Как их пишет на картинах
      Англичанин Генри Мартин.
      Да, узнать легко их. Эти
      Лестницы так широки,
      Что по ним свободно всходит
      Много тысяч мексиканцев.
      А на ступенях пируют
      Кучки воинов свирепых
      В опьяненье от победы
      И от пальмового хмеля.
      Эти лестницы выводят
      Через несколько уступов
      В высоту, на кровлю храма
      С балюстрадою резною.
      Там на троне восседает
      Сам великий Вицлипуцли,
      Кровожадный бог сражений.
      Это -- злобный людоед,
      Но он с виду так потешен,
      Так затейлив и ребячлив,
      Что, внушая страх, невольно
      Заставляет нас смеяться...
      И невольно вспоминаешь
      Сразу два изображенья:
      Базельскую "Пляску смерти"
      И брюссельский Меннкен-Писс.
      Справа от него миряне,
      Слева -- все попы толпятся;
      В пестрых перьях, как в тиарах,
      Щеголяет нынче клир.
      А на ступенях алтарных
      Старичок сидит столетний,
      Безволосый, безбородый;
      Он в кроваво-красной куртке.
      Это -- жрец верховный бога.
      Точит Он с улыбкой ножик,
      Искоса порою глядя
      На владыку своего.
      Вицлипуцли взор, его
      Понимает, очевидно:
      Он ресницами моргает,
      А порой кривит и губы.
      Вся духовная капелла
      Тут же выстроилась в ряд:
      Трубачи и литавристы -
      Грохот, вой рогов коровьих...
      Шум, и гам, и вой, и грохот.
      И внезапно раздается
      Мексиканское "Те Deum"1,
      Как мяуканье кошачье,-
      Как мяуканье кошачье,
      Но такой породы кошек,
      Что названье тигров носят
      И едят людское мясо!
      И когда полночный ветер
      Звуки к берегу доносит,
      У испанцев уцелевших
      Кошки на сердце скребут.
      У плакучих ив прибрежных
      Все они стоят печально,
      Взгляд на город устремив,
      Что в озерных темных струях
      Отражает, издеваясь,
      Все огни своей победы,
      -----------------
      1 "Тебя, бога (хвалим)".-- католический-гими (лат.).
      И гладят, как из партера
      Необъятного театра,
      Где открытой сценой служит
      Кровля храма Вицлипуцли
      И мистерию дают
      В честь одержанной победы.
      Называют драму ту
      "Человеческая жертва";
      В христианской обработке
      Пьеса менее ужасна,
      Ибо там вином церковным
      Кровь подменена, а тело,
      Упомянутое а тексте, --.
      Пресной тоненькой лепешкой.
      Но на сей раз у индейцев
      Дело шло весьма серьезно,
      Ибо ели мясо там
      И текла людская кровь,
      Безупречная к тому же
      Кровь исконных христиан,
      Кровь без примеси малейшей
      Мавританской иль еврейской.
      Радуйся, о Вицлипуцли:
      Потечет испанцев кровь;
      Запахом ее горячим
      Усладишь ты обонянье.
      Вечером тебе зарежут
      Восемьдесят кабальеро -
      Превосходное жаркое
      Для жрецов твоих на ужин.
      Жрец ведь только человек,
      И ему жратва потребна.
      Жить, как боги, он не может
      Воскуреньями одними.
      Чу! Гремят литавры смерти,
      Хрипло воет рог коровий!
      Это значит, что выводят
      Смертников из подземелья.
      Восемьдесят кабальеро,
      Все обнажены позорно,
      Руки скручены веревкой,
      Их ведут наверх и тащат,
      Пред кумиром Вицлипуцли
      Силой ставят на колени
      И плясать их заставляют,
      Подвергая истязаньям,
      Столь жестоким и ужасным,
      Что отчаянные крики
      Заглушают дикий гомон
      Опьяневших людоедов.
      Бедных зрителей толпа
      У прибрежия во мраке!
      Кортес и его испанцы
      Голоса друзей узнали
      И на сцене освещенной
      Ясно увидали все:
      Их движения, их корчи,
      Увидали нож и кровь.
      И с тоскою сняли шлемы,
      Опустились на колени
      И псалом запели скорбный
      Об усопших -- "De profundis".
      Был в числе ведомых на смерть
      И Раймондо де Мендоса,
      Сын прекрасной аббатисы,
      Первой Кортеса любви.
      На груди его увидел
      Кортес медальон заветный,
      Матери портрет скрывавший,-
      И в глазах блеснули слезы.
      Но смахнул он их перчаткой
      Жесткой буйволовой кожи
      И вздохнул, с другими хором
      Повторяя: "Miserere!"
      Вот уже бледнеют звезды,
      Поднялся туман рассветный -
      Словно призраки толпою
      В саванах влекутся белых.
      Кончен пир, огни погасли,
      И в кумирне стало тихо.
      На полу, залитом кровью,
      Все храпят -- и поп и паства.
      Только в красной куртке жрец
      Не уснул и в полумраке,
      Приторно оскалив зубы,
      С речью обратился к богу:
      "Вицлипуцли, Пуцливицли,
      Боженька наш Вицлипущш!
      Ты потешился сегодня,
      Обоняя ароматы!
      Кровь испанская лилась -
      О, как пахло аппетитно,
      И твой носик сладострастно
      Лоснился, вдыхая запах.
      Завтра мы тебе заколем
      Редкостных коней заморских
      Порожденья духов ветра
      И резвящихся дельфинов.
      Если паинькой ты будешь,
      Я тебе зарежу внуков;
      Оба -- детки хоть куда,
      Старости моей услада.
      Но за это должен ты
      Нам ниспосылать победы -
      Слышишь, боженька мой милый,
      Пуцливицли, Вицлипуцли?
      Сокруши врагов ты наших,
      Чужеземцев, что из дальних
      Стран, покамест не открытых,
      По морю сюда приплыли.
      Что их гонит из отчизны?
      Голод или злодеянье?
      "На родной земле работай
      И кормись", -- есть поговорка.
      Нашим золотом карманы
      Набивать они желают
      И сулят, что мы на небе
      Будем счастливы когда-то!
      Мы сначала их считали
      Существами неземными,
      Грозными сынами солнца,
      Повелителями молний.
      Но они такие ж люди,
      Как и мы, и умерщвленью
      Поддаются без труда.
      Это испытал мой нож.
      Да, они такие ж люди,
      Как и мы, -- причем иные
      Хуже обезьян косматых:
      Лица их в густрй шерсти;
      Многие в своих штанах
      Хвост скрывают обезьяний,-
      Тем же,кто не обезьяна,
      Никаких штанов не нужно.
      И в моральном отношенье
      Их уродство велико;
      Даже, говорят, они
      Собственных богов съедают.
      Истреби отродье злое
      Нечестивых богоедов,
      Вицлипуцли, Пуцливицли,
      Дай побед нам Вицлипуцли!"
      Долго жрец шептался с богом,
      И звучит ему в ответ
      Глухо, как полночный ветер,
      Что камыш озерный зыблет:
      "Живодер в кровавой куртке!
      Много тысяч ты зарезал,
      А теперь свой нож себе же
      В тело дряхлое вонзи.
      Тотчас выскользнет душа
      Из распоротого тела
      И по кочкам и корягам
      Затрусит к стоячей луже.
      Там тебя с приветом спросит
      Тетушка, царица крыс:
      "Добрый день, душа нагая,
      Как племянничку живется?
      Вицлипуцствует ли он
      На медвяном солнцепеке?
      Отгоняет ли Удача
      От него и мух и мысли?
      Иль скребет его богиня
      Всяких бедствий, Кацлагара,
      Черной лапою железной,
      Напоенною отравой?"
      Отвечай, душа нагая:
      "Кланяется Вицлипуцли
      И тебе, дурная тварь,
      Сдохнуть от чумы желает.
      Ты войной его, прельстила.
      Твой совет был страшной бездной
      Исполняется седое,
      Горестное предсказанье
      О погибели страны
      От злодеев бородатых,
      Что на птицах деревянных
      Прилетят сюда с востока.
      Есть другая поговорка:
      Воля женщин -- воля божья;
      Вдвое крепче воля божья,
      Коль решила богоматерь.
      На меня она гневится,
      Гордая царица неба,
      Незапятнанная дева
      С чудотворной, вещей силой.
      Вот испанских войск оплот.
      От ее руки погибну
      Я, злосчастный бог индейский,
      Вместе с бедной Мексикой".
      Поручение исполнив,
      Пусть душа твоя нагая
      В нору спрячется. Усни,
      Чтоб моих не видеть бедствий!
      Рухнет этот храм огромный,
      Сам же я повергнут буду
      Средь дымящихся развалин
      И не возвращусь вовеки.
      Все ж я не умру; мы, боги,
      Долговечней попугаев.
      Мы, как и они, линяем
      И меняем оперенье.
      Я переселюсь в Европу
      (Так врагов моих отчизна
      Называется) -- и там-то
      Новую начну карьеру.
      В черта обращусь я; -бог
      Станет богомерзкой харей;
      Злейший враг моих врагов,
      Я примусь тогда за дело
      Там врагов я стану мучить,
      Призраками их пугая.
      Предвкушая ад, повсюду
      Слышать будут запах серы.
      Мудрых и глупцов прельщу я;
      Добродетель их щекоткой
      Хохотать заставлю нагло,
      Словно уличную девку.
      Да, хочу я чертом стать,
      Шлю приятелям привет мой:
      Сатане и Белиалу,
      Астароту, Вельзевулу.
      А тебе привет особый,
      Мать грехов, змея Ли лита!
      Дай мне стать, как ты, жестоким,
      Дай искусство лжи постигнуть!
      Дорогая Мексика!
      Я тебя спасти не властен,
      Но отмщу я страшной местью,
      Дорогая Мексика!"
      Книга вторая
      ЛАМЕНТАЦИИ
      Удача -- резвая плутовка:
      Нигде подолгу не сидит,-
      Тебя потреплет по головке
      И, быстро чмокнув, прочь спешит.
      Несчастье -- дама много строже:
      Тебя к груди, любя, прижмет,
      Усядется к тебе на ложе
      И не спеша вязать начнет.
      ЛЕСНОЕ УЕДИНЕНЬЕ
      Тех дней далеких я не забуду -
      С венком златоцветным ходил я всюду,
      Венок невиданной красоты,
      Волшебными были его цветы.
      Он судьям нравился самым строгим,
      А я был по нраву очень немногим,-
      Бежал я от зависти желчной людской,
      Бежал я, бежал я в приют колдовской.
      В лесу, в зеленом уединенье,
      Обрел друзей я в одно мгновенье:
      Юная фея и гордый олень
      Охотно со мной бродили весь день.
      Они приближались ко мне без боязни,
      Забыв о всегдашней своей неприязни:
      Не враг,-- знали феи,-- к ним в чащу проник;
      Рассудком,-- все знали,-- я жить не привык.
      Одни лишь глупцы понадеяться могут,
      Что феи всегда человеку помогут;
      Ко мне же, как прочая здешняя знать,
      Добры они были, надо признать.
      Вокруг меня резвой, воркующей стайкой
      Кружилися эльфы над пестрой лужайкой.
      Немного колючим казался их взгляд,
      Таивший хоть сладкий, но гибельный яд.
      Я рад был их шалостям и потехам,
      Дворцовые сплетни слушал со смехом,
      И это при всем почитании
      Достойной царицы Титании.
      К лесному ручью пробирался я чащей,
      И вмиг возникали из пены бурлящей
      В чешуйках серебряных -- все как одна -
      Русалки, жилицы речного дна.
      Рокочут цитры, рыдают скрипки,
      Змеею стан извивается гибкий,
      Взлетают одежды над облаком брызг,
      Все бьется и вьется под яростный визг.
      Когда же наскучат им пляски эти,
      Доверчиво, словно малые дети,
      Прилягут они в тень развесистых ив,
      Головки ко мне на колени склонив.
      И тут же затянут печальный и длинный
      О трех померанцах напев старинный,
      Но больше прельщало их, не утаю,
      Слагать дифирамбы во славу мою.
      Воздав мне хвалу преогромной поэмой,
      Они иной увлекались темой;
      Все приставали: "Поведай нам,
      Во имя чего был создан Адам?
      У всех ли бессмертна душа или все же
      Бывают и смертные души? Из кожи
      Или холщовые? Отчего
      Глупцов среди вас большинство?"
      Чем их усмирял я, боюсь, не отвечу,
      Да только смертельной обиды, замечу,
      Бессмертной душе моей не нанес
      Малютки-русалки наивный вопрос.
      Русалки и эльфы -- прехитрый народец,
      Лишь гном, добродушный, горбатый уродец,
      Вам искренне предан. Из духов земных
      Мне гномы любезней всех остальных.
      В плащах они ходят пурпурных и длинных,
      А страху-то сколько на лицах невинных!
      В их тайну проник я, но делал вид,
      Что горький изъян их надежно скрыт.
      Никто в целом мире,-- казалось бедняжкам,-
      О ножках утиных, -- горе их тяжком, -
      И ведать не ведал. Высмеивать их,
      Поверьте, не в правилах было моих.
      Да разве, точь-в-точь как малютки эти,
      Пороков своих мы не держим в секрете?
      А ножки утиные, как на грех,
      Взгляните, -- торчат на виду у всех!
      Из духов одни саламандры с оглядкой
      Ко мне приближались. Осталась загадкой
      Их жизнь для меня -- за коряги и пни
      Светящейся тенью скрывались они.
      Короткая юбка, передничек узкий,
      Шитье золотое на алой блузке,
      Худые как щепки, росточком малы
      И личиком чуть пожелтее золы.
      В короне у каждой -- рубин неподдельный,
      И каждая мыслит себя безраздельной
      Владычицей всех земноводных и птиц,
      Царицей, чья воля не знает границ.
      А то, что огонь не берет этих бестий,
      Чистейшая правда. Скажу вам по чести,
      Я в этом не раз убеждался, и все ж
      Их духами пламени не назовешь.
      А вот старички-мандрагоры, пожалуй,
      Народ самый дошлый в лесу и бывалый,-
      Короткие ножки, на вид лет -по сто,
      Кем были их предки -- не ведал никто.
      Затеют они чехарду на опушке,
      Вам кажется - в небе летают гнилушки,
      Но эла эти старцы не делали мне,
      Я к пращурам их безразличен вполне.
      У них обучился я магии черной:
      Мог птиц завлекать перекличкой проворной
      И ночью купальской косить без помех
      Траву, что незримыми делает всех.
      Волшебные знаки узнал без числа я,
      Мог ветру на спину вскочить, не седлая,
      И рун полустертых читать письмена,
      Будившие мертвых от вечного сна.
      Свистеть научился особенным свистом
      И дятла обманывать в ельнике мшистом -
      Он выронит корень-лукорень, и вмиг
      Найдете вы полный сокровищ тайник.
      Я знал заклинанья, полезные крайне
      При поисках клада. Их шепчешь втайне
      Над местом заветным, и все ж, так назло,
      Богатства мне это не принесло.
      А впрочем, к роскоши равнодушный,
      Я тратил немного. Мой замок воздушный
      В испанских владеньях из тода в год
      Давал мне вполне пристойный доход.
      О, чудные дни. Смех эльфов лукавый,
      Русалок потехи, леших забавы,
      Звенящий скрипками небосклон -
      Здесь все навевало сказочный сон.
      О, чудиые дни! Триумфальною аркой
      Казался мне полог зелени яркой.
      Под нею ступал я по влажной траве
      С венком победителя на голове.
      Какое повсюду царило согласье,
      Но все изменилось вдруг в одночасье,
      И -- как на беду!-- мой венок колдовской
      Похищен завистливой, чьей-то рукой.
      Венок с головы у меня украден!
      Венок, что сердцу был так отраден,
      И верите, нет ли, но с этого дня
      Как будто души лишили меня.
      Все маски вселенной безмолвно и тупо,
      С глазами стеклянными, как у трупа,
      Взирают с пустого погоста небес,
      В В унынье - один - обхожу я свой лес.
      Где эльфы? -- В орешнике лают собаки,
      Охотничий рог трубит в буераке,
      Косуля, шатаясь, бредет по ручью
      Зализывать свежую рану свою.
      В расселины, мрачные, словно норы,
      Со страху попрятались мандрагоры.
      Друзья, не поможет теперь колдовство -
      Мне счастья не знать без венка моего.
      Где юная? златоволосая фея;
      Чьи ласки впервые познал я, робея?
      Тот дуб, в чьих ветвях, находили мы кров,
      Давно стал добычей, осенних ветров.
      Ручей замирает со вздохом бессильным,
      Пред ним изваянием надмогильным,
      Как чья-то душа у подземной реки,
      Русалка, сидит, онемев от тоски.
      Участливо я обратился к ней,
      Вскочила бедняжка, смерти бледней,
      И бросилась прочь с обезумевшим взглядом,
      Как будто я нризрак, отвергнутый адом.
      ИСПАНСКИЕ АТРИДЫ
      В лето тысяча и триста
      Восемьдесят три, под праздник
      Сан-Губерто, в Сеговии
      Пир давал король испанский.
      Все дворцовые обеды
      На одно лицо, -- все та же
      Скука царственно зевает
      За столом у всех монархов.
      Яства там -- откуда хочешь,
      Блюда -- только золотые,
      Но во всем свинцовый привкус,
      Будто ешь стряпню Локусты.
      Та же бархатная сволочь,
      Расфуфырившись, кивает -
      Важно, как в саду тюльпаны.
      Только в соусах различье.
      Словно мак, толпы жужжанье
      Усыпляет ум и чувства,
      И лишь трубы пробуждают
      Одуревшего от жвачки.
      К счастью, был моим соседом
      Дон Диего Альбукерке,
      Увлекательно и живо
      Речь из уст его лилась.
      Он рассказывал отлично,
      Знал немало тайн дворцовых,
      Темных дел времен дон Педро,
      Что Жестоким Педро прозван.
      Я спросил, за что дон Педро
      Обезглавил дон Фредрего,
      Своего родного брата.
      И вздохнул мой собеседник.
      "Ах, сеньор, не верьте вракам
      Завсегдатаев трактирных,
      Бредням праздных гитаристов,
      Песням уличных певцов.
      И не верьте бабьим сказкам
      О любви меж дон Фредрего
      И прекрасной королевой
      Доньей Бланкой де Бурбон.
      Только мстительная зависть,
      Но не ревность венценосца
      Погубила дон Фредрего,
      Командора Калатравы.
      Не прощал ему дон Педро
      Славы, той великой славы,
      О которой донна Фама
      Так восторженно трубила.
      Не простил дон Педро брату
      Благородства чувств высоких,
      Красоты, что отражала
      Красоту его души.
      Как живого, я доныне
      Вижу юного героя -
      Взор мечтательно-глубокий,
      Весь его цветущий облик.
      Вот таких, как дон Фредрего,
      От рожденья любят феи.
      Тайной сказочной дышали
      Все черты его лица.
      Очи, словно самоцветы,
      Синим светом ослепляли,
      Но и твердость самоцвета
      Проступала в зорком взгляде.
      Пряди локонов густые
      Темным блеском отливали,
      Сине-черною волною
      Пышно падая на плечи.
      Я в последний раз живого
      Увидал его в Коимбре,
      В старом городе, что отнял
      Он у мавров,-- бедный принц!
      Узкой улицей скакал он,
      И, следя за ним из окон,
      За решетками вздыхали
      Молодые мавританки.
      На его высоком шлеме
      Перья вольно развевались,
      Но отпугивал греховность
      Крест нагрудный Калатравы.
      Рядом с ним летел прыжками,
      Весело хвостом виляя,
      Пес его любимый, Аллан,
      Чье отечество -- Сиерра,
      Несмотря на рост огромный,
      Он, как серна, был проворен.
      Голова, при сходстве с лисьей,
      Мощной формой норажала.
      Шерсть была нежнее шелка,
      Белоснежна и курчава.
      Золотой его ошейник
      Был рубинами украшен.
      И, по слухам, талисман
      Верности в нем был запрятан.
      Ни на миг не покидал он
      Господина, верный пес.
      О, неслыханная верность!
      Не могу без дрожи вспомнить,
      Как раскрылась эта верность
      Перед нашими глазами.
      О, проклятый день злодейства!
      Это все свершилось здесь же,
      Где сидел я, как и ныне,
      На пиру у короля.
      За столом, на .верхнем месте,
      Там, где ныне дон Энрико
      Осушает кубок дружбы
      С цветом рыцарей кастильских,
      В этот день сидел дон Педро,
      Мрачный, злой, и, как богиня,
      Вся сияя, восседала
      С ним Мария де Падилья.
      А вон там, на нижнем месте,
      Где, одна, скучает дама,
      Утопающая в брыжах
      Плоских, белых, как тарелка,-
      Как тарелка, на которой
      Личико с улыбкой кислой,
      Желтое и все в морщинах,
      Выглядит сухим лимоном,-
      Там, яа самом .нижнем месте,
      Стул незанятым остался.
      Золотой тот стул, казалось,
      Поджидал большого гостя.
      Да, большому гостю был он,
      Золотой тот стул, оставлен,
      Но не црибыл дон Фредрего,
      Почему -- теперь мы знаем.
      Ах, в тот самый час свершилось
      Небывалое злодейство:
      Был обманом юный рыцарь
      Схвачен слугами дон Педро,
      Связан накрепко и брошен
      В башню замка, в подземелье,
      Где царили мгла и холод
      И горел один лишь факел.
      Там, среди своих подручных,
      Опираясь на секиру,
      Ждал палач в одежде красной,
      Мрачно пленнику сказал он:
      "Приготовьтесь к смерти, рыцарь.
      Как гроссмейстеру Сант-Яго,
      Вам из милости дается
      Четверть часа для молитвы".
      Преклонил колени рыцарь
      И спокойно помолился,
      А потом сказал: "Я кончил",-
      И удар смертельный принял.
      В тот же миг, едва на плиты
      Голова его скатилась,
      Подбежал к ней верный Аллан,
      Не замеченный доселе.
      И схватил зубами Аллан
      Эту голову за кудри
      И с добычей драгоценной
      Полетел стрелою наверх.
      Вопли ужаса и скорби
      Раздавались там, где мчался
      Он по лестницам дворцовым,
      Галереям и чертогам.
      С той поры, как Валтасаров
      Пир свершался в Вавилоне,
      За столом никто не видел
      Столь великого смятенья,
      Как меж нас, когда вбежал он
      С головою дон Фредрего,
      Всю в пыли, в крови, за кудри
      Волоча ее зубами.
      И на стул пустой, где должен
      Был сидеть его хозяин,
      Вспрыгнул пес и, точно судьям,
      Показал нам всем улику.
      Ах, лицо героя было
      Так знакомо всем, лишь стало
      Чуть бледнее, чуть серьезней,
      И вокруг ужасной рамой
      Кудри черные змеились,
      Вроде страшных змей Медузы,
      Как Медуза, превращая
      Тех, кто их увидел, в камень.
      Да, мы все окаменели,
      Молча глядя друг на друга,
      Всем язык одновременно
      Этикет и страх связали.
      Лишь Мария де Падилья
      Вдруг нарушила молчанье,
      С воплем руки заломила,
      Вещим ужасом полна.
      "Мир сочтет, что я -- убийца,
      Что убийство я свершила,
      Рок детей моих постигнет,
      Сыновей моих безвинных".
      Дон Диего смолк, заметив,
      Как и все мы, с опозданьем,
      Что обед уже окончен
      И что двор покинул залу.
      По-придворному любезный,
      Предложил он показать мне
      Старый замок, и вдвоем
      Мы пошли смотреть палаты.
      Проходя по галерее,
      Что ведет к дворцовой псарне,
      Возвещавшей о себе
      Визгом, лаем и ворчаньем,
      Разглядел во тьме я келью,
      Замурованную в стену
      И похожую на клетку
      С крепкой толстою решеткой.
      В этой клетке я увидел
      На соломе полусгнившей
      Две фигурки,-- на цепи
      Там сидели два ребенка.
      Лет двенадцати был младший,
      А другой чуть-чуть постарше.
      Лица тонки, благородны,
      Но болезненно-бледны.
      Оба были полуголы
      И дрожали в лихорадке.
      Тельца худенькие были
      Полосаты от побоев.
      Из глубин безмерной скорби
      На меня взглянули оба.
      Жутки были их глаза,
      Как-то призрачно-пустые.
      "Боже, кто страдальцы эти?" -
      Вскрикнул я и дон Диего
      За руку схватил невольно.
      И его рука дрожала.
      Дон Диего, чуть смущенный,
      Оглянулся, опасаясь,
      Что его услышать могут,
      Глубоко вздохнул и молвил
      Нарочито светским тоном:
      "Это два родные брата,
      Дети короля дон Педро
      И Марии де Падилья.
      В день, когда в бою под Нарвас
      Дон Энрико Транстамаре
      С брата своего дон Педро
      Сразу снял двойное бремя :
      Тяжкий гнет монаршей власти
      И еще тягчайший -- жизни,
      Он тогда как победитель,
      Проявил и к детям брата
      Милосердье; Он обоих
      Взял, как подобает дяде,
      В замок свой и предоставил
      Им бесплатно кров и пищу.
      Правда, комнатка тесна им,
      Но зато прохладна летом,
      А зимой хоть не из теплых,
      Но не очень холодна.
      Кормят здесь их черным хлебом,
      Вкусным, будто приготовлен
      Он самой Церерой к свадьбе
      Прозерпиночки любимой.
      Иногда пришлет им дядя
      Чашку жареных бобов"
      И тогда, уж дети знают:
      У испанцев воскресенье.
      Не всегда, однако, праздник,
      Не всегда бобы дают им.
      Иногда начальник, псарни
      Щедро потчует их плетью.
      Ибо сей начальник псарни,
      Коего надзору дядя,
      Кроме псарни, вверил клетку,
      Где племянники, живут,
      Сам весьма несчастный в браке
      Муж той самой Лнмонессы
      В брыжах белых, как тарелка,
      Что сидела за столом.
      А супруга так сварлива,
      Что супруг, сбежав от брани,
      Часто здесь на псах и детях
      Плетью вымещает злобу.
      Но такого обращенья
      Наш король не поощряет.
      Он велел ввести различье
      Между принцами и псами.
      От чужой бездушной плети
      Он племянников избавил
      И воспитывать обоих
      Будет сам, собственноручно".
      Дон Диего смолк внезапно,
      Ибо сенешаль дворцовый
      Подошел к нам и спросил:
      "Как изволили откушать?"
      ЭКС-ЖИВОЙ
      "О Брут, где Кассий, где часовой,
      Глашатай идеи священной,
      Не раз отводивший душу с тобой
      В вечерних прогулках над Сеной?
      На землю взирали вы свысока,
      Паря наравне с облаками.
      Была туманней, чем облака,
      Идея, владевшая вами.
      О Брут, где Кассий, твой друг, твой брат,
      О мщенье забывший так рано?
      Ведь он на Неккаре стал, говорят,
      Чтецом при особе тирана!"
      Но Брут отвечает: "Ты круглый дурак!
      О, близорукость поэта!
      Мой Кассий читает тирану, но так,
      Чтоб сжить тирана со света.
      Стихи Мацерата выкопал плут,
      Страшней кинжала их звуки.
      Рано иль поздно тирану капут,
      Бедняга погибнет от скуки".
      БЫВШИЙ СТРАЖ НОЧЕЙ
      Недовольный переменой, -
      Штутгарт с Неккаром, прости! -
      Он на Изар править сценой
      В Мюнхен должен был уйти.
      В той земле, где все красиво,-
      Ум и сердце веселя,
      Бродит мартовское пиво,
      И гордится им земля.
      Но, попавши в интенданты,
      Он, бедняга, говорят,
      Ходит сумрачный, как Данте,
      И, как Байрон, супит взгляд.
      Он невесел от комедий,
      В бредни виршей не влюблен,
      И над страхами трагедий
      Не смеется даже он.
      Девы рвением объяты -
      Сердцу скорбному помочь,
      Но отводят, встретив латы,
      Взоры ласковые прочь.
      Из-под чепчика веселье
      В смехе Наннерле звучит.
      "Ах, голубка, шла бы в келью!"
      Датским принцем он ворчит.
      Принялись, хоть труд напрасен,
      Развлекать его друзья
      И поют: "Твой светоч ясен,-
      Пей услады бытия!"
      Как же груз хандры тяжелой
      Не спадет с твоей груди
      В этой местности веселой,
      Где шутами пруд пруде?
      Но теперь там смеха мало,
      Смех там несколько заглох:
      Стали реже запевалы,
      А без них ведь город плох.
      Будь тебе хоть Массман дан там,
      Этот бравый господин
      Цирковым своим талантом
      Разогнал бы весь твой сплин.
      Шеллинг, кто его заменит?
      Без него не мил и свет!
      Мудрецов- смешней нигде нет
      И шутов почтенней нет.
      Что ушел творец Валгаллы,
      Что -- как плод его труда- -
      Им завещан том немалый,-
      Это разве не беда?
      За Корнелиусом, сникли
      Свиты всей его чины,
      Ибо волосы остригли,
      А без оных не сильны.
      Шеф был опытнее вдвое:
      В гривах сеял колдовство
      Что-то двигалось живое
      В них нередко оттого
      Геррес пал. -- Гиена сдохла.
      Краха клириков не снес
      Инквизитор, чье не сохло
      Веко, вспухшее от слез.
      Этим хищником лишь кролик
      Нам в наследье был прижит:
      Жрет он снадобья от колик,
      Сам он -- тоже ядовит.
      Кстати, папский Доллингерий, -
      Так ведь, бишь, мерзавца звать?
      Продолжает в прежней мере
      Он на Изаре дышать?
      В самый светлый день я даже
      Вспоминаю эту тварь!
      Ни противнее, ни гаже
      Не видал еще я харь.
      Говорят болтуньи наши,
      Что на свет он вышел вдруг
      Между ягодиц мамаши,
      Чей понятен перепуг.
      Перед Пасхой в крестном ходе
      Мне попался как-то он,-
      Был он в темном этом сброде
      Самой темной из персон.
      Да, Monacho Monachorum 1
      Есть монашья цитадель,
      Град virorum obscurorum 2,
      Шуток Гуттеновых цель.
      Словом "Гухтен" потрясенный,
      Встань же, бывший страж ночей,
      И поповский хлам зловонный
      Бей, как прежде, не жалей!
      Как, бывало, рыцарь Ульрих,
      В кровь лупи их по жрестцам!
      Не страшась их воплей, дурь их
      Выбивал он смело сам.