Д'Амбрицци понял это, когда Торричелли начал приглядываться и искать козла отпущения, могущего удовлетворить ненасытного и жаждущего крови Коллекционера. А искать приходилось среди самого близкого окружения. И первым кандидатом стал... преданный Д'Амбрицци. Человек, ставший его конфидентом, с которым он столько раз делился своими страхами по поводу неправильного, с точки зрения Ватикана, использования ассасинов. Молодой Д'Амбрицци как нельзя более подходил для этой роли.

И тогда Д'Амбрицци решился и сделал ход первым, чтоб упредить Торричелли, не позволить ему отдать «друга» на растерзание Коллекционеру.

Он получил приказ из Рима, где ему предписывалось явиться для «переизбрания на новую должность», тут же все понял и обратился к офицеру американской разведки. Это было равносильно тому, писал он, что его вызывают в Москву. Он был достаточно мудр и сообразил, чем грозит возвращение в Ватикан. Американец оказался старым его другом, который часто бывал в Париже во время оккупации. Он был человеком с большими связями, и Д'Амбрицци вполне мог ему доверять. С его помощью и удалось ускользнуть прямо из лап Коллекционера, и в мемуарах это было описано подробно. Д'Амбрицци исчез столь же внезапно и бесследно, как Саймон. И Коллекционеру осталось лишь принюхиваться и суетиться, как потерявшей след гончей, однако сдаваться он не собирался.

Американский друг вывез Д'Амбрицци из послевоенной Европы, снабдив его документами умершего священника. А потом он привез его к себе домой, в Принстон.

И, само собой разумеется, этим другом оказался не кто иной, как Хью Дрискил.

А затем, уже в Принстоне, Д'Амбрицци и написал эту свою историю.

Отец Данн закончил свое повествование, и я довольно долго сидел, пытаясь определить, добавила ли она что-либо существенное к тому, что уже было мне известно. Я перебирал в уме все детали и подробности, вертел ими, переставлял местами, и порой начинало казаться, что они нисколько не проясняют тайны, а, напротив, призваны лишь запутать, сбить со следа.

Одно было ясно: кардинал Д'Амбрицци знал ответы на очень многие вопросы. Но как заставить его копаться в этом сомнительном прошлом, учитывая тот факт, что Церковь направила команду наемных убийц в помощь нацистам? Да и вряд ли он захочет назвать истинные имена людей, числившихся в ассасинах.

Я понял еще одну очень важную вещь. Теперь мы знали о событиях в Париже из двух источников, возможно, даже трех, если учитывать рассказ Габриэль, и подробности своего участия в этих событиях Церковь предпочитала хранить в тайне. И каким-то образом Вэл узнала об этом.

А может, узнала что-то еще?... За что ее могли убить, за что стоило умереть?

И кто были эти люди?

Коллекционер?

Человек в поезде?

Что произошло с Саймоном?

И почему пока что нигде и никто ни словом не упомянул о самом загадочном из всех... об Архигерцоге? Ведь наверняка он был очень важной фигурой для Этьена Лебека к примеру, поставившего после его имени три восклицательных знака. Важен для Торричелли, который обратился к нему в самую трудную минуту...

Внизу показалась россыпь огней, я понял, что мы подлетаем к Парижу. Самолет начал плавно и медленно снижаться.

На следующее утро мы нашли небольшое уличное кафе с видом на Нотр-Дам, уселись в плетеные кресла за стеклянным столиком, над которым ветер трепал края огромного зонта с фирменным логотипом «Чинзано». Утро выдалось на удивление солнечное и теплое для середины ноября, но в дуновении ветра чувствовалось, что это ненадолго. Высоко в синем небе сбивались в кучи и множились белые облака, образуя некое подобие белоснежной горной гряды прямо за куполом огромного собора. Солнце освещало причудливые рыльца горгулий, скалившихся в хищных улыбках на весь остальной свет.

Мы позавтракали омлетом со сливочным маслом, зеленью и сыром. Кофе с молоком нам подали просто чудесный, густой и сладкий, и я, откинувшись на спинку кресла, обозревал окрестности, а отец Данн, похмыкивая время от времени, читал утренний выпуск «Геральд Трибьюн». Я от души радовался этому тихому благостному утру. Просто не верилось, что всего сутки тому назад, тоже утром, я, запыхавшийся и онемевший от ужаса, смотрел на брата Лео, распятого на перевернутом кресте, а вокруг бушевали волны, и он словно манил меня безжизненной рукой. А потом я бежал, спасался от реального или воображаемого врага, который, как мне казалось, следовал за мной по пятам. При одном только воспоминании об этом сердце мое замирало от страха, останавливалось, отказывалось биться.

Но вот наконец отец Данн опустил газету, затем аккуратно и неспешно сложил ее. И громко высморкался.

— Насморк никак не проходит, а теперь еще и горло заболело. Вы как спали, хорошо?

— Ну уж, во всяком случае, лучше, чем день тому назад. Крупно повезет, если не подхвачу воспаление легких.

— Вот, пососите. — Он протянул мне малиновую пастилку. Я сунул ее в рот. Не слишком приятное дополнение к такому чудесному кофе с молоком.

— Так кто же такой Эрих Кесслер?

Тишина и благодать утра сразу куда-то исчезли. Порывы ветра, налетающего с Сены, становились все резче и холодней.

Данн не сводил с меня глаз.

— Он что, очень важная фигура? — спросил я. — Почему?

— Ах, Эрих Кесслер... человек-тайна. Знал секреты, хранил секреты, сам был секретом. Несмотря на юный возраст, был настоящим гением немецкой разведки во время Второй мировой.

Я не ожидал ничего подобного. Но что вообще можно было ожидать? И какое отношение имеет этот человек к нашей головоломке?

— Он что, нацист?

— Понятия не имею. Был лоялен, прежде всего по отношению к себе, всегда. И одновременно его называли восходящей звездой в организации Гелена. Был личным протеже генерала Рейнхарда Гелена, мастера шпионажа. — Он выждал, пока я переварю эту информацию. — Гелен служил Гитлеру, Управлению стратегических служб, ЦРУ и спецслужбам Западной Германии, именно в такой вот последовательности. Очень умный, изощренный, даже скользкий тип, и Кесслер отлично усвоил все его уроки. — Данн жестом попросил официанта подать еще кофе. Взял чашку, стал греть об нее ладони.

— И что же произошло с ним дальше?

— Он выжил, это определенно. Подобно своему учителю Гелену, молодой Кесслер предвидел, чем кончится эта война. Предвидел, как перекроят после нее карту мира, был прекрасно осведомлен об индустриальном и человеческом потенциале стран-участниц, понимал значение нефтедобывающей промышленности. Понял это еще в 1942 году, когда горечь после разгрома Перл-Харбора наконец заставила американцев определиться. Еще с 1942 года он понял, что войну эту Гитлер затеял лишь с целью удовлетворения своих амбиций, своего эго... что это был вопрос не политики, а скорее психопатологии. И Эрих прекрасно понимал: победное начало этой войны вовсе не означает для Гитлера столь же победного конца. Сам он твердо вознамерился выжить в этой мясорубке. Он приложил все свои силы, опыт и талант разведчика, чтоб уцелеть во время грядущего апокалипсиса...

Соблюдая полную и строжайшую секретность, он наладил контакты с разведывательными структурами союзников во Франции и Швейцарии. Перед этим он долго выбирал между британцами и французами и решил в пользу последних, хотя нельзя сказать, чтобы правительства обеих этих стран вели себя идеально еще в самом начале войны. А затем остановил свой окончательный выбор на американцах. Через друга детства он вышел на оперативника Управления стратегических служб, одного из «ковбоев» Бешеного Билла Донована, именно так называл этих парней его шеф Гелен. Человек этот поверил Кесслеру и взял его под свою опеку.

И вот с 1943 года Кесслер начал передавать союзникам через американцев информацию о работе немецкой разведки и ее структурах; и чем ближе война подходила к своему логическому завершению, тем богаче и интересней становилась эта информация. Особую ценность представляли сведения о русских, которые наглухо засекречивали все даже от своих союзников. Американский связной Кесслера уже в 1943 году понял, что главными врагами являются безбожники-коммунисты. Понимал, что после войны на территории Восточной Европы воцарятся прокоммунистические режимы и необходимо будет усилить там свою разведывательную сеть. Таким образом, большую часть войны Кесслер обеспечивал себе пристойное будущее, как, впрочем, и Гелен, ставший в послевоенном мире выдающимся экспертом по России и на совесть служивший в этой области ЦРУ.

И вот по окончании войны Кесслер превратился в глубоко законспирированного американского агента-странника, скитающегося по Европе. Он отрекся от своих бывших товарищей по борьбе, агентов немецких спецслужб, и переметнулся на сторону победителей. И область выбрал себе весьма специфичную: католическую Церковь. Считалось, что он знает о действиях Церкви во время войны больше, чем кто-либо другой. Его сведения по Церкви, известные в определенных кругах под названием «Кодекс Кесслера», стали предметом постоянного торга и раздора между Ватиканом и американцами. Кесслер хранил все эти документы в швейцарском банке, в виде микрофильмов, периодически наведывался в Цюрих под видом коммивояжера и привозил все новые материалы в дамском белье. В швейцарском банке они пролежали несколько лет, а потом вдруг Кесслер выставил их на торги. Церковь была особенно заинтересована в приобретении этих документов, вознамерилась перекупить их во что бы то ни стало, в то время как американцы были просто не прочь.

И вот вскоре после того, как Ватикан приобрел эти материалы, «Мазерати» Кесслера пытались столкнуть с горной дороги, по пути из Ниццы в Монако. Лишь по счастливой случайности он остался в живых. Кто пытался убить его? Ватикан, заинтересованный в его молчании, или ЦРУ, которое вдоволь попользовалось им и теперь никак не могло простить продажу секретных документов Ватикану? Кесслер не знал. Но глубоко сожалел о том, что не оставил себе копии этих документов в качестве страховки. Размышляя об этом позже, он не раз укорял себя за недальновидность, но теперь в любом случае было уже поздно.

«Несчастный случай» на дороге оставил его калекой. Кесслер теперь прикован к инвалидному креслу. Больше года провел он во французском госпитале. Затем переехал жить в Бразилию, пытался затеряться в Рио; потом — в Буэнос-Айресе, куда бежали многие нацисты. И вскоре впал в депрессию от всех их разговоров о Четвертом рейхе, о том, что рыцари-тевтоны скоро снова поднимутся и на сей раз непременно победят. После этого он переехал в Австралию, в Брисбейн, места столь отдаленные, что ему временами казалось, он поселился на Луне. А затем пришло время Японии.

Кесслер очень заботился о своей безопасности. И, переезжая с места на место, казалось, все глубже погружался в туманную дымку прошлого, становился все больше похож на легенду, терял все свои отличительные и вполне конкретные признаки по мере того, как шли годы. Однако оставались еще люди, мечтавшие выследить его, схватить и пристрелить. Но он умело заметал за собой следы, и вот враги окончательно его потеряли, однако вовсе не собирались отказываться от намерения найти и уничтожить его. Возможно, просто считали, что на Кесслера подействуют все эти угрозы и он проведет остаток жизни, прячась, словно загнанный зверь, в какой-нибудь норе...

— Я столкнулся с ним в Париже, сразу после войны, — сказал Данн и сунул в рот очередную малиновую пастилку. Потом потуже замотал шарфом горло, поплотней запахнул полы двубортного макинтоша. Облака уже почти полностью затянули небо, солнца не было видно. И собор Нотр-Дам сразу стал казаться мрачным, уже не таким воздушным и устремленным ввысь, хмурое небо словно придавило его. — Это было не слишком сложно. Кесслер был поистине вездесущ. Мы встречались несколько раз, выпивали. Этот человек заинтриговал меня, у него были такие оригинальные взгляды на войну, пусть даже общую картину можно было составить из разрозненных, вроде бы никак не связанных между собой высказываний и ремарок. Я тоже вроде бы ему понравился, шустрым и сообразительным был тогда парнишкой, к тому же разделял его взгляды на Ватикан. И, не побоюсь этого слова, я его смешил и забавлял, пусть даже и был священником. Не хочу себе льстить, но тогда мне казалось, что я питаюсь его умом, хотя на самом деле то была игра Эриха, это он ощипывал и разделывал меня, точно рождественскую индейку. Ладно, как бы там ни было, я потерял его след. Но он был не из тех людей, кого легко забыть... так и засел в памяти, я даже сейчас порой мысленно советуюсь с ним, спорю... Последнее, что о нем слышал, так это будто бы он должен вернуться в Европу, один человек говорил. А потом я прочел рукопись Д'Амбрицци, узнал обо всех этих ассасинах, о вещах, за которые Церковь готова убить, лишь бы только правда не выплыла наружу. Ну и я начал прикидывать и складывать в уме все имеющиеся факты: Вэл, Локхарт и Хеффернан мертвы, убийца, судя по всему, какой-то священник... не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб выявить связь. Но единственное, что меня смущало и останавливало от дальнейших умозаключений, так это связь между двумя совершенно разными эпохами, разделенными сорока годами. И единственным человеком, с которым мне хотелось бы поговорить о тех, давних, событиях, является Эрих Кесслер. Он много знает, он не священник, мало того, даже не католик, ему больше нет смысла держать все это в тайне. Более того, у него есть все причины отомстить католической Церкви, которая пыталась убить его, сделала калекой на всю жизнь.

— Но как его найти, черт побери?

— Я уже говорил, ходили слухи, что он прибывает в Европу в связи с резким ухудшением здоровья. Правда ли это? Не знаю... Может, то специальная кампания по дезинформации? Должен сказать, это очень на него похоже. Короче, я решил, что Викарий, или Робби Хейвуд, тоже может быть как-то связан с Кесслером. Приехал в Париж и был в шоке, узнав, что убийца-священник успел расправиться и с Викарием... и что вы... вы успели побывать там еще до меня. Меня прямо как обухом по голове ударило. Все осложнялось с каждым днем, похоже, от этого убийцы нет спасения, но Создатель в бесконечной мудрости своей все же пощадил Клайва Патерностера, который знал примерно столько же, сколько и Робби. И тогда я поручил Клайву заняться поисками Кесслера, а сам отправился на ваши поиски... Бог ты мой, никогда в жизни еще так не психовал, был уверен, что найду в Ирландии ваше окровавленное тело...

Начался дождь. Такой многообещающий, теплый и солнечный день оказался иллюзией. Реальность опустилась на Париж, как темный платок, наброшенный на клетку с попугаем. Город затих и как-то сразу поблек.

Мы шли по набережной Сены, останавливались, листали книги с картинками, рассматривали старинные фолианты с обтрепавшимися уголками и репродукции на лотках уличных торговцев. Капли дождя постукивали по оранжевым и коричневым опавшим листьям, испещряли поверхность Сены мелкими пузырьками.

Мы выжидали.

Затем решили полакомиться печеными яблоками, начали с них, перешли на горячие сандвичи с сыром и ветчиной, которые запивали пивом «Фишер». В лабиринте узеньких улочек, позади огромного книжного магазина «Жибер Жен», завсегдатаями которого были студенты Сорбонны, остановились поглазеть на витрину магазина игрушек. Там был выставлен револьвер, копия полицейского «Смит и Вессон». Отец Данн проявил ко всем этим экспонатам недюжинный интерес. Я еще подумал, что револьвер ничуть не походил на игрушку, выглядел как настоящий. Казалось, даже сквозь толстое стекло можно было почувствовать запах смазки, то ли из масла льняного семени, то ли из чего-то другого, что используют для ухода за оружием.

Данн указал на пистолет.

— Невероятно, правда? Запросто можно ограбить банк, имея на руках такую пушку.

— Думаю, да. Помните, с какой игрушкой вышел Диллинджер из тюрьмы «Гринкастл», штат Индиана? С деревянным пистолетом, который сам вырезал и покрасил гуталином. Люди так доверчивы.

— Да, полагаю, что так.

— Конечно, доверчивы. В противном случае вы бы просто остались без работы, отец. Само существование Церкви доказывает это.

— Вы просто нахал и безбожник, Бен!

— В точности так же говорил мой отец. И знаете, я отвечу вам, как отвечал ему. От такого же слышу.

— Вы вроде бы говорили, что потеряли в Ирландии пистолет.

Я кивнул.

— Сомнительная история.

— Знаю. Люди лгут. Вообще все кругом лгут. Похоже, единственное, что я теперь знаю наверняка, так это что Хорстман не является Саймоном. Мне почему-то казалось: это один и тот же человек.

— Плохо, что потеряли. Мужчине просто необходим пистолет, на всякий пожарный случай.

Все это была игра. Мы обменивались ничего не значащими фразами, чтобы скоротать время.

— Нет, правда, Бен, лично я считаю, мы должны вооружиться. Ваше мнение?

— Ну, не хотелось бы зависеть от этой пушки, — ответил я, кивком указав в сторону витрины.

— А что, отличная пушка. По крайней мере хоть себя из нее случайно не подстрелите.

— Согласен, отличная, очень хорошая, но ровно до тех пор, пока вам не понадобится выстрелить в кого-нибудь.

— Бог ты мой, чего же хорошего в том, что один человек стреляет в другого?

— Ерунда. Есть такая старая поговорка, отец. Никогда не доставай ружья, если не собираешься из него выстрелить. Никогда не стреляй, если не собираешься отправить человека в могилу.

— Отлично сказано, Бен.

— Это не мои слова. Это очень известная поговорка.

— Вроде бы в точности такие слова говорил Билли по прозвищу Кид.

— Да, вполне возможно, что и Билли Кид. Да, конечно, теперь я точно вспомнил.

— Билл Бонни.

— Да, правильно. Уильям Бонни.

— Надо сказать, довольно дерьмовый был парень и умер совсем молодым.

— Умер бы еще раньше, отец, если бы носил при себе пистолет, заряженный пистонами.

— И тем не менее, Бен... — С этими словами он толкнул дверь в игрушечный магазин.

Оказавшись в магазине, он заговорил с девушкой-продавщицей на вполне сносном французском.

— Мы берем вот эти два, — сказал он и указал на витрину.

— Два револьвера? — уточнила она по-английски.

Он кивнул.

— Да, именно так.

— И коробочку с пистонами тоже?

— О, нет, не думаю, что нам придется из них стрелять. Как вам кажется, Дрискил?

— Уж я-то определенно не буду.

— Ну, вот видите, — снова обратился он к девушке. — Только револьверы. Амуниции не надо.

Мы вышли из магазина, дождь усилился. Он протянул мне один из револьверов.

— Суньте эту игрушку в карман. Просто на всякий случай. — И он подмигнул мне. Я сунул револьвер в карман дождевика. — Ну вот. Сразу почувствовали себя лучше, верно?

— Все шутите надо мной, святой отец, — пробормотал я. Он сунул руку в карман своего макинтоша и нажал на спусковой крючок. Раздался тихий щелчок. Розовощекое лицо расплылось в радостной детской улыбке. Он курил трубку и все время переворачивал ее, чтобы дождь не попал на табак.

— Помешанный на огнестрельном оружии падре... Что ж, такой образ мне по душе. Возможно, стану теперь легендой.

— Но это всего лишь пластиковая игрушка.

— Иллюзия и реальность всегда идут рука об руку. — Он взглянул на наручные часы. — Четыре ровно. Пришло время повидаться с Клайвом.

Такси марки «Пежо», громко выстреливая выхлопными газами, преодолевало крутой подъем на пути к Пляс дела Контрескарп. Дождь лил как из ведра, на площади образовались огромные лужи, клошары, как и несколько дней тому назад, развели костры. Впереди приветливо и тепло поблескивала огоньками витрина «Пестрой кошки».

Клайв Патерностер сидел за столиком у окна. Очки съезжали на самый кончик носа, когда он заходился в очередном приступе кашля. Похоже, простуда никого не щадила. Грязный старый макинтош висел на крючке рядом с окном. Клайв приподнялся со стула навстречу нам.

Мы заказали коньяк. Отец Данн и Патерностер сразу задымили трубками, наш уголок у окна наполнился клубами вонючего дыма с древесным привкусом.

— Так, значит, вы нашли его в Ирландии, — сказал Данну Патерностер.

— Да, и, как видите, привез живым и невредимым.

— Скажите, Бен, вы нашли брата Лео? Как он?

— Да. Я его нашел, — ответил я и сделал паузу. Почему-то вдруг почувствовал, что не готов ответить адекватно на вторую часть вопроса. — Он в полном порядке, — ответил я наконец. — В полном. — Ложь возникла сама собой и служила средством защиты. Мне не хотелось и дальше вовлекать Патерностера в этот опасный замкнутый круг.

— Ну, а у вас как дела? — осведомился отец Данн. — Хоть капельку повезло или нет?

— Ощущение такое, что не обошлось без волшебства. — В глазах Патерностера светилась гордость. — Наверное, есть еще порох в пороховницах. Викарий бы мной гордился. Пришлось воспользоваться старыми связями, раскрутить кое-кого на откровенность. Нет, нет, не волнуйтесь, это самые скрытные в мире люди... умеют хранить тайну, как никто. Я рассказал им всю историю, свел все концы воедино... Короче, я знаю, где находится Эрих Кесслер.

— Отличная работа, друг мой. Джекпот! — Глаза Данна светились улыбкой. — Итак?...

— Я знаю, где он... И, самое главное, знаю, кем он стал.

Эрих Кесслер взял новое имя. Амброз Кальдер.

Живет неподалеку от Авиньона.

Согласился встретиться с нами, потому что помнит Арти Данна.

Дал нам особые инструкции на тему того, как себя вести.

Амброз Кальдер не хотел рисковать.

Еще в Нью-Йорке отцу Данну вдруг пришла в голову идея, что у Кёртиса Локхарта могла быть квартира в Париже, которую он мог предоставить Вэл, когда она приезжала в Европу работать. Сам не понимаю, почему я не додумался до этого: мне почему-то казалось, что она должна была поселиться в парижском отделении Ордена. К счастью, отец Данн уже успел связаться с офисом Локхарта в Нью-Йорке, как мог убедительно объяснил ситуацию, и они были настолько любезны, что договорились со своими людьми в Париже, и те должны были передать ему ключи. Дом находился в одном из самых дорогих и престижных районов, неподалеку от рю ду Фобург-Сен-Оноре, что было вовсе не удивительно, учитывая вкусы и замашки покойного Локхарта. Рядом находились Елисейский дворец, резиденция президента Франции, американское посольство и несравненный «Бристоль». Еще в незапамятные времена отец по каким-то неизвестным мне причинам вдруг не поладил с администрацией «Бристоля», и мы предпочли ему отель «Георг V»; но у меня еще с раннего детства сохранились самые теплые воспоминания о «Бристоле».

Мы не знали, жила ли Вэл на квартире у Локхарта, однако, прихватив ключи, взяли такси и в серых дождливых сумерках отправились на тот берег Сены. Шофер высадил нас невдалеке от пересечения с рю Ла Боэти. Мне вспомнился один момент из прошлого: епископ Торричелли отвозит меня и малышку Вэл по адресу рю Ла Боэти, 19 и угощает круассанами. Мы считали их просто невиданным лакомством, поглощали в несметных количествах с маслом и джемами, готовы были есть бесконечно, день за днем, запивая кофе с молоком. А епископ Торричелли, морща крючковатый, как у Шейлока, нос, наблюдал за нами, а потом однажды поведал любопытную историю. Что будто бы давным-давно один очень знаменитый писатель, которому тогда было тринадцать, тоже очень пристрастился к круассанам с рю Ла Боэти, 19. Я решил, что это какой-то неизвестный мне француз, имени епископ не назвал. Мальчик полюбил круассаны между 1856 — 1857 годами и оказался вовсе не французом, а американцем, книгами которого я позднее зачитывался. Генри Джеймс. Рю Ла Боэти, 19. Круассаны. Все это пронеслось у меня в голове, когда мы выходили из такси и я поднимал воротник, защититься от дождя и ветра. И увидел знакомый номер на доме. Живо вспомнился ясный солнечный день, епископ, круассаны, кофе, малышка-сестра в розовом платьице с бледно-зеленым бантом сзади, в розовой шляпке и тоже с бантом в тон. И вот прошло тридцать лет с хвостиком, и моя бедная сестра мертва, и я повторяю ее путь, и в доме под номером 19, очевидно, до сих пор торгуют превосходными круассанами. И сам я почему-то охладел к Генри Джеймсу, не дочитал и до середины его знаменитую «Золотую чашу». Я страшно тосковал по сестре. Не будет больше круассанов с Вэл.

Это было здание из серого камня, от которого так и веяло респектабельностью и нешуточными деньгами, д внушительные стальные ворота должны бы были охраняться целой толпой стражников, как вход в дом какого-нибудь кронпринца. Похоже, это здание было неподвластно времени, переменам, смерти, налоговому законодательству. Да, конечно, ведь Локхарт погиб, и Вэл тоже мертва, и, возможно, она останавливалась в этом доме.

Здесь же находился закуток консьержа, и Данн вошел в него, а я остался ждать у дверей. Вскоре он вышел, что-то мурлыкая себе под нос, и мы поднялись на самый верхний этаж в железной решетчатой клетке лифта. Узкие лестничные пролеты вились вокруг шахты лифта. Через решетку были видны толстые кабели.

— Пентхаус, — сказал Данн.

Мы вышли из лифта. В вестибюле цветы на маленьком столике, толстые серые ковры на полу, большое зеркало на стене. Скромно, но со вкусом. На площадку выходили двери двух квартир, одна из них принадлежала Локхарту.

Как ни странно, но дверь в его квартиру оказалась приоткрытой на добрых шесть дюймов. Данн покосился на меня и пожал плечами, потом приложил палец к губам. Я толкнул дверь, мы вошли.

В прихожей сильно тянуло сквозняком, пахло дождем. Наверное, где-то было открыто окно. Из двери в прихожую падал слабый серый свет в гостиную. Просторная, элегантно декорированная комната с канделябрами, камином в стиле рококо, зеркалами в позолоченных рамах, гравюрами на стенах, низкой мягкой мебелью, покрытой чехлами. Я дошел до середины комнаты, остановился и прислушался.

Кто-то плакал. Низкие приглушенные рыдания сливались с тихим и мерным шумом дождя, барабанившим по подоконникам и крыше. За окном стоял туман, в темноте смутно вырисовывались огоньки Эйфелевой башни.

Я подошел и остановился в дверях небольшого кабинета, окна которого были распахнуты настежь. Мутно-серый свет просачивался в них, ветер развевал шторы. Кто-то сидел за письменным столом, обхватив голову руками, тихо всхлипывал и шмыгал носом. Мое появление осталось незамеченным.

Но, очевидно, я все же произвел какой-то шум, потому что человек, сидевший за столом, вдруг поднял голову. Движение не было резким или быстрым, напротив, медленным, а глаза смотрели равнодушно и устало.

На секунду показалось, что у меня галлюцинация, я никак не ожидал увидеть здесь это лицо.

Сестра Элизабет...

Как передать словами бурю захлестнувших меня в тот миг эмоций? Я так часто думал о ней все то время, что мы не виделись, порой даже пытался отринуть эти воспоминания, особенно о ссоре в момент нашего расставания в Принстоне, но получалось плохо. На смену им являлись другие, я вспоминал, как нам было легко и хорошо вместе, и вот теперь, при виде этого лица, я обрадовался, размяк, но тут же себя одернул. И вернулся к грубой и малоприятной реальности. Как она тогда накричала на меня в Принстоне!...

На ней было традиционное монашеское одеяние, длинные рыжевато-каштановые волосы стянуты заколками и убраны назад, открывают широкий лоб, прямые густые брови и широко расставленные глаза, зеленые, насколько я помнил. На краю письменного стола лежал дождевик, больше на нем ничего не было. Все лицо у нее было в слезах.

Я мог бы отбросить гордыню, подойти к ней, обнять... Стоять и не разжимать объятий, и плевать, кто она или кем была... кем была для меня в тот миг, когда в спину мне вонзилось лезвие кинжала... Она была так печальна, так отчаянно красива, а потом вдруг лицо ее сморщилось, и она вытерла глаза кулачком, как маленькая девочка. Она увидела меня, узнала и улыбнулась, и лицо ее на миг озарилось таким счастьем, что захотелось броситься к ней, крепко обнять. Но я тут же понял: если сделаю это, то пропал, буду несчастен всю оставшуюся жизнь. Нет, теперь она для меня просто не существует, она мертва, как Вэл. Вся моя жизнь, весь мой горький опыт служили тому доказательством.

Я смотрел на нее, тут в дверях возник отец Данн, сразу оценил ситуацию и сказал:

— Едрена корень, вот это да!

Отец Данн хоть и был священником, но всегда знал, где неподалеку находится какой-нибудь хороший маленький ресторанчик. И вот он отвел нас на рю Сен-Филипп-дю-Руль, всего в квартале от дома Локхарта. Внутри было темно, на столах мерцали свечи, пламя камина отбрасывало вокруг причудливые тени. А аппетитный запах чеснока и соусов, что готовят на красном вине, просто сшибал с ног еще на входе. Булочки оказались свежими, даже горячими, вино — замечательно вкусным и бодрящим. Оно пробудило меня, избавило от неуверенности и смущения, которые я испытал, узнав в сидевшей за столом девушке сестру Элизабет.

Она сказала, что за целый день во рту у нее не было ни крошки, а выглядела так, словно не спала неделю. Щеки утратили здоровый золотисто-розовый румянец, глаза запавшие, усталые, с синими кругами под ними. Говорили мы с ней мало, а потому беседу за столом вел в основном отец Данн. И, похоже, это не было ему в тягость. Он привел нас в ресторан, усадил, заказал вино, попробовал его, одобрил, словом, создал все условия для приятной застольной беседы. И чуть позже предложил Элизабет рассказать, что привело ее в Париж, что она и сделала, хотя повествование ее было немного несвязным, отрывочным и прерывалось то поеданием вкуснейшего лукового супа с хрустящими сухариками, то грибов в чесночном соусе, то паштета с чесноком и зелеными фисташками. Подали нам и знаменитое фирменное блюдо ресторана, тушеную говядину с луком и жареным картофелем, и все это запивалось чудесным красным вином. Трапеза, как и история Элизабет, стоила того, чтобы ее запомнить.

Я же тем временем пытался сложить разрозненные обрывки информации в единое целое, да еще так, чтоб они не изменили уже создавшуюся у меня картину, — задача сложная и практически невыполнимая, все равно что получить новый рисунок в калейдоскопе, не двигая его, не нарушая равновесия.