Я кивком указал на бумаги, разбросанные по столу.

— Что это?

Она направилась к столу. Двигалась она очень грациозно, слегка покачивая бедрами, только сейчас я заметил, что на ней туфли на высоких каблуках. Она выглядела усталой, но все равно была очень хороша собой. На секунду я пожалел, что наше знакомство складывается не слишком романтично. Мне хотелось прикоснуться к ней. Однако я тут же постарался выбросить эту крамольную мысль из головы.

— Вот, перебирала здесь разные бумаги, все, что удалось найти. Искала нечто такое, что могло бы подсказать, почему ваша сестра так огорчила отца... ведь с момента их встречи он уже не вел себя нормально. — Она начала перекладывать бумаги. — Я нашла его дневник. Вчера из галереи он отправился прямо домой, я не знала этого, пока не нашла дневник... А когда сама пришла домой, его уже не застала. Он записал в него несколько фраз уже после того, как говорил с вами. Вот, взгляните сами.

Это был толстый ежедневник, листы скреплены металлической спиралью. Я увидел несколько фраз на французском.

— Переведите, пожалуйста, — попросил я.

— "Что с нами будет? Чем это все закончится и где? В аду!" — Голос ее дрожал. Она закусила губу, подняла на меня глаза. По щекам ползли слезы, тушь на ресницах размылась. — Мой дядя погиб смертью героя... и вот теперь, через сорок лет, отец... Я знаю, случилось что-то ужасное. Знаю, вы не хотели, чтобы это случилось...

— Нет, Габриэль, конечно, не хотел. Просто все время блуждаю во тьме.

Я положил ладони ей на плечи, ощутил, как скользит по коже мягкий кашемир. И тут она припала ко мне, уткнулась лицом в грудь. Плечи ее сотрясались от рыданий. В этот момент она казалась такой маленькой и беззащитной, она приникла ко мне, человеку, по сути, совсем незнакомому, ища спасения от всех своих страхов. И я поцеловал ее темные шелковистые волосы, от которых пахло духами. Мне так хотелось сказать ей, что все будет хорошо, что отец ее непременно найдется. Но не мог. Слишком уж много погибло людей. И вот я держал ее в объятиях, позволил выплакаться вволю. Возможно, Лебек прав. Возможно, он уже в аду. И незачем лгать и внушать ложные надежды.

По-прежнему прижимаясь щекой к моей груди, она тихо спросила:

— Почему я должна верить вам?

— А что вам терять? Вы, черт возьми, прекрасно понимаете, я не убивать сюда приехал. А то бы давным-давно вас прихлопнул.

Она усмехнулась и шмыгнула носом.

— Возможно, вам известно нечто, чего пока не знаю я, — осторожно начал я. — И я должен это узнать. Вы доверяете мне, потому что хотите доверять.

Она медленно отстранилась.

— Да, в дневнике есть кое-что еще. — Она начала перелистывать страницы. — Вот, тот день, когда он виделся с вашей сестрой. Правда, имя ее тут не упоминается... но сами видите, он написал здесь какой-то список имен.

Саймон.

Грегори.

Пол.

Кристос.

Архигерцог!

Я прочел эти слова вслух, она спросила:

— Это настоящие имена, мистер Дрискил? Или какие-то клички? К примеру, вот эта, Архигерцог...

Я кивнул.

— Да, похоже. И что означает восклицательный знак после последнего имени? Подчеркивает особую важность этого Архигерцога?...

— На вашем снимке четверо мужчин... — медленно начала она.

— И я совершенно уверен, сестра показывала этот снимок вашему отцу. И после этого он делает запись, о Вэл не упоминает ни словом, зато записывает в дневник эти имена...

— Но здесь не четыре, а пять имен!

— Правильно. Пятый человек фотографировал.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Затем она сказала:

— Давайте прогуляемся по пляжу, мистер Дрискил. Проветримся немного, будем соображать лучше.

— Называйте меня просто по имени. Бен. Она сняла со спинки стула твидовый жакет.

— В таком случае вы будете называть меня просто Габи, договорились?

Я улыбнулся и кивнул.

— Пошли.

Она отворила стеклянную дверь на веранду, в комнату ворвался прохладный ветерок с запахом соли. Она сбросила туфли на высоких каблуках.

По деревянной лестнице мы спустились к полосе плотно утоптанного песка. На берег накатывали ровные невысокие валы, гребни отливали серебром в лунном свете. В отдалении, к востоку, сверкали огоньки Александрии. Мы дошли до места, где песок был влажным, и двинулись вдоль берега. Мы рассказывали о своей личной жизни, я — оработе в адвокатской конторе Нью-Йорка, она — о гибели своего жениха в 1973 году, во время войны с Израилем. Я поведал о своей неудачной попытке прижиться среди иезуитов. Она сказала, что мама у нее умерла рано и воспитывал ее отец. Здесь, в Египте, она знала от силы двух-трех американцев и страшно удивилась, когда я сказал, что до сих пор не знал ни одной девушки-египтянки.

— Кроме Клеопатры, разумеется, — засмеялась она и взяла меня за руку.

Ветер обдавал наши лица солоноватыми брызгами, и вот мы повернули назад, двинулись обратно к дому.

Я спросил, не мог ли Лебек вчера, после встречи со мной, позвонить своему приятелю Рихтеру.

Она снова засмеялась, только на этот раз в смехе чувствовалась горечь.

— Рихтеру? Поверьте, он никогда не был приятелем отца. Скорее его тюремщиком.

— Что сие означает?

— Давайте пройдем в дом, что-то я замерзла. Я сварю кофе, за ним и поговорим о герре Рихтере и семье Лебеков.

Мы устроились в комнате, сплошь завешанной старинными персидскими коврами, заставленной низенькими диванами и пуфиками. Здесь было много цветов в вазах, свет настольных ламп был приглушенным и мягким, и Габриэль принялась рассказывать мне замечательную сказку, историю своей семьи, которую прежде, по ее словам, не рассказывала никому на свете.

Жан-Поль Лебек, отец Ги и Этьена, был по своим взглядам весьма консервативным католиком и сочувствовал нацистскому марионеточному правительству в Виши, во главе которого стоял маршал Петен. Ги стал священником, Этьен работал в галерее отца и стал наследником его семейного бизнеса. Лебек-старший был очень строг с сыновьями, и Этьену ничего не оставалось, как старательно делать вид, что он разделяет политические взгляды отца. В самом начале войны Жан-Поль перенес удар и стал недееспособным, и Этьен, которому тогда было двадцать пять, стал фактическим хозяином галереи. И обнаружил, что его отец все это время действовал подобно неофициальному дипломату, всячески сглаживал отношения между немецким оккупационным режимом и католической Церковью в Париже. Именно тогда Этьен и познакомился с Клаусом Рихтером, занимавшимся примерно тем же делом, что и отец, то есть налаживанием отношений с Церковью. Только со стороны оккупационных войск. Пока все, что говорила Габи, совпадало со сведениями, полученными мною от Рихтера. О Ги Лебеке ей было известно совсем немного, но еще в детстве ей часто говорили, что дядя ее погиб смертью героя во время войны. Вот и все.

Однако, работая вместе с отцом, она из отрывочных его фраз во время приступов депрессии узнала, что Жан-Поль имел дело с ценнейшими произведениями искусства, похищенными нацистами из частных коллекций, принадлежавших в основном богатым евреям. И поскольку здоровье уже не позволяло Жан-Полю вести активную деятельность, он и этот бизнес передал младшему сыну.

— Но зачем он был нужен нацистам? — спросил я. — Ведь они и без него могли забрать все, что хотели.

— Да, — кивнула она, — но не забывайте о Церкви. Церковь тоже хотела заполучить свою долю... в обмен на сотрудничество с нацистами.

— И к чему же сводилось это так называемое сотрудничество?

Она покачала головой.

— Во время войны?... Кто знает.

— Но все остальное, что вы рассказали, как-то подтверждается фактами?

— Рассуждаете, как типичный адвокат! Меня тогда вообще на свете не было. Однако, я уверена, все обстояло именно так. — В голосе ее звучало легкое раздражение. — Это и мучило потом отца все годы... Да, так оно и было.

— И все же, откуда такая уверенность?

— Да из-за того, что случилось потом! Потому что я видела, через что пришлось пройти моему отцу. Я пыталась выбросить все это из головы, но потом пришла ваша сестра, а теперь — вы, и все снова ожило. Я стыжусь того, что делал мой отец...

— Погодите, Габи. Церковь и нацисты сливались в любовном экстазе во время войны, это, конечно, не слишком привлекательное зрелище, но ведь и не бог весть какая новость. Вообще далеко не всеми поступками Церкви во время войны следует гордиться. Однако не стоит так уж упрекать отца. Он попал в эту передрягу не по доброй воле, он был, как мне кажется, лишь промежуточным звеном, посредником, передававшим похищенные нацистами произведения искусства Церкви. Тогда шла война, Габи, не забывайте, как знать, какое на него оказывалось давление... Он был совсем еще молодым человеком и шел по стопам своего отца.

Сам про себя я думал: что же это могло быть? Что удалось обнаружить Вэл? Все это теперь в далеком прошлом. Кому сейчас есть до этого дело? Кому могут повредить обвинения в деяниях сорокалетней давности?

— Но война кончилась, а все это не прекратилось, — сказала она. — В том-то и дело! Это и есть самое худшее. Отец стал их человеком! Это они помогли ему открыть галереи в Каире и Александрии после войны, чтобы он продолжил тайно переправлять краденые произведения искусства. Они организовали весь этот бизнес!

— Кто «они», Габи? Война давно закончилась...

— Господи, до чего ж вы наивные люди, американцы! Мы же совсем другие. Мы просто не можем позволить себе такой роскоши, открытого и честного взгляда на мир, особенно когда немцы с сомнительным прошлым начали прибывать в Каир. Богатые, влиятельные, они стали помощниками и советчиками нашему правительству. Нацисты, Бен, самые настоящие нацисты, они награбили сокровищ на миллионы и миллиарды долларов. И это не только картины и скульптуры, это еще и золото, драгоценности, камни неслыханной величины и прочие ценности. Там все это богатство было им бесполезно. Куда сунешься с такими сокровищами? Можно и засветиться. Им надо было превратить награбленное в деньги. Оставшиеся в живых нацисты разбрелись по всему миру. Они в легионе «Кондор» в Мадриде, многие эсэсовцы перебрались из Европы в Африку, в Египет, в Южную Америку, в ваши драгоценные и демократичные Штаты. Вся эта старая гвардия, мечтающая о Четвертом рейхе, это были не только Менгеле, Барбье и Борман, их были сотни и тысячи людей, настоящих имен которых мы так никогда и не узнаем. И всем им были нужны деньги. И один из способов получения этих денег — продажа предметов искусства и драгоценностей А деньги помогают наладить свой бизнес, сделать инвестиции. Но надежного покупателя на все эти вещи отыскать не так-то просто. Ведь потом они могли стать предметом шантажа, неужели не ясно?

— Так вы хотите сказать, они продавали все эти предметы Церкви? И обустраивались потом на ее деньги, так?...

— Выжившие нацисты взяли Церковь за горло. Или покупайте все наши вещи, или... — Она выжидательно уставилась на меня, хотела понять, дошло или нет.

— Или вы покупаете, или же мы растрезвоним на весь свет, как снабжали вас похищенными во время войны сокровищами, верно? Это и есть самый настоящий шантаж, к тому же они передавали Церкви за деньги настоящие сокровища. — Я вздохнул и осторожно откинулся на спинку низенького дивана. — Черт побери! Получается, что Церковь заключила пакт с дьяволом!...

— Ну, я бы назвала это более деликатно, сохранением хрупкого равновесия сил, — заметила она. — Церковь тоже вовсе не так уж беспомощна, может открыть миру места, где скрываются военные преступники. Так что и бывшие нацисты тоже побаиваются Церкви. Этот пакт держится на страхе. И мой бедный отец оказался между молотом и наковальней... но при том и он тоже внакладе не остался. Разбогател на грешных своих делах. Я самого механизма не знаю, но думаю, они использовали отца для продажи, покупки, контрабандных вывозов из Европы и последующей передачи произведений искусства Церкви. И он обеспечивал выплаты нацистам...

— Через Клауса Рихтера, — подхватил я.

Она кивнула.

— Да, похоже, именно так работала эта схема. Доказать не смогу, но отец успел сказать мне достаточно, чтобы заполнить пробелы. Именно этого и боялся он все долгие годы. Что кто-то узнает. Отец по натуре своей человек слабый. Для подобных игр не пригоден. Рихтер держал его на коротком поводке. Он руководил, наблюдал... И вот теперь... теперь, боюсь, отец просто сломался, не выдержал чувства вины. — Она тихо заплакала.

Я подошел и опустился перед ней на колени. Она потянулась ко мне, я обнял ее. Слезы так и лились ручьем, она не могла остановиться, лишь неразборчиво бормотала что-то. Потом вдруг взглянула на меня и поцеловала. А чуть позже отвела меня в спальню. Мы занимались любовью, как изголодавшиеся по ласке незнакомцы. Когда она наконец заснула, я встал, оделся и вышел на деревянную лестницу, ведущую к пляжу. Холодный ветер моментально высушил пот на лице. Я пытался сообразить, не привели ли столь активные физические действия на протяжении последних двух часов к ухудшению в состоянии раны. Но повязка вроде бы на месте, да и боли или дискомфорта я не испытывал.

Я смотрел, как играют на глади воды лунные блики, как неустанно лижут песок мелкие волны, смотрел и пытался докричаться до Вэл. Мне так хотелось спросить сестру, на правильный ли след я напал, было ли это то самое, что привело к ее гибели... Было ли вообще что-нибудь.

Возможно, она наткнулась в бумагах и документах времен войны на какие-то сведения о воровской шайке, занимавшейся хищением и перепродажей предметов искусства. И среди них были представители духовенства и недобитые нацистские головорезы, которые и по сей день растаскивают по всем уголками земного шара украденные у убитых ими же людей картины, скульптуры, яйца Фаберже и продолжают мечтать о мировом господстве. Да, не слишком красивая вырисовывается картина. Но если даже и так, нет никаких доказательств, что это может повлиять на выборы нового Папы. Этого недостаточно, чтоб уличить кого-либо в убийстве Вэл, а также Локхарта и Хеффернана. Нет. Я отыскал довольно неприглядную деталь в самом уголке огромного старого гобелена под названием Церковь... но это еще ни о чем не говорит.

Впрочем, есть еще снимок. И Рихтер в свой парижский период был связан с Церковью, и на нем изображены три священника, двое из которых ныне уже мертвы, а один в ближайшее время может занять папский престол. И еще Габриэль говорила о том, что все это продолжается и по сей день, поток произведений и денег не иссякает. И если она права, тогда и в сегодняшней Церкви есть люди, продолжающие все ту же старую игру в шантаж... Вполне возможно, что внутри Церкви имеется свой нацист, заплечных дел мастер...

Возможно, это человек из прошлого. А может, он вполне современный, не старый еще человек, решивший продолжить традицию.

Д'Амбрицци — вот единственная сохранившаяся зацепка со стороны Церкви.

Но могу ли я быть уверен в том, что именно это открытие может отнять у кардинала Д'Амбрицци все шансы для восхождения на папский престол? Д'Амбрицци, мой замечательный друг по играм детства летом и осенью 1945-го...

Вэл поддерживала с ним тесные отношения. И сестра Элизабет хорошо его знала.

Все эти отрывочные факты и мысли роились у меня в голове и упорно не желали складываться в единое целое. Как вписывается сюда Париж нынешний? Ведь последние несколько месяцев жизни Вэл почти безвыездно провела именно в Париже, пыталась раскопать там что-то... но что именно? И тогда тоже был Париж. Черт, да в этом Париже и заварилась вся каша!

Я размышлял над тем, куда мог исчезнуть Этьен Лебек, думал о том, какие бы хотелось задать ему вопросы, как вдруг услышал за спиной шум. Вышла Габи, завернувшись в толстый халат, остановилась в дверях.

— Кажется, я знаю, где папа, — сказала она. — Они с Рихтером часто обсуждали одно место, католическое место, где можно спрятаться, скрыться от всего остального мира. Помню, еще смеялись при этом. А Рихтер говорил, что это вовсе не обязательно край света... или конец света?... И что оттуда все видно.

— Католическое место? Но что это значит? Церковь? Монастырь? Какой-нибудь приют?

— Не знаю. Но точно помню, как они его называли.

— Как, Габи?

— «L 'inferno».