Шваб молвил: "Репа да салат -
      Приевшиеся блюда.
      Когда б варила мясо мать,
      Я б не бежал оттуда!"
      "Проси о милости", -- молвил король.
      И, пав на колени пред троном,
      Шваб вскрикнул: "Верните свободу, сир,
      Германцам угнетенным!
      Свободным рожден человек, не рабом!
      Нельзя калечить природу!
      О сир, верните права людей
      Немецкому народу!"
      Взволнованный, молча стоял король,
      Была красивая сцена.
      Шваб рукавом утирал слезу,
      Но не вставал с колена.
      И молвил король: "Прекрасен твой сон!
      Прощай -- но будь осторожней!
      Ты, друг мой, лунатик, надо тебе
      Двух спутников дать понадежней.
      Два верных жандарма проводят тебя
      До пограничной охраны.
      Ну, надо трогаться, -- скоро парад,
      Уже гремят барабаны!"
      Так трогателен был финал
      Сей трогательной встречи.
      С тех пор король не впускает детей -
      Не хочет и слышать их речи.
      22
      КОБЕС I
      Во Франкфурте, в жаркие времена
      Сорок восьмого года,
      Собрался парламент решать судьбу
      Немецкого народа.
      Там белая дама являлась в те дни,
      Едва наступали потемки,-
      Предвестница бед, известная всем
      Под именем экономки.
      Издревле по Ремеру, говорят,
      Блуждает тот призрак унылый,
      Когда начинает проказить народ
      В моей Германии милой.
      И сам я видал, как бродила она
      По анфиладам вдоль спален,
      Вдоль опустелых покоев, где хлам
      Средневековья навален.
      В руках светильник и связка ключей,
      Пронзительны острые взоры.
      Она открывала большие лари,
      И лязгали ржаво затворы.
      Там знаки достоинства кайзеров спят,
      Там спит погребенная слава,
      Там Золотая булла лежит,
      Корона, и скипетр, и держава.
      Пурпурная мантия кайзеров там,
      Отребье, смердящее гнилью,
      Германской империи гардероб,
      Изъеденный молью и пылью.
      И экономка, окинув весь хлам
      Неодобрительным взглядом,
      Вскричала, зажав с отвращением нос:
      "Тут все пропитано смрадом!
      Все провоняло мышиным дерьмом,
      Заплесневело, истлело.
      В сиятельной рвани нечисть кишит,
      Материю моль проела.
      А мантия гордых королей
      Немало видов видала,-
      Она родильным домом была
      Для кошек всего квартала!
      Ее не очистить! Даруй господь
      Грядущему кайзеру силы!
      Ведь он из этой мантии блох
      Не выведет до могилы!
      А знайте, если у кайзеров зуд,
      Должны чесаться народы!
      О немцы! Боюсь, натерпитесь вы
      От блох королевской породы!
      На что вам держать монарха и блох?
      Убор средневековый
      Истлел и заржавлен, и новая жизнь
      Одежды требует новой.
      Недаром сказал немецкий поэт,
      Придя к Барбароссе в Кифгайзер:
      "Ведь если трезво на вещи смотреть -
      На кой нам дьявол кайзер?"
      Но если без кайзера вам не житье,
      Да не смутит вас лукавый!
      О милые немцы, не дайте прельстить
      Себя умом или славой!
      Не ставьте патриция над собой,
      Возьмите плебея, мужлана,
      Не избирайте лису или льва,
      Поставьте монархом барана!
      Да будет им Кобес, кельнский дурак,
      Колониева порода.
      Он в глупости гений: замыслит обман -
      И все ж не обманет народа.
      Чурбан всегда наилучший монарх,
      Эзоп доказал это басней:
      Вас, бедных лягушек, он не сожрет,
      Лягушкам аист опасней.
      Не будет Кобес Нероном для вас,
      Не станет гшраном без нужды.
      Столь:мягкому сердцу стиля- модерн
      Жестокоста варваров чужды.
      То сердце спесиво отвергли купцы;
      От них оскорбленно отпрянув,
      Илоту ремесел в объятья упал,
      И стал он цветком грубиянов.
      Ремесленные бурши сочли
      Властителем слова невежду.
      Он с ними делил их последний кусок,
      В нем видели гордость, надежду.
      Гордились тем, что он презирал
      Все университеты,
      Что книги писал из себя самого
      И отвергал факультеты.
      О да, своими силами он
      Обрел невежество разом,-
      Не иностранной наукой был
      Загублен в мозгу его разум.
      Абстракциям философских систем
      Он не поддался нимало:
      Ведь Кобес -- характер! Он -- это он!
      Меняться ему не пристало.
      Стереотипную слезу
      Он выжимает охотно;
      Густая глупость на губах
      Расположилась вольготно.
      Он ноет, болтает, -- но что за речь!
      В ней виден ослиный норов!
      Одна из дам родила осла,
      Наслушавшись тех разговоров.
      Он пишет книги и вяжет чулки,
      Досуги размечены строго.
      Чулки, которые он вязал,
      Нашли поклонников много.
      И музы и Феб убеждали его
      Отдаться вязанью всецело:
      При виде пиита с пером в руке
      У них внутри холодело.
      Ведь сами функи -- Кельна бойцы -
      К вязанью некогда льнули,
      Но меч у них не ржавел, хоть они
      Вязали на карауле.
      Стань Кобес кайзером -- функов былых
      Он воскресит благосклонно.
      Лихая дружина будет при нем
      Служить опорой трона.
      Мечтает во Францию вторгнуться он
      Начальником войска такого,
      Эльзас-Лотарингский, Бургундский край
      Вернуть Германии снова.
      Но не тревожьтесь, он будет сидеть
      Среди домашнего хлама,
      Над воплощеньем идеи святой -
      Достройкой Кельнского храма.
      Зато коль достроит -- придется врагам
      Узнать, где зимуют раки:
      Пойдет наш Кобес расправу творить
      И всыплет французу-собаке.
      И Лотарингию и Эльзас
      Он разом отнимет у вора,
      Бургундию начисто отберет,
      Закончив постройку собора.
      О немцы! Будьте верны себе!
      Ищите кайзера дельно!
      Пусть будет им карнавальный король,
      Наш Кобес Первый из Кельна.
      Весь кельнский масленичный союз
      Ему в министерство годится.
      Министры -- хлыщи в шутовском колпаке,
      В гербе -- вязальная спица.
      Рейхсканцлер -- Дрикес, и титул его -
      Граф Дрикес фон Дрикесгайзер,
      А рейхсметресса -- Марицебилль, -
      С ней не завшивеет кайзер!
      Наш Кобес в Кельне воздвигнет престол:
      Святыня -- в священном месте!
      И кельнцы иллюминируют Кельн
      При этой радостной вести.
      Колокола -- чугунные псы -
      Залают, приветствуя флаги,
      Проснутся три святых волхва,
      Покинут свои саркофаги.
      И выйдут на волю, костями стуча,
      Блаженно резвясь и танцуя.
      И "кирие элейсон"1 запоют
      И возгласят "Аллилуйя..."
      Так кончила белая дама речь
      И громко захохотала,
      И эхо зловеще гремело во мгле
      Под сводами гулкого зала.
      ------------
      1 Господи, помилуй
      23
      ЭПИЛОГ
      Слава греет мертвеца?
      Враки! Лучше до конца
      Согревайся теплотой
      Бабы, скотницы простой,
      Толстогубой девки рыжей,
      Пахнущей навозной жижей.
      А захочешь -- по-другому
      Можешь греться: выпей рому,
      Закажи глинтвейн иль грог,
      Чтоб залить мясной пирог,-
      Хоть за стойкой самой грязной,
      Средь воров и швали разной,
      Той, что виселицы ждет,
      А пока и пьет и жрет,
      Выбрав мудро жребий лучший,
      Чем Пелид избрал могучий.
      Да и тот сказал потом:
      "Лучше нищим жить, рабом,
      Чем, уйдя из жизни этой,
      Править сонмом душ над Летой
      И героя слыть примером,
      Что воспет самим Гомером".
      Дополнения
      * 1848-1856 *
      Современные стихотворения и басни
      МИХЕЛЬ ПОСЛЕ МАРТА
      Немецкий Михель был с давних пор
      Байбак, не склонный к проказам,
      Я думал, что Март разожжет в нем задор:
      Он станет выказывать разум.
      Каких он чувств явил порыв,
      Наш белобрысый приятель!
      Кричал, дозволенное забыв,
      Что каждый князь -- предатель.
      И музыку волшебных саг
      Уже я слышал всюду.
      Я, как глупец, попал впросак,
      Почти поверив чуду.
      Но ожил старый сброд, а с ним
      И старонемецкие флаги.
      Пред черно-красно-золотым
      Умолкли волшебные саги.
      Я знал эти краски, я видел не раз
      Предвестья подобного рода.
      Я угадал твой смертный час,
      Немецкая свобода!
      Я видел героев минувших лет,
      Арндта, папашу Яна.
      Они из могил выходили на свет,
      Чтоб драться за кайзера рьяно.
      Я увидал всех буршей вновь,
      Безусых любителей рома,
      Готовых, чтоб кайзер узнал их любовь,
      Пойти на все, до погрома.
      Попы, дипломаты (всякий хлам),
      Адепты римского права,-
      Творила Единенья храм
      Преступная орава.
      А Михель пустил и свист и храп,
      И скоро, с блаженной харей,
      Опять проснулся как преданный раб
      Тридцати четырех государей.
      СИМПЛИЦИССИМУС I
      Несчастье скрутит одного,
      Другому не под силу счастье;
      Одних мужская злоба губит,
      Других -- избыток женской страсти.
      Когда впервые встретились мы,
      Ты чужд был щегольских ухваток
      И рук плебейских еще не прятал
      Под гладкой лайкой белых перчаток.
      Сюртук, от старости зеленый,
      Тогда носил ты; был он узок,
      Рукав -- до локтя, до пяток -- полы, -
      Ни дать ни взять -- хвосты трясогузок.
      Косынку мамину в те дни
      Носил ты как галстук, с видом франта,
      И не покоил еще подбородка
      В атласных складках тугого банта.
      Почтенными были твои сапоги,
      Как будто сшиты еще у Сакса,
      Немецкой ворванью мазал ты их,
      А не блестящей французской ваксой.
      Ты мускусом не душился в те дни,
      Ты не носил: тогда ни лорнета,
      Ни брачных цепей, ни литой цепочки,
      Ни бархатного жилета.
      По моде швабских кабачков,
      Наипоследней, настоящей,
      Ты был одет,-- и все ж те годы -
      Расцвет твоей поры блестящей.
      Имел ты волосы на голове,
      И под волосами жужжал победно
      Высоких мыслей рой; а ныне
      Как лыс и пуст твой череп бедный!
      Исчез и твой лавровый венок -
      А он бы плешь прикрыл хоть немножко.
      Кто так обкорнал тебя? Поверь,
      Ты схож с ободранною кошкой!
      Тесть -- шелкоторговец -- дукаты копил,
      А ты их в два счета пустил по ветру.
      Старик вопит: "Из стихов немецких
      Не выпрял шелка он ни метра".
      И это -- "Живой", который весь мир
      Хотел проглотить -- с квлбасою прусской
      И клецками швабскими -- и в Аид
      Спровадил князя Пюклер-Мускау!
      И это -- рыцарь-скиталец, что встарь,
      Как тот, Ламанчский, враг беззаконий,
      Слал грозные письма жестоким монархам
      В предерзком гимназическом тоне!
      И это -- прославленный генерал
      Немецкой свободы, борец равноправья
      Картинно сидевший на лошади сивой,
      Вожак волонтеров, не знавших бесславья!
      Под ним был и сивый коняга бел,-
      Как сивые кони давно уж замшелых
      Богов и героев. Спаситель отчизны
      Был встречен восторгом и кликами смелых.
      То был виртуоз Франц Лист на коне,
      Сновидец и враль, соперник гадалки,
      Любимец мещан, фигляр и кривляка,
      На роли героев актеришка жалкий.
      И, как амазонка, рядом с ним
      Супруга долгоносая мчалась:
      Горели экстазом прекрасные очи,
      Перо на шляпе задорно качалось.
      Молва гласит -- в час битвы жена
      Напрасно боролась со страхом супруга:
      Поджилки при залпах тряслись у него,
      Кишечник сдавал, приходилось туго.
      Она говорила: "Ты заяц иль муж,
      Здесь места нет оглядке трусливой -
      Здесь бой, где ждет нас победа иль гибель,
      Игра, где корону получит счастливый.
      Подумай о горе отчизны своей,
      О бедах, нависших над нами.
      Во Франкфурте ждет нас корона, и Ротшильд,
      Как всех монархов, снабдит нас деньгами.
      Как в мантии пышной ты будешь хорош!
      Я слышу "виват!", что гремит, нарастая;
      Я вижу: цветы нам бросает под ноги
      Восторженных девушек белая стая".
      Но тщетны призывы -- и лучший из нас
      Со злой антипатией сладит не скоро.
      Как морщился Гете от вони табачной,
      Так вянет наш рыцарь, нюхая порох.
      Грохочут залпы. Герой побледнел.
      Нелепые фразы он тихо бормочет,
      Он бредит бессвязно... А рядом супруга
      У длинного носи держит платочек.
      Да, так говорят. А правда иль нет -
      Кто знает? Все мы -- люди, не боги.
      И даже сам великий Гораций
      Едва унес из битвы ноги.
      Вот жребий прекрасного: сходит на нет
      Певец наравне со всякою рванью.
      Стихи на свалке, а сами поэты
      В конце концов становятся дрянью.
      1649-1793-????
      Невежливей, чем британцы, едва ли
      Цареубийцы на свете бывали.
      Король их Карл, заточен в Уайтхолл,
      Бессонную ночь перед казнью провел:
      Под самым окном веселился народ
      И с грохотом строили эшафот.
      Французы немногим учтивее были:
      В простом фиакре Луи Капета
      Они на плаху препроводили,
      Хотя, по правилам этикета,
      Даже и при такой развязке
      Надо возить короля в коляске.
      Еще было хуже Марии-Антуанетте,
      Бедняжке совсем отказали в карете:
      Ее в двуколке на эшафот
      Повез не придворный, а санкюлот.
      Дочь Габсбурга рассердилась немало
      И толстую губку надменно поджала.
      Французам и бриттам сердечность чужда,
      Сердечен лишь немец, во всем и всегда.
      Он будет готов со слезами во взоре
      Блюсти сердечность и в самом терроре.
      А оскорбить монарха честь
      Его не вынудит и месть.
      Карета с гербом, с королевской короной,
      Шестеркою кони под черной попоной,
      Весь в трауре кучер, и, плача притом,
      Взмахнет он траурно-черным кнутом,-
      Так будет король наш на плаху доставлен
      И всепокорнейше обезглавлен.
      x x x
      В Германии, в дорогой отчизне,
      Все любят вишню, древо жизни,
      Все тянутся к ее плоду,
      Но пугало стоит в саду.
      Каждый из нас, точно птица,
      Чертовой рожи боится.
      Но вишня каждое лето цветет,
      И каждый песнь отреченья поет.
      Хоть вишня сверху и красна,
      Но в косточке смерть затаила она.
      Лишь в небе создал вишни
      Без косточек всевышний.
      Бог-сын, бог-отец, бог -- дух святой,
      Душой прилепились мы к троице
      И, к ним уйти с земли спеша,
      Грустит немецкая душа.
      Лишь на небе вовеки
      Блаженны человеки,
      А на земле все грех да беда,-
      И кислые вишни, и горе всегда.
      ПО СЮ И ПО ТУ СТОРОНУ РЕЙНА
      Пыл страстей и такта узы,
      Пламя роз в петлицах блузы,
      Сладость ласки, лжи гипноз,
      Благородство грешных поз,
      Вихрь и жар любовных грез -
      В том искусны вы, французы!
      А германский дух померк,
      В злобу рок его поверг,
      Из глубин сознанья бьет он,
      Злой наш дух! И все растет он,
      Ядом весь ;почти зальет он
      Твой бочонок, Гейдельберг:!
      ЮДОЛЬ СТРАДАНИЙ
      Гуляет ветер на чердаке,
      В постель задувает сквозь дыры.
      Там две души-горемыки лежат,
      Так бледны, так слабы и сиры.
      и шепчет душа-горемыка другой:
      "Обвей меня крепче рукою,
      Прижмись губами к моим губам,
      И я согреюсь тобою",
      Другая душа-горемыка в ответ:
      "Твой взор -- защита от боли,
      От голода, холода, нищеты,
      От этой проклятой юдоли".
      И плакали, и целовались они
      В своей безысходной печали,
      Смеялись и даже запели потом,
      И наконец замолчали.
      А днем на чердак пришел комиссар
      С ученым лекарем вкупе,
      И тот усмотрел, что смерть налицо
      И в том и в этом трупе.
      И он разъяснил: "При желудке пустом
      Их, верно, стужа убила.
      Возможно, что смерть их уже стерегла
      И только 'быстрей-шстушша".
      И веско добавил: "В такой мороз
      Отапливать надо жилище,
      А спать на пуховиках,-- но суть,
      Конечно, в здоровой пище".
      ВСЕ ЗАВИСИТ ОТ МАССЫ
      "Блины, которые я отпускал до сих пор за три серебряных гроша,
      отпускаю отныне за два серебряных гроша. Все зависит от массы".
      Засел в мою память прочней монументов
      Один анонс -- для интеллигентов
      Борусской столицы когда-тал он
      В "Интеллигенцблатт" был помещен.
      Берлин! Столица борусехой страны!
      Цветешь, ты свежестью весны,
      Как пышных лип твоих аллеи....
      Все так же ли ветер их бьет, не жалея?
      А как твой Тиргартен? Найдется? ль в нем
      тварь,
      Что хлещет пиво, как и встарь,
      С женой в павильоне, под ту же погудку:
      Мораль -- душе, а борщ -- желудку?
      Берлин! Ты каким предаешься шотехам?
      Какого разиню приветствуешь смехом?
      При мне еще Нанте; не снился берлинцам.
      В ту пору только чушь мололи
      Высоцкий с пресловутым: кронпринцем,
      Что ныне ерзает на престоле.
      Теперь в короле: не признать, балагура -
      Голова под короной повисла понуро.
      Сего венценосца сужу я нестрого,
      Ведь мы друг на друга походим немного.
      Оа очень любезен, талантлив, притом,-
      Я тоже был бы плохим королем.
      Как я, не питает он нежных чувств
      К музыке -- чудовищу искусств;
      Поэтому протежирует он
      Мейербера -- музыке в урон.
      Король с него денег не брал,-- о нет! -
      Как об этом гнусно судачит свет.
      Ложь! С беренмейеровских денег
      Король не разбогател ни на пфенниг!
      И Беренмейер с неких пор
      Королевской оперы дирижер,
      Но за это ему -- награда одна:
      И титулы и ордена -
      Лишь "en monnaie de signe"1. Так вот:
      За roi de Prusse2 проливает он пот.
      Как только начну Берлин вспоминать,
      Университет я вижу опять.
      Под окнами красные скачут гусары,
      Там музыки грохот и звуки фанфары,
      Громко несутся солдатские "зори"
      К студиозам под своды аудиторий.
      А профессора там все в том же духе -
      Весьма иль менее длинноухи?
      Все так же ль изящно, с тем же эффектом
      Слащаво поет дифирамбы пандектам
      Наш Савиньи иль сей певец,
      Быть может, помер под конец?
      Я, право, не знаю... Скажите по чести,
      Я не расплачусь при этой вести...
      И Лотте умер. Смертен всякий,
      Как человек, так и собаки,
      А псам таким и подыхать,
      Что рады здравый смысл сбрехать
      И считают для вольного немца почетом -
      Задыхаться под римским гнетом...
      А Массман плосконосый, тот все у дел?
      Иль Массмана смертных постиг удел?
      Не говорите об этом, я буду убит,
      И, если подох он, я плакать стану,-
      О! Пусть еще долго он небо коптит,
      Нося на коротеньких ножках свой грузик.
      Уродливый карлик, смешной карапузик
      С отвислым брюхом. Сей пигмей
      Был мне на свете всех милей!
      Я помню его. Он так был мал,
      Но, как бездонная бочка, лакал
      Со студентами пиво, -- те, пьянствуя часто,
      Под конец излупили беднягу-гимнаста.
      То-то было побоище! Юноши браво
      Доказали упорством рук,
      -----------------
      1 Расплата шуточками (фр.).
      2 Работая бесплатно, дословно: (за) короля Пруссии (фр.)
      Что Туснельды и Германа внук -
      Достойный поборник кулачного права.
      Молодые германцы не знали поблажки,
      Молотили руками... То в зад, то в ляжки
      Пинали ногами все боле и боле,
      А он, негодяй, хоть бы пикнул от боли.
      "Я удивлен! -- вскричал я с жаром. -
      Как стойко ты сносишь удар за ударом,
      Да ты ведь герой! Ты Брутовой расы!"
      И Массман молвил: "Все зависит от массы!"
      Да, a propos 1, а этим летом
      Вы репой тельтовской довольны?
      Хорош ли огурчик малосольный
      В столице вашей? А вашим поэтам
      Живется все так же, без резких волнений,
      И все среди них не рождается гений?
      Хотя -- к чему гений? Ведь у нас расцветало
      Моральных и скромных талантов немало.
      У морального люда есть тоже прикрасы.
      Двенадцать -- уж дюжина! Все зависит от
      массы.
      А вашей лейб-гвардии лейтенанты
      По-прежнему те же наглые франты?
      Все так же затянуты в рюмочку тальи?
      Все так же болтливы эти канальи?
      Но берегитесь, -- беда грозит, -
      Еще не лопнуло, но трещит!
      Ведь Бранденбургские ворота у вас
      Грандиозностью славятся и сейчас.
      И в эти ворота, дождетесь вы чести,
      Всех вас вышвырнут с прусским величеством
      вместе.
      Все зависит от массы!
      ДОБРЫЙ СОВЕТ
      Всегда их подлинную кличку
      Давай, мой друг, героям басен.
      Сробеешь -- результат ужасен!
      -------------------
      1 Кстати (фр.).
      ДОБРЫЙ СОВЕТ
      Всегда их подлинную кличку
      Давай, мой друг, героям басен.
      Сробеешь -- результат ужасен!
      С твоим ослом пойдет на смычку
      Десяток серых дурней, воя:
      "Мои ведь уши у героя!
      А этот визг и рев с надсадой
      Моею отдает руладой:
      Осел я! Хоть не назван я,
      Меня узнают все друзья,
      Вся родина Германия:
      Осел тот я! И-а! И-а!"
      Ты одного щадил болвана,
      Тебе ж грозит десяток рьяно!
      КОРОЛЬ ДЛИННОУХИЙ I
      Само собой, в короли прошел
      Большинство голосов получивший осе
      И учинился осел королем.
      Но вот вам хроника о нем:
      Король-осел, корону надев,
      Вообразил о себе, что он лев;
      Он в львиную шкуру облекся до пят
      И стал рычать, как львы рычат.
      Он лошадьми себя окружает,
      И это старых ослов раздражает.
      Бульдоги и волки -- войско его,
      Ослы заворчали и пуще того.
      Быка он приблизил, канцлером сделав,
      И тут ослы дошли до пределов.
      Грозятся восстанием в тот же день!
      Король корону надел набекрень
      И быстро укутался, раз-два,
      В шкуру отчаянного льва.
      Потом объявляет особым приказом
      Ослам недовольным явиться разом,
      И держит следующее слово:
      "Ослы высокие! Здорово!
      Ослом вы считаете меня,
      Как будто осел и я, и я!
      Я -- лев; при дворе известно об этоv
      И всем статс-дамам, и всем субреттам.
      И обо мне мой статс-пиит
      Создал стихи и в них говорит:
      "Как у верблюда горб природный,
      Так у тебя дух льва благородный -
      У этого сердца, этого духа
      Вы не найдете длинного уха".
      Так он поет в строфе отборной,
      Которую знает каждый придворный.
      Любим я: самые гордые павы
      Щекочут затылок мой величавый.
      Поощряю искусства: все говорят,
      Что я и Август и Меценат.
      Придворный театр имею давно я;
      Мой кот исполняет там роли героя.
      Мимистка Мими, наш ангел чистый,
      И двадцать мопсов -- это артисты.
      В академии живописи, ваянья
      Есть обезьяньи дарованья.
      Намечен директор на место это -
      Гамбургский Рафаэль из гетто,
      Из Грязного вала,--Леман некто.
      Меня самого напишет директор.
      Есть опера, и есть балет,
      Он очень кокетлив, полураздет.
      Поют там милейшие птицы эпохи
      И скачут талантливейшие блохи.
      Там капельмейстером Мейер-Бер,
      Сам музыкальный миллионер.
      Уже наготовил Мерин-Берий
      К свадьбе моей парадных феерий.
      Я сам немного занят музыкой,
      Как некогда прусский Фридрих Великий.
      Играл он на флейте, я на гитаре,
      И много прекрасных, когда я в ударе
      И с чувством струны свои шевелю,
      Тянутся к своему королю.
      Настанет день -- королева моя
      Узнает, как музыкален я!
      Она -- благородная кобылица,
      Высоким родом своим гордится.
      Ее родня ближайшая -- тетя
      Была Росинанта при Дон-Кихоте;
      А взять ее корень родословный
      Там значится сам Баярд чистокровный;
      И в предках у ней, по ее бумагам,
      Те жеребцы, что ржали под флагом
      Готфрида сотни лет назад,
      Когда он вступал в господень град.
      Но прежде всего она красива,
      Блистает! Когда дрожит ее грива,
      А ноздри начнут и фыркать и гроха|
      В сердце моем рождается похоть,-
      Она, цветок и богиня кобылья,
      Наследника мне принесет без усилья.
      Поймите, -- от нашего сочетанья
      Зависит династии существованье.
      Я не исчезну без следа,
      Я буду в анналах Клио всегда,
      И скажет богиня эта благая,
      Что львиное сердце носил всегда я
      В груди своей, что управлял
      Я мудро и на гитаре играл".
      Рыгнул король, и речь прервал он,
      Но ненадолго, и так продолжал он:
      "Ослы высокие! Все поколенья!
      Я сохраню к вам благоволенье,
      Пока вы достойны. Чтоб всем налог
      Платить без опоздания, в срок.
      По добродетельному пути,
      Как ваши родители, идти,-
      Ослы старинные! В зной и холод
      Таскали мешки они, стар и молод,
      Как им приказывал это бог.
      О бунте никто и мыслить не мог.
      С их толстых губ не срывался ропот,
      И в мирном хлеву, где привычка и О!
      Спокойно жевали они овес!
      Старое время ветер унес.
      Вы, новые, остались ослами,
      Но скромности нет уже меж вами.
      Вы жалко виляете хвостом
      И вдруг являете треск и гром.
      А так как вид у вас бестолков,
      Вас почитают за честных ослов;
      Но вы и бесчестны, вы и злы,
      Хоть с виду смиреннейшие ослы.
      Подсыпать вам перцу под хвост, и вмиг
      Вы издаете ослиный крик,
      Готовы разнести на части
      Весь мир, -- и только дерете пасти.
      Порыв, безрассудный со всех сторон!
      Бессильный гнев, который смешон!
      Ваш глупый рев обнаружил вмиг,
      Как много различнейших интриг,
      Тупых и низких дерзостей
      И самых пошлых мерзостей,
      И яда, и желчи, и всякого зла
      Таиться может в шкуре осла".
      Рыгнул король, и речь прервал он,
      Но ненадолго, и так продолжал он:
      "Ослы высокие! Старцы с сынами!
      Я вижу вас насквозь, я вами
      Взволнован, я злюсь на вас свирепо
      За то, что бесстыдно и нелепо
      О власти моей вы порете дичь.
      С ослиной точки трудно постичь
      Великую львиную идею,
      Политикой движущую моею.
      Смотрите вы! Бросьте эти штуки!
      Растут у меня и дубы и буки,
      Из них мне виселицы построят
      Прекрасные. Пусть не беспокоят
      Мои поступки вас. Не противясь,
      Совет мой слушайте: рты на привязь!
      А все преступники-резонеры -
      Публично их выпорют живодеры;
      Пускай на каторге шерсть почешут.
      А тех, кто о восстании брешут,
      Дробят мостовые для баррикады,-
      Повешу я без всякой пощады.
      Вот это, ослы, я внушить вам желал бы
      Теперь убираться я приказал бы".
      Король закончил свое обращенье;
      Ослы пришли в большое движенье;
      Оки прокричали: "И-а, и-а!
      Да здравствует наш король! Ура!"
      ОСЛЫ-ИЗБИРАТЕЛИ
      Свобода приелась до тошноты.
      В республике конско-ослиной
      Решили выбрать себе скоты
      Единого властелина.
      Собрался с шумом хвостатый сброд
      Различного званья и масти.
      Интриги и козни пущены в ход,
      Кипят партийные страсти.
      Здесь Старо-Ослы вершили судьбу,
      В ослином комитете.
      Кокарды трехцветные на лбу
      Носили молодчики эти.
      А кони имели жалкий вид
      И тихо стояли, ни слова:
      Они боялись ослиных копыт,
      Но пуще -- ослиного рева.
      Когда же кто-то осмелился вслух
      Коня предложить в кандидаты,
      Прервал его криком седой Длинноух:
      "Молчи, изменник проклятый!
      Ни капли крови осла в тебе нет.
      Какой ты осел, помилуй!
      Да ты, как видно, рожден на свет
      Французскою кобылой!
      Иль, может, от зебры род хилый т.
      Ты весь в полосах по-зебрейски.
      А впрочем, тебя выдает с головой
      Твой выговор еврейский.
      А если ты наш, то, прямо сказать,
      Хитер ты, брат, да не слишком.
      Ослиной души тебе не понять
      Своим худосочным умишком.
      Вот я познал, хоть с виду и прост,
      Ее мистический голос.
      Осел я сам, осел мой хвост,
      Осел в нем каждый волос.
      Я не из римлян, не славянин,
      Осел я немецкий, природный.
      Я предкам подобен, -- они как один
      Все были умны и дородны.
      Умны и не тешились искони
      Альковными грешками,
      На мельницу бодро шагали они,
      Нагруженные мешками.
      Тела их в могиле, но дух не исчез,
      Бессмертен ослиный дух их!
      Умильно смотрят они с небес
      На внуков своих длинноухих.
      О славные предки в нимбе святом!
      Мы следовать вам не устали
      И ни на йоту с пути не сойдем,
      Который вы протоптали.
      Какое счастье быть сыном ослов,
      Родиться в ослином сословье!
      Я с каждой крыши кричать готов: