - Да признайте вы, что ошиблись! С чего бы ему делать знаки? Вы же сами признали, что ничего особенного с ним не было. Признали?
      Руперт сосредоточился.
      - Ну если уж вы спрашиваете, - сказал он, - да, признал. Может быть, он просто себя не выдал. Может быть, я был не прав.
      - Что ж, - сказал я, немного рассердившись, - вы должны мне полкроны.
      - Вот тут я не согласен, - суховато возразил Руперт. - Возможно, слова его невинны. Возможно, невинен он сам.
      Но полкроны я вам не должен. Условия пари предлагал я, и они - такие: где бы он ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.
      - Значит?.. - сказал я.
      - Значит, особенное мы увидели, - отвечал он. - Пойдемте, посмотрите, - и прежде, чем я вымолвил слово, утонул в синем сумраке дворика. Ничего еще не решив, я последовал за ним.
      Проникнув во дворик, я почувствовал себя очень глупо - в полном смысле слова это был колодец. Запертая дверь, закрытые ставни, короткая лесенка, по которой мы спустились, дурацкая нора, дурацкий человек, который меня привел и чему-то радуется... Я собрался уйти, когда Руперт схватил меня за локоть.
      - Послушайте! - сказал он и постучал левой рукой о ставни с такой решительностью, что я остановился. Изнутри доносилось какое-то бормотание.
      - Вы говорили с тем, кто внутри? - спросил я.
      - Нет, - угрюмо усмехнулся он, - но очень хотел бы.
      Знаете, что он бормочет?
      - Конечно, нет, - ответил я.
      - А вы прислушайтесь, - резко проговорил Руперт.
      Примерно минуту я стоял, вслушиваясь, в тишине аристократической улицы. Сквозь длинную щель доносился непрестанный стонущий звук, понемногу сложившийся в слова:
      "Когда я выйду? Когда же я выйду? Когда меня выпустят?"
      - Вы что-нибудь понимаете? - спросил я, рывком повернувшись к Руперту.
      - Может быть, вы думаете, что я преступник, а не сыщик? - ехидно сказал он. - Нет, мой друг, я ничего не понимаю. Женщина эта (голос несомненно женский) не моя брошенная дочь и не одалиска моего сераля. Просто когда я слышу, как зовут на помощь и бьют по ставне кулаком - да, минуты три назад, - мне кажется, что это необычно, вот и все.
      - - Простите, мой друг, - сказал я, - однако сейчас не время дли споров. Что мы будем делать?
      В руке Руперта Гранта сверкнул складной нож.
      - Прежде всего, - ответил он, - мы займемся взломом.
      С этими словами он вонзил лезвие в щель и рассек ставни, приоткрыв кусок оконного стекла. В комнате за окном было темно, стекло казалось матовым и темным, как грифельная доска. Потом мы кое-что увидели - и отшатнулись, у нас перехватило дыхание. К стеклу приникли чьи-то глаза, настолько приникли, что окно казалось маской.
      Наконец мы увидели бледное лицо и яснее услышали голос:
      - Когда я выйду?
      - Что бы это значило? - спросил я.
      Руперт не ответил, но поднял трость и, словно шпагой, проткнул стекло. Получилась, как ни странно, очень аккуратная, маленькая дырка; и тут же из нее хлынул жалобный голос, молящий о свободе.
      - Вы не можете выйти, мадам? - спросил я, наклоняясь к дыре в немалом смущении.
      - Выйти? Конечно, не могу, - горестно отвечала незнакомка. - Они не отпускают. Я им говорила. Я просила - не пускают! Никто не знает обо мне, никто сюда не приходит. Они могут держать меня здесь, пока...
      Воспламененный мрачной тайной, я занес палку, чтобы совсем разбить стекло, но Руперт почему-то схватил меня за руку со странной и сдержанной суровостью, словно хотел меня удержать, но так, чтобы никто не видел. Я замешкался, чуть-чуть обернулся - и застыл, как Руперт, ибо увидел, что у парадного входа стоит неподвижный, словно колонна, человек и смотрит из-за колонны во дворик. Лица мы увидеть не могли, но почему-то понимали, что смотрит он на нас. Надо сказать, я восхитился хладнокровием Руперта. Небрежно позвонив в звонок черного хода, он продолжал беседу со мной, которая и не начиналась. Темная фигура у парадного входа не двинулась, и я уж подумал, что это на самом деле статуя, но тут темно-серый воздух стал золотистым, дверь черного хода открылась, и мы увидели нарядную служанку.
      - Простите, пожалуйста, - сказал Руперт, ухитряясь говорить и вежливо, и простовато, - не поможете ли бедным, убогим...
      - Нет, - отвечала горничная с неповторимой жесткостью служанки, живущей у злых людей, и захлопнула дверь ему в лицо.
      - Ах, ты, Господи, какая черствость! - серьезно посетовал Руперт, отходя от двери. В эту самую минуту человек у колонн исчез.
      - Ну, что вы на это скажете? - хлопнув перчатками, спросил мой друг, когда мы вышли на улицу.
      Признаюсь, я ответил, что ничего не понимаю. Только одно пришло мне в голову, и я сказал не без робости:
      - Может, лучше обратимся к Бэзилу?
      - Что ж, если хотите! - великодушно согласился Руперт. - Он сейчас как раз близко, мы условились встретиться на вокзале. Возьмем кеб? Да, наверное, все это его позабавит.
      Вокзал на Глостер-роуд был по случайности пустым, и мы почти сразу увидели Гранта у билетной кассы. Сперва я подумал, что он покупает билет, но он все стоял и стоял, закрывая собой окошко. На самом деле он вступил в решительный спор с кассиром и от волнения сунул голову в самую кассу.
      Когда мы его оттащили, он какое-то время мог говорить только о том, как распространяется в наше время восточный фатализм, прекрасно представленный простодушными, но тлетворными высказываниями кассира.
      Наконец мы ему все втолковали. Если он слушал, он слушал внимательно, как и сейчас, когда шел с нами по освещенной улице, и мы дуэтом, с обеих сторон, рассказывали о таинственном доме, о молочнике, об узнице и о человеке у колонн. Наконец Бэзил сказал:
      - Хотите туда вернуться - будьте осторожней. Лучше бы вам не ходить. Идти под тем же предлогом - плохо, под другим - еще хуже. Не сомневайтесь, тот человек смотрел на вас пристально. Как говорится, он запечатлел вас в своем сердце. Если вам хотелось бы справиться с этим без полиции, сделаем так: вы подождете, а я войду.
      Шел он неспешно, раздумчиво, но мы в конце концов пришли и увидели таинственный дом. Величавый, густофиолетовый в последнем бледном сиянии предвечернего неба, он казался замком великана. Видимо, он им и был.
      - Не опасно ли, - сказал Руперт, остановившись под фонарем, отчего стало видно, как он бледен, - не опасно ли тебе идти одному? Конечно, мы услышим, если ты закричишь, но эти бесы могут сделать что-нибудь... странное. Я за тебя боюсь.
      - Все на свете опасно, пока мы живы, - отвечал Бэзил, поднялся по ступенькам и позвонил.
      Тяжелая, почтенная дверь на мгновение открылась, вырезав квадрат света в сгущающейся тьме, и захлопнулась, погребая нашего друга. Мы поневоле вздрогнули, словно его проглотил, а потом сомкнул челюсти зловещий левиафан.
      Подул холодный ветер, мы подняли воротники, но за двадцать минут все равно замерзли, как льдины, скорее, от волнения. Внезапно Руперт рванулся к дому.
      - Не могу больше! - начал он, и тут же мы отскочили в темноту, ибо на черной стене снова появился золотой прямоугольник, а в нем - Бэзил. Друг наш заливался смехом и говорил громко, на всю улицу. Изнутри ему вторил смех и еще два голоса.
      - Нет, нет, нет! - воинственно и весело орал Бэзил. - Ничего подобного! Вот это уж полная ересь! Душа, мой дорогой, душа выше космических сил! Не нравится космическая сила? Да плюньте вы на нее! Ну, мне пора.
      - Заходите опять! - донесся из дома какой-то смеющийся голос. - Мы с вами еще не додрались!
      - Спасибо, зайду! - проорал Бэзил уже с улицы. - Спокойной ночи!
      - Спокойной ночи, - раздалось из-за двери, и она закрылась.
      - Бэзил, - хрипло прошептал его брат, - что нам делать?
      - Что делать, Бэзил? - повторил я, не совладав с волнением.
      - Ну, как вам сказать... - отвечал он, вдумчиво оглядев нас. - Может быть, пойдем пообедаем, а там - в театр? Я их тоже звал, они отказались.
      Мы уставились на него.
      - В театр? - переспросил Руперт. - Зачем?
      - А что? - удивился Бэзил. - Ты теперь пуританин или толстовец? Чтобы развлечься, зачем еще!
      - Господи! - воскликнул Руперт. - А эта женщина?
      Бэзил засмеялся.
      - А, вот ты о чем! - сказал он. - Забыл, забыл. Тут все в порядке, частное дело. Нет, как жаль, что они с нами не идут! Сядем в омнибус? Один ресторан есть на Слоан-сквер...
      - Иногда мне кажется, - раздраженно перебил я, - что вы притворяетесь нам назло. Разве можно ее оставить? Какое частное дело? Если вы обнаружите труп в чьей-то гостиной, вы сочтете неудобным о нем заговорить, словно это какой-нибудь узор обоев?
      Теперь Бэзил смеялся от всей души.
      - Хорошо сказано! - воскликнул он. - Просто я знаю, что все в порядке. А вот и омнибус.
      - Откуда ты знаешь? - сердито спросил Руперт.
      - Да это же ясно! - отвечал Бэзил, держа в зубах обратный билет и роясь в кармане. - Они - не преступники.
      Совсем другие люди! Есть у кого-нибудь полпенса? Хочу купить газету.
      - А, черт с ней! - в ярости крикнул Руперт. - Значит, ты оставишь человека в частной тюрьме, потому что поболтал с тюремщиками и они тебе понравились?
      - Хорошие люди иногда совершают преступления, - сказал Бэзил, вынимая изо рта билет. - Но такие люди не совершают таких преступлений. Как, на этот успеем?
      Действительно, большой зеленый омнибус тяжело двигался по темной, широкой улице. Бэзил ступил на мостовую, и еще секунда - он бы унес нас к ресторану.
      - Бэзил, - сказал я, хватая его за плечо, - я не уйду с этой улицы, от этого дома.
      - И я не уйду, - пылко поддержал меня Руперт. - Здесь творится черное дело. Если бы я ушел, я бы никогда не смог уснуть.
      Бэзил Грант серьезно посмотрел на нас.
      - Ну что ж, раз вы так к этому относитесь, займемся сыском, согласился он, - сами увидите, все в порядке.
      Это два молодых ученых из Оксфорда. Очень приятные, хотя немного отравлены поддельным дарвинизмом. Этика эволюции, ну все это.
      - Просветим их немного по части этики, - мрачно сказал Руперт, звоня в дверь.
      - Скажи, пожалуйста, - невесело спросил Бэзил, - что ты думаешь делать?
      - Во-первых, - отвечал Руперт, - войти в дом. Во-вторых, поглядеть на этих приятных ученых. В-третьих, свалить их с ног, связать, заткнуть рот и отправиться на поиски жертвы.
      Бэзил гневно сверкнул глазами, а потом засмеялся.
      - Вот несчастные! - сказал он. - Что ж, поделом за такие-то взгляды. Он затрясся от хохота. - Есть в этом что-то дарвиновское!
      - Надеюсь, ты нам поможешь? - осведомился Руперт.
      - Как же, как же! - ответил Бэзил. - Иначе вы совсем их разобидите.
      Стоял он сзади нас, глядел равнодушно, если не угрюмо, но, как только дверь открылась, оказался впереди, просто сияя учтивостью.
      - Простите, ради Бога! - сказал он. - Вот двое моих друзей хотят с вами познакомиться. Можно? Вы нас примете?
      - Конечно, с удовольствием, - отвечал молодой голос, и я с удивлением увидел, что дверь нам открыл один из хозяев - невысокий, крепкий, с темными вьющимися волосами и коротким носом. Был он в домашних туфлях и в куртке какого-то невиданного, ярко-лилового цвета, вероятно, присущего его колледжу.
      - Сюда, сюда, - говорил он. - Осторожно идите по лестнице. Этот дом куда старомодней, чем кажется. Вид у него шикарный, а внутри - одни закоулки.
      - Охотно верю, - заметил Руперт, зловеще улыбнувшись.
      Тем временем мы пришли в кабинет или гостиную, уставленную книгами от Данте до детективов. Другой хозяин - он стоял спиной к камину и курил маисовую трубку - был из тех, кто при всей своей громоздкости просто воплощает учтивость. Черные волосы едва не падали ему на лоб, носил же он просторный пиджак, похожий на кофту.
      - Новые доводы? - спросил он, когда нас представили друг другу. Знаете, мистер Грант, сурово вы обошлись с такими учеными мужами! Я уж было подумал уйти в плохие поэты.