День за днем сидеть и плакать
      Там, где прах царей великих,
      Там, где гроб моей любимой,
      Там, где град Ерушолаим.
      --------------------
      1 Рыцарь, спутник (ит.).
      И старик, еврей бездомный,
      Проходя, вздохнет и скажет:
      "Плачет он, что храм разрушен,
      Что погиб Ерушолаим".
      ГЛАВА XXI
      Аргонавтами без Арго
      Мы в горах пешком блуждали,
      Не руно, не золотое -
      Шкура снилась нам медвежья.
      Ах мы, горе-аргонавты,
      Следопыты новой кройки!
      Никакой великий классик
      Наших странствий не прославит.
      А уж мы ль не настрадались!
      И каким жестоким ливнем
      Угостило нас на круче,
      Где ни деревца, ни дрожек.
      Грыжа ль прорвалась у туч?
      (Мог бандаж набрюшный лопнуть.)
      Но такого ливня с градом
      Не видал Ясон в Колхиде.
      "Зонтик! Тридцать шесть монархов
      За один-единый зонтик
      Отдаю гуртом!" -- кричал я,
      А с меня лилась вода.
      Утомленные смертельно,
      Раздраженные и злые,
      С видом мокрых псов пришли мы
      Поздно ночью в дом Ураки.
      Ведьма, сидя у огня,
      Мопса толстого чесала,
      Но, как только мы явились,
      Псу дана была отставка.
      Занялась Урака нами.
      Приготовила мне ложе,
      Развязала эспардильи -
      Неудобнейшую обувь,
      Помогла стянуть мне куртку
      И прилипнувшие брюки.
      Так болван иной прилипнет
      Со своей дурацкой дружбой.
      "Шлафрок! Тридцать шесть монархов
      За сухой и теплый шлафрок!" -
      Закричал я. Пар валил
      От моей рубашки мокрой.
      Весь дрожа, стуча зубами,
      Постоял я перед жаром
      И, в тепле размякнув сразу,
      Опустился на солому.
      Сон не шел. Глядел я, жмурясь,
      Как раздела ведьма сына.
      Села с ним к огню и молча
      Полуголого к себе
      Положила на колени.
      Мопс пред ней на задних лапах
      Встал, -- в передних очень ловко
      Он держал горшочек с зельем.
      Из горшка взяла Урака
      Красный жир и стала жиром
      Сыну мазать грудь и ребра,
      Мазать быстро и поспешно.
      Терла, мазала, жужжала,
      Убаюкивала сына,
      И, потрескивая странно,
      В очаге шумело пламя.
      Словно труп, костлявый, желтый,
      К лону матери приникнув,
      Сын лежал и скорбным взором
      Пред собой глядел недвижно.
      Неужель он вправду мертвый -
      Материнскою любовью,
      Силой зелья колдовского
      Оживленный, бледный призрак?
      Странный полусон горячки:
      Тело -- как свинцом налито,
      Ты лежишь пластом, но чувства
      Напряглись невыносимо.
      Этот душный запах зелий!
      Я мучительно старался
      Вспомнить, где его я слышал,
      Но припомнить был не в силах.
      Этот вой и скрежет ветра
      В очаге, как будто стоны
      Душ измученных, -- казалось,
      Голоса их узнавал я.
      А потом, какого страха
      Натерпелся я от чучел,
      В ряд расставленных на полке
      Над моею головою!
      Хищно, медленно и страшно
      Птицы расправляли крылья,
      Мне в лицо уставив клювы,
      Точно длинные носы.
      Где носы такие мог я
      Видеть раньше?.. В Дюссельдорфе?
      В Гамбурге? С каким мученьем
      Я ловил воспоминанье!
      Наконец, меня осилив,
      Сон пришел на смену яви,
      Вместо бреда наяву -
      Крепкий и здоровый сон.
      И приснилось мне: лачуга
      Стала пышным бальным залом,
      Залом с белой колоннадой,
      С ярким светом жирандолей.
      Исполнял оркестр незримый
      Танцы из "Robert le Diable" -
      Нечестивый пляс монахинь;
      Но гулял я там один.
      Наконец раскрылись двери,
      И входить попарно стали
      Медленным и важным строем
      Удивительные гости:
      Привиденья и медведи.
      Каждый кавалер мохнатый
      Вел, идя на задних лапах,
      Призрак в саване могильном.
      И по всем законам бала
      Пары в вальсе закружились;
      То-то был курьезный номер,
      Страх и смех, представьте сами!
      Косолапым кавалерам
      Приходилось очень туго:
      Да и как не сбиться с такта
      В вальсе с призраком бесплотным!
      Словно вихрь неумолимый,
      Вальс кружил зверей несчастных,
      Их сопенье заглушало
      Даже мощный контрабас.
      Часто пары спотыкались,
      И медведь рычал на призрак
      И его по заду шлепал,
      Чтобы неуч не толкался.
      А порою в вихре танца
      С головы своей подруги
      Саван стаскивал медведь,-
      И на свет являлся череп.
      Но внезапно загремели
      Барабаны и литавры,
      Подхватили звонко трубы,
      И вовсю пошел галоп.
      Эта часть мне не доснилась,
      Ибо вдруг один Топтыгин
      Наступил мне на мозоль:
      Я завыл и пробудился.
      ГЛАВА XXII
      Хлещет Феб коней ретивых,
      Гонит весело квадригу,
      Он уже почти полнеба
      В дрожках солнечных объехал.
      Только в полдень перестал я
      Грезить о медвежьем вальсе,
      Вырвался из плена странных,
      Фантастичных сновидений.
      Осмотревшись, я увидел,
      Что в лачуге я один.
      Мать Урака и Ласкаро
      Рано вышли на охоту.
      В хижине остался только
      Толстый мопс; у очага
      Он стоял на задних лапах,
      В котелке мешая ложкой.
      Повар был он, видно, знатный!
      Увидав, что суп вскипает,
      Стал он дуть, мешая чаще,
      Чтобы снять густую накипь.
      Сам я, что ли, околдован,
      Или это лихорадка?
      Я ушам своим не верю:
      Толстый мопс заговорил!
      Да, и очень задушевно
      Речь повел на чисто швабском;
      Говорил и словно грезил -
      Как возвышенный мечтатель:
      "О, поэт я бедный швабский!
      На чужбине суждено мне,
      Заколдованному мопсу,
      Кипятить настои ведьме.
      Как позорно и преступно
      Ведьмовство! И как трагичен
      Жребий мой: в собачьей шкуре
      Чувствовать, как человек!
      Лучше б мне остаться дома,
      Средь моих друзей по школе,
      Ах, они людей не могут
      Зачаровывать, как ведьмы!
      Лучше б мне остаться дома
      С Карлом Майером сладчайшим,
      С этим швабским желтоцветом,
      При супах благочестивых!
      Где ты, мой родимый Штуккерт?
      Как твои увидеть трубы,
      Сизый дым от них и печи,
      Где хозяйки варят клецки?"
      Я глубоко был растроган
      Этой речью; спрыгнув с ложа,
      Подбежал, и сел к камину,
      И промолвил с состраданьем:
      "О певец, о благородный,
      Как попал ты в лапы ведьмы?
      Ах, за что -- какая гнусность! -
      Превращен ты ведьмой в мопса?"
      И в восторге тот воскликнул:
      "Как, вы, значит, не француз!
      Значит, немец вы и был вам
      Весь мой монолог понятен!
      Ах, земляк, какое горе,
      Что всегда советник Келле -
      Если мы с ним заходили
      В погребок распить по кружке -
      Уверял меня за трубкой:
      Всем своим образованьем
      Он обязан лишь поездкам,
      Пребыванью за границей.
      Чтобы с ног своих коросту
      Ободрать пробежкой легкой,
      Чтобы светскую шлифовку
      Получить, как этот Келле,
      Я с отчизной распростился,
      Стал бродить по всей Европе
      И, попав на Пиренеи,
      Прибыл в хижину Ураки.
      К ней мне дал Юстинус Кернер
      Личное письмо: к несчастью,
      Я не знал тогда, что друг мой
      Водит с ведьмами знакомство.
      И Уракой был я принят
      Дружелюбно, но, к несчастью,
      Дружба ведьмы все росла,
      Превращаясь в пламя страсти.
      Да, в груди увядшей вспыхнул
      Нечестивый гнусный пламень,
      И порочная блудница
      Соблазнить меня решила.
      Я взмолился: "Ах, простите!
      Ах, мадам, я не фривольный
      Гетеанец, я невинный
      Представитель швабской школы.
      Нравственность -- вот наша муза!
      Спит в кальсонах из крепчайшей
      Толстой кожи, -- ах, не троньте
      Добродетели моей!
      Есть поэты чувства, мысли,
      Есть мечтатели, фантасты,
      Но лишь мы, поэты-швабы,
      Добродетель воспеваем,
      В ней одной богатство наше!
      Ох, оставьте мне, прошу вас,
      Нравственно-религиозный
      Плащ убогой нищеты".
      Так молил я, но с улыбкой,
      С иронической улыбкой,
      Ведьма веткою омелы
      Головы моей коснулась.
      И на теле ощутил я
      Странный и противный холод,
      Будто весь гусиной кожей
      Начал быстро покрываться.
      На поверку оказалось -
      То была собачья шкура.
      С той минуты злополучной
      Я, как видите, стал мопсом".
      Бедный парень! От рыданий
      У него пресекся голос.
      Он рыдал неудержимо,
      Чуть не изошел слезами.
      "Слушайте, -- сказал я грустно.-
      Может, я могу помочь вам
      Шкуру сбросить и вернуть вас
      Человечеству и музам?"
      Но с отчаяньем во взоре
      Безутешно поднял лапы
      Бедный мопс и с горьким вздохом,
      С горьким стоном мне ответил:
      "Вплоть до Страшного суда мне
      Пребывать в собачьей шкуре,
      Если я спасен не буду
      Некой девственницей чистой.
      Лишь не знавшая мужчины
      Целомудренная дева
      Может снять с меня заклятье,
      Правда, при одном условье:
      В ночь под Новый год должна
      Эта дева в одиночку
      Прочитать стихи Густава
      Пфицера и не заснуть.
      Не заснет она над чтеньем,
      Не сомкнет очей невинных -
      Вмиг я в люди расколдуюсь
      И размопситься смогу".
      "Ах, тогда, мой друг, -- сказал я, -
      Вам помочь я не способен.
      Я, во-первых, не могу быть
      К лику девственниц причислен.
      Но еще трудней второе:
      Мне совсем уж невозможно
      Прочитать стихи Густава
      Пфицера -- и не заснуть".
      ГЛАВА XXIII
      Ведьмы логово покинув,
      Мы спускаемся в долину;
      Снова почву под ногами
      Обретаем в позитивном.
      Прочь, безумье, бред горячки,
      Грезы, призраки, виденья!
      Мы серьезно и разумно
      Вновь займемся Атта Троллем.
      Меж детей в своей берлоге
      Наш старик лежит и спит,
      И, как праведник, храпит он;
      Вот проснулся -- и зевает.
      Рядом с Троллем -- Одноухий.
      Как поэт, что ищет рифму,
      Лапой голову скребет он,
      И скандирует он лапой.
      Тут же, рядом с папой, дочки
      На спине лежат, мечтая;
      Непорочны и невинны
      Сны четвероногих лилий.
      Что за томные виденья,
      Как цветы, трепещут нежно
      В душах девственниц медвежьих?
      Их глаза блестят слезами.
      И особенно меньшая
      Вся полна волненьем тайным,
      Ибо тайно чует в сердце
      Зуд блаженный Купидона.
      Ах, стрела малютки-бога
      Сразу шкуру ей пронзила,
      С первой встречи. Но -- Всевышний!
      Тот, кто мил ей, -- человек!
      Да, зовут его Шнапганский,
      Он, в великом отступленье
      По горам спасаясь бегством,
      На рассвете ей явился.
      Девам люб герой в несчастье,
      А в глазах сего героя
      Тихой грустью, мрачной скорбью
      Клокотал карманный кризис.
      Всей казной его походной -
      Двадцатью двумя грошами,
      Что в Испанию привез он,
      Завладел дон Эспартеро.
      Даже и часы погибли:
      Он оставил их в ломбарде
      В Пампелуне -- распрощался
      С драгоценностью фамильной.
      И бежал он что есть мочи -
      Но, и сам того не зная,
      В бегстве выиграл он нечто
      Лучше всякой битвы -- сердце!
      Да, смертельный враг, он мил ей!
      Мил медведице несчастной.
      Знай отец про тайну дочки -
      Как ревел бы он свирепо!
      Словно старый Одоардо,
      Что Эмилию Галотти
      В мрачной гордости мещанской
      Заколол, и Атта Тролль бы
      Растерзал скорее дочку,
      Лапой собственной убил бы,
      Чем позволить недостойной
      Кинуться в объятья принца.
      Да, но в данную минуту
      Он лирически настроен,
      Он сломать не жаждет розу,
      Не потрепанную бурей.
      В тихой грусти возлежит он
      Меж детьми в своей берлоге,
      Как предчувствием томимый
      Думой о загробном мире.
      "Дети! -- так вздыхает Атта,
      И в глазах медведя слезы,-
      Дети! Кончен путь мой дольний,
      Близок час разлуки нашей.
      Нынче в полдень задремал я,
      И во сне, как бы предвестьем,
      Дух мой был охвачен сладким
      Предвкушеньем скорой смерти.
      Право, я не суеверен,
      Но меж небом и землею
      Вещи есть, в каких не может
      Разобраться и мыслитель.
      В размышлениях о мире
      Раззевался и заснул я,
      И приснилось мне: лежу я
      Под высоким странным древом.
      С веток древа капал белый
      Чистый мед и попадал мне
      Прямо в рот, и, насыщаясь,
      Я парил в блаженстве сладком.
      Я глядел, блаженно жмурясь,
      Вверх и вдруг узрел на древе
      Семь малюток-медвежаток,
      Быстро ползавших по веткам.
      Семь пленительных созданий
      С розовато-рыжим мехом,-
      За плечами он вился,
      Точно крылышки из шелка.
      Да, у розовых малюток
      Были шелковые крылья,
      И малютки нежно пели
      Неземными голосами.
      Эта песня леденила
      Кожу мне, но вдруг сквозь кожу
      Вырвалась душа, как пламень,-
      Вознеслась, сияя, в небо".
      Так промолвил умиленно
      Атта Тролль, потом минуту
      Помолчал он, пригорюнясь,
      Но внезапно оба уха,
      Странно дрогнув, навострились...
      И вскочил он бурно с ложа
      И, ликуя, громко рявкнул:
      "Дети, чей я слышу голос?
      То не голос ли прелестный
      Нашей мамы? О, я знаю
      Нежное ворчанье Муммы!
      Мумма! Сладостная Мумма!"
      И помчался из берлоги
      Атта Тролль, как полоумный,
      Полетел судьбе навстречу,
      Устремился прямо в смерть.
      ГЛАВА XXIV
      Там, в ущелье Ронсевальском,
      И на том же самом месте,
      Где племянник славный Карла
      В битве отдал душу богу,-
      Пал и Тролль, сражен коварством,
      Как Роланд, кого преступно
      Предал рыцарский Иуда,
      Подлый Ганелон из Майнца.
      Ах! Супружеское чувство,
      Лучшее, что есть в медведе,
      По совету хитрой ведьмы,
      Послужило здесь приманкой.
      И, ворчанью черной Муммы
      Бесподобно подражая,
      Ведьма выманила Тролля
      Из берлоги безопасной.
      На крылах любви летел он
      По скалам, порой, замедлясь,
      Вожделенно нюхал воздух -
      Думал, где-то близко Мумма!
      Ах! Там спрятался Ласкаро,
      Он стоял с ружьем -- и пулей
      Грянул в радостное сердце,-
      Хлынул ток багряной крови,
      Помотал медведь сраженный
      Головой и сразу рухнул
      С тяжким судорожным стоном.
      "Мумма!" -- был последний вздох.
      Так скончался наш герой,
      Так погиб. Но для бессмертья
      Он воскреснет ныне в песне
      Восхищенного поэта.
      Он воскреснет, величавый,
      В нимбе славы непомерной
      И пойдет шагать хореем
      По стихам четырехстопным.
      И потом ему поставят
      Гордый памятник в Валгалле,
      И на памятнике будет
      Надпись в лапидарном стиле:
      "Тролль. Медведь тенденциозный,
      Пылок, нравственен и смирен,-
      Развращенный духом века,
      Был пещерным санкюлотом.
      Плохо танцевал, но доблесть
      Гордо нес в груди косматой.
      Иногда зело вонял он,-
      Не талант, зато характер".
      ГЛАВА XXV
      Тридцать три седых старухи
      В ярко-красных капюшонах,
      В праздничном уборе басков,
      У околицы стояли.
      И одна, как встарь Дебора,
      Била в бубен и плясала,
      Славя песнею и пляской
      Победителя Ласкаро.
      Четверо мужчин с триумфом
      Мертвого несли медведя:
      Он сидел в широком кресле,
      Как ревматик на курорте.
      За покойным, как родные,
      Шли Урака и Ласкаро.
      Ведьма, явно чуть конфузясь,
      Отвечала на поклоны.
      А когда кортеж достигнул
      Ратуши, с надгробной речью
      Выступил помощник мэра
      И сказал об очень многом:
      Например, о росте флота,
      О проблеме свекловицы,
      О печати и о гидре
      Нетерпимости партийной.
      Описав весьма подробно
      Ряд заслуг Луи-Фклиппа,
      Обратился он к медведю
      И к бесстрашному Ласкаро.
      "Ты, Ласкаро,--так воскликнул
      Наш оратор, отирая
      Пот со лба трехцветным шарфом,
      Ты, Ласкаро, ты, Ласкаро,
      Ты, сразивший Атта Тролля,
      Бич испанцев и французов,
      Ты -- герой обеих наций,
      Пиренейский Лафайет!"
      Получив официально
      Аттестацию героя,
      В тихой радости Ласкаро
      Покраснел и улыбнулся.
      И потом весьма бессвязно,
      Как-то странно заикаясь,
      Пробурчал он благодарность
      За оказанную честь.
      С тайным страхом все глядели
      На неслыханное диво,
      И в смятенье бормотали
      Изумленные старухи:
      "Как, Ласкаро улыбнулся!
      Как, Ласкаро покраснел!
      Как, заговорил Ласкаро,
      Этот мертвый сын колдуньи!"
      А медведя ободрали,
      С молотка пустили шкуру;
      За нее скорняк какой-то
      Отсчитал пять сотен франков,
      Превосходно обработал,
      Красным бархатом подбил
      И немедленно кому-то
      Продал за двойную цену.
      И затем, Джульеттой куплен
      Из четвертых рук в Париже,
      Пред ее постелью в спальне
      Лег медвежий мех ковром.
      Часто голыми ногами
      Я в ночи стоял на бренной
      Оболочке Атта Тролля,
      На его земной одежде.
      И, глубокой грусти полный,
      Строки Шиллера читал я:
      "Чтобы стать бессмертным в песне,
      Надо в жизни умереть".
      ГЛАВА XXVI
      Ну, а Мумма? Ах, ведь Мумма -
      Женщина. И вероломство
      Имя ей. Ах, женский пол,
      Как фарфор китайский, ломок!
      Разлученная судьбою
      С благородным, славным мужем,
      Не погибла от печали,
      Не сошла с ума от горя,-
      Нет, напротив, продолжала
      Жить в веселье, в вечных танцах
      И в погоне за успехом
      Перед публикой ломаться.
      Наконец в Париже Мумма
      Обрела в Jardin des plantes
      Положение, и место,
      И пожизненную ренту.
      И когда в воскресный полдень
      Я пошел туда с Джульеттой
      Показать ей все причуды
      Чуждой фауны и флоры:
      Дромадера и жирафа,
      Баобаб и кедр ливанский,
      Золотых фазанов, зебру;
      И когда, болтая нежно,
      Мы остановились с нею
      Пред обширным рвом -- сезонной
      Резиденцией медведей, -
      Боже, что мы увидали!
      Исполин медведь, отшельник
      Из Сибири, белоснежный,
      Там с медведицею черной
      Предавался пылким играм.
      То была -- о, небо! -- Мумма,
      Да, супруга Атта Тролля.
      Я узнал ее по блеску
      Влажных и влюбленных глаз.
      Ах, она, красотка Мумма,
      Юга черное созданье,
      Вдруг сошлась с каким-то скифом,
      С варваром пустынь полярных.
      Близ меня стоявший негр
      Мне сказал, сверкнув зубами:
      "Есть ли зрелище прекрасней,
      Чем утехи двух влюбленных?"
      Я ответил: "С кем, простите,
      Честь имею говорить?"
      Он воскликнул удивленно:
      "Как? Меня вы не узнали?
      Я ведь мавр, у Фрейлиграта
      В барабанщики попавший.
      В те года жилось мне плохо,
      Был я одинок средь немцев.
      Но теперь я сторож в парке,
      Предо мною все растенья
      Тропиков моих любезных,
      Предо мною львы и тигры.
      И гораздо здесь приятней,
      Чем на ярмарках немецких,
      Где за скверный харч гоняют
      Ежедневно барабанить.
      Мне тепло в ее объятьях,
      Как в отечестве любезном.
      Ножки дорогой супруги
      Мне слонов напоминают,
      А ее французский щебет -
      Черный мой родной язык.
      Брань ее напоминает,
      Как трещал мой барабан,
      Обрамленный черепами
      И пугавший льва и кобру.
      При луне плутовка плачет
      Наподобье крокодила,
      Что прохладой ночи дышит,
      Глядя ввысь из волн прогретых.
      И она отлично кормит.
      Что ни даст, я пожираю,
      Как на Нигере, с могучим
      Африканским аппетитом.
      Вот я и животик круглый
      Нагулял. Из-под рубашки
      Он глядит, как черный месяц
      Из-за легкой белой тучки".
      ГЛАВА XXVII
      Августу Варнхагену фон Энзе
      "Где, маэстро Лодовико,
      Вы набрали эти сказки?" -
      Так с улыбкою воскликнул
      Старый кардинал фон Эсте,
      О неистовствах Роланда
      Прочитав у Ариосто,
      Преподнесшего поэму
      В дар его преосвященству.
      Да, Варнхаген, старый друг,
      На твоих устах играет
      Та же тонкая улыбка
      И слова почти что те же.
      То смеешься ты, читая,
      То, с улыбкой тихой грусти,
      Весь овеян смутно прошлым,
      Морщишь свой высокий лоб.
      Не звенят ли в этой песне
      Грезы майских полнолуний,
      Что с Брентано и Шамиссо
      Да с Фуке сдружили нас?
      Или звон Лесной Капеллы,
      Тихий звон, давно забытый?
      Иль бубенчики дурацких
      Колпаков отчизны милой?
      В соловьиный хор угрозой
      Бас врывается медвежий,
      И его сменяет странный
      Шепот призраков загробных.
      То -- безумье с умной миной,
      Мудрость -- в облике безумства,
      Стон предсмертный -- и внезапно
      Все покрывший громкий хохот.
      Да, мой друг, ты слышал эхо
      Отзвеневших грез былого;
      В них врываются, кривляясь,
      Современные мотивы.
      И сквозь дерзость чуть заметно
      Вдруг проскальзывает робость.
      Я на суд твой благосклонный
      Отдаю свою поэму.
      Ах, она -- последний отзвук
      Вольных песен романтизма:
      В шуме битвы современной
      Отзвенит она печально.
      Век другой, другие птицы,
      А у птиц другие песни.
      Вот гогочут -- словно гуси,
      Что спасали Капитолий!
      Воробей с грошовой свечкой
      В коготках пищит, дерется -
      Гордо мнит, что у Зевеса
      Он орел-молниедержец.
      Горлицы, любовью сыты,
      Жаждут крови и воркуют,
      Чтоб впрягли их в колесницу
      Не Венеры, а Беллоны.
      Вестники весны народов,
      Майские жуки-гиганты,
      Так жужжат, что мир трясется,
      Вот берсеркерская ярость!
      Век другой, другие птицы,
      А у птиц другие песни!
      Я б их, может быть, любил,
      Если б мне другие уши!
      АТТА ТРОЛЬ
      Из вариантов и дополнений
      ГЛАВА II
      Вместо строф 12-й, 13-й, 14-й:
      Здесь, читатель, мы покинем
      Медвежатника-злодея
      И наказанную Мумму
      И пойдем за Атта Троллем.
      Проследим, как благородный
      Refugie домой спасался,
      И медвежьему хозяйству
      Посвятим подробный очерк.
      После выйдем на охоту,
      Будем лазать, прыгать, ползать,
      Грезить в обществе Ласкаро,
      Что прикончил Атта Тролля.
      Летней ночи сон! Бесцельна
      *Эта песнь и фантастична,-
      Как любовь, как жизнь, бесцельна!
      Не ищите в ней тенденций...
      Атта Тролль не представитель
      Толстошкурой, всегерманской
      Почвенной, народной силы.
      Соткан не из аллегорий -
      Не немецкий он медведь,
      Мой герой. Медведь немецкий,
      Как медведь, плясать согласен,
      Но не хочет скинуть цепи.
      Имеется еще следующий вариант:
      Летней ночи сон! Бесцельна
      Эта песнь и фантастична,-
      Как любовь, как жизнь, бесцельна,
      Нуждам нынешним не служит.
      В ней высоких интересов
      Родины я не касался.
      И за них мы будем драться,
      Но не здесь, а в доброй прозе.
      Да, мы в доброй прозе будем
      Разбивать оковы рабства;
      А в стихах, а в песне вольной
      Уж цветет у нас свобода.
      Тут поэзии владенья,
      Тут не место ярым битвам,-
      Так поднимем тирс волшебный.
      Розами увьем чело!
      ГЛАВА VI
      Вероятно, сюда относится строфа, которую,
      Штродтманн опубликовал как вариант "Атта Тролля
      Ведь в большом хлеву господнем,
      Называемом землею,
      Всякой твари есть кормушка,
      А в кормушке -- добрый корм!
      ГЛАВА X
      Вместо второй половины 17-й строфы и строфы 184
      И, в Германию уйдя,
      Стал -- медведь тенденциозный.
      Там он, к ужасу людей,
      А в особенности муз,
      Воет и ревет, беснуясь,
      И грозит нас всех сожрать.
      ГЛАВА ХIII
      Сюда, вероятно, относятся следующие стихи,
      опубликованные Штродтманном как варианты к "Атта Троллю":
      Ночь, горящая звездами,
      На горах лежит, как плащ:
      Черный горностай, расшитый
      Хвостиками золотыми.
      Ясно: был скорняк безумен,
      Сделав черным горностай
      И украсив золотыми,
      А не черными хвостами!
      Вешайся, мой Фрейлиграт!
      Ведь не ты придумал образ:
      Черный горностай, расшитый
      Хвостиками золотыми.
      ГЛАВА XXII
      Так у очага мечтая,
      Я сидел в лачуге ведьмы.
      Тут же с котелком возился
      Добродетельнейпшй мопс.
      Движим голодом, а может,
      Любопытством, взял я ложку
      У него из лап и в жиже
      Выловил кусочек мяса.
      То большое сердце было -
      Вкусно, сварено на славу;
      Но его лишь надкусил я,
      Как раздался некий голос:
      "Ах, обжора ты немецкий!
      Пожираешь сердце вора,
      Что повешен был в Толозе,-
      Вот прожорливая дрянь!"
      Тут одно из птичьих чучел
      Мне сказало, -- то был коршун,
      И другие повторили:
      "Ах, обжора ты немецкий!"
      Видно, съевший сердце вора
      Начинает понимать
      Птичий свист и щебетанье;
      Оказалась правдой сказка.
      С той поры я в совершенстве
      Понимаю речь пернатых,
      Понимаю даже мертвых -
      Старых чучел диалекты.
      Вдруг в окошко постучали,
      Я открыл его поспешно;
      В хижину влетели с шумом
      Девять воронов огромных.
      Подскочив к огню, согрели
      Когти и, встопорщив перья,
      Стали каркать, изрыгая
      Всевозможные проклятья.
      Тут особенно досталось
      Мендицабелю, еврею,
      Что прикрыл монастыри -
      Их насиженные гнезда.
      Спрашивали: "Где дорога
      В град Monacho Monachorum?"
      "Влево за угол, -- сказал я. -
      Патер Йозефу привет мой".
      Стая черных эмигрантов
      У огня недолго грелась
      И, покаркав, улетела
      Сквозь открытое окошко.
      Птичий сброд любого сорта
      Стал влетать и уноситься.
      Дом похож был на харчевню
      Для пернатых проходимцев.
      Журавли, порою лебедь,
      Даже совы -- эти выли,
      Злясь на скверную погоду,
      Яркий день и атеизм.
      В обществе дородных нянек -
      Двух гусынь, ему усердно
      Помогавших при полете,-
      Прибыл хмурый пеликан.
      Раненую грудь погрел он,
      С негодующим презреньем
      Поглядел на клан совиный
      И опять в окйо умчался.
      А потом к огню, воркуя,
      Пара голубков подсела,
      Посмеялись, освежились
      И умчались в путь-дорогу.
      Наконец удод явился,
      Длинноног, короткокрыл;
      Глянув, крикнул мне со смехом
      "Друг! Не узнаешь Хут-Хута?"
      Я невольно засмеялся:
      Это впрямь мой друг Хут-Хут/
      Тридцать пять веков назад он
      Числился курьером царским
      И с депешей неотложной
      Срочно Соломоном Мудрым
      Послан был к царице Савской,
      К знаменитой Балкаизе.
      Царь в красавицу влюбился,
      По хвалебным описаньям;
      Ей же грезился лишь Мудрый,
      Чью весь мир прославил мудрость.
      И загадки предлагали
      Царь с царицею друг другу,
      И бежал, нося записки,
      Мой Хут-Хут песком-пустыней.
      И, устав от всех загадок,
      Прибыла в Ерушолаим
      И в объятья Соломона
      Кинулась она, краснея.
      Царь сказал, обняв царицу:
      "Величайшая загадка,
      Милое дитя, -- любовь,
      Но над ней не стоит думать".
      Да, Хут-Хут, удод мой старый,
      Прежним другом мне явился
      В колдовском воздушном царстве,
      В дымной хижине Ураки.
      Стар удод! Но он такой же,
      Как когда-то. Очень важен:
      Как тупей, он на макушке
      Носит гребешок из перьев.
      Он скрестил свои ходули,
      По привычке разболтался
      И дворцовых происшествий
      Выложил мне целый короб.
      Рассказал на новый лад
      То, что мне поэт арабский
      Рассказал: как ангел смерти
      Побежден был Соломоном.
      Царь остался жить, -- бессмертный,
      Обитает в Джиннистане;
      Там он демонами принят
      Как монарх самодержавный.
      "И царица Балкаиза,-
      Говорил Хут-Хут, -- жива.