Вдумайся. На телевидении твою сестру просто обожали. Ей удалось убедить людей, что история повторилась, ретивые журналисты приготовились копать и могли прорыть туннель до самого Китая, короче, все грозило рухнуть, неужели не понимаешь? Папа умирает, и тут всплывают все эти истории об убийствах Иоанна XXIII и Иоанна Павла I. И на сей раз покойникам не отделаться, их выкопают вместе со всей грязью, и еще все эти махинации в Банке Ватикана, самоубийства, убийства, мошенничество. Все это снова вытащили на свет божий, только на этот раз сестра Вэл оказалась рядом и подливала масла в огонь, и вся ситуация на глазах выходила из-под контроля... — Он стер пот с лица и царапнул лоб осколком, застрявшим в ладони. Был в том некий символизм, кровь на лбу, терновый венец, мученик или фанатик, страдающий за свою веру и Церковь. — Это был триумф антихриста, конец римской католической Церкви... и виной всему стала моя дочь, Бен. Никого в жизни я не любил так, как ее... Я сказал ей все это, но остановить не мог, она стояла на своем, не понимаю, как она узнала, что я и есть Архигерцог, но у нее был маленький старый снимок, она стащила его из кабинета Рихтера. И сказала: «Я знаю, что ты Архигерцог... всегда им был, старый агент УСС, герой войны, вечный слуга Церкви...» — Я слушал отца, но слышал голос Вэл. Она была настоящим борцом, мужественным и непреклонным, готовым наносить все новые удары, от которых дух выходил вон. В ней, несомненно, жил инстинкт убийцы, он был заложен в генах, и я слышал, как она говорила, готовясь к смертельной схватке: «А ты, дорогой папочка, и сделал этот снимок, ведь так? И именно ты предал старого своего друга Д'Амбрицци этому слизняку Инделикато». — Она посмела назвать Манфреди Инделикато слизняком, Бен! Что происходит? Чтоб монахиня посмела сказать такое, что это означает?

— Это означает, что Инделикато и был слизняком. Она права. — Мне показалось, я даже улыбнулся. Вэл было бы приятно слышать это, уверен. — Она еще слишком слабо выразилась.

— Она не понимала, что люди, подобные Инделикато и Пию, я ведь знал этого человека, Бен, они понимали, что есть добро, а что зло, они заботились о Церкви, не думали о сиюминутной нравственной выгоде, не выставляли себя... Господи, да что там говорить, Бен, ведь Д'Амбрицци покушался на самого Папу! Его надо было остановить. И я, будучи его близким другом... я мог просто убить его! Надо было убить. Но я не смог, я слишком любил его, а потому и предал!... А она, видите ли, заявляет, что зря я спасал Пия! Она просто обезумела, Бен, вот что, и сеяла вокруг себя безумие. Она презрела все свои обеты! Она стала подстилкой Локхарта! Она собиралась разрушить все, неужели ты этого не понимаешь? Нет, ни черта ты не понял из того, что я тут говорил... Я сделал то, что должен был сделать. Днем выехал из дома, Хорстман ждал меня на дороге в Принстон. Мой отъезд служил ему сигналом... — Отец заплакал. — Это был самый страшный момент в моей жизни. Это и есть сердце тьмы, Бен, и ты не знаешь, не понимаешь, что это такое...

— Да, отец, тебе пришлось нелегко. Ты прошел через настоящий ад. — В глазах помутилось, мне хотелось убить его сейчас же, сию минуту...

— Я и есть в аду! Господи, неужели не видишь? Я в аду, и мне из него уже никогда не выбраться...

— А люди говорят, что нет на свете справедливости, — заметил я. — Так, давай разберемся... ты дал Инделикато или Хорстману сигнал убить собственную дочь. Мне плевать, когда и как... но в чем ее преступление? Разве Вэл кого-нибудь убила? Разве на дороге или там, в часовне, осталось чье-то другое тело, а не ее? Она была монахиней, она любила свою Церковь, она верила в изначальное ее добро и правоту. Она хотела избавить Церковь от зла и не была при этом фанатичкой или сумасшедшей. У нее были доказательства, что Церковью правят безумцы. Между Вэл и тобой существует огромная разница. Ты не веришь в саму сущность Церкви, а она верила! Она верила в справедливость, порядочность, доброту и силу Церкви, она знала, что стоит Церкви очиститься, и она будет жить и процветать снова!

— Но я спас тебя, Бен! Они и тебя хотели убить, когда я лежал в больнице... и так хотел умереть, все из-за Вэл... Они на тебя напали, и тогда я передал Инделикато, что если ты погибнешь, я все расскажу, обращусь в газеты, потому что тогда у меня ничего не останется... Потому что Церковь и без того уже заставила меня заглянуть в бездну... Ты меня слышишь? Я спас тебя, я спас Церковь!

— Мои поздравления, отец.

— И потом она занялась этой историей с Говерно. Сказала, что убийство — это вполне в моем стиле... что и это выплывет наружу... Она посмела заглянуть в бездну и тащила меня за собой...

— Я знаю, что такое сердце тьмы. Я тоже заглянул в эту бездну. — Я увидел Вэл, маленькую девчушку в красном купальнике, она танцевала в струях фонтана, солнце зажигало искры в каплях влаги на коже, и казалось, что крохотное ее тельце усыпано бриллиантами. И я шагнул к отцу. Пришло время положить конец этим страданиям. Пришло время уничтожить бешеного пса.

Он резко отпрянул. Он понял, что его ждет. Отцеубийство... что ж, и это преступление прекрасно вписывалось в семейное досье.

Он приподнял руку, пытаясь защититься. Рукава свитера были в крови.

И тут я услышал шум. Стук, а потом и сдавленный крик. Обернулся. В комнате никого не было, кроме нас двоих. Елка насмешливо подмигивала разноцветными огоньками. Они отражались в глазах медведя, точно чучело вдруг ожило. Стук превратился в грохот, и что-то треснуло, прямо над головой.

На стекле, в окне на скате крыши, лежал человек. Руки раскинуты, кулаки бьют по стеклу, а само стекло и рама вот-вот вылетят.

И тут обрушилось само небо. Ворвалось в комнату под весом тела. Алюминиевая рама изогнулась и лопнула, по стеклу побежали трещины, а потом на нас просыпался целый ливень битого стекла и алюминиевых планок, переливающихся, сверкающих в свете огня и лампочек. В лицо ударил ледяной ветер, миллионы снежинок закружили по комнате, отец что-то кричал, и в вихре стекла, снега и металла прямо на нас, точно метеорит с неба, падал человек.

Тело ударилось о спинку дивана, врезалось в журнальный столик и распростерлось на полу, прямо под елкой. Он лежал лицом вниз. Потом вдруг задрыгал ногами, силясь перевернуться на спину. Руки в перчатках пытались стащить черную лыжную маску, точно он задыхался.

Я опустился перед ним на колени. Перевернул. Весь перед белой парки был залит кровью. В нижней левой части туловища, прямо над поясом, виднелось аккуратное входное отверстие от пули, а переворачивая его, я заметил и выходное, в нижней части спины. Было очень много крови. Стало ясно, что мы слышали вовсе не треск сломанной ветки. Он продолжал цепляться за маску. И парка, и маска были усеяны мелкими осколками стекла. Он глухо кашлял, пытался что-то сказать.

Я помог снять маску. Лицо исцарапано и все в крови. Это был Арти Данн.

Он поднял на меня глаза, слизнул с губы кровь.

— Паршивый выдался денек, — пробормотал он и зашелся в хриплом смехе. — Этот ублюдок в меня стрелял. В меня... Я следил за вами... Сидел у костра... Я знал, что он придет за вашим отцом... Он здесь.

— Знали?...

— Знал, что Саммерхейс никакой не Архигерцог... Что это ваш отец, больше просто некому... Боялся, что вы никогда этого не поймете... о, черт, какже больно... Извините за крышу, но я должен был... предупредить вас. — Глаза его немного затуманились. Он задвигал головой, пытаясь оглядеться. — А ваш отец скверно выглядит... Вам нужен защитник, Бен, ей-богу... — Он закашлялся, облизал губы. Слюна была розовой. Возможно, от порезов во рту. — Мне уже лучше... Послушайте, он здесь. Он вернулся, и здесь... Я знал, что он придет. — Я обнял отца Данна за плечи, немного приподнял, чтоб было легче дышать. — Я знал, что он придет... ждал... — Силы покидали его с каждой секундой.

Отец сидел перед камином, обхватив голову руками. Вытирал глаза, размазывал рукавом кровь по лицу. Под разводами крови лицо было пепельно-серым, точно сырой цемент.

— Что он говорит? Скажи мне, что он там говорит? Кто здесь? Кто пришел?

Тут за спиной у меня раздался голос, и я сразу узнал его. Я слышал этот же голос в церкви в Авиньоне, он велел мне возвращаться домой. Теперь я знал, почему он не убил меня тогда, ведь у него были все шансы. Отец замолвил за меня словечко, с больничной койки в Принстоне. Отец решил меня пожалеть.

Я развернулся и заглянул в бездонные глаза Августа Хорстмана. На нем было длинное черное пальто, черная шляпа с низко опущенными полями. Глаза смотрели сквозь круглые стекла очков. На шее алый шерстяной шарф. Пальто и шляпа присыпаны снегом. Он был абсолютно спокоен.

— Он говорит, что я пришел за тобой, Архигерцог. Ты ведь знал, что я приду. — Он остановился перед чучелом гигантского медведя. Тот навис над ним в угрожающей позе. Казалось, того гляди, схватит, а ему все равно.

Я пытался что-то сказать, но он приподнял руку. В ней был зажат «вальтер» девятимиллиметрового калибра.

— Ты мне не нужен, — сказал он. И окинул беглым взглядом с головы до пят. В стеклах очков отразилась елка. Он всем телом развернулся к отцу. Я почувствовал, как рука Арти Данна медленно поползла к карману парки. Он тихо кашлянул. — Время пришло, Архигерцог, — сказал Хорстман. — Самое время для Иуды умереть. Смерть неизбежна. — Отец смотрел на него широко раскрытыми глазами и не двигался с места, словно впал в транс. — Ты предал Саймона, из-за тебя погибли люди. Ты позволил мне убивать невинных... Я пришел отомстить за них, Архигерцог. Их много, загубленных тобой душ. Они тоже здесь. Они вокруг нас. Закрой глаза, и увидишь их лица.

Отец медленно поднялся. И закрыл глаза.

— Видишь их, Архигерцог?

И он всадил ему пулю в голову. Отца резко отбросило назад, прямо в камин. Полетели искры, горящие поленья затрещали под весом его тела. Взметнулись языки пламени, начали лизать его лицо, волны жара и дыма окутали его, и казалось, лицо его тает. Он задергал ногами, выбивая на полу мелкую дробь. Это была агония.

Данн вздохнул. Я ощутил, как он убрал что-то обратно в карман, какой-то холодный тяжелый предмет. А потом он откинулся на спину, и на губах его запузырилась розовая пена. Он все еще дышал, но пятно крови на животе все ширилось, разрасталось. Я сжал в пальцах рукоятку армейского «кольта» 45-го калибра и направил ствол на Хорстмана.

Он отвернулся от камина и взглянул на меня. В огне что-то зашипело.

— Не хочу с тобой ссориться, — сказал он. Ствол «вальтера» был нацелен прямо на меня. Казалось, он вовсе не замечал направленного на него оружия.

— Я тоже думаю, что не стоит, — ответил я. — Ведь я тебе ничего плохого не сделал. А вот ты убил моего друга, отца Данна, убил мою сестру... Неужели не ясно, что извинениями тут не отделаться? Да, я знаю, тебя обманули, ввели в заблуждение, слышал. Но знаешь, мне почему-то тебя ничуть не жаль.

— Я сделал все, чтобы свести счеты. Я покачал головой.

— Этого недостаточно. И не ты должен мстить за сестру. Я должен мстить. Ты убил мою, сестру, и я поклялся, что найду тебя и расквитаюсь. И сейчас я тебя убью. Выбора у меня нет.

Он улыбнулся.

— Еще один игрушечный пистолетик, мистер Дрискил?

— Нет, — сказал я. — Настоящий.

Первая пуля разворотила ему ребра. Его тоже отбросило назад, и он угодил прямо в лапы медведю, повис на них, неспособный справиться с шоком от боли и удивления. Глаза вылезали из орбит. Возможно, я убил его первым же выстрелом, но злоба продолжала сотрясать меня. Я выждал немного, показалось, что прошла вечность. И еще мне страшно не хватало аудитории, потому как я собирался сделать заявление. Вот только говорил за меня «кольт». И с каждым выстрелом мне становилось легче дышать. Отчаяние и ярость покидали меня. Катарсис. Очищение. Крещение 45-м калибром.

Второй пулей Хорстману снесло пол-лица, эта же пуля вырвала из плеча медведя огромный клок шерсти. Грохот просто невыносимый.

Третья пуля угодила в горло и подбородок, и он вместе с медведем рухнул на пол.

Тут вдруг за спиной я услышал слабый голос отца Данна:

— Вроде бы ты достал его, Бен.

Я позвонил в Менандер, вызвал полицию, пожарных и «Скорую», добавил, чтобы приезжали как можно скорей, потому что это вопрос жизни и смерти. Потом вытащил обгоревшее тело отца из камина. Я ощущал ужасный запах его горелой плоти. Арти Данну я мало чем мог помочь. Он или выживет, или нет, все зависело от крепости организма. Я обнимал его за плечи и старался разговорить, не дать уснуть, умереть. Почему-то все время просил посмотреть, какая красивая у нас елка. Через разбитое окно в комнату врывался ледяной ветер и мокрый снег.

А потом я начал напевать себе под нос рождественские гимны. И вдруг почувствовал, как отец Данн тихонько заворочался в моих объятиях и зашептал:

Господь, он с вами навсегда,

Так веселитесь, господа...

Так они нас и нашли.

Сверху слетали снежинки, весело сверкала огнями нарядная и пушистая елка, рядом с ней остывали тела двух великих грешников, чьи души уже отправились в долгий путь, бесцельно блуждать где-то в потемках, которые рано или поздно поглотят всех нас.

ПОКОЙСЯ С МИРОМ.

Известие о смерти отца заняло надлежащее место на первых полосах газет и журналов, но его тут же сменили вести о кончине еще одного великого человека, его святейшества Папы Каллистия. По моим подсчетам, сердце Папы остановилось примерно через двенадцать часов после того, как Август Хорстман застрелил отца. Если взглянуть со стороны, без эмоций и психологического подтекста, все это страшно напоминало одну из популярных в Британии девятнадцатого века рулеток, когда последний оставшийся в живых человек забирал весь приз. Похоже, что кардинал Д'Амбрицци как раз и оказался последним уцелевшим в боях воином. Станет ли для него призом папский престол?

Сразу же после всех этих событий в охотничьем домике началась настоящая вакханалия с выкапыванием скелетов. Меня осаждали со всех сторон, задавали вопросы, ответы на которые были просто немыслимы. И мне оставалось одно — обратиться к Дрю Саммерхейсу, более подходящей кандидатуры я просто не знал. Полагаю, ему пришлось употребить всю свою изворотливость и влияние, чтобы не дать крышке сорваться с кипящего котла. Той же ночью он вытащил из постели архиепископа кардинала Клэммера, тот начал дергать за ниточки, и сцену заволокло флером тайны. Уж не знаю, что за силы он задействовал, но результат меня вполне устроил. Он создал непроницаемую защитную оболочку. Да, Архигерцогом он не был, но в жилах его текла кровь Геркулеса и Макиавелли одновременно.

Я спросил его, что он делал тогда в Авиньоне, он пытался отвертеться. Но я надавил, и тогда он сказал примерно следующее: «Я чувствовал, где-то в сердцевине завелась гнильца, но не был уверен, кто стоит за всем этим. И все время пытался отвести удар от тебя, Бен. Прости за то, что тебе пришлось заплатить такую цену». Бог ты мой, выходит, он пытался меня защитить!...

Официальная версия сводилась к тому, что полностью излечиться отцу не удалось и сердце подвело в очередной раз. Sic transit[15]. Мы прощаемся с этим человеком, героем войны, посланником мира, он являлся верным слугой Церкви до конца своих дней.

Августа Хорстмана тихо похоронили на маленьком сельском кладбище в горнодобывающем районе Пенсильвании, рядом с домом для престарелых и одиноких католических священников. Отца Арти Данна отвезли в частную клинику, где лечили только очень богатых, знаменитых и влиятельных людей. И уже через сутки мы знали, что жить он будет.

Что же касается чисто финансового аспекта всей этой истории, то я был просто обречен еще несколько раз посетить городок Менандер, по той простой причине, что там давно вошло в практику пополнять казну за счет церковных пожертвований и глубоких карманов анонимных миллионеров-католиков. Очевидно, что как наследник своего отца я был просто обязан сделать пожертвования: пожарной станции, местной больнице, на строительство нового катка и здания средней школы. Даже в смерти, говорил Дрю Саммерхейс, мой отец продолжал творить добро.

Гражданская церемония проводов Хью Дрискила — я называю все это действо именно так, потому что иначе не назовешь — состоялась в соборе Святого Патрика на Пятой авеню. Улица была запружена лимузинами, процессию сопровождал конный эскорт, всадники разодеты в мундиры с медными пуговицами и блестящие леггинсы, из ноздрей лошадей валит пар, на синем небе сияет солнце, повсюду телевизионные камеры. И кардинал Клэммер совершенно счастлив, потому что именно он первым появился в телевизионных новостях. А в центре катка, что возле Рокфеллер-центра, высится чудесная новогодняя елка, и покупатели недовольны, потому что доступ к дорогим магазинам перекрыт с самого утра на несколько часов, и это в канун Рождества. Но вот все вышли из собора на улицу, замигали вспышки, затрещали камеры. Отца увезли на катафалке в сопровождении только самых близких друзей и родственников, а все остальные сильные мира сего возвратились на Уолл-Стрит, уехали в Олбани, Вашингтон, Лондон и Рим. Многие из них снова соберутся несколькими днями позже в Риме, на помпезных похоронах Папы Каллистия. А мы, самые близкие, поехали в Нью-Пруденс, в церковь Святой Марии.

Мне очень не хватало отца Данна, уж он-то бы откомментировал все это в свойственной ему блестящей остроумной манере. Страшно не хватало Вэл. Но эта боль стала уже привычной, и я знал, что она будет преследовать меня до конца дней. И, конечно, я очень скучал по сестре Элизабет. Но она находилась в Риме, она принадлежала Риму, и я все время старался мысленно представить, чем она там занимается. Как, наверное, возбуждена и заинтригована последними событиями, с нетерпением ждет финальных ходов в этой шахматной партии, когда короной увенчают победителя, преемника Каллистия. Я стоял на маленьком церковном кладбище, думал, вспоминал. Ледяной ветер, ясное холодное небо, на горизонте ободок из серебристых облаков, лежат, точно свежевыпавший снег. Тени, отбрасываемые на голубоватые сугробы, все удлинялись. Персик готовился прочесть заупокойную. Присутствовали также Маргарет Кордер, несколько старых приятелей отца, бывший госсекретарь, вышедший на пенсию некогда знаменитый телеведущий, партнеры по бизнесу. И, разумеется, Дрю Саммерхейс, которому довелось проводить в последний путь многих своих товарищей.

Мы ждали, когда гроб снимут с лафета и поднесут к вырытой могиле. Дрю Саммерхейс подошел и встал рядом со мной. Он смотрел и вел себя так, точно мы с ним разделяли какую-то страшную тайну. Отчасти, наверное, так оно и было, вот только я не знал, много ли ему известно. Он улыбнулся мне в свойственной ему манере, холодно и несколько отстранен но.

— Не представляю, что и сказать, — тихо заметил я. — Вы обо всем позаботились, до мелочей. Просто не знаю, как и отблагодарить. Наверное, никогда не смогу.

— Сможешь, Бен, еще как сможешь. — Мимо нас проплыл гроб. Персик разговаривал с Маргарет Кордер. Саммерхейс с трудом подавил желание отсалютовать останкам моего отца. — Скоро настанет и мой черед. Я оставил письмо, там сказано, как все устроить. Ничего сложного, но кое-какие люди выразят желание присутствовать, и к этой проблеме надо подойти с умом. Там для тебя инструкции. Уверен, ты постараешься, чтобы все прошло как по маслу. — Он взял меня под руку, и мы медленно двинулись к могиле. Отец должен был покоиться посередине, с одной стороны Вэл, с другой — мама. — Забудь все. Все, через что нам довелось пройти после смерти твоей сестры... Ты меня слышишь, Бен?

— О чем это вы? Теперь-то чего вам бояться?

— Я слишком долго шагаю этой дорогой, чтобы чего-то бояться. Знаешь мое любимое выражение? Когда невежество счастье, быть мудрым просто глупо.

— Ага. Когда речь заходит о Церкви, в настоящем или прошлом, неважно, невежество — это самое то, что надо. Забавно, Дрю. Мне все же казалось, в этой формуле должна фигурировать вера...

— Неведение и вера. Они просто созданы друг для друга. Это давным-давно доказано. И Церкви еще далеко не конец, можешь мне поверить.

— Это единственное, что хоть как-то оправдывает веру. Если Церковь сможет все это пережить и сохраниться...

— Твой отец... — в конце концов не выдержал он. — Все так запутано... Все произрастало исключительно из его преданности Церкви.

— Запутано, чем больше думаешь об этом, — ответил я. — Я же предпочитаю не задумываться, до конца своих дней.

— Ничего у тебя не получится, Бен. Твой отец был поистине великим человеком. И в каком-то смысле ты очень на него похож. — Ветер был просто ледяной, казалось, кожа на лице вот-вот треснет. — Он так и не простил себя за то, как обращался с тобой. Просто не знал, как можно это исправить.

— Теперь уже неважно, Дрю. Мы те, кто мы есть, нас не переделать. Каждый из нас...

Мы стояли у могилы, и я думал о сестре, о всей нашей семье. Все мертвы, я единственный из Дрискилов, кто остался в живых. Странное ощущение возникало при виде длинного ряда могил, странно было думать, что рано или поздно я тоже найду свой последний приют рядом с Вал.

Я весь дрожал и вдруг услышал, как чуть поодаль, на дороге рядом с могилой отца Говерно, притормозила машина. Глухо хлопнула дверца. Персик говорил об отце, обо всем семействе Дрискилов.

По щекам моим вдруг покатились слезы. Сам не пойму почему.

Служба закончилась. Гроб с телом отца опустили в могилу. Присутствующие на похоронах люди по очереди подходили ко мне, жали руку, бормотали все положенные в таких случаях слова. И вот я остался у могилы один, и начало быстро темнеть.

— Бен...

Я, разумеется, сразу узнал голос. Почувствовал, как заколотилось сердце, и обернулся.

Она шла прямо ко мне, ветер развевал полы длинного шерстяного плаща, от чего она напоминала пирата. Носки ботинок вздымали белые перышки снега. Широким шагом она быстро пересекла разделявшее нас расстояние. Длинные густые пряди волос падали на лоб, и она сердито откинула их назад рукой в перчатке. И взглянула на меня огромными зелеными своими глазищами.

— Прости, что опоздала. Заблудилась... — Я уже тонул в этих ее зеленых глазах, не мог оторвать взгляда от ее лица. Я знал, что это случится, и ничего поделать уже нельзя. — Мы с тобой здесь... ради Вэл. — Она взяла меня за руку. — Как ты, Бен?

— Нормально, Элизабет. Не знаю, стоило ли тебе проделывать весь этот путь...

— Согласна.

— В Риме, должно быть, творится сущее безумие... Похороны Каллистия, все эти кардинальские сборища. Ты должна быть там, освещать события. Прикидывать, кто финиширует первым.

Она улыбнулась.

— Д'Амбрицци пока ведет со счетом пять против трех. В стане Инделикато смятение. Большинство знающих людей уверяют, что до выборов Д'Амбрицци просто не дожить...

— Похоже, у Святого Джека хорошие шансы.

Она пожала широкими плечами, улыбка не сходила с ее лица.

— Да какая в конце концов разница? Правда, Бен?

— Действительно. Вот только странно, что именно ты говоришь это. Ты надолго? — Мысленно я уже видел, как она возвращается к машине, как потом поедет в аэропорт Кеннеди, как чуть позже позвонит и сообщит, что долетела благополучно.

— Ну, это в основном зависит от тебя, — ответила она.

— Как прикажешь понимать?

— Я там, где хочу быть, Бен. Здесь, рядом с тобой.

— А ты все хорошо обдумала? — Этот вопрос последовал не сразу. Я просто ушам своим боялся поверить.

— Довольно глупый вопрос, Бен. — Она взяла меня под руку, зябко прижалась боком. — А теперь, боюсь, тебе надо или смириться, или просто заткнуться, как говорят у нас в Церкви. — И на прелестном ее личике расцвела еще одна весенняя улыбка.

— Черт побери... — пробормотал я, скорее в свой адрес.

Она тащила меня по дороге. Щеки у нее раскраснелись от холода, ветер не унимался. Я слышал, как он посвистывает в ушах. Надо же, мне казалось, я уже умер, а тут неожиданно вновь возродился к жизни. В ветре послышался веселый смех сестры, или мне просто показалось?...

— Мне надо так много сказать тебе, — пробормотал я.

К этому времени уже совсем стемнело. Мы шли к свету и теплу, к маленькой часовне неподалеку от нашего дома.

Примечания