Генрих Гейне
      Германия
      Предисловие
      Я написал эту поэму в январе месяце нынешнего года, и вольный воздух Парижа, просквозивший мои стихи, чрезмерно заострил многие строфы. Я не преминул немедленно смягчить и вырезать все несовместимое с немецким климатом. Тем не менее, когда в марте месяце рукопись была отослана в Гамбург моему издателю, последний поставил мне на вид некоторые сомнительные места. Я должен был еще раз предаться роковому занятию -- переделке рукописи, и тогда-то серьезные тона померкли или были заглушены веселыми бубенцами юмора. В злобном нетерпении я снова сорвал с некоторых голых мыслей фиговые листочки и, может быть, ранил иные чопорно-неприступные уши. Я очень сожалею об этом, но меня утешает сознание, что и более великие писатели повинны в подобных преступлениях. Я не имею в виду Аристофана, так как последний был слепым язычником, и его афинская публика, хотя и получила классическое образование, мало считалась с моралью. Уж скорее я мог бы сослаться на Сервантеса и Мольера: первый писал для высокой знати обеих Кастилии, а второй -- для великого короля и великого версальского двора! Ах, я забываю, что мы живем в крайне буржуазное время, и с сожалением предвижу, что многие дочери образованных сословий, населяющих берега Шпрее, а то и Альстера, сморщат по адресу моих бедных стихов свои более или менее горбатые носики. Но с еще большим прискорбием я предвижу галдеж фарисеев национализма, которые разделяют антипатии правительства, пользуются любовью и уважением цензуры и задают тон в газетах, когда дело идет о нападении на иных врагов, являющихся одновременно врагами их высочайших повелик лей. Наше сердце достаточно вооружено против неге,, дования этих лакеев в черно-красно-золотых ливреях" Я уже слышу их пропитые голоса: "Ты оскорбляешь же наши цвета, предатель отечества, французофил, хочешь отдать французам свободный Рейн!" Успокойтесь! Я буду уважать и чтить ваши цвета, если они того заслужат, если перестанут быть забавой! холопов и бездельников. Водрузите черно-красно-золотое знамя на вершине немецкой мысли, сделайте его стягом свободного человечества, и я отдам за него кровь моего сердца.
      Успокойтесь! Я люблю отечество не меньше, чем вы. Из-за этой любви я провел тринадцать лет в изгнании, но именно из-за этой любви возвращаюсь в изгнание, может быть, навсегда, без хныканья и кривых страдальческих гримас. Я французофил, я друг французов, как и всех людей, если они разумны и добры; я сам не настолько глуп или зол, чтобы желать моим немцам или французам, двум избранным великим народам, сверну себе шею, на благо Англии и России, к злорадному удовольствию всех юнкеров и попов земного шара. Успокойтесь! Я никогда не уступлю французам Рейна, уже по той простой причине, что Рейн принадлежит мне. Да,
      мне принадлежит он по неотъемлемому праву рождения, -- я вольный сын свободного Рейна, но я еще свободнее, чем он; на его берегу стояла моя колыбель, и я отнюдь не считаю, что Рейн должен принадлежать кому-то другому, а не детям его берегов.
      Эльзас и Лотарингию я не могу, конечно, присвоить Германии с такой же легкостью, как вы, ибо люди этих стран крепко держатся за Францию, благодаря тем правам, которые дала им Французская революция, благодаря законам равенства и тем свободам, которые так приятны буржуазной душе, но для желудка масс оставляют желать многого. А между тем Эльзас и Лотарингия снова примкнут к Германии, когда мы закончим то, что начали французы, когда мы опередим их в действии, как опередили уже в области мысли, когда мы взлетим до крайних выводов и разрушим рабство в его последнем убежище -- на небе, когда бога, живущего на земле в человеке, мы спасем от его униженья, когда мы станем освободителями бога, когда бедному, обездоленному народу, осмеянному гению и опозоренной красоте мы вернем их прежнее величие, как говорили и пели наши великие мастера и как хотим этого мы -- их ученики. Да, не только Эльзас и Лотарингия, но вся Франция станет нашей, вся Европа, весь мир -- весь мир будет немецким! О таком назначении и всемирном господстве Германии я часто мечтаю, бродя под дубами. Таков мой патриотизм.
      В ближайшей книге я вернусь к этой теме с крайней решимостью, с полной беспощадностью, но, конечно, и с полной лояльностью. Я с уважением встречу самые резкие нападки, если они будут продиктованы искренним убеждением. Я терпеливо прощу и злейшую враждебность. Я отвечу даже глупости, если она будет честной. Но все мое молчаливое презрение я брошу беспринципному ничтожеству, которое из жалкой зависти или нечистоплотных личных интересов захочет опорочить в общественном мнении мое доброе имя, прикрывшись маской патриотизма, а то, чего доброго, -- и религии или морали. Иные ловкачи так умело пользовались для этого анархическим состоянием нашей литературно-политической прессы, что я только диву давался. Поистине, Шуф-терле не умер, он еще жив и много лет уже стоит во главе прекрасно организованной банды литературных разбойников, которые обделывают свои делишки в богемских лесах нашей периодической прессы, сидят, притаившись, за каждым кустом, за каждым листком и повинуются малейшему свисту своего достойного атамана.
      Еще одно слово. "Зимняя сказка" замыкает собою "Новые стихотворения", которые в данный момент выходят в издательстве Гофмана и Кампе. Чтобы добиться выхода поэмы отдельной книгой, мой издатель должен был представить ее на особое рассмотрение властей предержащих, и новые варианты и пропуски являются плодом этой высочайшей критики.
      Гамбург, 17 сентября 1844 года.
      Генрих Гейне
      ГЛАВА I
      То было мрачной порой ноября.
      Хмурилось небо сурово.
      Дул ветер. Холодным, дождливым днем
      Вступал я в Германию снова.
      И вот я увидел границу вдали,
      И сразу так сладко и больно
      В груди защемило. И, что таить,-
      Я прослезился невольно.
      Но вот я услышал немецкую речь,
      И даже выразить трудно:
      Казалось, что сердце кровоточит,
      Но сердцу было так чудно!
      То пела арфистка -- совсем дитя,
      И был ее голос фальшивым,
      Но чувство правдивым. Я слушал ее,
      Растроганный грустным мотивом.
      И пела она о муках любви,
      О жертвах, о свиданье
      В том лучшем мире, где душе
      Неведомо страданье.
      И пела она о скорби земной,
      О счастье, так быстро летящем,
      О райских садах, где потонет душа
      В блаженстве непреходящем.
      То старая песнь отреченья была,
      Легенда о радостях неба,
      Которой баюкают глупый народ,
      Чтоб не просил он хлеба.
      Я знаю мелодию, знаю слова,
      Я авторов знаю отлично:
      Они без свидетелей тянут вино,
      Проповедуя воду публично.
      Я новую песнь, я лучшую песнь
      Теперь, друзья, начинаю:
      Мы здесь, на земле, устроим жизнь
      На зависть небу и раю.
      При жизни счастье нам подавай!
      Довольно слез и муки!
      Отныне ленивое брюхо кормить
      Не будут прилежные руки.
      А хлеба хватит нам для всех,-
      Закатим пир на славу!
      Есть розы и мирты, любовь, красота
      И сладкий горошек в приправу.
      Да, сладкий горошек найдется для всех,
      А неба нам не нужно,-
      Пусть ангелы да воробьи
      Владеют небом дружно!
      Скончавшись, крылья мы обретем,
      Тогда и взлетим в их селенья,
      Чтоб самых блаженных пирожных вкусить
      И пресвятого печенья.
      Вот новая песнь, лучшая песнь!
      Ликуя, поют миллионы!
      Умолкнул погребальный звон,
      Забыты надгробные стоны!
      С прекрасной Европой помолвлен тец|
      Свободы юный гений,-
      Любовь призывает счастливцев на
      На радостный пир наслаждений.
      И пусть обошлось у них без попа -
      Их брак мы считаем законным!
      Хвала невесте, и жениху,
      И детям, еще не рожденным!
      Венчальный гимн -- эта новая песнь,
      Лучшая песнь поэта!
      В моей душе восходит звезда
      Высокого обета.
      И сонмы созвездий пылают крутом,
      Текут огневыми ручьями.
      В волшебном приливе сил я могу
      Дубы вырывать с корнями.
      Живительный сок немецкой земли
      Огнем напоил мои жилы.
      Гигант, материнской коснувшись груди,
      Исполнился новой силы.
      ГЛАВА II
      Малютка все распевала песнь
      О светлых горних странах.
      Чиновники прусской таможни меж тем
      Копались в моих чемоданах.
      Обнюхали все, раскидали кругом
      Белье, платки, манишки,
      Ища драгоценности, кружева
      И нелегальные книжки.
      Глупцы, вам ничего не найти,
      И труд ваш безнадежен!
      Я контрабанду везу в голове,
      Не опасаясь таможен.
      Я там ношу кружева острот
      Потоньше брюссельских кружев -
      Они исколют, изранят вас,
      Свой острый блеск обнаружив.
      В моей голове сокровища все,
      Венцы грядущим победам,
      Алмазы нового божества,
      Чей образ высокий неведом.
      И много книг в моей голове,
      Поверьте слову поэта!
      Как птицы в гнезде, там щебечут стихи,
      Достойные запрета.
      И в библиотеке сатаны
      Нет более колких басен,
      Сам Гофман фон Фаллерслебен для вас
      Едва ли столь опасен.
      Один пассажир, сосед мой, сказал,
      И тон его был непреложен:
      "Пред вами в действии Прусский союз -
      Большая система таможен.
      Таможенный союз -- залог
      Национальной жизни.
      Он цельность и единство даст
      Разрозненной отчизне.
      Нас внешним единством свяжет он,
      Как говорят, матерьяльным.
      Цензура единством наш дух облечет
      Поистине идеальным.
      Мы станем отныне едины душой,
      Едины мыслью и телом,
      Германии нужно единство теперь
      И в частностях, и в целом".
      ГЛАВА III
      В Ахене, в древнем соборе, лежит
      Carolus Magnus 1 Великий,
      Не следует думать, что это Карл
      Майер из швабской клики.
      Я не хотел бы, как мертвый монарх,
      Лежать в гробу холодном;
      Уж лучше на Неккаре в Штуккерте жить
      Поэтом, пускай негодным.
      В Ахене даже у псов хандра -
      Лежат, скуля беззвучно:
      "Дай, чужеземец, нам пинка,
      А то нам очень скучно!"
      Я в этом убогом, сонливом гнезде
      Часок пошатался уныло
      И, встретив прусских военных, нашел,
      Что все осталось, как было.
      Высокий красный воротник,
      Плащ серый все той же моды.
      "Мы в красном видим французскую кровь",
      Пел Кернер в прежние годы.
      Смертельно тупой, педантичный народ!
      Прямой, как прежде, угол
      Во всех движеньях. И подлая спесь
      В недвижном лице этих пугал.
      Шагают, ни дать ни взять -- манекен,
      Муштра у них на славу!
      Иль проглотили палку они,
      Что их обучала уставу?
      Да, фухтель не вывелся, он только внутрь
      Ушел, как память о старом.
      Сердечное "ты" о прежнем "он"
      Напоминает недаром.
      -----------------
      1 Карл Великий (лат.).
      И, в сущности, ус, как новейший этап,
      Достойно наследовал косам!
      Коса висела на спине,
      Теперь -- висит под носом.
      Зато кавалерии новый костюм
      И впрямь придуман не худо;
      Особенно шлем достоин похвал,
      А шпиц на шлеме -- чудо!
      Тут вам и рыцарство и старина,
      Все так романтически дико,
      Что вспомнишь Иоганну де Монфокон,
      Фуке, и Брентано, и Тика.
      Тут вам оруженосцы, пажи,
      Отличная, право, картина:
      У каждого в сердце -- верность и честь,
      На заднице -- герб господина.
      Тут вам и турнир, и крестовый поход,
      Служенье даме, обеты,-
      Не знавший печати, хоть набожный век,
      В глаза не видавший газеты.
      Да, да, сей шлем понравился мне.
      Он -- плод высочайшей заботы.
      Его изюминка -- острый шпиц!
      Король -- мастак на остроты!
      Боюсь только, с этой романтикой - грех:
      Ведь если появится тучка,
      Новейшие молнии неба на вас
      Притянет столь острая штучка.
      Советую выбрать полегче убор
      И на случай военной тревоги:
      При бегстве средневековый шлем
      Стеснителен в дороге!
      На почте я знакомый герб
      Увидел над фасадом
      И в нем -- ненавистную птицу, чей
      Как будто брызжет ядом.
      О, мерзкая тварь, попадешься ты
      Я рук не пожалею!
      Выдеру когти и перья твои,
      Сверну, проклятой, шею!
      На шест высокий вздерну тебя,
      Для всех открою заставы
      И рейнских вольных стрелков повелю
      Созвать для веселой забавы.
      Венец и держава тому молодцу,
      Что птицу сшибет стрелою.
      Мы крикнем: "Да здравствует король!"
      И туш сыграем герою.
      ГЛАВА IV
      Мы поздно вечером прибыли в Кельн
      Я Рейна услышал дыханье.
      Немецкий воздух пахнул мне в лицо
      И вмиг оказал влиянье
      На мой аппетит. Я омлет с
      Вкусил благоговейно,
      Но был он, к несчастью, пересолен,-
      Пришлось заказать рейнвейна.
      И ныне, как встарь, золотится рейнвГЛАВАХ
      За Гагеном скоро настала ночь,
      И вдруг холодком зловещим
      В кишках потянуло. Увы, трактир
      Лишь в Унне нам обещан.
      Тут шустрая девочка поднесла
      Мне пунша в дымящейся чашке.
      Глаза были нежны, как лунный свет,
      Как шелк -- золотые кудряшки.
      Ее шепелявый вестфальский акцент,-
      В нем было столько родного!
      И пунш перенес меня в прошлые дни,
      И вместе сидели мы снова,
      О, братья-вестфальцы! Как часто пивал
      Я в Геттингене с вами!
      Как часто кончали мы ночь под столом,
      Прижавшись друг к другу сердцами!
      Я так сердечно любил всегда
      Чудесных, добрых вестфальцев!
      Надежный, крепкий и верный народ,
      Не врут, не скользят между пальцев.
      А как на дуэли держались они,
      С какою львиной отвагой!
      Каким молодцом был каждый из них
      С рапирой в руке иль со шпагой!
      И выпить и драться они мастера,
      А если протянут губы
      Иль руку в знак дружбы -- заплачут вдруг,
      Сентиментальные дубы!
      Награди тебя небо, добрый народ,
      Твои посевы утроив!
      Спаси от войны и от славы тебя,
      От подвигов и героев!
      Господь помогай твоим сыновьям
      Сдавать успешно экзамен.
      Пошли твоим дочкам добрых мужей
      И деток хороших,--amen!
      ГЛАВА XI
      Вот он, наш Тевтобургский лес!
      Как Тацит в годы оны,
      Классическую вспомним топь,
      Где Вар сгубил легионы.
      Здесь Герман, славный херусский князь,
      Насолил латинской собаке.
      Немецкая нация в этом дерьме
      Героем вышла из драки.
      Когда бы Герман не вырвал в бою
      Победу своим блондинам,
      Немецкой свободе был бы капут
      И стал бы Рим господином.
      Отечеству нашему были б тогда
      Латинские нравы привиты,
      Имел бы и Мюнхен весталок своих,
      И швабы звались бы квириты.
      Гаруспекс новый, наш Генгстенберг
      Копался б в кишечнике бычьем.
      Неандер стал бы, как истый авгур,
      Следить за полетом птичьим.
      Бирх-Пфейфер тянула бы скипидар,
      Подобно римлянкам знатным,-
      Говорят, что от этого запах мочи
      У них был очень приятным.
      Наш Раумер был бы уже не босяк,
      Но подлинный римский босякус.
      Без рифмы писал бы Фрейлиграт,
      Как сам Horatius Flaccus 1.
      Грубьян-попрошайка папаша Ян -
      Он звался б теперь грубиянус.
      Me Hercule! 2 Массман знал бы латынь,
      Наш Marcus Tullius Massmanus!
      Друзья прогресса мощь свою
      Пытали б на львах и шакалах
      В песке арен, а не так, как теперь,
      На шавках в мелких журналах.
      Не тридцать шесть владык, а один
      Нерон давил бы нас игом,
      И мы вскрывали бы вены себе,
      Противясь рабским веригам.
      А Шеллинг бы, Сенекой став, погиб,
      Сраженный таким конфликтом,
      Корнелиус наш услыхал бы тогда:
      "Cacatum non est pictum!" 3
      Слава господу! Герман выиграл бой,
      И прогнаны чужеземцы,
      Вар с легионами отбыл в рай,
      А мы по-прежнему -- немцы.
      Немецкие нравы, немецкая- речь,-
      Другая у нас не пошла бы.
      Осел -- осел, а не asinus 4,
      А швабы -- те же швабы.
      -----------------
      1 Гораций Флакк (лат.).
      2 Клянусь Геркулесом! (лат.)
      3 "Пачкотня -- не живопись!" (лат.
      4 Осел (лат).
      Наш Раумер -- тот же немецкий босяк,
      Хоть дан ему орден, я слышал,
      И шпарит рифмами Фрейлиграт:
      Из него Гораций не вышел.
      В латыни Массман -- ни в зуб толкнуть,
      Бирх-Пфейфер склонна к драмам,
      И ей не надобен скипидар,
      Как римским галантным дамам.
      О Герман, благодарим тебя!
      Прими поклон наш низкий!
      Мы в Детмольде памятник ставим тебе,
      Я участвую сам в подписке.
      ГЛАВА XII
      Трясется ночью в лесу по корням
      Карета. Вдруг затрещало.
      Сломалась ось, и мы стоим.
      Как быть, -- удовольствия мало!
      Почтарь слезает, спешит в село,
      А я, притаясь под сосною,
      В глухую полночь, один в лесу,
      Прислушиваюсь к вою.
      Беда! Это волки воют кругом
      Голодными голосами.
      Их огненные глаза горят,
      Как факелы, за кустами.
      Узнали, видно, про мой приезд
      И в честь мою всем собором
      Иллюминировали лес
      И распевают хором.
      Приятная серенада! Я
      Сегодня гвоздь представленья!
      Я принял позу, отвесил поклон
      И стал подбирать выраженья.
      "Сограждане волки! Я счастлив, что мог
      Такой удостоиться чести:
      Найти столь избранный круг и любовь
      В столь неожиданном месте.
      Мои ощущенья в этот миг
      Нельзя передать словами.
      Клянусь, я вовеки забыть не смогу
      Часы, проведенные с вами.
      Я вашим доверием тронут до слез,
      И в вашем искреннем вое
      Я с удовольствием нахожу
      Свидетельство дружбы живое.
      Сограждане волки! Вы никогда
      Не верили лживым писакам,
      Которые нагло трезвонят, что я
      Перебежал к собакам,
      Что я отступник и принял пост
      Советника в стаде бараньем.
      Конечно, разбором такой клеветы
      Мы заниматься не станем.
      Овечья шкура, что я иногда
      Надевал, чтоб согреться, на плечи,
      Поверьте, не соблазнила меня
      Сражаться за счастье овечье.
      Я не советник, не овца,
      Не пес, боящийся палки,-
      Я ваш! И волчий зуб у меня,
      И сердце волчьей закалки!
      Я тоже волк и буду всегда
      По-волчьи выть с волками!
      Доверьтесь мне и держитесь, друзья!
      Тогда и господь будет с вами".
      Без всякой подготовки я
      Держал им речи эти.
      Кольб, обкорнав слегка, пустил
      Их во "Всеобщей газете".
      ГЛАВА ХШ
      Над Падерборном солнце в тот день
      Взошло, сощурясь кисло.
      И впрямь, освещенье глупой земли -
      Занятье, лишенное смысла.
      Едва осветило с одной стороны,
      К другой несется поспешно.
      Тем временем та успела опять
      Покрыться тьмой кромешной.
      Сизифу камня не удержать,
      А Данаиды напрасно
      Льют воду в бочку. И мрак на земле
      Рассеять солнце не властно.
      Предутренний туман исчез,
      И в дымке розоватой
      У самой дороги возник предо мной
      Муж, на кресте распятый.
      Мой скорбный родич, мне грустно до слез
      Глядеть на тебя, бедняга!
      Грехи людей ты хотел искупить -
      Дурак! -- для людского блага.
      Плохую шутку сыграли с тобой
      Влиятельные персоны.
      Кой дьявол тянул тебя рассуждать
      Про церковь и законы?
      На горе твое, печатный станок
      Еще известен не был.
      Ты мог бы толстую книгу издать
      О том, что относится к небу.
      Там все, касающееся земли,
      Подвергнул бы цензор изъятые,-
      Цензура бы тебя спасла,
      Не дав свершиться распятью.
      И в проповеди Нагорной ты
      Разбушевался не в меру,
      А мог проявить свой ум и талант,
      Не оскорбляя веру.
      Ростовщиков и торгашей
      Из храма прогнал ты с позором,
      И вот, мечтатель, висишь на кресте,
      В острастку фантазерам!
      ГЛАВА XIV
      Холодный ветер, голая степь,
      Карета ползет толчками.
      Но в сердце моем поет и звенит:
      "О, солнце, гневное пламя!"
      Я слышал от няни этот припев,
      Звучащий так скорбно и строго.
      "О, солнце, гневное пламя!" -- он был
      Как зов лесного рога.
      То песнь о разбойнике, жившем встарь
      Нельзя веселей и счастливей.
      Его повешенным нашли
      В лесу на старой иве.
      И приговор к стволу прибит
      Был чьими-то руками.
      То Фема свершила свой праведный суд, -
      "О, солнце, гневное пламя!"
      Да, гневное солнце следило за ним
      И злыми его делами.
      Предсмертный вопль Оттилии был:
      "О, солнце, гневное пламя!"
      Как вспомню я песню, так вспомню тотчас
      И няню мою дорогую,
      Землистое, все в морщинах, лицо,
      И так по ней затоскую!
      Она из Мюнстера родом была
      И столько знала сказаний,
      Историй о привиденьях, легенд,
      Народных песен, преданий.
      С каким я волненьем слушал рассказ
      О королевской дочке,
      Что, золотую косу плетя,
      Сидела в степи на кочке.
      Ее заставляли пасти гусей,
      И вечером, бывало,
      В деревню пригнав их, она у ворот
      Как будто на миг застывала.
      Там лошадиная голова
      Висела на частоколе.
      Там пал ее конь на чужой стороне,
      Оставил принцессу в неволе.
      И плакала королевская дочь:
      "Ах, Фалада, как же мне тяжко!"
      И голова отвечала ей:
      "Бедняжка моя ты, бедняжка!"
      И плакала королевская дочь:
      "Когда бы матушка знала!"
      И голова отвечала ей:
      "Она и жить бы не стала".
      Я слушал старушку, не смея дохнуть,
      И тихо, с видом серьезным
      Она начинала о Ротбарте быль,
      Об императоре грозном.
      Она уверяла, что он не мертв,
      Что это вздор ученый,
      Что в недрах одной горы он живет
      С дружиной вооруженной.
      Кифгайзером эта гора названа,
      И в ней пещера большая.
      В высоких покоях светильни горят,
      Торжественно их освещая.
      И в первом покое -- конюшня, а в ней,
      Закованные в брони,
      Несметной силою стоят
      Над яслями гордые кони.
      Оседлан и взнуздан каждый конь,
      Но не приметишь дыханья.
      Не ржет ни один и не роет земли,
      Недвижны, как изваянья.
      В другом покое -- могучая рать:
      Лежат на соломе солдаты,-
      Суровый и крепкий народ, боевой,
      И все, как один, бородаты.
      В оружии с головы до ног
      Лежат, подле воина воин,
      Не двинется, не вздохнет ни один,
      Их сон глубок и спокоен.
      А в третьем покое -- доспехов запас,
      Мушкеты, бомбарды, пищали,
      Мечи, топоры и прочее все,
      Чем франки врагов угощали.
      А пушек хоть мало -- отличный трофей
      Для стародавнего трона.
      И, черные с красным и золотым,
      Висят боевые знамена.
      В четвертом -- сам император сидит,
      Сидит он века за веками
      На каменном троне, о каменный стол
      Двумя опираясь руками.
      И огненно-рыжая борода
      Свободно до полу вьется.
      То сдвинет он брови, то вдруг подмигнет,
      Не знаешь, сердит иль смеется.
      И думу думает он или спит,
      Подчас затруднишься ответом.
      Но день придет -- и встанет он,
      Уж вы поверьте мне в этом!
      Он добрый свой поднимет стяг
      И крикнет уснувшим героям:
      "По коням! По коням!" --и люди встают
      Гремящим, сверкающим строем.
      И на конь садятся, а кони и ржут,
      И роют песок их копыта,
      И трубы гремят, и летят молодцы,
      И синяя даль им открыта.
      Им любо скакать и любо рубить,
      Они отоспались на славу.
      А император велит привести
      Злодеев на суд и расправу,-
      Убийц, вонзивших в Германию нож,
      В дитя с голубыми глазами,
      В красавицу с золотою косой,-
      "О, солнце, гневное пламя!"
      Кто в замке, спасая шкуру, сидел
      И не высовывал носа,
      Того на праведный суд извлечет
      Карающий Барбаросса.
      Как нянины сказки поют и звенят,
      Баюкают детскими снами!
      Мое суеверное сердце твердит:
      "О, солнце, гневное пламя!"
      ГЛАВА XV
      Тончайшей пылью сеется дождь,
      Острей ледяных иголок.
      Лошадки печально машут хвостом.
      В поту и в грязи до челок.
      Рожок почтальона протяжно трубит.
      В мозгу звучит поминутно:
      "Три всадника рысью летят из ворот".
      На сердце стало так смутно...
      Меня клонило ко сну. Я заснул.
      И мне приснилось не в пору,
      Что к Ротбарту в гости я приглашен
      В его чудесную гору.
      Но вовсе не каменный был он на вид,
      С лицом вроде каменной маски,
      И вовсе не каменно-величав,
      Как мы представляем по сказке.
      Он стал со мной дружелюбно болтать,
      Забыв, что ему я не пара,
      И демонстрировал вещи свои
      С ухватками антиквара.
      Он в зале оружия мне объяснил
      Употребленье палиц,
      Отер мечи, их остроту
      Попробовал на палец.
      Потом, отыскав павлиний хвост,
      Смахнул им пыль, что лежала
      На панцире, на шишаке,
      На уголке забрала.
      И, знамя почистив, отметил вслух
      С сознаньем важности дела,
      Что в древке не завелся червь
      И шелка моль не проела.
      Когда же мы в то помещенье пришли,
      Где воины спят на соломе,
      Я в голосе старика услыхал
      Заботу о людях и доме.
      "Тут шепотом говори,--он сказал,-
      А то проснутся ребята,
      Как раз прошло столетье опять,
      И нынче им следует плата".
      И кайзер тихо прошел по рядам,
      И каждому солдату
      Он осторожно, боясь разбудить,
      Засунул в карман по дукату.
      Потом тихонько шепнул, смеясь
      Моему удивленному взгляду:
      "По дукату за каждую сотню лет
      Я положил им награду".
      В том зале, где кони его вдоль стен
      Стоят недвижным рядом,
      Старик взволнованно руки потер
      С особенно радостным взглядом.
      Он их немедля стал считать,
      Похлопывая по ребрам,
      Считал, считал и губами вдруг
      Задвигал с видом недобрым.
      "Опять не хватает, -- промолвил он,
      С досады чуть не плача,-
      Людей и оружья довольно у нас,
      А вот в конях -- недостача.
      Барышников я уже разослал
      По свету, чтоб везде нам
      Они покупали лучших коней,
      По самым высоким ценам.
      Составим полный комплект -- и в бой!
      Ударим так, чтоб с налета
      Освободить мой немецкий народ,
      Спасти отчизну от гнета".
      Так молвил кайзер. И я закричал:
      "За дело, старый рубака!
      Не хватит коней ---найдутся ослы,
      Когда заварится драка".
      И Ротбарт отвечал, смеясь:
      "Но дело еще не поспело.
      Не за день был построен Рим,
      Что не разбили, то цело.
      Кто нынче не явится -- завтра придет,
      Не поздно то, что рано,
      И в Римской империи говорят:
      "Chi va piano, va sano"1.
      ------------------
      1 Итальянская пословица, соответствующая русской: "Тише
      едешь, дальше будешь".
      ГЛАВА XVI
      Внезапный толчок пробудил меня,
      Но, вновь, охвачен дремой,
      Я к кайзеру Ротбарту был унесен
      В Кифгайзер, давно знакомый.
      Опять, беседуя, мы шли
      Сквозь гулкие анфилады.
      Старик расспрашивал меня,
      Разузнавал мои взгляды.
      Уж много лет он не имел
      Вестей из мира людского,
      Почти со времен Семилетней войны
      Не слышал живого слова.
      Он спрашивал: как Моисей Мендельсон?
      И Каршии? Не без интереса
      Спросил, как живет госпожа Дюбарри,
      Блистательная метресса.
      "О кайзер, -- вскричал я,--как ты отстал!
      Давно погребли Моисея.
      И его Ревекка, и сын Авраам
      В могилах покоятся, тлея.
      Вот Феликс, Авраама и Лии сынок,
      Тот жив, это парень проворный
      Крестился и, знаешь, пошел далеко:
      Он капельмейстер придворный!
      И старая Картин давно умерла,
      И дочь ее Кленке в могиле.
      Гельмина Чези, внучка ее,
      Жива, как мне говорили.
      Дюбарри -- та каталась, как в масле сыр,
      Пока обожатель был в чине -
      Людовик Пятнадцатый, а умерла
      Старухой на гильотине.
      Людовик Пятнадцатый с миром почил,
      Как следует властелину.
      Шестнадцатый с Антуанеттой своей
      Попал на гильотину.
      Королева хранила тон до конца,
      Держалась как на картине.
      А Дюбарри начала рыдать,
      Едва подошла к гильотине".
      Внезапно кайзер как вкопанный стал
      И спросил с перепуганной миной:
      "Мой друг, объясни ради всех святых,
      Что делают гильотиной?"
      "А это,--ответил я,--способ нашли
      Возможно проще и чище
      Различного званья ненужных людей
      Переселять на кладбище.
      Работа простая, но надо владеть
      Одной интересной машиной.
      Ее изобрел господин Гильотен -