- Да, собираюсь, - спокойно сказал Бэзил, надевая пальто. Я думал, и ты со мной пойдешь. А не хочешь, располагайся тут пока я туда съезжу.
      Человек гонится за тем, что от него ускользает; и мы вскочили с места, когда Бэзил взял трость и шляпу.
      - Постой! - крикнул Руперт. - Да там ничего нет, только луг и деревья.
      Он дал этот адрес нарочно. Неужели ты туда едешь?
      - Еду, еду, - отвечал Бэзил, на ходу вынимая часы. - Жалко что мы упустили поезд. Что ж, это к лучшему, мы его могли не застать. А вот поезд придет примерно к шести. На нем и отправимся, тогда уж мы точно поймаем твоего Кийта.
      - Поймаем! - воскликнул вконец разозлившийся Руперт. Где же ты думаешь его поймать?
      - Все не запомню толком, - посетовал Бэзил, застегав, пальто. Вязы... ну как там дальше? Да, Бакстонский луг. Значит, на этом лугу.
      - Такого места нет, - повторил Руперт, но пошел за братом! Пошел и я, сам не знаю, почему. Мы всегда за ним шли; удивительнее всего, что особенно мы его слушались, когда он делал что-то нелепое. Если бы он сказал: "Надо найти священную свинью о десяти хвостах", мы пошли бы за ним на край света.
      Быть может, это мистическое чувство окрасилось в тот раз темными, словно туча, цветами нашего странствия. Когда мы шли от станции, сумерки сменялись полутьмой. Лондонские пригороды чаще всего будничны и уютны, но если уж они пустынны, они безотрадней йоркширских болот или шотландских гор, путник падает в тишину, словно в царство злых эльфов. Так и кажется, что ты - на обочине мироздания, о которой забыл Бог.
      Место само по себе было бессмысленным и неприютным, но свойства эти стократ увеличивала бессмысленность нашего странствия. Все было нелепо, нескладно, ненужно - и редкие клочья унылой травы, и совсем уж редкие деревья, и мы, трое людей под началом безумца, который ищет отсутствующего человека в несуществующем месте. Мертвенно-лиловый закат глядел на нас, болезненно улыбаясь перед смертью.
      Бэзил шагал впереди, подняв воротник, вглядываясь в сумерки, словно какой-то гротескный Наполеон. Сгущалась мгла, стояла тишина, мы шли против ветра, по лугу, когда наш вожатый повернулся, и я разглядел на его лице широкую улыбку победителя.
      - Ну, вот! - воскликнул он, вынимая руки из карманов. - Пришли. - И он хлопнул в ладоши, не снимая перчаток.
      Ветер горестно выл над неприютным лугом; два вяза нависли над нами бесформенными тучами. До самого горизонта здесь не было никого, даже зверя, а посреди пустыни стоял Бэзил Грант, потирая руки, словно гостеприимный кабатчик в дверях своего кабачка.
      - Хорошо вернуться к цивилизации! - весело сказал он. - Вот говорят, что в ней нет поэзии. Не верьте, это - заблуждение цивилизованных людей.
      Подождите, пока вы и впрямь затеряетесь в природе, среди бесовских лесов и жестоких цветов. Тогда вы и поймете, что нет звезды, подобной звезде очага; нет реки, подобной реке вина, доброго красного вина, которое вы, мистер Руперт Грант, будете через две-три минуты поглощать без всякой меры.
      Ветер в деревьях затих, мы тревожно переглянулись. Бэзил радостно продолжал:
      - Вот увидите, у себя дома наш хозяин куда проще. Я как-то был у него в Ярмуте, там он жил в такой хижине, и в Лондоне, в порту, он жил на складе.
      Он славный человек, а самое лучшее в нем - то, о чем я говорил.
      - О чем вы говорите сейчас? - спросил я, не видя смысла в этих словах.
      - Что в нем самое лучшее?
      - Правдивость, - отвечал Бэзил. - Скрупулезная, буквальная правдивость.
      - Ну, знаешь! - вскричал Руперт, притопывая то ли от злости, то ли от холода, словно кебмен. - Что-то сейчас он не очень скрупулезен. Да и ты, надо сказать. Какого черта ты затащил нас в эту дыру.
      - Он слишком правдив, - продолжал Бэзил, - слишком строг и точен. Надо бы подбавить намеков, неясностей, вполне законной романтики. Однако пора идти. Мы опоздаем к ужину.
      Руперт страшно побледнел и прошептал мне на ухо:
      - Неужели галлюцинации? Неужели ему мерещится дом?
      - Да, наверное, - сказал я и громко, весело, здраво прибавил, обращаясь к Бэзилу: - Ну, ну, что это вы! Куда вы нас зовете? Голос мой показался мне таким же странным, как ветер.
      - Сюда, наверх! - Бэзил прыгнул и стал карабкаться по серой колонне ствола. - Лезьте, лезьте! - кричал он из тьмы весело, словно школьник. - А то опоздаем.
      Огромные вязы стояли совсем рядом, зазор был меньше ярда, а то и меньше фута, словно деревья эти - сиамские близнецы растительного царства. И сучья, и выемки стволов образовали ступеньки, какую-то природную лестницу.
      Так и не знаю, почему мы послушались. Быть может, тайна тьмы и бесприютности умножила мистику первенства, которым наделен Бэзил. Великанья лестница над нами вела куда-то, видимо, к звездам, и ликующий голос звал нас на небо.
      На полпути меня лизнул и отрезвил холодный ночной воздух. Гипноз безумца рассеялся; и я увидел, как на чертеже или на карте, современных людей в пальто, которые лезут на дерево где-то в болотах, тогда как проходимец, которого они ищут, смеется над ними в каком-нибудь низкопробном ресторане. Да и как ему и смеяться? Но подумать жутко, что бы он делал, как хохотал, если бы нас увидел! От этой мысли я чуть не свалился с дерева.
      - Суинберн, - раздался вверху голос Руперта, - что же мы делаем?
      Давайте спустимся вниз. - И я понял по самому звуку, что и он проснулся.
      - Нельзя бросить Бэзила, - сказал я. - Схватите-ка его ногу!
      - Он слишком высоко, - ответил Руперт, - почти на вершине. Ищет этого лейтенанта в вороньих гнездах.
      Мы и сами были высоко, там, где могучие стволы уже дрожали и качались от ветра. Я взглянул вниз и увидел, что почти прямые линии чуть-чуть сближаются. Раньше я видел, как деревья сближаются в вышине; сейчас они сближались внизу, у земли, и я ощутил что затерян в космосе, словно падающая звезда.
      - Неужели его не остановить? - крикнул я.
      - Что поделаешь! - ответил мой собрат по лазанью. - Пусть доберется до вершины. Когда он увидит, что там только ветер и листья, он может отрезветь.
      Слышите, он разговаривает сам с собой.
      - Может быть, с нами? - предположил я.
      - Нет, - сказал Руперт, - он бы кричал. Раньше он с собой не говорил.
      Боюсь, ему очень плохо. Это же первый признак безумия.
      - Да, - горько согласился я и вслушался. Голос Бэзила действительно звучал над нами, но в нем уже не было ликования. Друг наш говорил спокойно, хотя иногда и смеялся среди листьев и звезд.
      Вдруг Руперт яростно вскрикнул:
      - О, Господи!
      - Вы ударились? - всполошился я.
      - Нет, - отвечал он. - Прислушайтесь. Бэзил беседует не с собой.
      - Значит, с нами, - сказал я.
      - Нет, - снова сказал Руперт, - и не с нами.
      Отягощенные листвой ветви рванулись, заглушая звуки, и потом я снова услышал разумный, спокойный голос, вернее - два голоса. Тут Бэзил крикнул вниз:
      - Идите, идите! Он здесь.
      А через секунду мы услышали:
      - Очень рад вас видеть. Прошу!
      Среди ветвей, словно осиное гнездо, висел какой-то яйцевидный предмет.
      В нем была дырка, а из дырки на нас глядел бледный и усатый лейтенант, сверкая южной улыбкой.
      Потеряв и чувства, и голос, мы как-то влезли в странную дверь и очутились в ярко освещенной, очень маленькой комнатке с массой подушек, множеством книг у овальной стены, круглым столом и круглой скамьей. За столом сидели три человека: Бэзил, такой непринужденный, словно живет тут с детства; лейтенант Кийт, очень радостный, но далеко не столь спокойный и величественный; и, наконец, жилищный агент, назвавшийся Монморенси. У стены стояли ружье и зеленый зонтик, сабля и шпоры висели рядком, на полочке мы увидели запечатанную бутыль, на столе - шампанское и бокалы.
      Вечерний ветер ревел внизу, как океан у маяка, и комнатка слегка покачивалась, словно каюта в тихих водах.
      Бокалы наполнили, а мы все не могли прийти в себя. Тогда заговорил Бэзил:
      - Кажется, Руперт, ты еще не совсем уверен. Видишь, как правдив наш хозяин, а мы его обижали.
      - Я не все понимаю, - признался, моргая на свету, Руперт. - Лейтенант Кийт сказал, что его адрес... Лейтенант Кийт широко и приветливо улыбнулся.
      - Бобби спросил, где я живу, - пояснит он, - я и ответил совершенно точно, что живу на вязах, недалеко от Перли. Тут Бакстонский луг. Мистер Монморенси - жилищный агент, его специальность - дома на деревьях. У него почти нет клиентов, люди как-то не хотят, чтобы этих домов стало слишком много. А вот для таких, как я, это самое подходящее жилище.
      - Вы агент по домам на деревьях? - живо осведомился Руперт, исцеленный романтикой реальности.
      Мистер Монморенси, вконец смутившись, сунул руку в один из карманов и нервно извлек оттуда змею, которая поползла по скатерти.
      - Д-да, сэр, - отвечал он. - П-понимаете, родители хотели, чтобы я занялся недвижимостью, а я люблю естественную историю. Они умерли, надо чтить их волю... Вот я и решил, что такие дома... это... это... компромисс между ботаникой и жилищным делом.
      Руперт рассмеялся.
      - Есть у вас клиенты? - спросил он.
      - Н-не совсем, - ответил мистер Монморенси, бросая робкий взгляд на единственного заказчика. - Зато они из самого высшего общества.
      - Дорогие друзья, - сказал Бэзил, пыхтя сигарой, - помните о двух вещах. Первое: когда вы размышляете о нормальном человеке, знайте, что вероятнее всего - самое простое. Когда вы размышляете о человеке безумном, как наш хозяин, вероятнее всего - самое невероятное. Второе: если изложить факты очень точно, они непременно кажутся дикими. Представьте, что лейтенант купил кирпичный домик в Клепеме без единого деревца и написал на калитке:
      "Вязы". Удивитесь вы? Ничуть, вы поверите, ибо это - явная, беззастенчивая ложь.
      - Пейте вино, джентльмены, - весело сказал Кийт, - а то этот ветер перевернет бокалы.
      Висячий дом почти совсем не качался, и все же, радуясь вину, мы ощущали, что огромная крона мечется в небесах, словно головка чертополоха.
      НЕОБЪЯСНИМОЕ ПОВЕДЕНИЕ ПРОФЕССОРА ЧЭДДА
      Кроме меня у Бэзила Гранта не так уж много друзей, но вовсе не из-за того, что он малообщителен, напротив, он сама общительность и может завязать беседу с первым встречным, да и не просто завязать, но проявить при этом самый неподдельный интерес и озабоченность делами нового знакомца. Он движется по жизни, вернее, созерцает жизнь, словно с империала омнибуса или с перрона железнодорожной станции. Конечно, большинство всех этих первых встречных, как тени, расплываются во тьме, но кое-кто из них порою успевает ухватиться за него - если так можно выразиться, и подружиться навсегда. И все-таки, подобранные наудачу, они напоминают то ли паданцы, сорвавшиеся с ветки в непогоду, то ли разрозненные образцы какого-то товара, то ли мешки, свалившиеся ненароком с мчащегося поезда, или, пожалуй, фанты, которые срезают ножницами с нитки, завязав глаза. Один из них, по виду вылитый жокей, был, кажется, хирургом-ветеринаром, другой, белобородый, кроткий человек неясных убеждений, был священником, юный уланский капитан напоминал всех остальных уланских капитанов, а малорослый фулемский дантист, могу сказать это с уверенностью, был в точности таким, как прочие его собратья, проживающие в Фулеме.
      Из их числа был и майор Браун, невысокий, очень сдержанный, щеголеватый человек, с которым Бэзил свел знакомство в гардеробе отеля, где они не сошлись во мнении о том, кому из них принадлежала шляпа, и это расхождение во взглядах едва не довело майора до истерики - мужской истерики, замешанной на эгоизме старого холостяка и педантизме старой девы. Домой они уехали в одном кебе и с этого дня дважды в неделю обедали вместе. Я и сам так подружился с Бэзилом. Еще в ту пору, когда он был судьей, мы как-то оказались рядом на галерее клуба либералов и, перебросившись двумя-тремя словами о погоде, не менее получаса проговорили о политике и Боге; известно, что о самом главном мужчины говорят обычно с посторонними.
      Ведь в постороннем лучше виден образ Божий, не замутненный сходством с вашим дядюшкой или сомнением в уместности отпущенных усов.
      Профессор Чэдд был самым ярким человеком в этом разношерстном обществе. Среди этнографов - а это целый мир, необычайно интересный, но крайне удаленный от места обитания прочих смертных, - он слыл одним из двух крупнейших, а может статься, и крупнейшим специалистом по языкам диких племен. Своим соседям в Блумсбери он был известен как лысый бородатый человек в очках и с выражением терпения на лице, какое свойственно загадочным сектантам, давно утратившим способность гневаться. С охапкой книг и скромным, но заслуженным зонтом он каждый день курсировал между Британским музеем и несколькими чайными наилучшей репутации. Без книг и зонтика его никто не видел, и, как острили более ветреные завсегдатаи зала персидских рукописей, он их не выпускал из рук, даже укладываясь спать в своем кирпичном домике на Шепердс-Буш, где жил с тремя родными сестрами, особами несокрушимой добродетели и столь же устрашающей наружности; и жил довольно счастливо, как все ученые педанты, хотя нельзя сказать, чтоб очень весело или разнообразно.
      Веселье посещало его дом в те поздние вечерние часы, когда туда являлся Бэзил Грант и втягивал хозяина в стремительный водоворот беседы.
      Порой на Бэзила, которому немного оставалось до шестидесяти, накатывала буйная мальчишеская веселость, и, Бог весть почему, это всегда случалось с ним в гостях у скучноватого и погруженного в свою науку Чэдда. В тот вечер, когда с профессором случилось это странное несчастье, Бэзил, помнится, превзошел самого себя - я часто бывал третьим за их трапезами. Как люди его склада и общественного круга - а это круг ученых, принадлежащих к семьям среднего сословия, - профессор Чэдд был радикалом в серьезном, в старом духе. Грант тоже был из радикалов, но из другой, довольно частой категории настроенных критически и постоянно нападающих на собственную партию людей. У
      Чэдда вышла новая журнальная статья - "Интересы зулусов и новая граница в Маконго", где, описав с большой научной точностью обычаи племени т'чака, он резко выступал против вторжения в жизнь зулусов англичан и немцев, разрушающих местные обычаи. Перед профессором лежал журнал, в стеклах его очков играл свет лампы, и, глядя на Бэзила Гранта, который мерил комнату упругими шагами и говорил таким высоким, возбужденным голосом, что все вокруг ходило ходуном, он хмурился, но удивленно, а не гневно.
      - Я не возражаю против ваших выводов, почтенный Чэдд, я возражаю против вас, - говорил Грант. - Вы, безусловно, вправе защищать зулусов, но с той лишь оговоркой, что вы им не сочувствуете. Вам, несомненно, лучше всех известно, в сыром или в вареном виде они употребляют помидоры и заклинают ли богов, желая высморкаться, но понимаю я их лучше вашего, хотя мне ничего не стоит перепутать ассегай и аллигатора. Вы больше знаете, зато я больше чувствую в себе зулуса. Не пойму, как это выходит, но всех веселых, добрых варваров, какие только есть на белом свете, всегда и всюду защищают люди, на них нимало не похожие. К чему бы это? Вы проницательны, хотите им добра и много знаете, но вы нимало не дикарь. Не льстите себе, Чэдд. Взгляните на себя в зеркало или спросите у своих сестер. Спросите, наконец, хранителя Британского музея. А еще лучше полюбуйтесь на свой зонт, - и он взял в руки это унылое, но все еще почтенное орудие. Всмотритесь-ка в него получше. Если не ошибаюсь, вы с ним не расставались добрых десять лет, да что там десять! Должно быть, вы и восьмимесячным младенцем держали его в колыбели, но вам ни разу не хотелось с громоподобным кличем метнуть его подальше, как копье. Вот так... - И он метнул его над лысой головой профессора. Со свистом рассекая воздух, чуть не задев качнувшуюся вазу,, зонт врезался в уложенные стопкой и рухнувшие на пол книги.
      Профессор Чэдд на шелохнулся, так и сидел с нахмуренным челом, подставив лицо лампе.
      - Ваша мыслительная деятельность, - заговорил он наконец, - порою протекает слишком бурно. Да и словам, в которые вы облекаете ее, недостает системы. Я не усматриваю здесь противоречия, - он говорил невыносимо медленно, казалось, что проходят годы, пока он выговаривает слово до конца, - когда оцениваю право аборигенов задерживаться на той фазе эволюции, какая представляется им близкой и благоприятной. Иначе говоря, я не усматриваю ни малейшего противоречия между означенным признанием их прав и точкой зрения, что свойственное им развитие, если судить о нем в ряду других космических процессов, стоит на более низкой - относительно, конечно, - ступени эволюции.
      У Чэдда шевелились только губы, да стекла его очков переливались, как опаловые луны. Грант, глядя на него, покатывался со смеху.
      - Противоречия тут нет, сын алого копья, - ответил он, - но есть огромное несходство темпераментов. Я, например, как бы меня за это ни громили, нимало не уверен, что те же самые зулусы находятся на более низкой стадии развития. По-моему, бояться населенного чертями мрака вовсе не глупость и невежество, а философский взгляд на вещи. Справедливо ли считать неразумным того, кто чувствует таинственность и ужас бытия? Скорее, это мы не развиты, дражайший Чэдд, - мы не боимся темноты, в которой обитают черти.
      С благоговейной бережностью истого библиофила профессор Чэдд разрезал костяным ножом журнальную страницу.
      - Согласен, это здравая гипотеза, и состоит она, если я правильно вас понял, в том, что европейская цивилизация не выше, а, может статься, даже ниже культурного развития зулусов и других племен. Я вынужден признать, что данное суждение скорей всего является исходным и потому не допускает доказательств и опровержений, равно как, скажем, главный тезис пессимизма или как главный тезис соллипсизма о нематериальности мира. Но не хочу вводить вас в заблуждение. Не думайте, что вами высказано нечто большее, чем просто здравое суждение, и значит оно только то, что вы не погрешили против логики, не более.
      Бэзил запустил в него книгой и закурил сигару.
      - Вы ничего не поняли, - сказал он. - Спасибо хоть курить не запрещаете. Как это вы не боретесь с таким ужасным, варварским обычаем, уму непостижимо! Признаюсь, сам я закурил тогда же, когда стал зулусом, лет эдак десяти от роду. А утверждаю я лишь то, что вы, конечно, лучше знаете зулусов как ученый, но я их понимаю лучше, ибо я сам дикарь. Рассмотрим, например, вашу теорию происхождения языка. Вы говорите, что его истоки лежат в придуманной отдельной особью секретном языке, но, как вы ни обезоруживаете меня фактами, как ни подавляете эрудицией, меня это не убеждает. Не убеждает потому, что я интуитивно чувствую: так в жизни не бывает. Если вы спросите, откуда у меня такая твердая уверенность, я вам скажу, что я зулус; а если спросите - кто есть зулус, я вам отвечу: это существо, забравшееся в семилетнем возрасте на сассекскую яблоню и испугавшееся привидений в зарослях английской живой изгороди.
      - Ваша умственная деятельность... - начал сидевший так же неподвижно Чэдд, но тут его прервали. Резким, мужским движением его сестра толкнула дверь - в подобных семьях мужественность отдана на откуп сестрам - и объявила:
      - Джеймс, к тебе мистер Бингем из Британского музея.
      Смешавшийся философ нетвердым шагом удалился из гостиной; ведь для таких, как он, теория гораздо ближе повседневной жизни, тревожной и таинственной, как призрак.
      - Надеюсь, что моя осведомленность вам не будет неприятна, - промолвил Бэзил Грант, - но говорят, мисс Чэдд, будто Британский музей признал заслуги человека, и впрямь достойного его поддержки. Правда ли, что профессора Чэдда собираются сделать главным хранителем отдела восточных рукописей?
      Довольная и в то же время горькая улыбка озарила суровое лицо старой девы.
      - Кажется, правда. Если он получит это место, нам, его сестрам, это доставит не только радость и почет, к чему мы, женщины, достаточно чувствительны, поверьте, но и большое облегчение, к чему мы еще более чувствительны. Здоровье Джеймса нас давно тревожит, а ведь пока мы так бедны, ему приходится писать в журналы популярные статьи и заниматься репетиторством. И все это помимо его собственных мучительных открытий и теорий, которые ему дороже всякого живого существа - мужчины, женщины или ребенка. Я часто думала, что, если к нам откуда-нибудь не придет спасение вроде такой вот должности, у нас появятся все основания бояться за его рассудок. Впрочем, сейчас все, кажется, уже уладилось.
      - Чудесно, - отозвался Бэзил, хотя лицо у него было озабоченное. - Но все эти бумажные перипетии и долгие переговоры - материя ненадежная, и я советую не слишком полагаться на обещанное, чтобы потом не испытать разочарования. Я знавал очень достойных людей, не менее достойных, чем ваш брат, у которых дело было совсем на мази и все-таки потом срывалось. Но если правда, что...
      - Да, если правда, - гневно прервала его собеседница, - то люди, которые не пробовали жить по-человечески, узнают наконец, что это значит.
      Ее слова еще висели в воздухе, когда вошел по-прежнему растерянный профессор.
      - Ну как, все подтвердилось? - нетерпеливо встретил его Бэзил.
      - Нимало, - помедлив, отозвался Чэдд, - вы допустили три ошибки.
      - Какие три ошибки? - не понял Грант.
      - Вы заявили, что можете постичь сущность зулусов...
      - Да Бог с ними, с зулусами, - расхохотался Грант. - Вы получили должность?
      - Должность хранителя восточных рукописей? - От удивления Чэдд по-детски широко раскрыл глаза. - Да, разумеется. Но самый сильный аргумент пришел мне в голову, пока я шел сюда, и состоит он в том, что вы не только полагаете возможным понять зулусов, не прибегая к фактам, но факты лишь мешают вам постичь истину...
      - Все, вы меня разбили наголову, - Бэзил со смехом повалился в кресло, а сестра профессора поспешила к себе, возможно, для того, чтоб скрыть улыбку, а может быть, с иною целью.
      От Чэддов мы ушли в тот вечер очень поздно, а путь от Шепердс-Буш до Лэмбета и утомителен, и долог, чем я хотел бы оправдать постыдно поздний завтрак, к которому мы с Грантом - я у него остался ночевать - спустились чуть не в полдень. Впрочем, и к этой запоздалой трапезе мы вышли вялые и сонные. Грант был особенно рассеян, казалось, он не видит ворох писем у своей тарелки и, может статься, так бы ни одно не распечатал, если б поверх всей груды не красовалось нечто в самом деле непреложное и победившее своей безотлагательностью даже современную непунктуальность, - поверх всего лежала телеграмма. Он взял ее с тем же отсутствующим видом, с которым ел яйцо и пил чай.
      Читая, он не шевельнулся, не издал ни звука, но я почувствовал, что он вибрирует от напряжения, словно гитара с натянутыми струнами. Хоть он не двигался и ничего не говорил, мне было ясно, что он в одно мгновение очнулся и обрел всю остроту ума, словно в лицо ему плеснули холодной водой. И я не удивился, когда он с мрачным видом прошел к креслу, плюхнулся туда, тотчас, вскочил на ноги и, резко отшвырнув его с дороги, в два шага одолел разделявшее нас пространство.
      - Что вы на это скажете? - Он протянул мне телеграмму, в которой говорилось: "Приезжайте немедленно.
      Психическое состояние Джеймса неблагополучно. Чэдд".
      - Что этой женщине в голову взбрело? - возмутился я. - По мнению сестер, бедный старый профессор был не в своем уме с минуты своего рождения.
      - Вы ошибаетесь, - спокойно возразил мне Грант. - Все рассудительные женщины и впрямь считают всех ученых сумасшедшими, да и вообще все женщины считают всех мужчин безумцами, но в телеграммах это не сообщают, как не сообщают, что Господь всемилостив или что трава зеленая. Это и само собою разумеется, и говорится лишь между своими. Если мисс Чэдд через чужую женщину-телеграфистку передает, что ее брат рехнулся, значит, для нее это вопрос жизни и смерти, и так она и говорит, чтобы заставить нас быстрей приехать.
      - Да уж теперь мы не задержимся, - ответил я, смеясь.
      - О, несомненно, - согласился Грант. - Здесь рядом есть стоянка кебов.
      За все то время, что мы ехали через Вестминстерский мост, Трафальгарскую площадь, по Пикадилли и по Эксбридж-роуд, Бэзил не проронил ни слова и, только подойдя к калитке, вымолвил:
      - Попомните мое слово, друг мой, это одна из самых странных, сложных и запутанных историй, когда-либо происходивших в Лондоне, да и во всем цивилизованном мире.
      - При всем моем доверии и почтении к вам признаюсь, что ничего подобного не ощущаю. Что тут такого уж невероятного и сложного, если похожий на сомнамбулу старый, хворый профессор, всегда существовавший на опасной грани между здоровьем и болезнью, сошел с ума от бурной радости? Что тут непостижимого, если чудак, чья голова напоминает репу и чья душа сложней паучьей паутины, не может приспособиться к смутившей его перемене участи?
      Словом, что удивительного в том, что Джеймс Чэдд лишился разума от сильного волнения?
      - Меня б это не удивило, - мирно кивнул Бэзил, - ничуть не удивило. Не это показалось мне невероятным.
      - А что? - И я нетерпеливо топнул.
      - Невероятно то, что он не помешался от волнения.
      Едва открылась дверь, как угловатая, высокая фигура старшей мисс Чэдд выросла на нашем пути, а две другие сестры загородили узкий коридор и вход в небольшую гостиную, будто стараясь что-то скрыть от наших глаз. Три духа в черном из какой-нибудь туманной пьесы Метерлинка, они, пытаясь скрыть трагедию, происходившую на сцене, вели себя подобно древнегреческому хору.
      - Пожалуйста, присаживайтесь, - резко бросила одна из них, и в этой резкости угадывалась мука, - мне нужно объяснить вам, что случилось.
      Лицо ее было угрюмо, говорила она ровным, лишенным выражения голосом, только зачем-то все поглядывала в окно.
      - Начну по порядку. Сегодня утром, когда я убирала со стола, - сестрам нездоровилось, и к завтраку они не спускались, - брат вышел, как я думала, за книгой, но тотчас возвратился без нее, остановился и стал сосредоточенно глядеть в пустой камин. "Ты что-то потерял, помочь тебе?" - спросила я. Ответа не последовало, но мне это не внове - он часто глубоко задумывается. Я повторила свой вопрос. Порой он так уходит в свои мысли, что нужно тронуть его за плечо, чтобы привлечь внимание. Поэтому я обошла вокруг стола, чтобы стать к нему поближе. Не знаю, как сказать, что я почувствовала, звучит это, наверное, глупо. Мне показалось, что случилось что-то страшное и мне отказывает разум: Джеймс стоял на одной ноге.
      Грант медленно улыбнулся и стал тщательно потирать руки.
      - Стоял на одной ноге? - переспросил я.
      Последовало бесстрастное "да", но по недрогнувшему голосу мисс Чэдд нельзя было предположить, что ей понятна фантастичность сказанного.
      - Он стоял на левой ноге, а правая с оттянутым носком была слегка приподнята. Я спросила, не больно ли ему. Он лишь тряхнул висящей в воздухе ногой, потом задрал ее перпендикулярно левой, как будто для того, чтоб указать на стену, а сам по-прежнему не отводил глаз от камина.
      "Что с тобой стряслось, Джеймс?" - в страхе закричала я.
      В ответ брат трижды вскинул вверх правую ногу, таким же образом взбрыкнул три раза левой и завертелся, как юла.
      "В своем ли ты уме? Почему ты молчишь?" - настаивала я. Тогда он приостановился, стал против меня и, вскинув брови, поглядел таким знакомым взглядом - глаза за стеклами очков казались, как всегда, огромными, секунду или две не шевелился, после чего вместо ответа поспешно оторвал от пола левую ногу и стал описывать круги. Я побежала к двери, позвала Кристину. Не буду вам рассказывать, какие страшные часы мы пережили, как мы все три просили его и молили сказать хотя бы слово - наверное, даже мертвый бы растрогался, но он с таким же каменным лицом только подпрыгивал, приплясывал и вскидывал ногами, которые вертелись, словно на шарнирах или как будто в них вселились бесы. С тех пор он не издал ни звука.
      - Где он сейчас? - Я вскочил, возбужденный рассказом. - Его нельзя оставлять одного.
      - Он не один, с ним доктор Колмен, - ответила спокойно мисс Чэдд. Они сейчас в саду. Доктор считает, что свежий воздух пойдет ему на пользу.
      Мы с Бэзилом бросились к окну, выходившему в сад.
      Садик был маленький, типично пригородный, очень аккуратный. Стоявшие головка к головке цветы на клумбе сливались в правильный узор, как на ковре, но в этот щедрый летний день даже они казались буйными, словно росли на воле, - под жарким небом тропиков, чуть не добавил я. В центре зеленой, до боли правильной в своей округлости лужайки стояли две фигуры. Коротышка с темными бачками, в начищенном до блеска цилиндре - вне всякого сомнения, доктор Колмен - внимательно вглядывался в своего пациента и что-то говорил спокойным, ясным голосом, но тик все время искажал его черты. Наш старый друг слушал его с привычной снисходительностью, и круглые, как у совы, глаза светились за очками, в которых отражалось солнце, совсем как вчера вечером, когда они сияли светом лампы, а громогласный Бэзил вышучивал его приверженность к академической рутине. Профессор выглядел таким же, как вчера, за исключением одной подробности: хот" лицо его хранило прежнюю невозмутимость, ноги безостановочно подергивались, точно у марионетки. На фоне аккуратных цветников и залитого солнцем сада его фигура выглядела очень четко и совершенно неправдоподобно, соединяя в себе голову отшельника и ноги арлекина. Все чудеса должны были бы совершаться ясным днем - ночью в них легче верится, и потому они не так чудесны.
      Появившаяся вторая сестра прошла к окну и удрученно поглядела в сад.
      - Ты не забыла, Аделаида, что в три часа снова придет мистер Бингем из Британского музея?
      - Нет, не забыла. Придется рассказать ему. Я знала, что мы люди невезучие и что хорошее непросто нам дается.
      Грант быстро обернулся.
      - Что вы хотите рассказать?
      - Вы превосходно знаете, что я должна ему сказать.
      Наверное, можно и не называть эту злосчастную болезнь по имени. Не думаете же вы, что человеку, который так выплясывает, доверят быть хранителем восточных рукописей? - И она быстро показала в сад на Чэдда, чье обращенное к врачу лицо сияло в солнечных лучах, а ноги непрестанно мельтешили в воздухе.