Зовут ее гильотиной.
      Ты будешь пристегнут к большой доске,
      Задвинут между брусками.
      Вверху треугольный топорик висит,
      Подвязанный шнурками.
      Потянут шнур -- и топорик вниз
      Летит стрелой, без заминки.
      Через секунду твоя голова
      Лежит отдельно в корзинке".
      И кайзер вдруг закричал: "Не смей
      Расписывать тут гильотину!
      Нашел забаву! Не дай мне господь
      И видеть такую машину!
      Какой позор! Привязать к доске
      Короля с королевой! Да это
      Прямая пощечина королю!
      Где правила этикета?
      И ты-то откуда взялся, нахал?
      Придется одернуть невежу!
      Со мной, голубчик, поберегись,
      Не то я крылья обрежу!
      От злости желчь у меня разлилась,
      Принес же черт пустозвона!
      И самый смех твой -- измена венцу
      И оскорбленье трона!"
      Старик мой о всяком приличье забыл,
      Как видно, дойдя до предела.
      Я тоже вспылил и выложил все,
      Что на сердце накипело.
      "Герр Ротбарт,-- крикнул я,-- жалкий миф!
      Сиди в своей старой яме!
      А мы без тебя уж, своим умом,
      Сумеем управиться сами!
      Республиканцы высмеют нас,
      Отбреют почище бритвы!
      И верно: дурацкая небыль в венце -
      Хорош полководец для битвы!
      И знамя твое мне не по нутру.
      Я в буршестве счел уже вздорным
      Весь этот старогерманский бред
      О красно-золото-черном.
      Сиди же лучше в своей дыре,
      Твоя забота -- Кифгайзер.
      А мы... если трезво на вещи смотреть,
      На кой нам дьявол кайзер?"
      ГЛАВА XVII
      Да, крепко поспорил с кайзером я -
      Во сие лишь, во сне, конечно.
      С царями рискованно наяву
      Беседовать чистосердечно!
      Лишь в мире своих идеальных грез,
      В несбыточном сновиденье,
      Им немец может сердце открыть,
      Немецкое высказать мненье.
      Я пробудился и сел. Кругом
      Бежали деревья бора.
      Его сырая голая явь
      Меня протрезвила скоро.
      Сердито качались вершины дубов,
      Глядели еще суровей
      Березы в лицо мне, И я вскричал:
      "Прости меня, кайзер, на слове!
      Прости мне, о Ротбарт, горячность мою!
      Я знаю: ты умный, ты мудрый,
      А я -- необузданный, глупый драчун.
      Приди, король рыжекудрый!
      Не нравится гильотина тебе -
      Дай волю прежним законам:
      Веревку -- мужичью и купцам,
      А меч -- князьям да баронам.
      Лишь иногда меняй прием
      И вешай знать без зазренья,
      А прочим отрубай башку -
      Ведь все мы божьи творенья.
      Восстанови уголовный суд,
      Введенный Карлом с успехом,
      Распредели опять народ
      По сословиям, гильдиям, цехам.
      Священной империи Римской верни
      Былую жизнь, если надо,
      Верни нам самую смрадную гниль,
      Всю рухлядь маскарада.
      Верни все прелести средних веков,
      Которые миром забыты,-
      Я все стерплю, пускай лишь уйдут
      Проклятые гермафродиты,
      Это штиблетное рыцарство,
      Мешанина с нелепой прикрасой,
      Готический бред и новейшая ложь,
      А вместе -- ни рыба ни мясо.
      Ударь по театральным шутам!
      Прихлопни балаганы,
      Где пародируют старину!
      Приди, король долгожданный!"
      ГЛАВА XVIII
      Минден -- грозная крепость. Он
      Вооружен до предела.
      Но с прусскими крепостями я
      Неохотно имею дело.
      Мы прибыли в сумерки. По мосту
      Карета, гремя, прокатила.
      Зловеще стонали бревна под ней,
      Зияли рвы, как могила.
      Огромные башни с вышины
      Грозили мне сурово,
      Ворота с визгом поднялись
      И с визгом обрушились снова.
      Ах, сердце дрогнуло мое!
      Так сердце Одиссея,
      Когда завалил пещеру циклоп,
      Дрожало, холодея.
      Капрал опросил нас: кто мы? и куда?
      Какую преследуем цель мы?
      "Я -- врач глазной, зовусь "Никто",
      Срезаю гигантам бельмы".
      В гостинице стало мне дурно совсем,
      Еда комком застревала.
      Я лег в постель, но сон бежал,
      Давили грудь одеяла.
      Над широкой пуховой постелью с боков
      По красной камчатной гардине -
      Поблекший золотой балдахин
      И грязная кисть посредине.
      Проклятая кисть! Она мне всю ночь,
      Всю ночь не давала покою.
      Она дамокловым мечом
      Висела надо мною.
      И вдруг, змеей оборотясь,
      Шипела, сползая со свода:
      "Ты в крепость заточен навек,
      Отсюда нет исхода!"
      "О, только бы возвратиться домой,-
      Шептал я в смертельном испуге,-
      В Париж, в Faubourg Poissoniere,
      К моей любимой супруге!"
      Порою кто-то по лбу моему
      Рукой проводил железной,
      Жандармы в саванах гробовых,
      Как призраки, у постели
      Теснились белой, страшной толпой,
      И где-то цепи гремели.
      И призраки повлекли меня
      В провал глухими тропами,
      И вдруг к отвесной черной скале
      Я был прикован цепями.
      Ты здесь, проклятая, грязная кисть!
      Я чувствовал, гаснет мой разум:
      Когтистый коршун кружил надо мной,
      Грозя мне скошенным глазом.
      Он дьявольски схож был с прусским орлом,
      Он в грудь мне когтями впивался,
      Он хищным клювом печень рвал -
      Я плакал, стонал, я метался.
      Я мучился долго, но крикнул петух,
      И кончился бред неотвязный:
      Я в Мивдене, в потной постели, без сил
      Лежал под кистью грязной.
      Я с экстренной почтой выехал прочь
      И с легким чувством свободы
      Вздохнул на Бюкебургской земле,
      На вольном лоне природы.
      ГЛАВА XIX
      Тебя погубила ошибка, Дантон,
      И это для всех наука:
      Отчизну с собой на подошвах унесть
      Совсем не хитрая штука
      Клянусь, полкняжества Бюкебург
      Мне облепило ноги.
      Во весь мой век я не видал
      Такой проклятой дороги.
      Я в Бюкебурге на улице слез,
      Чтоб осмотреть мимоходом
      Гнездо, где свет узрел мой дед:
      Моя бабка -- из Гамбурга родом.
      В Ганновер я прибыл в обед и, велев
      Штиблеты начистить до блеска,
      Пошел осматривать город. Люблю,
      Чтоб пользу давала поездка.
      О, господи, как прилизано все!
      Ни мусора, ни пыли!
      И богатейшие зданья везде
      В весьма импозантном стиле.
      Особенно площадь понравилась мне -
      Тут что ни дом, то диво!
      Живет здесь король, стоит здесь дворец,
      Он выглядит очень красиво -
      Дворец, конечно! У входа в портал
      Стоит караул парадный:
      Мундиры -- красные, ружья -- к ноге,
      Вид грозный и кровожадный.
      Мой чичероне сказал: "Здесь живет
      Эрнст-Август анахоретом -
      Знатнейший торий, британский лорд;
      Он стар, но бодр не по летам.
      Он идиллически здесь живет,-
      Вернее драбантов железных
      Его охраняет трусливый нрав
      Сограждан его любезных.
      Я с ним встречаюсь. На скучный сан
      Изливает он сотни жалоб;
      Говорит, что ему на посту короля
      Не в Ганновере быть надлежало б.
      Привыкнув к английским масштабам, он
      У нас изнывает от скуки.
      Ему досаждает сплин. Боюсь,
      На себя наложит он руки.
      Я как-то его у камина застал,-
      Печальный, он в полумраке
      Рукой августейшей готовил клистир
      Своей занемогшей собаке".
      ГЛАВА XX
      Из Гарбурга меньше чем через час
      Я выехал в Гамбург. Смеркалось.
      В мерцанье звезд был тихий привет,
      А в воздухе -- томная вялость.
      Мне дома открыла двери мать,
      Испуганно взглянула
      И вдруг, от счастья просияв,
      Руками громко всплеснула:
      "Сыночек мой! Тринадцать лет
      Я без тебя скучала.
      Ты, верно, страшно хочешь есть?
      Что тебе дать сначала?
      Быть может, рыбу и гуся,
      А после апельсины?"
      "Давай и рыбу и гуся,
      А после апельсины!"
      Я стал уплетать с аппетитом, а мать
      Суетилась с улыбкой счастливой,
      Задавала один вопрос за другим,
      Иной -- весьма щекотливый.
      "Сыночек, кто же за тобой
      Ходил все эти годы?
      Твоя жена умеет шить,
      Варить, вести расходы?"
      "Прекрасная рыба, матушка, но
      Расспросы -- после обеда;
      Я костью, того и гляди, подавлюсь,
      Какая ж тут, право, беседа!"
      Едва прикончил я рыбу мою,
      И гусь подоспел с подливой.
      Мать снова расспрашивать стала, и вновь
      Вопрос был весьма щекотливый:
      "Сынок, в какой стране житье
      Всех лучше? При сравненье
      Какому народу -- французам иль нам -
      Отдашь ты предпочтенье?"
      "Вот видишь ли, мама, немецкий гусь
      Хорош; рассуждая строго,
      Французы нас только в начинке забьют,
      И соус их лучше намного".
      Откланялся вскоре и гусь, и тогда,
      Свои предлагая услуги,
      Явились ко мне апельсины. Я съел
      Десяток без всякой натуги.
      Тут снова с большим благодушьем меня
      Расспрашивать стала старушка.
      Иной вопрос был так хитер -
      Ни дать ни взять ловушка.
      "Ну, а политикой, сынок,
      Ты занят с прежним рвеньем?
      В какой ты партии теперь?
      Ты тот же по убежденьям?"
      "Ах, матушка, апельсины все
      Прекрасны, без оговорки.
      Я с наслажденьем пью их сок
      И оставляю корки".
      ГЛАВА XXI
      Полусгоревший город наш
      Отстраивают ныне.
      Как недостриженный пудель, стоит
      Мой Гамбург в тяжком сплине.
      Не стало многих улиц в нем,
      Напрасно их ищу я.
      Где дом, в котором я познал
      Запретный плод поцелуя?
      Где та печатня, куда я сдавал
      "Картины путевые"?
      А тот приветливый погребок,
      Где устриц вкусил я впервые?
      А где же Дрекваль, мой Дрекваль где?
      Исчез, и следы его стерты.
      Где павильон, в котором я
      Едал несравненные торты?
      И ратуша где, в которой сенат
      И бюргерство восседало?
      Все без остатка пожрал огонь,
      И нашей святыни не стало.
      С тех пор продолжают люди стонать
      И с горечью во взоре
      Передают про грозный пожар
      Десятки страшных историй:
      "Горело сразу со всех сторон,
      Все скрылось в черном дыме.
      Колокольни с грохотом рушились в прах,
      И пламя вставало над ними.
      И старая биржа сгорела дотла,
      А там, как всем известно,
      Веками работали наши отцы
      Насколько можно честно.
      Душа золотая города -- банк
      И книги, куда внесли мы
      Стоимость каждого из горожан,
      Хвала творцу, невредимы.
      Для нас собирали деньги везде,
      И в отдаленнейших зонах.
      Прекрасное дело! Чистый барыш
      Исчислен в восьми миллионах.
      К нам отовсюду деньги шли -
      По землям и по водам;
      Мы принимали всякий дар,-
      Нельзя же швыряться доходом!
      Постели, одежды сыпались нам,
      И мясо, и хлеб, и бульоны,
      А прусский король захотел даже вдруг
      Прислать свои батальоны.
      Ущерб матерьяльный покрыть удалось,
      Мы раны вскоре залечим.
      Но наш испуг, наш смертельный испуг!
      Увы, оплатить его нечем!"
      "Друзья -- сказал ободрительно я. -
      Стонать и хныкать не дело.
      Ведь Троя была городок поважней,
      Однако тоже сгорела.
      Вам надо отстроить свои дома,
      Убрать со дворов отбросы,
      Улучшить законы и обновить
      Пожарные насосы.
      Не сыпьте в ваш черепаховый суп
      Так много кайеннского перца,
      Не ешьте ваших карпов -- их жир
      Весьма нездоров для сердца.
      Индейки вам не повредят,
      Но вас околпачит быстро
      Та птица, что снесла яйцо
      В парик самого бургомистра.
      Сия фатальная птица, друзья,
      Знакома вам, вероятно.
      При мысли о ней вся пища идет
      У меня из желудка обратно".
      ГЛАВА ХХП
      Заметней, чем город, тряхнуло людей,
      Нет более грустной картины!
      Все одряхлели и подались -
      Ходячие руины!
      Кто тощим был -- отощал совсем,
      А жирный -- заплыл, как боров.
      Состарились дети. У стариков
      Явился детский норов.
      Кто был теленком, тот теперь
      Гуляет быком здоровенным.
      Гусенок гордые перья надел
      И сделался гусем отменным.
      Старуха Гудель -- сплошной соблазн:
      Прельстительней всякой сирены,
      Добыла кудри чернее смолы
      И зубы белее пены.
      Лишь продавец бумаги, мой друг,
      Не пал под гнетом событий.
      Его волоса -- золотое руно:
      Живой Иоанн Креститель.
      N. N. промчался мимо меня,-
      Казалось, он сильно взволнован,
      Говорят, его погоревший ум
      У Бибера был застрахован.
      И старый цензор встретился мне,
      Я был удивлен немало:
      Он сильно сгорбился, одряхлел,
      Судьба и его потрепала.
      Мы долго друг другу руки трясли,
      Старик прослезился мгновенно:
      Ах, как он счастлив видеть меня!
      Была превосходная сцена.
      Не всех застал я -- кое-кто
      Простился с юдолью земною.
      Ах, даже Гумпелино мой
      Не встретился больше со мною.
      С души великой наконец
      Земные ниспали оковы,
      И светлым ангелом он воспарил
      К престолу Иеговы.
      Кривого Адониса я не нашел,
      Хотя искал повсюду,-
      На гамбургских улицах он продавал
      Ночные горшки и посуду.
      Саррас, несравненный пудель, издох.
      А я охотно верю,
      Что Камне отдал бы целый мешок
      Поэтов за эту потерю.
      Население Гамбурга с давних времен -
      Евреи и христиане.
      У них имеется общая страсть -
      Придерживать грош в кармане.
      Христиане весьма достойный народ:
      Любой -- в гастрономии дока.
      Обычно по векселю платят они
      В канун последнего срока.
      Евреи бывают двух родов
      И чтут по-разному бога:
      Для новых имеется новый храм,
      Для старых, как встарь,-- синагога.
      Новые даже свинину едят
      И все -- оппозиционеры.
      Они демократы, а старики -
      Аристо-когтисты сверх меры.
      Я старых люблю, я новых люблю,
      Но -- милосердный боже! -
      Популярная рыбка -- копченый шпрот
      Мне несравненно дороже.
      ГЛАВА XXIII
      С великой Венецией Гамбург не мог
      Поспорить и в прежние годы,
      Но в Гамбурге погреб Лоренца есть,
      Где устрицы -- высшей породы.
      Мы с Кампе отправились в сей погребок,
      Желая в уюте семейном
      Часок-другой почесать языки
      За устрицами и рейнвейном.
      Нас ждало приятное общество там:
      Меня заключили в объятья
      Мой старый товарищ, добрый Шофпье,
      И многие новые братья.
      Там был и Вилле. Его лицо -
      Альбом: на щеках бедняги
      Академические враги
      Расписались ударами шпаги.
      Там был и Фукс, язычник слепой
      И личный враг Иеговы.
      Он верит лишь в Гегеля и заодно
      Еще в Венеру Кановы.
      Мой Кампе в полном блаженстве был,
      Попав в амфитрионы,
      Душевным миром сиял его взор,
      Как лик просветленной мадонны.
      С большим аппетитом Я устриц глотал,
      Рейнвейном пользуясь часто,
      И думал: "Кампе -- большой человек,
      Он -- светоч издательской касты!
      С другим издателем я б отощал,
      Он выжал бы все мои силы,
      А этот мне даже подносит вино,-
      Я буду при нем до могилы.
      Хвала творцу! Он, создав виноград,
      За муки воздал нам сторицей,
      И Юлиус Кампе в издатели мне
      Дарован его десницей.
      Хвала творцу и силе его
      Вовеки, присно и ныне!
      Он создал для нас рейнвейн на земле
      И устриц в морской пучине.
      Он создал лимоны, чтоб устриц мы
      Кропили лимонным соком.
      Блюди мой желудок, отец, в эту ночь,
      Чтоб он не взыграл ненароком!"
      Рейнвейн размягчает душу мою,
      Сердечный разлад усмиряя,
      И будит потребность в братской любви,
      В утехах любовного рая.
      И гонит меня из комнат блуждать
      По улицам опустелым.
      И душу тянет к иной душе
      И к платьям таинственно белым.
      И таешь от неги и страстной тоски
      В предчувствии сладкого плена.
      Все кошки серы в темноте,
      И каждая баба -- Елена.
      Едва на Дрейбан я свернул,
      Взошла луна горделиво,
      И я величавую деву узрел,
      Высокогрудое диво.
      Лицом кругла и кровь с молоком,
      Глаза -- что аквамарины!
      Как розы щеки, как вишня рот,
      А нос оттенка малины.
      На голове полотняный колпак,-
      Узорчатой вязью украшен.
      Он возвышался подобно стеке,
      Увенчанной тысячью башен.
      Льняная туника вплоть до икр,
      А икры -- горные склоны;
      Ноги, несущие мощный круп,-
      Дорийские колонны.
      В манерах крайняя простота,
      Изящество светской свободы.
      Сверхчеловеческий зад обличал
      Созданье высшей природы.
      Она подошла и сказала мне:
      "Привет на Эльбе поэту!
      Ты все такой же, хоть много лет
      Блуждал по белому свету.
      Кого ты здесь ищешь? Веселых гуляк,
      Встречавшихся в этом квартале?
      Друзей, что бродили с тобой по ночам
      И о прекрасном мечтали?
      Их гидра стоглавая -- жизнь -- унесла,
      Рассеяла шумное племя.
      Тебе не найти ни старых подруг,
      Ни доброе старое время.
      Тебе не найти ароматных цветов,
      Пленявших сердце когда-то,
      Их было здесь много, но вихрь налетел,
      Сорвал их -- и нет им возврата.
      Увяли, осыпались, отцвели,-
      Ты молодость ищешь напрасно.
      Мой друг, таков удел на земле
      Всего, что светло и прекрасно".
      Да кто ты, -- вскричал я, -- не прошлого ль тень
      Ко плотью живой ты одета!
      Могучая женщина, где же твой дом?
      Доступен ли он для поэта?"
      И женщина молвила, тихо смеясь:
      "Поверь, ты сгущаешь краски.
      Я девушка с нравственной, тонкой душой,
      Совсем иной закваски.
      Я не лоретка парижская, нет!
      К тебе лишь сошла я открыто,-
      Богиня Гаммония пред тобой,
      Гамбурга меч и защита!
      Но ты испуган, ты поражен,
      Воитель в лике поэта.
      Идем же, иль ты боишься меня?
      Уж близок час рассвета".
      И я ответил, громко смеясь:
      "Ты шутишь, моя красотка!
      Ступай вперед! А я за тобой,
      Хотя бы к черту в глотку!"
      ГЛАВА XXIV
      Не знаю, как я по лестнице шел
      В таком состоянье духа.
      Как видно, дело не обошлось
      Без помощи доброго духа.
      В мансарде Гаммонии время неслось,
      Бежали часы чередою.
      Богиня была бесконечно мила
      И крайне любезна со мною.
      "Когда-то, -- сказала она, -- для меня
      Был самым любимым в мире
      Певец, который Мессию воспел
      На непорочной лире.
      Но Клопштока бюст теперь на шкафу,
      Он получил отставку;
      Давно уже сделала я из него
      Для чепчиков подставку.
      Теперь уголок над кроватью моей
      Украшен твоим портретом,
      И -- видишь -- свежий лавровый венок
      Висит над любимым поэтом.
      Ты должен только ради меня
      Исправить свои манеры.
      В былые дни моих сынов
      Ты оскорблял без меры.
      Надеюсь, ты бросил свое озорство,
      Стал вежливей хоть немного.
      Быть может, даже к дуракам
      Относишься менее строго.
      Но как дошел ты до мысли такой
      По этой ненастной погоде
      Тащиться в северные края?
      Зимой запахло в природе!"
      "Моя богиня, -- ответил я, -
      В глубинах сердца людского
      Спят разные мысли, и часто они
      Встают из тьмы без зова.
      Казалось, все шло у меня хорошо,
      Но сердце не знало жизни.
      В нем глухо день ото дня росла
      Тоска по далекой отчизне.
      Отрадный воздух французской земли
      Мне стал тяжел и душен.
      Хоть на мгновенье стесненной груди
      Был ветер Германии нужен.
      Мне трубок немецких грезился дым
      И запах торфа и пива;
      В предчувствии почвы немецкой нога
      Дрожала нетерпеливо.
      И ночью вздыхал я в глубокой тоске,
      И снова желанье томило
      Зайти на Даммтор к старушке моей,
      Увидеться с Лотхен милой.
      Мне грезился старый седой господин;
      Всегда, отчитав сурово,
      Он сам же потом защищал меня,
      И слезы глотал я снова.
      Услышать его добродушную брань
      Мечтал я в глубокой печали.
      "Дурной мальчишка!" -- эти слова
      Как музыка в сердце звучали.
      Мне грезился голубой дымок
      Над трубами домиков чинных,
      И нижнесаксонские соловьи,
      И тихие липы в долинах.
      И памятные для сердца места -
      Свидетели прошлых страданий,-
      Где я влачил непосильный крест
      И тернии юности ранней.
      Хотелось поплакать мне там, где я
      Горчайшими плакал слезами.
      Не эта ль смешная тоска названа
      Любовью к родине нами?
      Ведь это только болезнь, и о ней
      Я людям болтать не стану.
      С невольным стыдом я скрываю всегда
      От публики эту рану.
      Одни негодяи, чтоб вызывать
      В-сердцах умиленья порывы,
      Стараются выставить напоказ
      Патриотизма нарывы.
      Бесстыдно канючат и клянчат у всех,
      Мол, кинь км подачку хотя бы!
      Ыа грош популярности -- вот их мечта!
      Бот Мендель и все его швабы!
      Богиня, сегодня я нездоров,
      Настроен сентиментально,
      Но я слегка послежу за собой,
      И это пройдет моментально.
      Да, я нездоров, но ты бы могла
      Настроить меня по-иному.
      Согрей мне хорошего чаю стакан
      И влей для крепости рому".
      ГЛАВА XXV
      Богиня мне приготовила чай
      и рому подмешала.
      Сама она лишь ром_ пкла,
      А чай не признавала.
      Она оперлась о мое плечо
      Своим головным убором
      (Последний при этом помялся слегка)
      И молвила с нежным укором:
      "Как часто с ужасом думала я,
      Что ты один, без надзора,
      Среди фривольных французов живешь -
      Любителей всякого вздора.
      Ты водишься с кем попало, идешь,
      Куда б ни позвал приятель.
      Хоть бы при этом следил за тобой
      Хороший немецкий издатель.
      Там сто лысо соблазна от разных сильфид!
      Они прелестны, но прытки,
      И гибнут здоровье и внутренний мир
      В объятьях такой силъфидкк.
      Не уезжай, останься у нас!
      Здесь чистые, строгие нравы,
      И в кашей среде благочинно цветут
      Цветы невинной забавы.
      Тебе понравится нынче у нас,
      Хоть ты известный повеса.
      Мы развиваемся, -- ты сам
      Найдешь следы прогресса.
      Цензура смягчилась. Гофман стар,
      В предчувствии близкой кончины
      Не станет он так беспощадно кромсать
      Твои "Путевые картины".
      Ты сам и старше и мягче стал,
      Ты многое понял на свете.
      Быть может, и прошлое наше теперь
      Увидишь в лучшем свете.
      Ведь слухи об ужасах прошлых дней
      В Германии -- ложь и витийство.
      От рабства, тому свидетель Рим,
      Спасает самоубийство.
      Свобода мысли была для всех,
      Не только для высшей знати.
      Ведь ограничен был лишь тот,
      Кто выступал в печати.
      У нас никогда не царил произвол.
      Опасного демагога
      Лишить кокарды мог только суд,
      Судивший честно и строго.
      В Германии, право, неплохо жилось,
      Хоть времена были круты.
      Поверь, в немецкой тюрьме человек
      Не голодал ни минуты.
      Как часто в прошлом видели мы
      Прекрасные проявленья
      Высокой веры, покорности душ!
      А ныне -- неверье, сомненье.
      Практической трезвостью внешних свобод
      Мы идеал погубили,
      Всегда согревавший наши сердца,
      Невинный, как грезы лилий.
      И наша поэзия гаснет, она
      Вступила в пору заката:
      С другими царями скоро умрет
      И черный царь Фрейлиграта.
      Наследник будет есть и пить,
      Но коротки милые сказки -
      Уже готовится новый спектакль,
      Идиллия у развязки!
      О, если б умел ты молчать, я бы здесь
      Раскрыла пред тобою
      Все тайны мира -- путь времен,
      Начертанный судьбою.
      Ты жребий смертных мог бы узреть,
      Узнать, что всесильною властью
      Назначил Германии в будущем рок,
      Но, ах, ты болтлив, к несчастью!"
      "Ты мне величайшую радость сулишь,
      Богиня! -- вскричал я, ликуя. -
      Покажи мне Германию будущих дней -
      Я мужчина, и тайны храню я!
      Я клятвой любою покляться готов,
      Известной земле или небу,
      Хранить как святыню тайну твою.
      Диктуй же клятву, требуй!.."
      И строго богиня ответила мне:
      "Ты должен поклясться тем самым,
      Чем встарь клялся Елеазар,
      Прощаясь с Авраамом.
      Подними мне подол и руку свою
      Положи мне на чресла, под платье,
      И дай мне клятву скромным быть
      И в слове и в печати".
      Торжественный миг! Я овеян был
      Минувших столетий дыханьем,
      Клянясь ей клятвою отцов,
      Завещанной древним преданьем.
      Я чресла богини обнял рукой,
      Подняв над ними платье,
      И дал ей клятву скромным быть
      И в слове и в печати.
      ГЛАВА XXVI
      Богиня раскраснелась так,
      Как будто ей в корону
      Ударил ром. Я с улыбкой внимал
      Ее печальному тону:
      "Я старюсь. Тот день, когда Гамбург возник,
      Был днем моего рожденья.
      В ту пору царица трески, моя мать,
      До Эльбы простерла владенья.
      Carolus Magnus -- мой славный отец -
      Давно похищен могилой.
      Он даже Фридриха Прусского мог
      Затмить умом и силой.
      В Ахене -- стул, на котором он был
      Торжественно коронован,
      А стул, служивший ему по ночам,
      Был матери, к счастью, дарован.
      От матери стал он моим. Хоть на вид
      Он привлекателен мало,
      На все состоянье Ротшильда я
      Мой стул бы не променяла.
      Вон там он, видишь, стоит в углу,-
      Он очень стар и беден;
      Подушка сиденья изодрана вся,
      И молью верх изъеден.
      По это пустяк, подойди к нему
      И снять подушку попробуй.
      Увидишь в сиденье дыру, и под ней,
      Конечно, сосуд, ко особый:
      То древний сосуд магических сил,
      Кипящих вечным раздором.
      И если ты голову сунешь в дыру,
      Предстанет грядущее взорам.
      Грядущее родины бродит там,
      Как волны смутных фантазмов,
      Но не пугайся, если в нос
      Ударит вонью миазмов".
      Она засмеялась, но мог ли искать
      Я в этих словах подковырку?
      Я кинулся к стулу, подушку сорвал
      И сунул голову в дырку.
      Что я увидел -- не скажу,
      Я дал ведь клятву все же!
      Мне лишь позволили говорить
      О запахе, но --боже!..
      Меня и теперь воротит всего
      При мысли о смраде проклятом,
      Который лишь прологом был,-
      Смесь юфти с тухлым салатом.
      И вдруг -- о, что за дух пошел!
      Как будто в сток вонючий
      Из тридцати шести клоак
      Навоз валили кучей.
      Я помню ясно, что сказал
      Сент-Жюст в Комитете спасенья:
      "Ни в розовом масле, ни в мускусе нет
      Великой болезни целенья".
      Но этот грядущий немецкий смрад -
      Я утверждаю смело -
      Превысил всю мне привычную вонь,
      В глазах у меня потемнело,
      Я рухнул без чувств и потом, пробудясь
      И с трудом разобравшись в картине,
      Увидел себя на широкой груди,
      В объятиях богини.
      Блистал ее взор, пылал ее рот,
      Дрожало могучее тело.
      Вакханка, ликуя, меня обняла
      И в диком экстазе запела:
      "Останься в Гамбурге! Пей да ешь,-
      Душе и телу отрада!
      Почтим современность устриц и вин,-
      Что нам до грядущего смрада!
      Накрой же сосуд, чтоб не портила вонь
      Блаженство любовных обетов!
      Так страстно женщиной не был любим
      Никто из немецких поэтов!
      Целую тебя, обожаю тебя,
      Меня вдохновляет твой гений,
      Ты вызвал предо мной игру
      Чарующих видений!
      Я слышу рожки ночных сторожей,
      И пенье, и бубна удары.
      Целуй же меня! То свадебный хор -
      Любимого славят фанфары.
      Въезжают вассалы на гордых конях,
      Пред каждым пылает светильник,
      И радостно факельный танец гремит,-
      Целуй меня, собутыльник!
      Идет милосердный и мудрый сенат,-
      Торжественней не было встречи!
      Бургомистр откашливается в платок,
      Готовясь к приветственной речи.
      Дипломатический корпус идет,
      Блистают послы орденами;
      От имени дружественных держав
      Они выступают пред нами.
      Идут раввины и пасторы вслед -
      Духовных властей депутаты.
      Но, ах! и Гофман, твой цензор, идет,
      Он с ножницами, проклятый!
      И ножницы уже звенят;
      Он ринулся озверело
      И вырезал лучшее место твое -
      Кусок живого тела".
      ГЛАВА XXVII
      О дальнейших событьях той ночи, друзья,