Папа умрет, и в Ватикане начнется завораживающее представление с жонглерами и фокусниками всех сортов, с обезьянками на цепочках. И все это под пение фанфар из фильмов Феллини, и на арене и под куполом будут безостановочно сменять друг друга клоуны, иллюзионисты, воздушные акробаты, летать, танцевать, переходить из рук в руки. Разве что для местного колорита следовало добавить несколько священников, а так никакой разницы. Нынешняя обстановка в Риме напоминала предцирковую фазу. Она помнила, как бабушка будила ее рано утром, как дед заправлял свой старый фургон бензином, а потом выезжал на дорогу, вьющуюся среди полей. В воздухе царила приятная прохлада, небо над головой было огромным и безоблачно голубым, но все предвещало очередной жаркий день. Дед любил прибывать на представление заранее. Хотел, чтобы она видела, что творится на арене до того, как церемониймейстер ударом хлыста возвещал о начале действа, чтоб знала, что творится в самых укромных и интересных уголках цирка, куда пускали далеко не каждого. Тигры и слоны, первые без устали метались по клеткам, от шагов вторых содрогалась земля. И вот слоны встают на задние колоннообразные ноги и трубят, задрав хоботы вверх. Хотят показать себя во всей красе... Цирк до начала представления.

Примерно в таком состоянии пребывал сейчас Рим. Приближенные к папскому престолу мужчины с бегающими глазками, им уже не терпится вступить в открытую борьбу за власть, новая строка в учебнике истории. Они собирались здесь, точно огромные слоны и тигры, от веса их содрогалась земля, они щерили зубы в жутких улыбках... кардиналы. Люди, от которых зависит, кто станет преемником на папском троне. И еще их подручные, брокеры от власти, дельцы и дилеры, умеющие устраивать дела. Слоны, тигры, орды шакалов и гиен и ни одной овечки в поле зрения!

О боже, до чего же она обожала все это!

Она обожала политиканство, изощренные интриги, нервы, соперничество, крупные и мелкие уловки и хитрости, оглядки назад, опасения, страх, что тебе вот-вот вонзят в спину символический кинжал. Неожиданные признания в темноте исповедальни, один неверный шаг, одно слово, попавшее не в то ухо, и вся карьера псу под хвост! Кому же удастся лучше всех манипулировать сборищем кардиналов? Кто сумеет удачно польстить, обмануть, пригрозить? Будут ли американцы снова играть мускулами и сорить деньгами? Кто окажется наиболее податливым, если сделать выгодное предложение или два? Кто знает лучших метрдотелей в лучших ресторанах, кого будут приглашать на лучшие вечеринки, кто высадится десантом и раскинет свой лагерь на холмах? Кто может выждать достаточно долго, а потом нанести решающий удар? Кого могут погубить слухи?

В то утро сестра Элизабет нарядилась в темно-синий костюм, вставила в петлицу лацкана маленькую бутоньерку из одной красной розы, символ Ордена. Она была высокой и стройной, очень спортивной девушкой. Красивые длинные ноги, подтянутая современная фигура. И кардинал Д'Амбрицци находил ее совершенно неотразимой и сексуальной даже в сутане и нимало не стеснялся говорить об этом.

Элизабет отправилась на мессу в прекрасном настроении. Она с нетерпением ждала встречи с Д'Амбрицци, должна была сопровождать его и заезжего американского банкира в туре по святым местам Рима. Самое время как следует присмотреться к Д'Амбрицци, ведь она довольно долго проработала над одним из папских биллей, который должен быть опубликован сразу после смерти Каллистия. В нем пойдет речь о наиболее вероятных его преемниках, и наибольшее внимание уделялось именно Д'Амбрицци. Она старалась держать ситуацию под контролем, она оценивала перспективы кандидатов и даже прикидывала соотношение сил: два к одному, восемь к пяти. Чьи шансы выше? И пока что Д'Амбрицци шел у нее в фаворитах. Святой Джек, так называла его Вэл.

Элизабет вошла в маленькую церковь, которую обычно посещала по утрам, зажгла свечку, помолилась за сестру Вэл. Ей не терпелось узнать, как обстоят у нее дела. Потому что с тех пор, как сестра Валентина поделилась с ней кое-какими мучившими ее сомнениями и соображениями, причем речь шла далеко не только о Кёртисе Локхарте, сестра Элизабет страшно за нее волновалась. И ставила примерно восемь к пяти, что Вэл уйдет из Ордена и выйдет за этого парня. Но дело тут было совсем не в Локхарте.

А в том, о чем намеками поведала ей Вэл.

Французские феминистки наконец ушли, и у нее выкроилось часа два свободного времени. Она провела их за рабочим столом, предварительно опустив жалюзи, чтоб не мешал яркий солнечный свет, и на все звонки отвечала редактор, сестра Бернадин, сидевшая в приемной. На столе перед Элизабет лежали две стопки бумаг. То были материалы на главных кандидатов. Она просмотрела их, затем включила компьютер, разделила мерцающий экран на две колонки, озаглавила их двумя именами и начала впечатывать выборочные данные.

ДЖАКОМО КАРДИНАЛ

Д'АМБРИЦЦИ

Денежный мешок Ватикана, распорядитель инвестиций, власть в банке Ватикана, но не является его официальным представителем. В скандалах не замешан; имеет мировую известность; все данные хорошего дипломата. Прагматик, образован, но выглядит простачком, эдаким приземистым крепким крестьянином а-ля Иоанн XXIII, человеком вполне земным. Не лишен обаяния, дружелюбен, улыбка крокодила и полуприкрытые веками глаза; стальная воля, против резких движений и выражений; любит поесть, не дурак выпить, вообще знает толк в радостях жизни.

Прагматик прогрессивного толка в вопросах: контроль над рождаемостью, права геев, женшины-священники. Всегда открыт новым предложениям, не доктринер, ходят упорные слухи, что может лишить Церковь очень важных инвестиций в связи с сомнительностью источника их происхождения; активный сторонник защиты прав человека в странах тоталитаризма; в определенных кругах существует опасение, что в преклонном возрасте может стать мягче/либеральнее.

Старый друг одного из виднейших католиков Америки Хью Дрискила. Чем занимался в доме Дрискила в Принстоне после войны? Тайна. Какие взаимоотношения с Дрискилом были во время войны? Годы войны в Париже (Торричелли).

МАНФРЕДИ КАРДИНАЛ

ИНДЕЛИКАТО

Если б у Ватикана имелась такая служба, как ЦРУ/КГБ, стал бы ее шефом (работает советником Папы). Высокий, худой, аскетичный, мрачный, прилизанные черные волосы (красит?), черные костюмы всегда отличаются простотой, никакой помпезности. В стороне от всех, кроме своей личной клики; в мире известен мало; истинный ученик и последователь Пия во время войны; связи с Муссолини в тридцатых. Происхождение благородное, из очень старой семьи, где многие были священниками; брат — крупный промышленный магнат, убит Красной Бригадой; сестра замужем за кинозвездой Октавио Руссо. Ходят слухи, что его коллекция предметов искусства, что на частной вилле, бесценна (возможно, наследство нацистов?). Хобби: шахматы, бесконечно переигрывает знаменитые партии. Консерватор, традиционалист, даже в курии его боятся: выступает за богатую и сильную Церковь, активно участвующую в реальной политике. В довоенные годы был близок к Д'Амбрицци, когда оба они еще только начинали. Д'Амбрицци стал гуманистом, Инделикато лишь окреп в первоначальных убеждениях. Ученик Пия, которому всегда подражал, высокомерен. Войну провел в Риме с Пием, говорят, что с ним же работал по «спасению» Рима.

Еще какое-то время она перечитывала эти наброски и раздумывала над истинными характерами двух претендентов на престол. Затем позвонила сестре Бернадин. Та сказала, что внизу уже ждет в лимузине монсеньер Санданато.

В «Мерседесе», принадлежавшем Ватикану, их было четверо: Кевин Хиггинс, банкир со связями из Чикаго, кардинал Д'Амбрицци и сестра Элизабет — все трое разместились на заднем сиденье и сразу открыли окна. За рулем сидел монсеньер Санданато. Хиггинс был старым другом отца Элизабет, а потому приветствовал ее очень тепло, и они долго делились приятными воспоминаниями. В Риме он не был много лет и страшно радовался тому, что осматривает сейчас этот великий город в сопровождении кардинала и дочери близкого друга.

Д'Амбрицци тоже поздоровался с ней очень приветливо, даже по-отцовски обнял за плечи, а затем выразил надежду, что она никуда не торопится. Им нужно поговорить наедине, пока Хиггинс будет заниматься своими делами. Санданато был вежлив, но сдержан, даже как-то излишне официален по контрасту с живым и веселым кардиналом. Когда Санданато с Элизабет вышли на улицу, кардинал стоял, привалившись спиной к лимузину и подставив лицо жарким лучам солнца, и оживленно рассказывал что-то Хиггинсу.

Поездка по жарким и пыльным, забитым машинами улицам города то и дело прерывалась остановками. Все выходили и принимались осматривать очередную достопримечательность. При этом кардинал вел Элизабет под руку, точно она заменила для него отсутствующую Вэл, которая так часто сопровождала его. Сзади шествовал Хиггинс, а за ним точно тень следовал монсеньер Санданато, строгий, но услужливый, всегда готовый распахнуть перед гостем дверцу лимузина, смахнуть пыль со скамьи или щелкнуть зажигалкой, когда кардинал доставал свои любимые черные египетские сигареты.

Кардинал не уставал давать пояснения. В какой-то момент Санданато даже пришлось напомнить ему принять лекарство, что он и сделал, запив минеральной водой, купленной с лотка. И вот теперь они ехали по набережной Тибра, и кардинал наконец умолк и с улыбкой смотрел на Элизабет и банкира, давая гостю возможность вдоволь налюбоваться видами и сравнить с тем, что он видел здесь прежде.

— Я не просто люблю этот город, — сказал Д'Амбрицци, когда машина двинулась дальше. Говорил он по-английски безупречно правильно, хоть и с сильным акцентом. — Можно сказать, что я и есть этот город. Порой кажется, я впервые оказался здесь еще в те времена, когда Ромул и Рем припадали к сосцам волчицы, и с тех пор не покидал этих мест. Не слишком католический подход, но именно так я чувствую. Я был здесь с Калигулой и императором Константином, потом с Петром, всеми Медичи и Микеланджело. Я чувствую их, я знаю и понимаю их. — Глаза его смотрели из складок кожи, и было в этом взгляде нечто таинственное и присущее вечности. Затем вдруг улыбнулся, словно радуясь какому-то секрету или фокусу, который маг и волшебник не в силах объяснить детям. И тут Элизабет увидела его глазами Вэл. В точности так ее подруга описывала этого человека, рассказывала, как он играл с Вэл и ее братишкой в Принстоне после войны. — Думаю, что знаю языческие храмы Рима даже лучше, чем дворцы сегодняшней Церкви. Я вижу их, слышу голоса консулов и сенаторов на Капитолийском холме, вижу все могущество и величие этого города... А потом вижу тот же холм, но только тысячелетие спустя, и монументы превратились в прах, а на смену поистине великим людям пришли козы, пощипывающие там травку. Кстати, мы приехали. Давайте выйдем и пройдемся немного. — Он и сам выглядел таким величественным в простой черной сутане. Ну, в точности Джордж Скотт, играющий Паттона[7].

Они прошли через Капитолийский холм, или, как он называется сегодня, Кампидоглио, самое сердце Вечного города, и все, что окружало их, восходило к дохристианскому периоду. И повсюду четыре заветные и бессмертные буквы: S.P.Q.R., Senatus Populusque Romanus. Поразительное место, и на всем лежит отпечаток древности, связывающий языческую и христианскую веры на протяжении многих веков. Вэл считала холм центром притяжения, как с точки зрения историка, так и монахини. Единственным в своем роде, уникальнейшим на планете местом, где некогда находилось самое сердце языческого мира, и все дороги дохристианской эпохи вели именно сюда, в Рим, ставший со временем первоисточником христианства.

Вокруг, куда ни глянь, ключом била жизнь: шумы, звуки, краски. Времена смешались, маятник раскачивался, прошлое сливалось с настоящим, язычество и христианство были так плотно связаны друг с другом, что разделить их было, казалось, невозможно. У сестры Элизабет даже голова слегка закружилась, в этом городе так причудливо соединялись святость и чувственность, грубость и человечность, так прекрасно уживались они со всем, что чтит и отрицает Церковь. А потом вдруг она обернулась и увидела, что кардинал наблюдает за ней и лицо его печально, даже мрачно.

Здесь замирал шум движения с Пьяцца Венеция. Они прошли через небольшой уютный садик, отделявший Виа Сан Марко от Пьяцца д'Аракоэли. Кардинал Д'Амбрицци сделал жест, словно обнимающий все вокруг — дворцы, площадь, холм, и произнес всего одно лишь слово:

— Микеланджело. — А потом весело взмахнул рукой и повлек ее за собой, к Пьяцца дель Кампидоглио.

Там, купаясь в ярких лучах солнца, высилась элегантная статуя Марка Аврелия на коне, рука указывает вперед, а за спиной блестят золотом купола Палаццо дель Сенаторе. Впервые увидев этот уголок города, осколок древнего мира, Микеланджело был страшно растроган и решил возвести статую именно здесь и покрыть ее золотом. Все остановились, любуясь ею, и Д'Амбрицци сказал:

— Знаете, мы можем видеть все это по чистому недоразумению. В Средние века, славившиеся религиозным фанатизмом, который зачастую граничил с варварством, считалось, что это статуя первого христианского императора Константина. Это ее и спасло. Знай они, что это Марк Аврелий, скульптуру бы уничтожили не задумываясь, как многие другие замечательные памятники.

Они подождали, пока монсеньер Санданато не прикурил ему очередную сигарету.

— Подобно вашему Чикаго, Кевин, весь Рим построен на легенде. Вот одна из них. Когда в один прекрасный день статуя вдруг снова станет золотой, это будет означать, что близок конец света. И оттуда, с холки лошади, прогремят слова, возвещающие Судный день. — Он умолк, глубоко вздохнул, затем продолжил: — Вообще эта статуя часто находила весьма своеобразное применение. Однажды ее привезли на пиршество, и из одной ноздри коня лилось вино, а из другой — вода. Причуда, сравнимая с обычаями ваших банкиров, Кевин... — Он рассмеялся. — Вы только скажите, какой момент в долгой и жестокой римской истории вас интересует, и подходящий пример тут же найдется. — Банкир недоуменно пожал плечами. — На этом месте в Средние века проводили публичные казни. Вообще, надо сказать, людей казнили повсюду, нужно было найти лишь подходящий повод.

Элизабет вдыхала запах кипарисов и цветов олеандра, на жарком солнце он всегда усиливался. Потом обернулась и поймала на себе взгляд больших черных глаз Санданато. Она ответила ему улыбкой, но он тут же отвернулся и принялся разглядывать знаменитый сад.

Д'Амбрицци продолжал демонстрировать Хиггинсу следы цивилизации дохристианского периода. И вот все они вошли в Пассаджио дель Муро Романо, где он указал на какие-то массивные, изъеденные непогодой серые камни, с виду ничем не примечательные.

— Вот все, что осталось от храма Юпитера. Шестой век до рождества Христова. В те дни солдатами Рима были простые пастухи, и концепции Бога в образе и подобии человеческом в их умах еще не существовало. И уж определенно никаких храмов в честь богов они не строили. Римляне поклонялись богам на открытых местах, у алтарей, сделанных из дерна. Но бессмертный Ливий рассказывает нам, что солдаты принесли сюда свои трофеи, разное награбленное добро. И сложили под дубом. И тогда цари Рима решили построить здесь храм Юпитера. — Он огляделся со странным выражением, словно услышал или увидел нечто знакомое. — Именно здесь проводились триумфальные шествия, празднования бесконечных побед. Тело генерала-триумфатора раскрашивали красной, как кровь, краской. Его одевали в пурпурную тунику, сверху накидывали красную тогу, расшитую золотом. На шею вешали лавровый венок, в руке он держал лавровую ветвь и скипетр слоновой кости. — Глаза под тяжелыми полуопущенными веками расширились и смотрели так, точно он воочию видел этот спектакль. Элизабет почти физически чувствовала исходившее от него возбуждение, волшебным образом оно передалось ей. — И вот он стоял, одетый, как бог, и предлагал принести жертву Юпитеру. И его врагов, которые содержались в темнице Мамертин, прямо здесь, под нами, казнили, отрубали им головы мечом... Да, дорогая моя сестра Элизабет, — хриплым шепотом продолжил он. — У меня не хватает воображения и слов, чтобы описать эти победные варварские ритуалы. Теперь здесь мы видим мрамор, золото и прекрасные статуи. Любуемся их изяществом, величием и красотой, носим красные сутаны... Позже они стали приносить в жертву коз, свиней и быков. Запах крови царил повсюду, люди теряли от него сознание, тоги пропитывались кровью и становились жесткими и негнущимися. Повсюду слышались визги и хрипы умирающих животных, в небе было темно от дыма и копоти, что поднимался от поджариваемых туш. По площади было невозможно пройти, она становилась скользкой от крови... Наши предки... некогда они стояли здесь же, где стоим теперь мы. Они верили в своих богов, как мы теперь верим в наших. Мы с ними едины, мы такие же... — Голос его упал почти до шепота.

Хиггинс всем телом подался вперед. Он был совершенно потрясен этим описанием. Да и на Элизабет оно произвело сильнейшее впечатление.

Чуть позже они стояли в тени небольшого сада, откуда сквозь смог, висевший над городом, были видны развалины Форума. Хиггинс что-то тихо говорил Д'Амбрицци, Элизабет удалось уловить лишь отрывочные фразы.

— Это всегда завораживало меня... парадокс... сосуществование добра и зла... Вполне созвучно с вашей теорией язычества как предвестника христианства.

Санданато находился чуть впереди, нюхал цветы под жарким солнцем.

— Парадоксы, — откликнулся Д'Амбрицци. — Да, именно они и составляют, что называется, сердце Церкви. Две стороны, два конфликтующих подхода к жизни, они всегда взаимодействуют, чтоб Церковь могла выжить... Я попытался создать из этих разнообразных элементов некое подобие гармонии. Ведь в конечном счете мы же не отшельники, или я ошибаюсь? Нет, конечно, есть мужчины в монастырях, занятые исключительно молитвой, есть сестры, которые тоже не выходят за пределы монастырских стен. И все они делают важное дело, молятся за нас, вы согласны? Я же сам никогда не проводил за молитвой больше времени, чем требует распорядок дня. — От зажатой в пожелтевших от никотина пальцах сигареты поднимались завитки дыма. — Ну вот вы, сестра Элизабет, вы же не изнуряете себя молитвой?

— Боюсь, что нет. Не изнуряю, — с улыбкой ответила она.

— Так и знал, — удовлетворенно кивнув, заметил он. — Мы с вами вино с одного виноградника, сестра. Возьмем, к примеру, нашего дорогого монсеньера Санданато. Он большой специалист по монастырям, любит их. Монастыри, лежащие в руинах, монастыри, брошенные или сожженные дотла после эпидемии чумы. Он не всегда одобряет то особое пристрастие, с которым я отношусь к делам мирским, деньгам, всем этим играм во власть.

Они вышли из тени и на миг зажмурились от ослепительно ярких лучей солнца. Санданато терпеливо поджидал их, высокая стройная фигура в черном, эдакий римский кальвинист.

— Кому-то приходится играть в эти игры, — заметила Элизабет, вдыхая сладкий аромат сада. — Иначе этот мир поглотит всех нас. И тогда восторжествует зло, возникнет, раскрашенное в красный цвет и в пурпурной тоге...

Кардинал закивал в знак согласия.

— Есть люди, считающие, что этот мир уже поглотил нас. В любом случае сражение идет не по нашим, а по мирским правилам. Потому я и играю в эти свои игры и позволяю другим, таким, как преданный наш Пьетро, взять на себя заботы о душе. Церковь велика, в ней всем хватит места. — Глаза Д'Амбрицци оживленно блестели.

Чуть позже сестра Элизабет, запыхавшись, поднималась по крутому склону другой древней улицы, Кливус Аргентариус, что начиналась от базилики Аргентариа. В древности это место считалось торговым центром Рима. Солнце начало клониться к закату, тени было больше. Они вышли на Виа дель Туллиано, и Элизабет подумала: неужели кардинал затеял эту экскурсию с целью испытания, подразнить и припугнуть американского банкира, а заодно и ее? Или же решил прочитать лекцию о многочисленных нитях, навеки связавших языческий и христианский миры? Возможно и третье: прогулка служила отражением его идентификации с этим вечным и таким противоречивым городом. Но каковы бы ни были истинные намерения, образы переполняли его.

— Вот здесь, на углу, — сказал он и остановился перевести дух, — стоит церковь Сан Джузеппе дей Фалегнами. С виду ничего необычного, но прямо под ней находятся совершенно поразительные катакомбы. И в них, под землей, часовня Сан Пьетро Карсере... превращенная в темницу, где Нерон держал самого святого Петра. Идемте, я покажу вам это место. — Он пересек улицу, следом за ним тащился Хиггинс, который, судя по виду, уже начал изнемогать от этой прогулки, а уже за ним — Элизабет и Санданато. — Расскажи им эту историю, Пьетро. — Кардинал явно устал. Огромный нос нависал над пухлыми губами, всегда готовыми расплыться в улыбке, обнажая пожелтевшие зубы. Черная сигарета с золотым ободком, казалось, навечно прилипла к нижней губе, глаза щурятся от дыма, их почти не видно из-под тяжелых век.

— Его преосвященство испытывает слабость к самым мрачным уголкам Рима, — заметил монсеньер Санданато, — но не теряйте надежды, испытание подходит к концу. В свое время Тиллианум был не чем иным, как цистерной для воды, и соорудили ее, по всей вероятности, вскоре после того, как галлы отдали Рим на разграбление. Однако позже ее превратили в темницу, где, как вы помните из древнеримской истории, нашли свой последний приют побежденные враги, в том числе Симон Бар Джиора, Джугурта и Верцингеторикс. Кормили их скудно, они буквально умирали с голоду. Ну и еще такие враги государства, как заговорщики римского претора Катилины, которых, кажется, передушили по одному. Мертвец, он мертвец и есть, и здесь умерло очень много людей.

Они спустились по современной лестнице ко входу в часовню, вошли в верхнее помещение. Элизабет почувствовала, как тревожно забилось у нее сердце, а на лбу и верхней губе выступила испарина. Перед глазами затанцевали мелкие черные точки. Опасаясь, что вот-вот потеряет сознание, она ухватилась за перила. Ее бросило в жар, потом вдруг пробрал ледяной озноб, к горлу подкатила тошнота. Очевидно, на самочувствии сказались слишком жаркий день, начало менструации, долгая прогулка, все эти разговоры и ужасы, которые описывал кардинал. В этот момент ей хотелось лишь одного: прилечь где-нибудь передохнуть и не опозориться. Перед глазами плыли очертания троих ее спутников, она вдруг поняла, что изображает внимание, согласно кивает что-то в ответ на слова монсеньера, не вдумываясь в их содержание. В часовне стоял полумрак. И она, ненавидя себя за слабость, принялась молиться: «Господи, дай мне силы пройти через это до конца, и я никогда больше не буду плохой...»

Сестра Элизабет закрыла глаза, пыталась успокоиться, с ужасом представляла, что вот-вот потеряет сознание.

— Из темницы был всего один выход. Именно здесь мы сейчас и находимся, и в ту пору эта была канализационная труба, откуда нечистоты сливались в Большую Клоаку. Говорят, что она периодически была забита телами умерших. Гниющими трупами. Ну а теперь взгляните сюда. Здесь, над алтарем, мы видим барельеф с изображением святого Петра, он крестит своего тюремщика...

Казалось, прошли долгие часы, прежде чем они вновь оказались у лимузина. Ветер с Тибра приятно холодил лицо, кардинал с грустью смотрел в окно, банкир вышел у отеля, экскурсия закончилась. Элизабет чувствовала себя вконец вымотанной, и только когда они направились к Виа Венето, поняла, что душевное равновесие вновь возвращается к ней.

Она даже улыбнулась при мысли о том, как будет рассказывать Вэл об этой прогулке и лекции кардинала. Святой Джек. Возможно, он и будет следующим Папой...

И тут вдруг Святой Джек взял ее руку в свою мясистую лапу и, держа нежно, но твердо, не давая возможности вырваться, сообщил, что сестра Валентина была убита.