— Извиниться? За что? Я и есть человек. И женщина!

— Ты всего лишь монахиня. Не более того. И это для Тебя главное. Так что давай не будем больше об этом. Разговор закончен.

— Почему? Почему закончен? Почему мы не можем выяснить все до конца? Твоя сестра была монахиней, или ты забыл? Она что, перестала от этого быть человеком? В чем проблема? Разве ты ненавидел ее? Она что, была тебе омерзительна оттого, что монахиня?... Ведь не можешь же ты...

— Вэл была мне сестрой. Ты затронула деликатную тему. Так что не надо, давай на этом закончим.

Она вздохнула и по-прежнему не сводила с меня глаз. Господи, до чего ж красивые у нее были глаза, огромные, зеленые, с пляшущими в них злыми огоньками. А губы тонкие, сжаты плотно и решительно.

— Нет, нам надо поговорить. Все выяснить до конца, чтобы ничто уже не помешало остаться нам добрыми друзьями, тем Беном и той Элизабет, которым было так хорошо вместе... — Она прикусила нижнюю губу. Глаза смотрели с мольбой.

— Хорошо, — ответил я. — Проблема заключается в твоей Церкви. И мешает нам тот факт, что ты монахиня. И что Церковь, сколь бы ни благовидны порой были ее дела, по-прежнему для тебя все. — Мне ничуть не хотелось продолжать этот разговор. Я считал его бессмысленным. Хотел, чтобы Элизабет ушла из моей жизни раз и навсегда, стерлась из моей памяти. — Все очень просто. И мне не слишком хочется вдаваться тут в подробности. Я выучил этот урок много лет тому назад, а потом вдруг забыл. Это ты заставила меня забыть его. Из-за тебя я забыл, что вы все собой представляете... это как болезнь, она вползает в тебя, заражает на всю жизнь. Церковь, твоя Церковь. Как можешь ты служить ей? Как могла отдать себя всю, целиком, этой Церкви, отдать свое тело и душу? Не вижу в том никакого благородства. Церковь эгоистична, аппетиты ее безграничны, она пожирает твою жизнь, питается всеми твоими соками, точно вампир. Высасывает все до последней капли и оставляет не женщин и мужчин, а пустые оболочки. Она забирает все и ничего не дает взамен... Как могла ты посвятить свою жизнь этой проклятой Церкви, когда рядом протекает совсем другая, настоящая жизнь? Вот ты говоришь, у тебя интуиция, а где она была, когда ты решила стать монахиней? Я видел в тебе настоящего человека, так стоило ли убивать его во имя Церкви?...

Не знаю, как она смогла вынести эту мою жестокую отповедь. Наверное, только потому, что была монахиней. Возможно, именно Церковь дала ей силы выслушать эти мои горькие слова. У нее хватило ума и такта не перебивать меня. Она слушала молча и терпеливо, и вот официант принес нам свежий кофе и сандвичи. Возможно, она давала мне время опомниться, даже извиниться перед ней. Что ж, в этом случае я мог бы сказать ей: тут никакого времени не хватит.

— Не могу сказать, что я с самого начала собиралась стать монахиней. Просто так уж случилось. Хотя, с другой стороны... неверно было бы утверждать, что это было простой случайностью. Скорее напротив, неизбежный поступок, учитывая обстоятельства моей жизни и склад характера. Я сделала вполне осознанный выбор, решив посвятить себя служению Церкви. Не стану утомлять тебя скучными подробностями... просто расскажу, как было дело.

Выросла я в годы президентства Эйзенхауэра, заметь, это немаловажный фактор. Родители мои были истовыми католиками. Люди они достаточно обеспеченные, имели два автомобиля — «Бьюик» и старый «Форд»-пикап. Отец работал врачом, мать все свободное время отдавала Церкви. Дед и бабушка, все мои двоюродные братья и сестры, другие родственники и друзья, все до одного были католиками. А брат, Фрэнсис Кокрейн, это наша фамилия, Кокрейн, мечтал стать священником. Все мальчики из клана Кокрейнов становились священниками, а девочки проходили через монашество. Но не оставались монахинями на всю жизнь. Что вполне естественно.

Когда мне исполнилось десять, президентом стал Джон Кеннеди, католик. Господи, как же мы радовались! Жили мы в Кенайлворте, неподалеку от Чикаго, поговаривали, что именно мэр Чикаго Дейли буквально вырвал эту победу для Кеннеди в нашем штате. Для нас это было все равно что выиграть войну за свои гражданские права. Католик в Белом доме! Должно быть, и ваша семья тоже радовалась, хотя твой отец имел свободный доступ в Белый дом, а мой был всего лишь врачом. Прекрасный новый мир открывался перед всеми нами! Но вскоре все наши надежды пошли прахом. Все изменилось... Мне было тринадцать, когда застрелили Кеннеди. Явились «Битлз» и совершили полный переворот в музыке, помню, впервые услышав их, я, тринадцатилетняя девчонка, была просто потрясена. А потом «Роллинг Стоунз» с их бунтарским духом и курящие травку, всеобщее увлечение наркотиками, и мюзикл «Волосы», и Вьетнам, и мальчишка раздвигает тебе ноги и трогает «там», где ты уже вся мокрая и сгораешь от любопытства, страха и чувства вины! Особенно если тебе нравится мальчик, который это делает, нравится вытворять с ним такие вещи... О Господи, что это я говорю, это превращается в какую-то исповедь!... А потом во весь экран Бобби Кеннеди с пустым взглядом и струйкой крови, бегущей из смертельной раны в голове, и Мартин Лютер Кинг выступает на балконе отеля, и фестиваль в Вудстоке, и Боб Дилан, и массовые схватки с полицией в Чикаго в 1968-м, и что-то со мной случилось, я растерялась...

Наверное, я была слишком чувствительна, или сыграл свою роль переходный возраст. Не знаю. Но суть в том, что я начала оглядываться на свою прошлую жизнь, и мне вдруг страстно захотелось покоя и веры. Прости за банальность, но меня всегда тянуло к добрым деяниям. И я любила Церковь. По сути, я была еще ребенком, сгорала от чувства вины и разочарования, которое принес первый мелкий и неудачный опыт в сексуальной жизни, и мне никогда не нравились ни травка, ни грязные длинные волосы, ни наплевательское отношение ко всему на свете, которое я наблюдала у молодежи... Я оглядываюсь назад сейчас и вижу девочку, которая в шестидесятые стала свидетельницей того, как рушатся все идеалы, внушенные ей в пятидесятые. Многим детям той поры нравились эти перемены, бунтарские выходки, негативизм, а мне — нет. Я никак не могла приспособиться, проявления бунтарства — это не для меня. Но перемен хотелось, какое-то время я была даже вовлечена в движение за гражданские права. Однако наш Кенайлворт — городок маленький, и особенно разгуляться в этом смысле там было негде. Это не для меня, скорей — для Вэл, больше подходит ей по духу и характеру.

Я же в конце концов поняла, что самыми счастливыми были первые десять лет моей жизни, тихие и спокойные... а то, что происходило после 1963-го, меня просто пугало. Нет, тогда я ни за что бы не призналась в этом, но ничто на свете не могло заставить меня потерять веру в родителей, в их добропорядочность, в правоту Церкви, в истинность и ценность того, к чему она всегда призывала. Многие мои друзья отошли от Церкви, многие увлекались наркотиками, убегали из дома, восставали против родителей... очень многие, но только не я. Это было не для меня.

Порой мне казалось, что мир вокруг рушится, распадается на части. Все ценности, в которые я верила, в которых воспитывалась, вдруг были забыты, отвергнуты, любая «норма» жестоко высмеивалась... Я не видела для себя пути в этом новом сумбурном мире. И тут вдруг мой брат Фрэнсис, идеалист, человек, который добровольно ушел на войну спасать свою страну, погибает во время уличных беспорядков. Я никак не могла примириться с этой утратой. Еще одна бессмысленная смерть, другие бы подумали, она доказывает, что нет Бога, нет справедливости, что Церковь бессильна и не нужна. Кто угодно, только не я. Я чувствовала потребность разобраться в происходящем. Я не хотела выкрикивать истерические лозунги, не хотела взваливать вину на всех и вся, начиная с Линдона Джонсона. Я отказывалась признать, что смерть Фрэнсиса была лишь очередным доказательством бессмысленности нашего существования... Жизнь имеет смысл, в ней есть и добро, и зло, и того, кто творит это зло, ждет в конце пути наказание. Божья кара... Бог — вот кто придает смысл нашей жизни, и я пошла в Церковь, искать ответы там. Другой альтернативы, помимо Церкви, я в тот момент для себя не видела. Ее величие и вечность — вот что поразило меня, все остальное в сравнении с ней казалось таким ничтожным и мелким. Неужели это рассуждения, достойные лишь какого-нибудь чудаковатого иезуита? Надеюсь, что нет. Потому что я сама не такова. К Церкви я отношусь всерьез, но не могу принимать всерьез крутой рок-н-ролл или джинсы-варенку. Я была против войны во Вьетнаме, я всегда ратовала за то, чтобы человек ответственно относился к своим поступкам. О Господи, ведь я слушала эту музыку, покупала пластинки, носила одежду хиппи, всякие там значки с надписью «МЫ ЗА МИР», но все прошло... Ты понимаешь, что я хочу сказать? Все это проходящее, а Церковь была и будет с нами всегда, это и есть главное.

Я знала двух очень порядочных священников, одну совершенно необыкновенную монахиню. Пожилая женщина, но какой острый, какой блестящий ум, я просто восхищалась ею. И при этом она была поклонницей Элвиса и была поистине счастливой женщиной, вела осмысленную и полезную жизнь, радовалась каждой минуте этой жизни. Была учительницей, администратором школы, не чуралась политической деятельности, всегда говорила Ватикану то, что думала... Великая была женщина. Ее пример вдохновил меня, помог понять, что если все здесь у меня получится, то я смогу прекрасно обходиться и без плотских утех и не сойду при этом с ума. Понимаешь? Нет, совершенством такую жизнь назвать будет нельзя, но это будет хорошая, правильная жизнь.

Не знаю, понял ли ты меня. Да, монастырь — своего рода убежище, отрицать это бессмысленно. Даром, что ли, о монахах и священниках говорят, что они всегда ищут место, где можно укрыться. Что ж, почему бы нет? Каждому человеку нужно такое место, Бен, каждому. И большинство его находят. Какое-то время я пряталась в монастыре. И уверена, родители гордились мною... Знаешь, на лицах родителей-католиков наблюдаешь такую удивительную смесь гордости и печали, когда их дочь выбирает Церковь, а не семью, мужа, детей, дом... И тем не менее они очень гордились мною, гордились, хоть и сомневались в правильности моего выбора. О, наша маленькая девочка! О, Мать милосердная, Богородица, неужто наша маленькая Лиззи так никогда и не забеременеет? Ну, что-то в этом роде. Знаешь, немного смешно, когда вспоминаешь об этом...

Я хотела служить Господу. Служить человечеству. И радоваться каждой минуте этой жизни.

Похоже на то, что Церковь сделала шаг навстречу женщинам. По-новому взглянула на их предназначение, их роль в Церкви... Она движется по пути более либерального восприятия реальности.

Ведь нельзя иметь все на свете, верно, Бен?

Ты ведь понимаешь меня, да, Бен?

Истина в том, что все вы какие-то чуждые существа. Создания с Марса, Юпитера, бог знает откуда. На вид точно такие же, как и все мы, и когда находитесь в реальном мире, ничем не отличаетесь от нас... Но это иллюзия. Это ложь, и ты играешь на руку этой лжи. Вы похожи на газ без цвета и без запаха, что притупляет чувства и мысли всех нас...

Это иллюзия, потому что, как только реальная жизнь подступает к вам вплотную, вы тут же шарахаетесь в сторону, накидываете на себя семь покрывал, прячетесь за всей этой ханжеской болтовней. Вы готовы оправдать все, даже самый страшный грех, предательство... Вот ты говоришь: я монахиня, или ты забыл, что я монахиня? Церковь — мое спасение, и будь я проклята, если стану думать и решать самостоятельно, так ты говоришь... Я монахиня, я сделана из более тонкого и чистого материала, но я также знаю, как сделать, чтобы кататься как сыр в масле, я своей выгоды не упущу... И до чего ж мне повезло, что не приходится иметь дела с мужчинами! Какое счастье и облегчение!

— Ты просто боишься, Элизабет. И отсюда вся фальшь, и ложь, и вся эта пустопорожняя болтовня!

— А Вэл? Разве и она тоже была лживой, фальшивой болтуньей?

— Нет, она не была. Она по уши погрязла в реальности, купалась в ней, высказывала собственные суждения, рисковала своей жизнью...

— Если бы я умерла, если бы этот тип столкнул меня тогда с балкона, то, наверное, я бы казалась тебе столь же замечательной, что и Вэл? В этом проблема? Ты ненавидишь меня за то, что умерла Вэл, а не я? Как это низко и...

— Да ничего я тебя не ненавижу!

— Это у тебя проблемы. Бен. Лично я считаю, ты ненавидишь меня потому, что ненавидишь Церковь. А Церковь ненавидишь потому, что ненавидишь самого себя. А сам ты себе противен потому, что считаешь, что предал Церковь, подвел отца, предавал и подводил всех подряд... Да ты просто сумасшедший, еще более сумасшедший, чем я!... Никого ты не предавал, ни Церковь, ни самого себя! Просто это не для тебя, вот и все. Но ты все время сводил себя с ума этими мыслями. И выплеснул все на меня. Почему? Вэл была монахиней, я была ее лучшей подругой. Да, мы были разные, но стояли по одну сторону баррикад. Так что ты ко мне цепляешься? Да, признаю, я была не права, но, ради бога, давай забудем о том последнем разговоре в Принстоне! Вэл, я — какая разница? Из-за чего нам ссориться? Вдумайся, мир состоит не только из белых и черных красок.

— Я люблю тебя, вот в чем проблема... Влюбился в тебя и ничего не могу с собой поделать... Ты права. Я просто сумасшедший. И не стою даже твоего мизинца... Помнишь, что я говорил тогда? Ты и Санданато, вы просто созданы друг для друга, любовь здесь по интересу. Вы стоите друг друга, или я не прав?

Разъяренная, она вскочила из-за столика, стул с грохотом упал. Зеленые глаза яростно сверкали, плотно сжатые губы побелели.

— Замечательно! Ты допустил очень большую ошибку и будешь сожалеть о ней до конца жизни! Тебе еще воздастся по заслугам, ты настоящий ублюдок, вот кто ты! Так и подохнешь вместе со своими ошибками и заблуждениями. И со своей ненавистью — тоже. И все равно, ты ошибаешься. Ты не прав. Не прав относительно Церкви, меня и, что самое грустное, даже относительно самого себя!

И тут она развернулась и бросилась прочь, проталкиваясь сквозь толпу, которая громко аплодировала труппе комедиантов. Я видел лишь ее затылок, когда вдруг она резко остановилась и вскрикнула, пытаясь увернуться от кого-то или чего-то. Я был беспомощен. Нас разделяло людское море.

Затем перед ней вдруг вынырнул актер из труппы, исполняющий роль Арлекина, начал кривляться, размахивать руками, вилять задницей, похабно ухмыляться из-под надетой на него маски. Она отвернулась, пыталась проскочить мимо, и тут он схватил ее за руку. Но затем, очевидно, поняв, что она не расположена к игре, издал непристойный звук и отпустил. Толпа разразилась хохотом, Элизабет вырвалась из самой ее гущи и исчезла во тьме.

Все это произошло как-то слишком быстро. Я сидел, точно приклеенный к стулу, и пытался сообразить, что из сказанного ей в мой адрес было правдой. Пожалуй, она была права во всем. Возможно, мне стоило бы как следует разобраться в том, что со мной происходит, но сейчас было не до психологических изысканий. Разберусь в своем состоянии позже, если удастся выйти живым из этой заварушки.

Актеры из труппы пробирались обратно к сцене, возле которой стоял ярко раскрашенный фургон, типа тех, что использовали бродячие труппы веками. Часть огней, освещавших площадь, погасла; шум, производимый туристами, студентами, ребятишками, горожанами и пьяными, стал понемногу стихать. Я оглядывал это море голов, беретов, шапочек и шляп, видел аплодирующие руки, вспышки фотокамер. Внутри фургона зажегся свет, зазвучала музыка. Начиналось следующее представление.

Я поднялся и пошел прочь от столика, пробираясь сквозь густую толпу. Надо срочно отыскать Элизабет, объясниться. Господи, каким же кретином я был, наговорил ей черт знает что! Я люблю тебя... что за вздор, что за дурь на меня вдруг нашла! И какую «галантность», в кавычках, проявил к этой женщине! Она неожиданно раскрылась передо мной, делилась самым сокровенным, объясняла, как и почему решила стать монахиней, и тут вдруг я выступил во всей, что называется, красе, видно, решил смутить ее, воспользоваться ее уязвимостью, выиграть очко или два... Да, она права. Я сумасшедший. Надо найти ее, извиниться, а потом выбросить все это из головы. Оставь все это, Бен, старина, она же просто монахиня!...

Я кружил по площади, слышал крики и хохот толпы, слышал визгливые, неестественно высокие голоса актеров, слышал, как посвистывает в голых ветвях деревьев ветер с Роны. Где-то наверху, за толстыми стенами дворца, развертывалось совсем другое представление. Куда, черт возьми, Элизабет подевалась?

Сперва я даже подумал, что меня подводит зрение, наверное, потому, что уж слишком неожиданным было появление этого человек. Я искал Элизабет, и вдруг...

Над морем людских голов возник Дрю Саммерхейс.

Как он сюда попал? Что делает в Авиньоне? Ведь Саммерхейс обычно проводил часть зимы в своем элегантном особняке близ Пятой авеню в обществе любимых кошек и друзей-католиков, где подавали самые изысканные напитки, а вторую часть — в своем частном доме на Багамах, месте настолько знаменитом, что оно даже упоминалось в книгах по истории. Повидаться с Саммерхейсом приплывали на Багамы президенты на яхтах.

И вот на тебе, пожалуйста, он в Авиньоне!

Он повернул голову и заговорил со своим спутником, низеньким мужчиной в зеленой тирольской шляпе с перышком. Разглядеть его лица я не мог из-за высоко поднятого воротника плаща.

Дрю Саммерхейс...

Странно. Что же это, простое совпадение? Нет, этого просто быть не может, чтобы по чистой случайности Саммерхейс оказался в Авиньоне одновременно с Данном, Эрихом Кесслером и мной. Совпадение — это для недоумков. За этим стоит что-то еще. Но что?

Я стал пробиваться сквозь толпу в надежде получше разглядеть эту парочку. Мне почему-то не хотелось, чтобы они меня заметили. Хотя, с другой стороны, почему бы не подойти, не присоединиться к ним? И не задавать никаких вопросов. Пусть сам объяснит, что он тут делает. Хотя... может, я просто обознался? Может, это вовсе и не Саммерхейс? Надо убедиться.

Люди кругом смеялись и аплодировали, я проталкивался вперед, наступал им на ноги. И вот наконец я оказался футах в двадцати от Саммерхейса и его спутника. Да, сомнений нет, это он. На Саммерхейсе было двубортное темно-серое пальто с бархатным воротником. Он не смеялся и не аплодировал. Был холоден, спокоен и собран, и от этого спокойствия веяло смертью. Он выглядел так, точно он человек вне возраста, не человек вовсе. Мужчина в тирольской шляпе внимательно и методично осматривал толпу, выискивал в ней взглядом кого-то или что-то. Так следопыт-индеец высматривает сломанные ветки или следы мокасин на земле. И тут вдруг неожиданно для самого себя я решил с ним заговорить. Черт, ведь это ж Саммерхейс, мой учитель, человек, которому я безгранично доверял во всем...

Я находился примерно футах в десяти от них и приближался сзади, но вдруг резко остановился и затаил дыхание. Всякое желание подходить моментально испарилось. Я снова начал задавать себе вопросы. Что, черт возьми, он здесь делает? Почему я должен доверять Дрю Саммерхейсу? Почему вообще должен доверять кому бы то ни было? Конца сюрпризам просто не видно. Ощущение такое, точно я стою в туннеле, затопляемом водой, смотрю, как мчится прямо на меня бурный поток, как разбегаются крысы, а сам не могу сдвинуться с места.

Человек в шляпе с перышком так и стрелял глазами по сторонам. То маячил за спиной у Саммерхейса, то выныривал из-за его плеча. Я не мог оторвать взгляда от этого дурацкого светлого перышка на темно-зеленом фоне. Потом вдруг мужчина резко обернулся, и я увидел его лицо. Кожа смуглая, с оливковым оттенком, усики, очки. Одна щека вся в оспинах, точно в нее метали стрелы при игре в дартс. А в складках короткой толстой шеи, между подбородком и узлом галстука, виднелся безобразный шрам. Господи, Дрю, с каким это типом ты связался!... Он стоит рядом, он на дружеской ноге с тобой, некоронованным королем Церкви. Стоя в толпе и наблюдая за этой парой, я вдруг испытал ощущение сродни тому, что охватило меня в последний день пребывания в Ирландии. Страх, леденящий душу неукротимый страх. И что-то еще помимо страха. Зовущая рука распятого старика... дурацкое перышко на фетровой шляпе... я не видел никакой связи, не понимал, к чему все это может привести, и мне меньше всего хотелось подходить к этим людям.

Я слишком замешкался.

Саммерхейс обернулся. И увидел меня.

Глаза наши встретились. Я заметил, как Саммерхейс, по-прежнему не сводя с меня глаз, придержал спутника за плечо, тот замер. Я тоже замер. Казалось, прошла целая вечность. Я видел руку на плече, короткий кивок, пытался сообразить, что будет дальше, и не мог. Что-то происходило, но я не понимал, что именно. Окликнул ли меня Саммерхейс? Я не знал, не слышал. Понял лишь одно: надо поскорей убираться отсюда.

Я ожил, развернулся, вновь начал пробиваться сквозь толпу, проталкиваться мимо тех же людей, только в противоположном направлении. Кто-то ругался, кто-то замахнулся и пролил мне на рукав вино из бутылки, но я уже подходил к краю площади, где за россыпью огней открывалась спасительная темнота.

Лишь один раз обернулся я через плечо. И увидел, что мужчина в шляпе устремился следом за мной.

Нащупал в кармане что-то твердое. Револьвер.

Пластмассовый. Игрушечный.

Мне надо выбраться отсюда. Надо бежать!

Задыхаясь, с бешено бьющимся сердцем, я свернул за угол и оказался на узкой улочке, затем свернул еще раз, в темный проход между домами, и прижался к стене. Все улицы были забиты туристами, актерами, людьми в маскарадных костюмах, Голливуд да и только. Плотно вжавшись в стену, я жадно ловил ртом воздух, а потом вдруг поднял глаза и увидел перед собой лицо мужчины. Прикрытое капюшоном, оно было совсем близко. Я уловил несвежее дыхание, он буркнул что-то и взмахнул рукой. Вот она, Смерть!... Пальцы скользнули по моему лицу, я резко отпрянул, пригнул голову и грубо выругался.

Он снова что-то буркнул и ухватил меня за рукав. Нищий, одетый монахом. Нет, это еще не Смерть. Я грубо отпихнул его назад. Должно быть, я напугал его. Он стоял, покачиваясь и бормоча что-то несвязное, потом обернулся, лицо по-прежнему прикрывал капюшон.

— Пошел к дьяволу! Пропусти!

Он снова обернулся. Так и есть, он не один. За нами наблюдали еще несколько фигур в плащах с капюшонами. Просто дурной сон какой-то... Мы неподвижно стояли еще несколько секунд, затем я сообразил, что это, должно быть, монахи, penitents noirs[13], так их здесь называли, им до сих пор принадлежали две церкви в городе. Я видел их здесь во время первого своего приезда: темные фигуры в плащах с капюшонами и босые, точно тени проскальзывали они по улицам Авиньона, напоминая о давних временах, о четырнадцатом веке, о мирянах, о людях, занимавшихся самобичеванием. И вот теперь они стояли и смотрели на меня — то ли актеры, то ли монахи, то ли просто воры. Стояли и выжидали.

Я оттолкнул первого и двинулся к остальным, преграждавшим мне дорогу. Выкрикнул какую-то непристойность. Они расступились в полном молчании. Только тут я понял, что в руке у меня зажат револьвер. Они отступали, не сводя глаз с меня и револьвера. Проскочив мимо них, я сунул дурацкую игрушку обратно в карман.

Оказавшись на улице, я снова принялся проталкиваться через толпу, одновременно ища взглядом коротышку в шляпе. Фокусник жонглировал горящими факелами, тьма озарилась ярким огнем. Где Элизабет? Что происходит?

Мужчина в тирольской шляпе стоял рядом с фокусником, на секунду его лицо осветило пламя. Он всматривался в дымную тьму, голова его неумолимо поворачивалась ко мне.

Уверен, он увидел меня в тот момент, когда я бросился наутек, наталкиваясь на столики, за которыми пили вино и кофе люди. Пробежал мимо цветочного лотка, мимо еще одной группы комедиантов, они оборачивались вслед мне, казалось, лица в зловещих масках с крючковатыми носами вот-вот заклюют, выпьют всю мою кровь. Пробился мимо зевак, столпившихся у ковра, на котором кривлялся Арлекин. Обернулся и мельком заметил, что мой преследователь на секунду остановился возле монахов. Резко свернул за угол, промчался по узенькой улочке, снова свернул, поскользнулся на мокрой брусчатке, едва не упал, кинулся бежать дальше.

Нет, так нельзя. Надо подумать. Надо остановиться и перевести дух. И еще я должен найти Элизабет.

Саммерхейс, вот уж не ожидал...

Что привело его в Авиньон? Что он знает? Кто ему этот коротышка в шляпе? Знает ли Саммерхейс об Амброзе Кальдере? Знает ли того, кто покушался на жизнь Элизабет? Знает ли он о Хорстмане?

Дрю Саммерхейс всегда все знает.

Так говорил о нем отец.

Стоя в дверном проеме, я вдруг почувствовал, как содрогнулась под ногами земля, раздался оглушительный грохот, в черное ночное небо влетели голубые, белые и розовые кометы и метеоры, озаряя окрестности призрачным сиянием. Я отпрянул, уперся затылком в перемычку двери, снова услышал грохот салюта и восторженные крики толпы.

То были первые залпы нескончаемого праздничного фейерверка, объявления об этом грандиозном зрелище я видел еще днем, на афишах и программках. Притаившись в тесном своем укрытии, я увидел еще одну группу монахов в черном. Они столпились возле небольшой церквушки, втиснутой между кафе и магазином на маленькой площади, в центре которой весело расплескивал струи воды фонтан. С детским любопытством, задрав головы в капюшонах, монахи наблюдали за волшебным зрелищем, разворачивающимся в ночном небе.

Площадь была забита людьми. Казалось, все жители Авиньона вышли сегодня на улицы посмотреть представления, полюбоваться фейерверком, насладиться всеми радостями праздника. Залпы сотрясали воздух и землю, точно огонь велся из тяжелых орудий.

Ни коротышки, ни его зеленой шляпы, ни перышка нигде не было видно. И тогда я начал высматривать в толпе Элизабет, пытаясь подавить панику, стараясь не думать, не вспоминать о молитвенно тянущейся ко мне руке брата Лео.

А потом двинулся через площадь к маленькой церкви. Она смотрелась так печально и одиноко на фоне всеобщего ликования, всех этих ряженых, на фоне залпов, что выстреливали из-за стен дворца.

Я пробрался сквозь толпу зевак и, стараясь держаться в тени, поднялся по ступенькам к тяжелой, обитой железом деревянной двери. Приотворил ее и скользнул внутрь. И, потный и задыхающийся, оказался в почти полной темноте, а потом плотно притворил за собой дверь. Внутри церковь казалась больше, чем снаружи. И здесь было и душно, и холодно одновременно, сыро и сухо, пахло свечами, воском, дымом и ладаном. Ни ветерка, ни малейшего движения воздуха. Свечи горели ровным пламенем, коротенькие язычки его лишь слегка подрагивали, когда толстые каменные стены сотрясал очередной залп салюта. Я прошел вдоль стены к алтарю, затем присел на деревянный стул — не меньше сотни таких стульев было расставлено рядами на каменном полу. Сел и перевел дух. Черт... Так до сих пор и непонятно — охотник я или добыча? Что ж, может, сегодня наконец получу ответ на этот вопрос.

Я чувствовал, что окончательно загнан в тупик. Сидел, весь мокрый от пота, разбитый и отупевший, пытался сообразить, что делать дальше. Револьвер в кармане брякнул о соседний стул. Я вздрогнул, звук показался просто оглушительным. Все выходило из-под контроля, все валилось из рук, и я ничего не понимал. Кто кого преследует? Кто победитель? Нет, этим вопросом лучше не задаваться.

Я не знал, что теперь думать о Саммерхейсе, но коротышка со шрамом на горле, таким огромным и страшным, точно по нему проехались газонокосилкой, заставил меня по-другому взглянуть на старого моего учителя. Заставил думать, что у него есть какая-то другая, тайная и страшная жизнь, наводил на мысли о заговоре и о том, что Саммерхейс служит какой-то своей курии. Он — нечто вроде маленького Папы в своем царстве. Что он замыслил? Папа умирает, развертываются какие-то непонятные опасные закулисные игры...

Возникло такое ощущение, точно на меня накинули плотную сеть, она душит, выдавливает из меня жизнь по каплям... впивается в горло, а я беспомощен и...

Что это? Какой-то звук за спиной? Или просто почудилось?

Легкий, еле слышный шорох, приглушенный залпами салюта.

Неужели у меня начались галлюцинации?

Что, если он все-таки заметил меня в толпе на маленькой площади? Что, если он сейчас здесь, где-то рядом?... Почему я так уверен, что у коротышки есть нож? Может, и ему перерезали горло тоже где-то в толпе?

Кто-то притворил входную дверь церкви. Звука я не слышал. Ощутил лишь легкое дуновение свежего воздуха с улицы. Совсем слабое, напоминающее вздох.

В церкви кто-то есть.

Но вокруг стояла мертвая тишина. Я ощупал игрушечный револьвер в кармане. Полный идиотизм! Он застрял, зацепившись за что-то, я дернул, револьвер выскользнул из пальцев и со звоном, точно серебряная ложка, упал на каменный пол. Эхо разнеслось под сводами. Я замер, выжидая. Потом поднял игрушку, смахнул с носа крупную каплю пота. И снова замер, прислушиваясь.

Ничего.

Я встал со стула и двинулся в дальнюю часть помещения, где под низкими сводами густилась плотная тьма. По коже пробежали мурашки, мелкие волоски на руках и шее встали дыбом. Так значит, он все же отыскал меня на улице, в толпе, нашел меня, маленький ублюдок, загнал в церковь, как в ловушку.

Отлично. Лучше не бывает!...

И ведь как затаился, ничем не выдает своего присутствия. Я слышал лишь собственное дыхание и залпы салюта за стенами. Небо в высоких окнах поминутно озарялось разноцветными вспышками.

А потом вдруг я услышал тихий шаркающий звук, точно мой преследователь сделал шаг или два, но никак не мог определить, откуда он донесся. Да он может быть где угодно, за длинными рядами стульев или вот там, в тени, под сводами. Снова тот же звук, он эхом, точно мячик, отброшенный рукой ребенка, раскатился по помещению. Где-то он ходит, двигается тихо и осторожно, высматривает, как бы незаметней подобраться ко мне.

— Мистер Дрискил?

Я снова застыл, сжимая в руке игрушечный револьвер, изо всей силы вжался в свод арки. Откуда донесся голос? Нельзя отвечать. Нельзя выдавать своего местонахождения. Иначе я мертв.

— Ну, будьте же разумным человеком, мистер Дрискил. Нам надо поговорить.

Двигается бесшумно, как призрак. Или туман, наползающий на поля в ночи. Я начал отступать к стене. Нащупал ее, прислонился, еле слышно вздохнул. Слева от меня тянулась призрачно-серая полоса, через выбитую панель витражного стекла просачивались отсветы фейерверка. Если преодолеть эту полосу, если пойти дальше вдоль стенки, можно попытаться найти заднюю дверь, она наверняка должна тут быть. Найти и выбраться из ловушки.