XIV. Раскаяние

На другой день Надежда Александровна Крюковская, проснувшись довольно рано и с тяжелой головой, стала смутно перебирать в своей памяти происшествия вчерашнего вечера.

Она занимала уютную квартирку на Николаевской улице, ее спальня и будуар, отделанный розовым ситцем, ее небольшая зала, уютная гостиная и маленькая столовая представляли, каждая отдельно взятая, изящную игрушку.

Впрочем, в описываемое нами утро в глазах самой хозяйки вся эта веселенькая квартирка казалась тоскливой и мрачной. Происходило ли это от серого раннего петербургского утра, глядевшего в окна, или же от настроений самой Надежды Александровны – неизвестно.

– Что я сделала, что я сделала, – мысленно говорила она сама себе, одеваясь, – отомстить ли хотела и отомстила, или же за дело стояла и отстояла?

Она к своему ужасу должна была сознаться, что главным стимулом ее вчерашних поступков на общем собрании была месть оскорбленной женщины.

– Я погубила его и из-за чего? Из-за личного мелкого чувства – ревности. Громкие фразы мои вчера об искусстве, об общем деле – были красивым домино, которым я задрапировала свое грязное, дырявое платье, свои низкие себялюбивые побуждения.

Она почувствовала к себе почти ненависть.

Наряду с этим перед ней возникал образ любимого человека, опозоренного, одинокого, всеми покинутого, без средств, без места. А она, она чувствовала, что любила его до сих пор, любила теперь еще более, после того, как была почти единственной виновницей, главной причиной, что его вчера забросали грязью. Она сознавала, что имела влияние в «обществе», и не перейди она вчера так открыто, с такой страстью на сторону его врагов – неизвестно, какие были бы результаты общего собрания.

– Я его погубила, я его и спасу… – уверенно воскликнула она. – Я ему напишу; вызову сюда. Поеду сегодня же ко всем. Напишу также Дюшар – она имеет влияние на Когана. Вдвоем они сила… Все поправим.

– А если он не приедет? – задала она себе вопрос. – Не может быть, я напишу, что я больна. Он сжалится! А здесь, здесь, я вымолю у него прощение… я подчинюсь всецело его воле, я буду отныне для него переносить все, все прощать, на сколько хватит сил. Без него я жить не могу, я теперь поняла, поняла ясно, я люблю его, люблю безумно.

Она схватилась обеими руками за голову.

– Боже мой, что с моей бедной головой! Но она должна быть свежа для него, и будет.

Она сделала над собой неимоверное усилие и почти спокойно села к письменному столу писать письма.

Окончив работу, она позвонила.

В будуар вошла Дудкина.

– Вы звонили, Надежда Александровна, и уж встали? А я думала, вы Почиваете после вчерашнего-то. Ну слава Богу, что не больны! Уж я за вас так боялась, так боялась, несколько раз ночью приходила. Ведь как вас вчера на истерике-то трясло. Вы дама нервная, нежная – точь-в-точь, как я.

– Вы, Анфиса Львовна, расположены ко мне?

– Да что это вы спрашиваете? Вы моя благодетельница, у себя приютили, место доставили, сына на казенный счет определили, да расположена ли я?

– Не то, не то, – перебила Крюковская, – а вот что. Если вы меня любите, хотите успокоить, возьмите это письмо, поезжайте с ним к Владимиру Николаевичу, отдайте и скажите, что я очень больна, и непременно, слышите, непременно настоите, чтобы он с вами ко мне приехал. Вы сумеете это сделать, если захотите. Но, пожалуй, если будет отказываться, соврите ему что-нибудь, – добавила она после некоторого раздумья, отдавая письмо.

– Хорошо, моя родная, хорошо. Совру. Эх, кабы в прежнее время, уж наврала бы я с три короба, а теперь все у меня что-то нескладно выходит. Не умею обворожить, – вздохнула Лариса Львовна.

– Да это все равно, умеете ли вы обворожить, или нет! Поскорее только. Постойте. Вот что еще. Передайте и это письмо.

Она отдала ей и другое.

– Что это смотрю я, голубочек мой, как вы себя беспокоите. Нисколько свою красоту не жалеете и не бережете. Я вот не так делала. Разве эти кавалеры стоят, чтобы из-за них себя мучить. С вашей-то красотой вы всегда себе протекцию найдете, да еще какую. Плюнули бы вы, право. Не такого еще красавчика подхватим, бриллиантами осыплет. Ах, какие у меня были бриллианты – по ореху! – патетически закончила Дудкина.

– Ах, что мне за дело до ваших красавцев, бриллиантов и орехов, – со страданием в голосе воскликнула Крюковская, – не надо мне их! Поезжайте лучше скорей, да заезжайте и по этому адресу, отдайте это письмо и попросите ответа. Это не Сергиевской улице; фамилия Дюшар. Там швейцару отдадите.

Надежда Александровна встала и нервно заходила по комнате.

– Поезжайте же, пожалуйста, поскорее! – повторила она, видя, что Дудкина не трогается с места.

– Не подождать ли часок? Очень рано, все спят еще, может быть; а через часочек я и отправлюсь, кстати, я напудрюсь и папильотки успею развить, – заговорила последняя.

– Ах, что мне за дело до ваших папильоток! – крикнула Крюковская. – Чего ждать, совсем не рано. Не могу я ждать. Какая вы, право, мямля! Досадно даже. Поезжайте, или я пошлю горничную.

– Да еду, уже еду, голубчик вы мой, – направилась Анфиса Львовна быстрыми шагами к двери, – знаю ваше нетерпение – сама испытала.

Надежда Александровна молча продолжала ходить по будуару.

– Я надену вашу шубку – интереснее будет, – остановилась Дудкина в дверях, – моя-то плоха. Ах, голубчик, какую раз мне шубу один кавалер подарил!

– Надевайте все, что хотите, – нетерпеливо топнула ногой Крюковская, – только поезжайте, Анфиса Львовна, скорее, а то дома, пожалуй, не застанете.

– Еду, еду, радость моя.

Дудкина поспешно скрылась.

– Боже мой, как она порой нестерпима со своими воспоминаниями! Сумеет ли она уговорить Володю? – думала Надежда Александровна.

В передней раздался голос.

– Это еще кто?

Она вышла в гостиную.

– Наталья Петровна Лососинина, – доложила вошедшая горничная.

– Наташа! – воскликнула Крюковская. – Проси, проси.

Она выскочила в залу.

Туда же входила высокая, полная, но стройная темная шатенка с выразительным красивым лицом, хотя и носившим отпечаток далеко не регулярной жизни, но этот отпечаток придавал еще большую прелесть томному взгляду глубоких прекрасных глаз, окруженных красноречивой бледной синевой.

Ей было не более двадцати пяти лет.

Наталья Петровна Лососинина была женой одного знаменитого провинциального актера-комика, обладавшего громадным талантом, но страшного пьяницы; сначала она ездила с ним по провинции, где сошлась и подружилась с Крюковской, но уже несколько лет, как рассталась с мужем.

Подруги расцеловались, и хозяйка увлекла приехавшую в гостиную.

– Садись, пожалуйста, Наташа. Какими судьбами сюда, к нам. Я тебе ужасно рада! – суетилась Крюковская, усаживая гостью.

– Какими судьбами? – отвечала та, садясь рядом с хозяйкой на диван. Я из газет узнала, что ты здесь. Нынче утром, как приехала, послала из гостиницы узнать твой адрес, и вот… у тебя… Рассказывай, как поживаешь.

Лососинина сняла шляпу и перчатки.

– Как поживаю? – вздохнула Надежда Александровна. – После расскажу. Расскажи ты лучше, откуда ты и как жила?

– Откуда и как жила? Постой, я начну сначала. Мы, кажется, расстались с тобой, когда мой пьяница супруг меня бросил на произвол судьбы в гостинице с ребенком и долгом на шее. Да?

– Да. Что ты тогда сделала?

– Что я сделала? – рассмеялась Наталья Петровна. – Конечно, переехала к тому господину, который заплатил за меня долг, это было, кажется, в Оренбурге. Перезабыла даже.

Она снова захохотала.

– Да, в Оренбурге.

– У него я долго не оставалась. С полгода только прожила. Он со своей женой сошелся, а я уехала в Одессу. Надо было ребенка чем-нибудь кормить. У меня буквально копейки не было. Работы достать было трудно, да я не умела и не привыкла работать. Тут попался мне один интендант, порастрясли мы с ним солдатские пайки, но он, увы! скоро попался в эту историю последней войны, под суд угодил и в Сибирь сослан. На смену ему явился один богатый жид Эллин – он мне отлично отделал квартиру, жила я с год роскошно, потом опротивело так, что я его бросила, забрала только свои бриллианты и удрала с ребенком в Киев, ничего ему не сказавши.

Крюковская, казалось, внимательно слушала, но думала совсем о другом.

– Он, говорят, – засмеялась Лососинина, – хотел на меня в суд жаловаться, но я ему такое письмо написала, что он струсил и успокоился. В Киеве за мной ухаживал один армянин, жила я там отлично, мебель и обстановка только одной квартиры стоила двадцать пять тысяч рублей, да на беду мою…

Наталья Петровна вздохнула и остановилась.

– Я там встретилась с одним греком, – начала она снова, но медленней, – и… влюбилась.

Она захохотала.

– Врезалась так, что просто беда. Он же, к несчастью, был беден. Я армяшку побоку, все распродала и переехала в Харьков. Там мы с моим греком прожили все, что у меня было, пошли ссоры, неприятности, денег нет… Ах, тяжело вспоминать бедность! Самой стирать приходилось… Я все переносила, ну а он, конечно, от меня удрал и я осталась опять как рак на мели, – весело закончила она.

– Что же дальше?

– Дальше. Несмотря на все несчастья, нам с сыном кушать каждый день хотелось. Что с тех пор пережила, и рассказывать не стану. Часом было с квасом, а порой с водой. Вот видишь – показала она на свою ногу и засмеялась – шелковые чулки, у меня три дюжины таких. Мне подарили. Серьги, шляпы, браслеты, зонтики – все даровое. Платье тоже подарили, а никто никогда не подумал о том, обедали ли я и мой ребенок, а не обедать часто случалось. Кареты, ложи, ужины, шампанское, а никто никогда не спросил, есть ли у меня рубль на завтра, чтобы ребенка накормить, да и сама я об этом никогда не заботилась и не знала, что мы будем завтра есть. Так и жили. Теперь хочется устроиться на сцену, да и молодость уходит, хочу попробовать свои сценические способности.

– Бедная ты моя, бедная, как же мне тебе это устроить? – задумалась Крюковская.

– Там Аким от Владимира Николаевича пришел… – доложила вошедшая горничная.

– Аким! – встрепенулась Надежда Александровна и бросилась на кухню. – Прости, я сейчас, – сказала она на ходу Лососининой.

Та проводила ее удивленным взглядом.

– Аким, ты какими судьбами? Барии прислал? Письмо есть? – подбежала Надежда Александровна к сидящему на кухне Акиму.

– Нет, барышня, я не от барина. Сами по себе пришли. Нас с барином ведь порешили, значит, чего же мне с ним путаться, у барина все нарушено, так надо подумать самому о себе. Тоже питаться хотим. На Владимира Николаевича надежда таперича плохая. Так вот я примчал к вам попросить, не найдется ли мне, по знакомству, местечко у нового председателя, потому мы это дело знаем, и место прибыльное. Уже будьте милосердны.

Аким несколько раз низко поклонился ей.

«Даже лакей бросил! Все разом отшатнулись!» – с горечью подумала она.

– Вот что, Аким, – начала она вслух, – ты ступай назад к Владимиру Николаевичу и за себя не бойся, я о тебе позабочусь, только барину хорошо служи и угождай…

– Да как же таперича задаром-то угождать? – с недоумением уставился он на нее.

– Не задаром… Владимир Николаевич еще, может, останется. Ты подожди уходить.

– Так подождать, говорите, – недоверчиво покачал он головой, – а как новый председатель себе другого возьмет, тогда мы пропали. Марья мне задаст, что прозевал.

– Ты успокой свою Марью, скажи, что я обещала, и иди к Владимиру Николаевичу, служи, только исправно…

– Загадки, право!.. Дарма мы не прошмыгать… Сумнительно…

– Уж если я сказала, не сомневайся… А здоров ли барин?

– Да что, ничего! Приехал это вчерась, страсть! Понеси всех святых вон, и тут Шмеля еще принесла нелегкая. Так так-то ругались, что у меня душа в пятки ушла. Думаю: погибли мы совсем, а потом, как наругались вдоволь, то отошли сердцем. Значит, потишали. Шмель ушел, я им подал ужинать, ну, подумали и стали тут кушать, а потом писать сели, я это, подождал, подождал, да сон меня склонил, а они знать так и не раздевались, потому меня не позвали. Утром встал, все тихо, дверь в спальню заперта, я и умчал к вам. Думаю, пока спят-то, сбегаю. А то, чай, гроза-грозой поднимется…

Аким засмеялся и остановился.

– А что осмелюсь я вас, Надежда Александровна, спросить, – после некоторой паузы снова начал он, – вы говорите подождать, нешто нас за правду порешили или поживем?

– Поживете, поживете, иди, говорю тебе, иди… – отвечала Крюковская и вышла из кухни.

Аким, покачивая головой и простившись с прислугой, отправился домой.

Не успела Надежда Александровна возвратиться к Лососининой, как в передней снова послышался звонок и через несколько минут в дверях гостиной появилась Анфиса Львовна в сопровождении Бежецкого. Последний шел сзади и был сосредоточенно-серьезен.

Крюковская побледнела как полотно.

Дудкина бросилась здороваться с Натальей Петровной, ее старой знакомой по провинции.

– Вы меня звали, Надежда Александровна, – приблизился Владимир Николаевич, подавая руку и удивленно кланяясь Лососининой. – Мне Анфиса Львовна сказала, что вы в постели, и что она боится за вашу жизнь. Я удивлен, что вижу вас на ногах и не ожидал встретить у вас гостей.

На его губах играла холодная насмешка.

– Ах, да что же мы стоим, я и не попрошу садиться, – растерянно начала она, не глядя ему в глаза. – Ах, да! И не познакомила вас.

Она представила Бежецкого Лососининой.

– Моя старинная подруга, – рекомендовала она ее ему.

– Очень рад познакомиться, – с чувством пожал он руку Наталье Петровне.

– Вот, Надежда Александровна, – затараторила Дудкина, – все ваши поручения аккуратно исполнила, дорогой гость уже здесь, а та барыня, за которой вы посылали, сама меня принимала в гостиной. Я вхожу в бархатной-то шубке совсем барыней, все лакеи на меня смотрят и рассыпаются, потому что вид у меня уважения достойный. Кто калоши снимает, кто платок, кто шубку, так все и бросились. Думают, первое лицо в городе приехало, а я это так неглиже, гордо вхожу, вижу, что они на меня смотрят, сбросила шубку и послала доложить. Попросили меня сейчас же в гостиную.

Анфиса Львовна вздохнула.

– И вспомнила я, какая у меня была гостиная. Она сама ко мне вышла и, прочитавши письмо, велела вам передать, что сейчас сама у вас будет.

– Как, сама ко мне приедет? – вскочила с места Крюковская.

– Да, так и сказала, просила только, чтобы никого у вас не было…

– Наташа, голубушка, извини, пройди в столовую… Нам нужно переговорить… Анфиса Львовна, дайте, пожалуйста, Наташе кофе…

– Сейчас, извольте с удовольствием и сама, кстати, напьюсь, очень я люблю кофе.

Дудкина с Лососининой удалились.

Бежецкий и Крюковская остались вдвоем.

XV. Неисправимый

– Скажите, что все это значит? – сдержанно-холодно начал он. – Я очень удивлен, после того, что произошло вчера, нашему свиданью, Надежда Александровна, и вашей мнимой болезни.

В голосе его прозвучала насмешка.

– Нам теперь некогда, Владимир Николаевич, – порывисто отвечала она, – долго разговаривать и рассуждать. После поговорим. Теперь я должна вам скорее объяснить, что сейчас сюда приедет мадам Дюшар.

Владимир Николаевич даже вскочил с места.

– Это не должно вас застать врасплох: приготовьтесь и скажите, что мне надо говорить… – продолжала она.

– Мадам Дюшар? У вас? Что все это значит? Я, я здесь при ней, зачем?.. – уставился он на нее.

Она смутилась.

– Я, я… Да что долго говорить… Я так не могу… Я не помню сама, что вчера делала. Надо все исправить.

– Не поздно ли спохватились, Надежда Александровна? – с горечью спросил он.

– Нет, не поздно! Все можно исправить при поддержке мадам Дюшар, и я все исправлю. Не ожидала я, что она ко мне поедет, и это добрый знак. Значит, можно будет надеяться все переменить.

– Да что переменить-то? Оскорбив человека, надругавшись вдоволь над его самолюбием – и справлять. Странно что-то! – горько улыбнулся он.

– Нет, не странно. Вы сами во всем прошлом виноваты, зачем мало делом занимались, за что меня оскорбили? – пылко заметила она.

– Ну, об этом не будем говорить, – перебил он ее. – Почему и зачем? Случилось так, и не я виноват, и теперь не вернешь. Вы позвали меня затем, чтобы упрекать, не так ли? – снова с горечью добавил он.

– Не упрекать я вас позвала, а поправить беду – вспыхнула она.

– Сами же напортили, да поправлять. Не верю я вам. Вы мне главное зло нанесли.

Слезы брызнули у нее из глаз.

– Не, не сердитесь на меня… Я виновата… Простите мне… Вы не знаете, что я вынесла за эти дни. Какую ужасную борьбу сама с собой, измучилась душой. Простите!

Она зарыдала.

Он стоял посреди комнаты, смотрел на нее и молчал.

– Прости меня, – продолжала она, прерывая слова рыданиями, – если бы ты знал, как я тебя любила, если бы ты мог понять, чем ты был для меня… Я точно в угаре ходила… Месть… тоже упоение и опьянение… точно не я все это делала… Не помню ничего. Я больна, нравственно больна… Пожалей хоть меня… Я страшно страдала. Ты, Бог тебя знает, что делал, а я все видела, знала, молчала и одна со своими мыслями обезумела… В душу-то закралось, что не дай Бог тебе испытать.

Она упала ничком на диван, на котором сидела, и зарыдала еще сильнее.

– Прости меня, если я, не помня себя, тебе вредила… Пожалей, пожалей меня…

– Опомнитесь, Надежда Александровна, – заговорил он, наконец, строгим тоном, подойдя к ней, – не делайте еще большего скандала. Сейчас к вам приедет Нина Николаевна, а вы на что похожи…

Она опомнилась.

– Ах да! Я и забыла.

Она вскочила с дивана, хотела подойти к зеркалу, но зашаталась и не подхвати ее Бежецкий – упала бы на пол. Он бережно положил ее снова на диван.

Она была без чувств.

– Надя! Надя! Опомнись! Что с тобой, Надя! Боже мой, никогда с ней этого не бывало!

Он приподнимал ее с дивана, тряс за плечи, но она не приходила в себя.

– Опомнись, милая, поцелуй меня.

Он целовал ее в закрытые губы.

Ах, я проклятый!..

– Прости мне… Забудь… Забудь… – прошептала она, приходя в чувство.

– Я не сержусь на тебя… – поцеловал он ее. – Успокойся только, ради Бога. Я виноват тоже, сам виноват.

Он сел с ней рядом.

Она бросилась к нему на шею и снова зарыдала.

– Я люблю тебя еще больше жизни, больше всего на свете. Не могу жить без тебя…

– Ну, теперь и не расстанемся никогда. О прошлом поминать не будем. Оба мы делали глупости… Ну, успокойся…

Он гладил ее по голове.

Она плакала и смеялась одновременно.

– Ты любишь меня? Скажи, не разлюбил?..

– Я и сам не знаю, Надя! – задумчиво ответил он. – Иногда кажется, что очень люблю, а иногда, Бог знает, что со мною делается. Не хочу тебе лгать. Точно вдруг ненависть какая-то явится, а потом опять кажется, что люблю. Ты знаешь, я никогда не могу сам за себя отвечать. Сам себя иной раз не понимаю. Не могу с собой совладать. Одно только – не лгу никогда, а если увлекаюсь, то увлекаюсь искренне. Вот теперь кажется, что опять сильно, сильно тебя люблю и скажу опять по-прежнему: дорогая, ненаглядная моя…

Очень крепко поцеловал ее.

– Я виновата перед тобою, первый раз в жизни виновата, но это не повторится более, я дала себе слово не стеснять твою свободу. Буду довольствоваться тем, что есть. Не буду требовать того, что ты не можешь дать. Ты уже много до меня жил, а у меня ты первая привязанность. Оттого я тебя и сильней люблю. Счастлива тем, что опять с тобой. Все перенесу, как обещала прежде, помнишь в первый раз, и так же буду счастлива, только нужно все устроить, чтобы ты был опять покоен.

Она восторженно глядела на него.

– Кажется, что это невозможно! – печально проговорил он.

– Нет, возможно! – Невозможного ничего нет, если сумеешь сделать, а я люблю и сумею. Уж я придумала, не мешай только мне. Сейчас приедет Дюшар, я скажу, что ты просил ее сюда приехать.

– Нет!.. Этого нельзя… – быстро возразил он. – Сюда… к тебе… Я просил… Да что ты! Разве ловко мне?

– Да, сюда, ко мне и ловко. К тебе неловко, а ко мне в дом – это приличнее.

– Ну, и что же дальше?

– А то, что она все сделает…

Она улыбнулась.

– Она к тебе неравнодушна, – продолжала она. – Не отпирайся… Я знаю… Мне нельзя сказать, что я, любя тебя, прошу – она тогда ничего не сделает, а ты скажешь, что для приличия только пригласил ее сюда с моего разрешения… Все будет сделано… Я оставлю вас вдвоем, и вы переговорите…

– Какая ты хитрая.

– Будешь хитрая, когда вся жизнь на волоске. Теперь я счастлива, счастлива… опять с тобой…

Она обняла его и поцеловала долгим поцелуем.

– Однако ты поправься, нехорошо, ты растрепана…

Она подошла к зеркалу и быстро привела в порядок свою прическу.

– Вот я и готова, – весело сказала она.

На лице ее не было никакого следа волнения.

– Быстрая перемена! – улыбнулся он.

– Такая же быстрая перемена должна теперь совершиться и с тобой и не для меня, а для тебя самого, для твоего же счастья это необходимо. Делом, делом надо заниматься, дорогой мой! Все от этого зависит. Изменишься, и общество к тебе иначе отнесется. Ты послушай, что я буду говорить тебе…

– Опять меня исправлять, – шутя заметил он.

– Нет, избави меня Бог от этого. Я наверное знаю, что тогда бы ты меня окончательно разлюбил, именно за это и очень скоро. Я буду говорить только о тебе, ради твоего счастья. Ты должен понять одно, что любя, я не могу смотреть хладнокровно на твое нравственное падение. Для тебя хочу, чтобы тебя уважали, и не в силах выдерживать двусмысленных улыбок на твой счет. Я тебя люблю… Люблю со всеми твоими недостатками, пороками, таким, каков ты есть. Но другие должны уважать тебя, если ты хочешь ими управлять. Я хочу, чтобы уважали и преклонялись перед тобой, моим богом, моей слабостью… Если же это божество… эта слабость… оказываются безнравственны и низки… Что же я после этого, я, боготворящая тебя… Я должна тогда забыть честь и совесть и поступать во вред делу… От этого-то у меня такая ненависть и проснулась к тебе вчера. Я хочу любить в тебе мое лучшее «я», высшее существо против меня и окружающих нас людей, а вчера, какое было унижение! Где то обаяние и сила, которые меня преклонили и поработили перед тобой?

– Но пойми, что этой силы нет, – нетерпеливо перебил он ее восторженный бред.

– Неправда, она есть, – вскричала она с еще большим увлечением. – Есть она. Ты только не хочешь отвыкнуть от дурных привычек. Ты такой способный, умный и добрый. Душа у тебя отличная, отзывчивая, я помню, сколько раз при мне ты помогал бедным. Если бы ты захотел только, то мог бы встать во главе какого угодно общества, не только у нас. А ты возишься Бог тебя знает с какой дрянью. Например, Шмель. Вчера ведь уличили его, что он подчищает отчеты. Конечно – так нельзя.

Она подошла к нему и взяла его обеими руками за голову.

– Ну, смотри на меня, ведь я любя тебя говорю… Неужели нельзя заняться делом серьезно, без легкомыслия… Вспомни, как мы сошлись с тобой, что говорили, на что надеялись! Как мы могли бы быть счастливы! Ведь у нее одна идея, одно общее дело, будем работать вместе в одну сторону. Если опять выберут, надо бросить прошлое легкомыслие, глядеть на жизнь серьезнее и тогда ты увидишь, что больше этого не случится, все будут уважать, любить тебя, как я люблю…

Он смотрел на нее, но уже скучающим взглядом.

Она этого не заметила.

В передней послышался звонок.

– Вот верно и она… – сказала Надежда Александровна, быстро отскочила от него и поправясь еще раз у зеркала, пошла в залу навстречу приехавшей Дюшар.

Это приехала она и входила уже в залу под густой черной вуалью.

XVI. У актрисы

– Bonjoir, madame, – подала Нина Николаевна руку Крюковской, вошла в гостиную по ее приглашению и откинула вуаль.

– Ах! Вы, монсеньор, здесь? – увидела она Бежецкого. – Я думала, что я буду одна. Я так просила.

Владимир Николаевич молча поздоровался с нею.

Надежда Александровна не дала ему времени заговорить и усадила гостью.

– Я вам за Владимира Николаевича отвечу, – начала она с принужденным смехом, – вы, Нина Николаевна, вероятно, знаете, что случилось вчера. В «обществе» вышел скандал из-за Шмеля. Владимир Николаевич просил меня пригласить вас сюда приехать, боясь лишних разговоров, чтобы не сделать этим вам неудовольствие. Вы простите меня, если я осмелилась исполнить эту просьбу Владимира Николаевича и попросила вас сюда. Он так был расстроен, что я решилась, по дружбе к нему, исполнить его просьбу, даже не будучи с вами знакома. Вопрос в том, что вчера все «общество» ополчилось на Владимира Николаевича и во главе его Коган.

– Я вчера же это слышала и жалела очень, что не знала раньше. Тогда-то можно было это предупредить. Может быть, ничего бы и не случилось, – с расстановкой проговорила Нина Николаевна. – Но мне ужасно странно, что я у вас по поводу этого, – с улыбкой добавила она.

– Я всегда слышала о вас, – перебила ее Надежда Александровна, – как об очень развитой и гуманной женщине, и Владимир Николаевич также всегда говорил о вас с восторгом.

Дюшар потупилась.

– И еще говорил… Я скажу все, Владимир Николаевич? – обратилась к нему Крюковская.

Тот покорно наклонил голову.

– Говорил, что он считает за честь, что вы к нему всегда так дружески были расположены, что и теперь, он убежден, не откажетесь помочь ему подавить интригу Когана и Величковского. Он этого, скажу как член общества и актриса, вполне заслуживает.

– Если только я могу что-нибудь сделать, то сделаю с удовольствием, – жеманно ответила Нина Николаевна, – я всегда ценила заслуги Владимира Николаевича перед «обществом» – вот откуда наше хорошее знакомство, надеюсь, мадам, что это останется между нами.

– О! Вы в этом можете быть уверены вполне, Нина Николаевна… Если Владимир Николаевич доверил мне, то, вероятно, убежден, что отсюда это никогда не выйдет. Я многим обязана ему, а потому очень рада ему услужить, но перейдем к делу. Нужно взять господина Когана за бока, и это сделать можете только вы, Нина Николаевна. Он член в вашем благотворительном Обществе и, как я знаю, очень этим гордится и дорожит. Недавно я с ним каталась, – смеясь прибавила она, – он мне хвастался, что через вас и ваше общество получит скоро отличие и будет настоящим кавалером. Если что можно сделать для Владимира Николаевича, то через него. А затем вы меня извините, Нина Николаевна, ко мне неожиданно сейчас приехала одна моя старинная приятельница, которую я давно не видала, и мне нужно кое о чем распорядиться… Я распоряжусь и сейчас же вернусь. Pardon, – встала Крюковская…