XVII. Подруга

Прошло около недели.

Надежда Александровна провела все эти дни в беспрерывных хлопотах! Она интриговала, просила, убеждала, подзадоривала.

Дело вторичного избрания Бежецкого – цель предпринятой ею работы – было, что называется, на мази.

Но чего только не наслышалась она о любимом человеке за это время в ответ на ее ходатайства за него.

При ней не стеснялись, так как она делала вид, что хлопочет не за него, а за дело.

Разбитая и нравственно, и физически, возвращалась она обыкновенно к себе.

– Так неужели он вор? – вспоминала она, оставшись наедине сама с собой, слышанные ею разговоры. Все говорили! В ушах точно звон идет! Вся кровь у меня прилила к лицу… Обидно… Унизительно… Эта история с дочерью подрядчика… Разорвал векселя, а ее не принял. Да ведь не мог же он принять! Не успел, а не украл – старалась она найти оправдание своему кумиру.

– Я их убеждала в том, что не украл, что он не вор, и, кажется, убедила, – продолжала она соображать, – но как было тяжело лгать. Убеждать в том, во что сама перестаешь верить – это пытка! Пообещала каждому лакомый кусочек! Подкупила всех – каждого его личным интересом! Я-то убедила их, они поверили… а я… изверилась и разубедилась в конец.

К такому угнетенному нравственному состоянию Крюковской присоединилось еще вскоре, не ускользнувшее от ее наблюдения, новое увлечение Владимира Николаевича Натальей Петровной Лососининой, бывавшей у нее почти ежедневно.

Она заметила даже, что они, не стесняясь, назначают в ее отсутствие свидания в ее квартире. Она, раз возвратившись домой, застала их tete-a-tete.

Ее подруга, видимо, благосклонно принимала эти ухаживания, надеясь, при возвращении Бежецкому его прежнего положения, о чем, как она знала все хлопотали, пробраться при его помощи на сцену «общества поощрения искусств».

Надежде Александровне при этом открытии стало положительно гадко.

В озлоблении на него, она вновь вспомнила слышанные о нем пересуды.

– Неужели он мог быть вором? Человеком, которому я принадлежала. После этого, что же чистого, не загрязненного могло остаться во мне?

Она содрогнулась.

«А я люблю его… все еще люблю, – принялась она за анализ своего чувства. – Не могу изменить себе, своему чувству. Я не его, а свое чувство к нему люблю теперь. С этим и умру. Говорят, в этом видна честная женщина! Нет, это падение… глубокое падение! Я низко упала и не встану. И все мы одинаковы, и честно любить не можем, и ненавидеть честно не умеем. Лучше умереть, чем так жить, – решила она. – Мне теперь более ничего не осталось. Мне его не переделать и самой переделаться нельзя. Я слишком много любила его, отдавала этому чувству все мои силы. Больше сил во мне не найдется для другого такого же чувства. Я не сумею еще так любить. Да и зачем любить? Кого? Себе изменить надо, полюбив другого, или влачить, как все, гнусное существование, отдаваясь не любя».

Она снова содрогнулась всем телом.

– Нет, я этого не могу, – вскрикнула она. – Слишком скверно идти по общему пути, меняя поклонников, осквернять себя. А молода ведь я… жить хочется. Без личного счастья не проживешь. Нет, лучше умру… спасу его и умру, если он не изменится и не даст мне за все, что я перенесла за него, этого счастья. И его погублю… но погублю совсем.

На этом решении она успокоилась.

Владимир Николаевич на самом деле серьезно увлекся Лососининой. Ее вызывающая красота, ее полные неги манеры, не могли не произвести впечатления на искусившегося в жизни ловеласа, которому, как и всем ему подобным, нравится в женщинах не натура – она уже давно приелась – а искусство. Этого же искусства было в Наталье Петровне – опытной куртизанке, – что называется, хоть отбавляй.

Не мудрено, что успокоенный Дюшар и явившимся к нему в тот же день по ее обещанию Коганом, рассыпавшимся перед ним в любезностях и сочувствии, и зная, что Крюковская имеет большое влияние в «обществе», и если взялась, то сделает дело, Бежецкий, уверенный в лучшей будущности, увлекся встреченной им обаятельной женщиной, как он называл Наталью Петровну, ни на минуту не задумываясь о том, какое впечатление произведет это его увлечение на Надежду Александровну – женщину, положившую за него всю свою душу.

Такова была натура этого современного мотылька.

В одном лишь ошиблась Крюковская – это в том, что они заведомо назначали свидания у нее в квартире. Свидания эти начались и продолжались совершенно случайно. Лососинина первые дни ежедневно приезжала к своей подруге и, не заставая ее дома, беседовала с Дудкиной, а Владимир Николаевич приезжал справиться о положении дел в «обществе».

Таким образом они и встречались.

– Надежды Александровны нет дома, да все равно посидите; я сейчас прикажу вам подать кофе, – встретила его Дудкина, через несколько дней после посещения Нины Николаевны, когда он приехал к Крюковской узнать от нее о результатах ее хлопот в «обществе».

– Вот Наталья Петровна, – указала она на вошедшую в гостиную Лососинину, – займет нашего дорогого гостя…

Увидав снова Лососинину, Бежецкий не устоял и остался.

– Вы такая красавица! – продолжала ораторствовать Дудкина. – Вам легко занять кавалера. Вот в прежнее время я бы вам этой чести не уступила: хоть десять человек будь кавалеров – всех одна, бывало, займу. Ух, какие были у меня протекции, а теперь уж форсу и авантажу того во мне нет.

Анфиса Львовна вышла.

– Коми какой эта Дудкина!.. Всегда таких вещей наговорит, что сконфузит даже! – заметила Наталья Петровна, усаживаясь на диван.

– А вы часто конфузитесь? Это очень мило в женщине! – подсел он к ней.

– Только нахальные женщины не конфузятся, а я не нахальна и притом нахальство в женщине не изящно…

– Я очень хорошо вижу, что вы во всем изящны…

– Как это вы могли так скоро заметить и в чем это?

– Начиная с вашего костюма, – оглядел он ее с головы до ног восторженным взглядом. – Но я, впрочем, не хочу затрагивать вашу скромность. Скажешь – опять сконфузишь, хотя к вам очень идет, когда вы конфузитесь…

Он засмеялся.

– О вы, кажется, человек, который не полезет за словом в карман, когда захочет сказать комплимент женщине, – кокетливо улыбнулась она. – Вы и не говоря, умеете сконфузить…

– Однако вы бедовая барыня, с вами надо держать ухо востро… Умете быстро читать между строк…

– Что же тут дурного. Живя одна, по неволе привыкнешь различать, что и в каком тоне говорится и как кто относится.

– Ну, разве я неправду сказал, что вы бедовая! – продолжал смеяться он. – Только в данную минуту на мой счет вы ошиблись, я не хотел вам говорить комплиментов, а просто высказал вслух произведенное вами на меня впечатление. Мне кажется, что в моей откровенности для вас ничего не было обидного, а, напротив…

– Во-первых, – перебила она его, – я никогда ни на кого не обижаюсь, а во-вторых, знаю себе цену сама.

– Должно быть, барыня, вас в жизни баловали-таки порядком? – расхохотался он.

– Ах, нет, меня жизнь не баловала! Вероятно, мы с вами бы здесь не встретились, если бы это было так… – задумчиво ответила она.

– Я не смею быть нескромным и спросить, что вас привело сюда, но желал бы узнать, почему если бы вам жилось хорошо, вы бы не поехали сюда? Надежда Александровна, кажется, ваша подруга и вам очень рада.

– Я приехала сюда места искать на сцене. Надя – здесь всеми любимая актриса и может мне помочь…

– Жаль, что вы не приехали несколько ранее.

– Почему?

Он коротко передал ей свою историю и свои надежды на возвращение своего положения.

– Прежде я счел бы за честь это вам устроить и надеюсь, что вы тогда бы благосклоннее на меня посмотрели. Да и теперь, если все уладится, как я предполагаю, я и все мое влияние будут к вашим услугам.

Она поблагодарила его улыбкой.

– Я не знаю, отчего вы подумали о моей неблагосклонности к вам…

– Если этого нет, то я очень счастлив, что ошибся. Я бы во всяком случае постарался добиться этой благосклонности…

В это время в гостиную влетела Дудкина.

– Я вам, Владимир Николаевич, приготовила кофе своими собственными руками. Надеюсь, что вам будет вкусно и приятно. Сюда прикажете подать или в столовую пожалуйте, там теплее и уютнее для интимных разговоров. Вот уголок, так бы с кем-нибудь вдвоем и сидел бы. Очень поэтично.

– Слышите, что говорит Анфиса Львовна? В столовой уютнее и теплее… Пойдемте туда, авось вы там не будете такая холодная, – встал Владимир Николаевич.

– Мне все равно где сидеть, и я везде одинаковая, – поднялась с дивана Лососинина.

Они отправились в столовую и принялись за кофе.

Анфиса Львовна все продолжала увиваться около Бежецкого и всячески угождала ему. Видимо, у ней вертелась на губах какая-то просьба.

– Осмелюсь я вас попросить, Владимир Николаевич! – наконец начала она. – У вас такая добрая душа и уж такой вы мне благодетель. Окажите благодеяние до конца. Вы здешний житель, значит, знаете всех, а я здесь совсем одинокая женщина и никого не знаю. Вы изволили тогда по доброте вашей меня на службу принять, а Надежда Александровна мне платьев надавала, но все-таки у меня гардероб очень плох и из-за этого мне нельзя хорошие роли играть. Не знаете ли вы такого человека, который дал бы мне взаймы на экипировку. Я бы из жалованья стала выплачивать. Мне просто крайность…

– Вот, Анфиса Львовна, я могу вам предложить сто рублей. Это небольшая сумма, но в данную минуту я не могу вам больше одолжить, – он вынул из бумажника радужную и подал ей.

– Какой вы добрый и хороший человек! – воскликнула Лососинина.

Дудкина взяла деньги и бросилась целовать его в щеку и в плечо.

– Благодетель!

– Что вы, что вы, – отстранял он ее, – полноте! Это обязанность каждого человека по возможности помогать другому. Великодушным нужно быть, – обратился он уже к Лососининой, – чтобы и другие к нам были великодушны. Великодушие – вещь великая. Не так ли, Наталья Петровна?

– Вы меня этим поступком просто обворожили! Это так редко встречается! – подала она ему руку.

– А вы уж меня прежде обворожили, – крепко и долго поцеловал он ее руку. – Я как заколдованный – от того и добр. Ваша вина. Женщина – очаровательный двигатель добрых сил в человеке.

Дудкина незаметно исчезла из столовой.

Этот-то tete-a-tete и застала Крюковская.

Она побледнела.

– Что в вами, Надежда Александровна? – спросил ее Владимир Николаевич, пока она холодно поздоровалась с ним и Лососининой, – вы бледная, нехорошая такая. Верно, ничего не удалось в «обществе»?

– Успокойтесь, – презрительным тоном ответила она. – Все удалось, и даже так, как я не ожидала.

– Удалось, значит – будем жить! – весело воскликнул он. – Отлично заживем. Merci, merci, вам, дорогая моя!

Он бросился к ней, схватил ее руку и поднес к губам, чтобы поцеловать ее.

Она вырвала ее.

– Зачем эти нежности? Не надо. Я и так сделаю. Обещала, так и сделаю. И вы можете быть счастливы и довольны.

В голосе ее звучало полное презрение.

– Коли в этом вы находите счастье… – помолчав, тем же тоном добавила она.

XVIII. Кто в лес, кто по дрова

В «обществе поощрения искусств» происходил между тем ужасный беспорядок.

Величковский оказался никуда негодным администратором.

Все лезли распоряжаться и дело, как ребенок у семи нянек, по русской пословице, оказалось без глазу.

Интрига, проводимая все эти дни Крюковской, возымела свое действие: все были недовольны новыми порядками.

– Помилуйте, Иван Владимирович, я хоть только эконом и не смею вмешиваться в ваши распоряжения как председателя, но все-таки скажу, что так нельзя. Как же можно ставить пьесу безграмотного автора, ведь в ней смысла человеческого нет. Поневоле публика освистала ее, – говорил Городов Величковскому через несколько дней по его избрании, ходя с ним по пустой сцене.

– По правде сказать, я не успел ее прочесть. Дела, знаете, много и на репетиции ни на одной не был, все по делам общества хлопотал. Туда поедешь, сюда, ну и некогда. Ведь актеры сами пьесу предложили, думаю, значит, хороша, а как свистать стали, так заливались, что я даже убежал.

– Мало ли что актеры предлагают? Вот автор теперь жалуется на них, что они семь раз за его счет ужинали, а ему это сто рублей стоило, прошла же пьеса один раз и они же сами отказались дальше в ней играть. Он их бранит на чем свет стоит, говорит, что они нарочно ее провалили, а с него ужины брали.

– Это он напрасно актеров винит. Не актеры, а пьеса виновата. Уж очень плоха. Я, когда слушал ее, сам ничего не понял, думаю, что за дичь, и Marie тоже сказала: что за бестолковщина!

– Так вот вы сами посудите, – засмеялся Городов, – если вы не поняли, так как же публике понять, а она ведь, бедная, деньги платит, думает в театре хорошее впечатление получить. Еще, например, ставят новую картину в древнем русском вкусе, а читает в ней стихи актриса в пышном бальном платье. Это уже совсем нехорошо. Потом Курский пьянее вина был.

– Так он с именин, – развел руками Величковский, – что же делать? Это еще не велика беда! Вот вчера я был на него очень зол: на целый час к спектаклю опоздал, не знаю, что и делать, где его сыскать, а публика кричит и шумит.

– Как же вы его не оштрафуете?

– Как оштрафовать? Он говорит: оштрафуете, а я больным на неделю скажусь. Вот тут и делай, что хочешь. Оштрафовать нельзя – он необходимый артист, без него сбора не бывает. Вот теперь жду ответа от Щепетович. Не знаю, возьмет ли роль? Если она не возьмет, то не знаю, что и делать. Некому дать. Хоть пьесу не давай. А что с ней станешь делать? – она по контракту обязана играть только три раза в неделю, в четвертый раз не захочет, ну и баста! Принудить не могу. Ведь не могу, Marie?

– Конечно, не можете, дядя! – подтвердила племянница Ивана Владимировича, находившаяся, как и всегда, около него.

– Это оттого, что вы им мирволите, – заметил Михаил Николаевич.

– Нет, батюшка, я не мирволю, а они, что я ни прикажу, все надо мной смеются да хихикают.

– Очень хихикают, даже, не стесняясь, при мне… – подтвердила Marie.

– Как же не смеяться, когда вы такие странные распоряжения делаете. Вдруг публике запрещаете аплодировать, ну они и обозлились.

– Я думал, больше в театре порядка будет.

– Потом, как же можно спрашивать у актеров, кто сочинил «Разбойников»? Кто же не знает, что Шиллер?

– Я забыл, да и не обязан знать – это не наша, не русская пьеса.

– Что это, Иван Владимирович, какие вы мне роли присылаете? Я вам не пешка. Не приму эту роль. В ней ни одного выигрышного места! – влетела на сцену Щепетович.

– Так что же я-то должен делать, Лариса Алексеевна? Это необходимо, иначе спектакль не состоится! – растерянно забормотал Величковский.

– Что мне за дело до вашего спектакля?

– Лариса Алексеевна, ведь вы служите, деньги получаете, так как же вам до спектакля нет дела. Если вас общество наняло, так для того, чтобы вы были полезны делу, а вы хотите играть только выигрышные роли, – заметил ей Городов.

– К чему вы-то вмешиваетесь? Не ваше вовсе это дело, – обрезала она его.

– Я вам сказал за Ивана Владимировича, как член общества.

– Что же у председателя своего голоса что ли нет? – расхохотался Вывих, приехавший вместе со Щепетович. – Это прелестно.

– Я с господином Городовым согласен! – поспешил заявить Величковский.

– А какое вы имеете право, – наступал на него Вывих, – требовать от актрисы того, к чему она не обязана. Я видел контракт Ларисы Алексеевны. Она должна играть только три раза в неделю, а вы в четвертый требуете – это незаконно. Я завтра же напишу, какие у вас распоряжения, – требуете того, на что не имеете никакого права. Вы бы прочли контракт-то.

– Merci, merci m-r Вывих, что вы за меня вступились, а то меня здесь притесняют и ролей хороших не дают. Только и играй все без щелчка.

– Так ведь я не виноват, Лариса Алексеевна, что вы публике не нравитесь! – рассеянно ответил Иван Владимирович.

– Что? Вы вздумали еще меня оскорблять? – напустилась на него Щепетович. – Вот вас Вывих продернет за это в газетах. Продернет.

– И продерну… – подтвердил Марк Иванович.

К ним подошли вновь прибывшие Петров-Курский и Бабочкин.

Увидав первого, Вывих быстро отошел.

– Здравствуйте, господа, я заехал узнать, будет у нас завтра репетиция или же не состоится, как и нынешняя. Потрудитесь мне сказать, Иван Владимирович, я тороплюсь в гости, – первый заговорил Курский.

– Я, право, еще и сам не знаю, какая завтра пьеса пойдет. Вы не уезжайте – нужны здесь.

– Какое мне дело, что я нужен. Я не нанимался торчать у вас целый день в театре.

– Поедем, брат, нас там ждут, там поросенок заливной на закуску приготовлен, – торопил его Бабочкин.

– Да погодите, господа, надо еще нам решить, какую пьесу поставить, – удерживал их Иван Владимирович.

– Что нам решать, нам какое дело? Я вам говорил – составьте комитет. Тогда мы сами и будем решать, а вы не хотели. Теперь сами и возитесь, – отвечал Сергей Сергеевич.

– Вот вздумалось еще – комитет! Поедем лучше! – ужаснулся Михаил Васильевич.

– Что же я сделаю, если Лариса Алексеевна играть не хочет, погодите уезжать, – умолял Величковский.

– Этакая неурядица. Как распоряжаются! – воскликнул Курский.

– Так я что ли виноват? Всегда меня винят, – жалобно протестовал Иван Владимирович.

– Чтобы вас не винили, составьте комитет. Дело пойдет лучше. Курский правду говорит. Они хотят этого и дайте им… – посоветовал Городов.

– Право уж, и не знаю! – снова развел руками Величковский. – Здравствуйте, Анфиса Львовна, – обратился он к только что приехавшей Дудкиной, здоровавшейся во всеми. – Скоро ли приедет Надежда Александровна? Надо сказать ей, что на завтра пьеса не состоится – надо переменить.

– Как переменить? – вспылила Дудкина. – А я для нее платье сшила. Зачем же меня в расходы ввели? Я играть не буду, пока не обновлю платья. А Надежда Александровна не совсем здорова и едва ли сегодня приедет.

– Так что же это, господа! – воскликнул в отчаянии Величковский. – Тот «не хочу», другой «не хочу». Я не знаю, что мне и делать.

– Кто же виноват, если вы распоряжаться не умеете. То и делать, что мы хотим. Составьте комитет, и все пойдет как по маслу, – заявил Сергей Сергеевич.

– К чему нововведения? Зачем еще? – проворчал Бабочкин.

– Конечно, комитет нужно непременно, – поддержал Курского Городов.

– Вот комитет – это другое дело. Мы все будем довольны! – решила Щепетович.

– Ах ты Господи! Ну, делайте, как хотите, лишь бы дело шло, – махнул рукой Иван Владимирович.

– Так комитет… Комитет… Отлично! – раздались возгласы.

– Моими распоряжениями не довольны, теперь распоряжайтесь сами, только порешите, Бога ради, на чем-нибудь. Я не знаю, какую пьесу ставить! – сквозь слезы проговорил Величковский.

Решено было спектакль на завтра отменить и вечером созвать комитет.

Все разъехались довольные.

XIX. Скандал

На другой день, к восьми часам вечера в одну из зал «общества поощрения искусств» собрались все актеры и актрисы и открывали первое заседание комитета, в руки которого, как нам известно, Величковский передал свою власть.

Не было только Крюковской.

– Ну, слава Богу, дождались наконец-то. Сами гораздо лучше справимся, – начал Петров-Курский. – Садитесь, господа!

Все уселись за стол, покрытый зеленым сукном.

– Мы такую пьесу поставим, что прелесть! Вот что я думаю: поставим мы первый раз «Расточителя», – продолжал он.

– Сбору не даст! – отрезал Бабочкин.

– Конечно, два с полтиной будет. Вы лучше поставьте «Каширскую старину», – вмешалась Щепетович.

– В самом деле, поставьте, я отлично Марьицу сыграю! – вставила Дудкина.

– Это моя роль. Какая же вы Марьица? – накинулась на нее Лариса Алексеевна.

– Вы хотите все роли только себе забрать! – огрызнулась Анфиса Львовна.

– Неправда, не потому, но вы для драмы устарели.

– Как я устарела? Я, по крайней мере, опытная актриса, а вам только кокоток играть. Разве вы на что-нибудь другое годитесь?

– Что? – вскочила с места Щепетович. – Да что же это такое, господа? Меня оскорбляют, а вы молчите, – обратилась она ко всем.

– Перестаньте, барыни! – вступился Бабочкин и даже встал. – Садитесь, Лариса Алексеевна. Ну, садитесь же!

Она села.

Бабочкин тоже сел.

– Я вас помирю. Не надо совсем «Каширскую старину». Другое что-нибудь выберем. Не ссорьтесь только. По моему мнению, «Гамлета» надо поставить.

– Ты только все для себя хлопочешь, чтобы тебе поорать где было! – усмехнулся Курский.

– Я, брат, артист старой школы, люблю пьесы, где не только поиграть, а создать роль надо, а вы, нынешние, – не артисты, а ремесленники, – возразил ему Михаил Васильевич.

– Гамлет, конечно, и сбор даст. Я Офелию буду играть – согласилась Щепетович.

– Ну, а я играть в этой пьесе не буду, – вскочил Сергей Сергеевич.

– Так ведь тогда некому играть будет, так как и вчера у дяди, – наивно заметила оторопевшая Marie. – Как же быть? Вы, господа, пожалуйста, сладьтесь между собой.

– Ставьте для меня «Расточителя», – уселся снова Курский, – тогда я стану играть, а иначе брошу вас и уеду в провинцию. Вот и все тут. Посмотрим, как вы без меня обойдетесь.

– Нельзя же все только для вас одного ставить, а нам вам подыгрывать. Мы тоже не будем, – отвечала ему Лариса Алексеевна.

– И я не буду. Я прежде всегда была первая, для меня всегда пьесы ставились, – вскочила Анфиса Львовна, затем села повернувшись спиной к столу.

– Вы, Анфиса Львовна, играйте или не играйте – это как угодно, а задом к столу и ко всем садиться невежливо, – басом заметил ей Бабочкин.

– Как вы смеете мне делать замечания! Вы невежа! Я всегда умела себя держать и в большом мужском обществе, и все меня находили деликатной и великолепной. А вы меня учить – не оборачиваясь, сказала Дудкина.

– Да как же, когда вы нам спину показываете. Разве это вежливо?

– А что вы мне прикажете, лицом к вам перевертываться? – повернулась она на стуле. – Скажите, какие претензии!

– Лицом, не лицом, но все же. Так как же, господа, с пьесой? Надо что-нибудь ставить. Вот разве подождать Надежду Александровну – она приедет, так ее спросим.

– Почему это мы должны спрашиваться у госпожи Крюковской, – обиделась Лариса Алексеевна. – Скажите, пожалуйста, какое начальство. Я желаю сама решать.

– Да она мне сказала, что если мы составим комитет, то она ходить не будет, а тем более вмешиваться в дела. Говорит, что это одна кукольная комедия, – выпалила Дудкина.

– Как вы смеете позволять себе передавать нам, – сцепилась с ней снова Лариса Алексеевна, – что госпожа Крюковская нас куклами считает. Это дерзость.

– Ничуть не дерзость, – заметил Бабочкин, – потому что по-старому лучше было.

– Ты, Бабочкин, все за свои старые, отжившие порядки стоишь! – съязвил Сергей Сергеевич.

– Потому покойнее было – меньше неурядицы.

– Зачем же ты с нами в комитете заседаешь? Сиди себе дома да точи веретена, если нравится, а нам не мешай.

– Как не мешай? Вы мной будете командовать да распоряжаться, а я дома сиди и молчи. Шалите! Прежде я начальству подчинялся, а своему брату подчиняться не хочу.

– Господа, господа, перестаньте, надо пьесу выбрать! – послышались голоса.

– Поставьте «Как поживешь, так и прослывешь» – я много раз Маргариту играла, – сказала Анфиса Львовна.

– Да что вы, Анфиса Львовна! Маргарита в чахотке умирает, а какая же вы чахоточная? – запротестовал Курский.

– Вы мне ходу не даете. Это все только интриги одни, боитесь, что меня вызывать больше, чем вас будут, – сквозь слезы произнесла она.

– Как интрига! Разве вы смеете товарищей в таких вещах обвинять, – напустился на нее Сергей Сергеевич. – Кто виноват, что вы состарились и растолстели, да видно и из ума выжили.

Щепетович громко расхохоталась.

– Меня оскорбляют, на что это похоже? Какие позволяют себе говорить даме пошлости! Вы на моих крестинах не были, чтобы мои года считать, а до моей полноты вам дела нет, – со злобными рыданиями кричала Анфиса Львовна.

Лариса Алексеевна продолжала неудержимо хохотать.