Какая же тому была причина?
      Елена Афанасьевна и сама не знала ее, хотя с каким-то испугом о ней догадывалась.
      Не ускользнуло это расположение духа Аленушки от старших, не ускользнуло оно и от ее подруги - Настасьи Федосеевны.
      На расспросы первых и даже на расспросы своей любимой няньки, Агафьи Тихоновны, Елена Афанасьевна отвечала уклончиво, ссылаясь на нездоровье, и лишь допытыванье Насти сломило упорство, и Аленушка, упав на грудь подруги, сквозь слезы прошептала:
      - Сглазил, видно, меня... он...
      - Кто он? - удивленно спросила Настасья Федосеевна.
      Это было в субботу. Молодые девушки сидели вечером в комнате Насти.
      - А вечор, как въехала я в слободу, на грех из кибитки выглянула, а по дороге навстречу парень идет в чудном, расписном кафтане...
      - Опричник? - вспыхнула Настя.
      - Должно быть, из них... Глянула я на него и индо похолодела вся, никогда допрежь такого красавца не видывала; русые кудри, из лица кровь с молоком, высокий, статный, а глазищи голубые так в душу мне и вперились... Зарделась я, чую, как кумач, и почуяла тоже, что посмотрела на него я тем взглядом, что доселе на добрых молодцов не глядывала... Да и он остановился как вкопанный и смотрит на меня, глаз не спускаючи...
      - Кто же это был? - раздумчиво заметила Настя.
      В ее голове мелькнула ревнивая мысль, что это Максим Григорьевич, красноречивые взгляды которого по ее адресу не остались ею не замеченными, и хотя она была к нему почти равнодушна, но все же предпочтение, оказанное им другой, заставило в ее сердце шевельнуться горькому чувству.
      Ей даже показалось, что она сама любит Максима.
      Такова от веки веков логика женского сердца.
      Описанный Аленушкой портрет, впрочем, не совсем походил на оригинал, и молодая девушка успокоилась и даже почти радостно воскликнула:
      - А!..
      Она догадалась, кто был попавшийся навстречу ее подруге опричник.
      Елена Афанасьевна не слыхала этого "а!" Она сидела, задумавшись, и после довольно большой паузы отвечала:
      - Мне почем знать, кто это, но только вот уже третий день, как стоит он предо мной, как живой, и не могу я выгнать образ его из моей памяти девичьей... Сглазил он меня, говорю, сглазил...
      - Не глаз это, Аленушка... а любовь... - вдумчиво, серьезным тоном объявила Настя.
      - Любовь... - машинально, с недоумением повторила Елена Афанасьевна.
      - Да... Может, это Бог тебе у нас суженого на дорогу выслал...
      - Это опричника-то? - с каким-то почти священным ужасом воскликнула Аленушка.
      - Что ж, что опричник... Такой же человек, слуга царев... есть между ними охальники, разбойники, да не все... Отец многих из них очень жалует, да и все здешнее купечество... Поведаю уж я тебе тайну мою, я ведь знаю, кто это с тобою встретился...
      - Знаешь! Кто? - встрепенулась Елена Афанасьевна, охотно согласившаяся с подругой в мнении об опричниках.
      "Что же, на самом деле, не все же душегубцы и кровопийцы, больше, чай, сплетни об них плетут", - пронеслась в ее голове.
      - Это царский стремянной, Семен Карасев.
      - Царский стремянной?.. А ты почему это знаешь? - воззрилась на нее Аленушка.
      - Это-то и тайна моя, которую я тебе поведаю... К тятеньке ходит тут опричник один и тоже таково ласково на меня погладывает...
      - Ну...
      - Да... из себя тоже красивый парень... на твоего похож, а твой-то его приятель... тоже, как мы с тобой, водой не разольешь... Не раз я его с ним видывала из окна горницы... как ты рассказываешь, так вылитый...
      - Что ж ты его, твоего-то... любишь?.. - с расстановкой спросила подругу Елена Афанасьевна.
      - Не знаю я, как и поведать тебе о том, - подперевши рукой свою пухленькую щечку, отвечала, не торопясь, Настасья Федосеевна. - Любить-то, кажись, по-настоящему не люблю, а частенько на него взглядываю, люб он мне, не спорю, а полюбить-то его берегусь... проку из того мало будет... отец не отдаст, да и самой идти замуж за него боязно...
      - Ведь я же и говорю, как можно... за опричника... - торопливо заметила Аленушка.
      - Не то, а сын-то он... Малюты...
      - Малюты!..
      Елена Афанасьевна вздрогнула и даже отшатнулась от своей двоюродной сестры.
      - Да, Малюты; не в отца пошел, такой тихий, хороший да ласковый, все говорят это, и тятенька, только в семью-то Малютину кто волей пойдет... кто возьмет себе такого свекора... - заметила не по летам рассудительная девушка.
      - И ты с ним видаешься?
      - Заходит к тятеньке, так кланяемся... но не часто, на улице иной раз встретишься...
      - И только?.. - порывисто спросила взволнованная признанием подруги Елена Афанасьевна.
      Хладнокровная Настасья Федосеевна удивленно посмотрела на нее.
      - А с тем... с другим-то... не знакома?.. - вся зардевшись от смущения, с трудом спросила Аленушка.
      - Нет... того так только мельком несколько раз видала... А что, аль тебе в другорядь повидать захотелося?.. - с улыбкой спросила Настя.
      - Что же, не потаю от тебя, хотела бы, да и не только видеть, а и словцом с ним перекинуться; я не в тебя... коли любовь это, так чую я, что первая и последняя... не забыть мне его, добра молодца, сердце, как пташка, к нему из груди рвется, полетела бы я и сама за ним за тридевять земель, помани он меня только пальчиком... Слыхала я про любовь, да не ведала, что такой грозой на людей она надвигается...
      - Что с тобой?.. - испуганно залепетала Настя, увидав, что глаза ее двоюродной сестры мечут молнии, а щеки горят красным полымем. - И впрямь, кажись, сглазил он тебя, от того и говоришь ты речи странные...
      - Нет, не сглазил, поняла я теперь, ты же мне глаза открыла, люблю я его, люблю, хоть может никогда и не увижу его, добра молодца...
      Елена Афанасьевна замолкла и низко-низко опустила на грудь свое горевшее пожаром лицо.
      - Ишь ты какая!.. Не даром в тебе цыганская кровь!.. - полушутя, полусерьезно заметила Настасья Федосеевна.
      На это раз разговор подруг окончился.
      Он не успокоил Елену Афанасьевну, почему она на другой день и за обедом была задумчива и рассеянна.
      Трапеза оканчивалась, ели уже клюквенный кисель с молоком, когда дверь отворилась и в горницу вошли два опричника.
      - Максиму Григорьевичу... милости просим, - встал с места Федосей Афанасьевич, обтирая ручником бороду и обратился к первому из вошедших.
      За Максимом, немного позади, стоял Семен Иванович.
      - Хлеб да соль... - произнес Скуратов, делая всем поясной поклон и успев окинуть восторженным взглядом Настасью Федосеевну.
      - Не побрезгуйте! - отвечала хозяйка, Наталья Кузьминична, высокая, полная, дородная женщина, совершенно под пару своему мужу, Федосею Афанасьевичу.
      Глаза Семена Ивановича тоже на мгновение встретились с глазами Аленушки, и этот взгляд решил все, она поняла без слов, что они любят друг друга.
      Девушки тотчас вышли из-за стола и пошли в свои светлицы, а в горнице остались, кроме гостей, лишь старик Горбачев с сыновьями да Наталья Кузьминична, на обязанности которой лежало угостить гостей почетными кубками.
      - Вот уже ты и свиделась... подлинно, что суженого, конем, говорят, не объедешь! - шепнула Настя Аленушке, выходя из горницы.
      - Не обессудь, Федосей Афанасьевич, - начал снова Максим Григорьевич, - я к тебе пожаловал с приятелем, друг мой закадычный и единственный... Наслышался он от меня о тебе, о доме твоем гостеприимном... захотел знакомство с тобою повести. Такой же он точно по мыслям, как и я, так коли я тебе, как ты мне не раз баял, по нраву пришелся, то и его прошу любить да жаловать...
      Федосей Афанасьевич подошел сперва к Скуратову, обнял и троекратно облобызал, а затем обнял и поцеловал Семена Ивановича.
      - Милости просим к столу, гости дорогие! Жена, наливай полней вина искрометного.
      Гости сели за стол.
      Хозяйка, поднеся кубки с поясными поклонами, вышла из горницы, оставив мужчин вести беседу.
      Беседа эта затянулась надолго.
      Семен Иванович не принимал, впрочем, в ней большого участия. Ему было не до того. Он чувствовал, что его бросало то в холод, то в жар от только что пережитого им взаимного взгляда; он ощущал, как трепетало в его груди сердце, и с сладостным страхом понимал, что это сердце более не принадлежит ему.
      В сумерках только выбрались друзья из гостеприимного дома Горбачева.
      - Ну что, какова моя-то зазнобушка?.. - спросил Максим Григорьевич.
      - Ничего, краля видная, только перед приезжей не выстоит...
      - Аль тебя тоже зазнобило?..
      - Каюсь, сам не свой... да и не с нонешнего.
      Семен Иванович откровенно рассказал своему другу про первую его встречу с Еленой Афанасьевной.
      - С Богом, засылай сватов, тебе можно, ты не отверженный... печально произнес Скуратов.
      - Сватов... - усмехнулся Карасев... - Кого же мне сватами засылать... Я, как ты знаешь, один как перст... ни вокруг, ни около...
      - Так сам сватай... Федосей Афанасьевич человек разумный, поймет.
      - Да что ты, брат, ошалел, что ли? Кажись, всерьез гутаришь... Два раза девушку видел... уж и сватай...
      - А что ж, старые люди бают, коли первый раз хорошо взглянется, на долго тянется.
      Друзья вошли на дворцовый двор, в одной из изб которого жил Семен Иванович.
      Прошло несколько недель.
      Роман Семена Иванова и Аленушки сделал необычайно быстрые успехи.
      Мы не будем описывать в подробности его перепитии. Это может занять много места, а между тем у человеческого пера едва ли хватит силы выразить галопирующее чувство, охватившее сердца влюбленных. Клены и вязы сада при доме Горбачевых одни были свидетелями и первого признания, и последующих любовных сцен между Семеном Ивановым и Еленой Афанасьевной.
      В девушке, - Настасья Федосеевна была права - в самом деле, заговорила цыганская кровь ее матери: после второй встречи Семен Иванов не даром стал бродить у изгороди сада Горбачева, на третий или четвертый день он увидал свою зазнобушку около этой изгороди и отвесил почтительный поклон; ему ответили ласковой улыбкой; на следующий день он завязал разговор, ему отвечали. Аленушку не смутило и то, что ее двоюродная сестра, испугавшись этой дерзости "шальной цыганки", как мысленно называла ее Настя, убежала без оглядки из сада; она спокойно говорила с Карасевым...
      Так и началось...
      - Отец любит меня, я у него одна... приезжай туда сватать меня, а теперь и навсегда знай, я твоя невеста или ничья... За тебя или в гроб, так и отцу скажу... Не бойся, благословит... увидит, что без тебя мне не жисть... Любит он меня, говорю тебе... Знаю, что любит... И я его люблю, но для тебя, ясный сокол мой, и с ним малость повздорить решуся... говорила Елена Афанасьевна за день до отъезда своего обратно в Новгород.
      - А не поклониться ли наперед дяде Федосею Афанасьевичу... чтобы замолвил он словечко в грамотке брату своему, твоему батюшке, а то мне все боязно, как не будешь ты моей, моя касаточка, кралечка моя ясная... говорил Карасев, нежно обнимая Аленушку.
      - Поклонись, пожалуй, - не сопротивлялась та, - не мешает и его помощь, но только, хоть я и тятенькина, но и своя, и, как сказала тебе, так и будет, или твоей буду, или ничьей...
      Тяжело было для них это последнее свиданье - свиданье разлуки.
      Грустный, с поникшею головою, хотя и с радужными надеждами в сердце, ушел от сада Горбачевых в этот вечер Семен Иванов.
      Печальнее его, впрочем, был в последние дни его друг, Максим Григорьев Скуратов.
      Его последние надежды на обладание Настасьей Федосеевной были разрушены окончательно и безвозвратно.
      К чести Семена Иванова, надо заметить, что он среди более чем пятинедельного упоения разделяемой любовью не забыл о своем друге, и через Аленушку выспросил Настю, может ли Максим питать какие-либо надежды на удачу своего сватовства. Ответ, полученный им для друга, был роковой:
      - И люб он ей, да пусть лучше и не сватает... он сын Малюты, сказала ему Елена Афанасьевна.
      Конечно, не в этой форме передал этот ответ своему другу Карасев, но первый понял то, что не договорил его товарищ.
      - Мне не видать счастия в этом мире, - грустно заметил Скуратов, - я сын Малюты.
      На его лицо набежала мрачная тень, да так и не сходила с него.
      Прошла неделя. Однажды вечером Максим Григорьев пришел к Карасеву...
      - Побратаемся, - сказал он ему, - снимая с шеи золотой тельник, ты мой единственный задушевный друг, тебя одного жаль мне оставлять в этом мире...
      - С охотой побратаемся, - снял в свою очередь деревянный тельник Семен Иванов... - Но как это оставлять, ты это куда же собрался? - добавил он, видя Скуратова в дорожном платье.
      - Погоди, потом расскажу... - грустно отвечал тот, надевая свой крест на шею друга.
      Последний благоговейно сделал то же самое.
      Новые братья облобызались.
      Обряд побратимства совершился...
      - Так куда же ты... что задумал? - после некоторой паузы спросил Карасев.
      - Вон из мира... В нем нет места сыну Малюты... Пойду замаливать грехи отца... Может, милосердный Господь внемлет моим молитвам и остановит окровавленную руку отца в ее адской работе... А я пойду куда-нибудь под монастырскую сень... повторяю, в мире нет места сыну палача... Да простит меня Бог и отец за резкое слово.
      Он снова бросился на шею Семену Иванову и горячо на прощанье обнял его.
      Карасев ничего не нашелся сказать, чтобы утешить или остановить несчастного.
      Да и что мог сказать он?
      И Максим ушел.
      На другой же день весть о бегстве сына Григория Лукьяновича облетела всю Александровскую слободу.
      Малюта был вне себя от гнева и разослал гонцов во все концы земли русской.
      Но погоня была безуспешной.
      Максим Григорьевич, что называется, как в воду канул.
      Малюта заподозрил, что его сына приютил и скрывает новгородский архиепископ Пимен, и задумал, а с помощью Петра Волынца, составившего и тайком положившего за икону Богоматери в Софийском храме подложную изменную грамоту, исполнил тот новгородский погром, кровавыми картинами которого мы начали наше правдивое повествование.
      Кроме того, Григорию Лукьяновичу доложили досужие языки, что видели Максима Григорьевича у изгороди сада Горбачевых, в беседе с приезжей из Новгорода красавицей - племянницей Федосея Афанасьевича. За Максима, видимо, приняли Семена Иванова, похожего на него по фигуре.
      Подозрительный Малюта и это намотал себе на ус, и этим объясняются его загадочные речи к Афанасию Афанасьевичу Горбачеву перед мученической смертью последнего на Городище.
      Семен Иванов, конечно, ничего не ведавший о замыслах первого советника грозного царя, поклонился, как и говорил Аленушке, ее дяде Федосею Горбачеву.
      - Сирота я круглый... некому за меня сватов заслать к отцу твоей племянницы, так будь отец родной, отпиши от себя брату, да и за меня, в память друга моего Максима, замолви словечко ласковое.
      Он откровенно признался старику в их взаимной любви с Аленушкой.
      - Хорошо, - ответил старик, - ты парень хоть куда, женишься, из опричнины выйдешь, ума тебе не занимать стать, тестю помогать станешь по торговле, а брату для дочери человек надобен, а не богатство, его у него и так хоть отбавляй, и то в пору... Да коли она тебе люба и ты ей... так мой совет брату будет, чтобы и за свадебку.
      Не ожидавший такого быстрого согласия Карасев повалился в ноги Федосею Афанасьевичу.
      Тот поднял его и облобызал.
      - Не торопись благодарить, то мой ум раскинул, а у брата, чай, другой... А отпишу, сегодня же отпишу...
      И Федосей Афанасьевич отписал.
      Томительно шли недели. Наконец получился ответ из Новгорода, просят-де зятюшку нареченного побывать, потому девка дурит наподи и сладу нету, вынь ей да положь жениха слободского, так хоть посмотреть, каков он из себя, и если хороший человек, то и по рукам ударить, волей-неволей, придется, дочка-то ведь одна.
      Так писал Афанасий Афанасьевич.
      Ликованию Семена Иванова не было конца.
      Задумал он сейчас же отправиться на побывку в Новгород, да царь сам кликнул его да и услал в Литву, с письмом к князю Курбскому.
      Произошла, таким образом, неожиданная отсрочка свидания с невестой, он уже мог называть ее так, - на несколько месяцев.
      Отписал Федосей Афанасьевич и об этом брату и племяннице.
      Семен Карасев уехал.
      Мы видели, что застал он, когда наконец попал в этот дорогой его сердцу Новгород: замученного до смерти будущего тестя и опозоренную товарищами невесту.
      VIII. В родительском доме
      Тихо ехал Семен Иванов со своей роковой ношей по пустынным улицам Новгорода и думал свои горькие думы.
      Как посмеялась над ним злодейка-судьба! Какими радужными мечтами тешила она его за последнее время, и вдруг... В один день, в один час почти отняла буквально все, чем красна была его жизнь.
      Перед ним лежит почти бездыханный труп безумно любимой им девушки, впереди грозный суд царя и лезвие катского топора уже почти касается его шеи. Он чувствует холодное прикосновение железа, но он не своей головы жалеет... "Что станется с ней, с Аленушкой, когда она очнется... да и как привести ее в чувство... Где?.. Какому надежному человеку поручить ее... и умереть спокойно... А если царь смилуется над своим верным слугой и не велит казнить... тоже в какой час попадешь, к нему... тогда... еще возможно счастие... если Аленушка да отдохнет... Опозоренная... так что же, не по своей воле... люба она ему и такая... люба еще более... мученица"... мелькают в голове его отрывочные, беспорядочные мысли.
      Он въехал на Рогатицу. Тут жили богатые посадские люди новгородские. Тут же он знал, что находился и дом Афанасия Афанасьевича Горбачева.
      Но где он? На улице ни души.
      Вот, на его счастье, из калитки одного дома вышел, озираючись, какой-то мужичонко.
      - Дядюшка, а дядюшка!.. - окликнул его Карасев.
      Тот взглянул и чуть было не дал тягу, но Семен Иванов предупредил его, обскакав наперерез.
      - Родимый, не погуби, не повинен в изменном деле, - упал тот перед ним на колени.
      - Какое тут изменное дело!.. Где тут дом купца Горбачева?
      Мужичонко даже ошалел от такого неожиданного вопроса. Семену Иванову пришлось повторить его.
      - Горбача-то... А вон насупротив!.. - поднялся с колен успокоенный мужичонко. - Только его самого надысь прикончили, - добавил он, сделав выразительный жест рукою.
      Карасев направился к воротам указанного дома, а мужичонко все-таки тотчас же дал тягу и скрылся в тех же воротах, откуда вышел.
      Ворота указанного Семену Иванову дома были отворены настежь.
      Он въехал во двор, осторожно слез с седла и, положив на левую руку бесчувственную Аленушку, правой привязал коня к столбу находившегося во дворе навеса.
      Бережно понес он свою драгоценную ношу в дом.
      Дверь в доме тоже была открыта настежь.
      Он вошел в первую горницу.
      С первых же шагов было видно, что дом разграблен дочиста.
      Семен Иванов положил Аленушку на лавку. Она не подавала никаких признаков жизни.
      Он вышел снова во двор, добыл в полу кафтана чистого снегу и начал смачивать ей лицо, виски.
      Холодная влага подействовала. Несчастная глубоко вздохнула.
      - Аленушка! - тихо окликнул он ее.
      Она с трудом открыла, видимо, от слез потяжелевшие глаза.
      - Сеня... Сенечка!..
      Она сделала движение встать, но не могла.
      - Лежи, лежи, родимая!
      - Где отец?
      - Жив, здоров, не тревожься...
      - Неправда... Тот сказал... палками... - еле слышно простонала она.
      - Брешет он, рыжий пес, брешет... Не тревожь себя, родная... для меня...
      - Для тебя... а по что я-то нужна тебе такая... сегодняшняя...
      - Дорога ты мне была и есть... невеста моя ненаглядная, - наклонился он к ней и поцеловал ее в лоб.
      - Не тронь! - вскинула она на него свои чудные, истомленные страданьем глаза. - Не стою я тебя... Я погибшая...
      - Что ты, что ты, родная, не гони меня от себя, твой я, по гроб жизни твой!
      Он начал горячими поцелуями покрывать ее холодные руки.
      В это время в соседней горнице раздались чьи-то слабые шаги.
      Карасев торопливо обернулся, положив руку на кинжал. Он, видимо, ожидал врага и готов был до последней капли крови защищать свою ненаглядную, пришедшую в себя невесту.
      Дверь скрипнула и отворилась. На ее пороге появилась одетая в лохмотья, исхудалая старуха: космы совершенно седых волос выбивались из-под сбившегося на бок повойника.
      Пересохшие губы были искажены как бы от невыносимого внутреннего страдания, глаза дико горели каким-то неестественным блеском.
      Женщина протянула вперед свои почти голые, костлявые руки.
      Семен Иванов снял руку с кинжала и как-то невольно отступил назад перед этим страшным видением.
      - Ты здесь, душегубец... опять! - прохрипела старуха.
      - Кто это? - почти в паническом страхе произнес Карасев.
      Елена Афанасьевна сделала усилие и присела на лавке.
      - Агафьюшка! - тихо проговорила она.
      Старуха действительно была Агафья Тихоновна. Семен Иванов не узнал ее, хотя несколько раз видел ее в Александровской слободе. До того изменили ее последние пережитые дни, во время которых она была свидетельницей наглого надругания над ее дитятком - Аленушкой, которую она не считала уже в живых, и мученической смерти ее хозяина и благодетеля, Афанасия Афанасьевича, там, на Городище, где была и она.
      Ум старухи не выдержал - он помутился.
      Услыхав возглас Аленушки, Карасев пришел в себя и сделал шаг на встречу старухе.
      - Какой же я душегуб, Агафья Тихоновна, я жених Елены Афанасьевны... Разве вы меня запамятовали?.. В слободе еще встречалися.
      - Жених!.. - своим перекошенным ртом засмеялась старуха... - У ней один теперь жених... Христос...
      Костлявой рукой своей она указала сперва на Аленушку, а затем на небо.
      Елена Афанасьевна, прислонившись к стене, неподвижно сидела и с каким-то инстинктивным испугом переводила свои полузакрытые от слабости глаза с няньки на Карасева и обратно.
      - Что вы, Агафья Тихоновна, заживо-то ее хороните, лучше проводите в опочивальню, да в постель уложите, ей отдохнуть, а мне к царю спешить надо, дело есть важное, - заметил Семен Иванов.
      - Иди, иди к царю, он такой же, как ты, душегуб и кровопийца! вскрикнула старуха, и, быстро бросившись вперед, встала между ним и Еленой Афанасьевной.
      Он было сделал шаг, чтобы устранить ее, но она приняла угрожающую позу.
      - Не подходи, не подпущу к моему дитятке! Прочь... без тебя управимся, не мужское это дело!..
      Карасев колебался. Ему вдруг почему-то стало страшно оставить Аленушку в этом полуразоренном дом, с глазу на глаз со страшной старухой, говорящей какие-то нескладные речи.
      Агафья Тихоновна, казалось, поняла его колебания.
      - Иди же, говорю тебе, дай отдохнуть ей, я ее в постель уложу, не в опочивальню же ее мне пустить тебя прикажешь, не раздевать же мне ее при тебе, и так уж она много сраму натерпелася! - начала она уж более спокойным голосом и глаза ее потускнели и глядели на Карасева простым, добрым взглядом.
      Это его успокоило, а намек на то, что, быть может, он считает теперь возможным относиться к Аленушке с неуважением, до боли уязвил его сердце.
      - Так я пойду, а ты, Агафья Тихоновна, не расстраивай ее речами вздорными, может, я скоро удосужусь назад, мигом оборочусь, а если, неровен час, задержусь, то успокой меня, что скроешь ее от ворогов...
      - Будь покоен, добрый молодец, скрою так, что никому не найти ее, сызмальства ее выходила, чай, она мне все равно, что родная... Иди, иди себе с Богом, по делу али по досужеству, тебе об этом лучше знать...
      - Какой там по досужеству, матушка Агафья Тихоновна, иду я на суд грозного царя, за то, что побил его опричников-охальников; не стерпело сердце молодецкое, видя их безобразия... Велит ли мне государь голову рубить али помилует, все в руке Божией, все в сердце царевом... как знать... Коли помилует, мигом оберну сюда; нонешний день уж здесь подождите меня... А завтра с Богом, в слободу, к Федосею Афанасьевичу... авось как-нибудь стороной из города выберетесь... сбереги ее и сохрани мне ее душу ангельскую, - низко, почти в ноги поклонился старухе Семен Иванов.
      - Иди, иди, будь спокоен, сберегу... ее душеньку... ах, сберегу! загадочным тоном произнесла старуха.
      Взволнованный Карасев не заметил этого тона и, взглянув в последний раз на Алену Афанасьевну, ласково смотревшую на него, и поклонившись в пояс обеим женщинам, вышел.
      Отвязав во дворе своего коня, он вскочил на седло и быстро выехал за ворота, но вдруг остановился, снова соскочил наземь и, держа коня за повод, бережно притворил ворота, и только тогда снова вскочил в седло и поехал тихо по той же дороге, по какой ехал сюда, стараясь заметить местность и дома.
      Тихая езда, впрочем, была ему необходима и по другим причинам: он хотел собраться с мыслями, хотел успокоиться от пережитых, такой массой нахлынувших на него страданий, чтобы со светлым умом предстать пред царские очи и держать прямой ответ царю за свои поступки на Волховском мосту.
      Он хорошо знал, что Малюта уже давно опередил его, забежал к Иоанну и успел непременно представить поступок его, Карасева, в нужном ему свете.
      Семен Иванов, зная, что Григорий Лукьянович недолюбливает его с момента его случайного повышения самим царем, что он не раз нашептывал на него самому Иоанну, что де "Карась колдовством взял, а не удалью, медведям глаза отводил и живой из лап их выскользнул единственно чарами дьявола", а не искусством и беззаветной храбростью, но, к счастью для Карасева, Малюта со своим поклепом не попадал к царю в благоприятную минуту.
      Со времени же бегства Максима Григорьева, Григорий Лукьянович, зная о дружбе сына с Карасем, положительно стал ненавидеть последнего, подозревая его в пособничестве побегу сына.
      Все это хорошо сознавал молодой стремянной царский, и все это ничего не предвещало ему доброго. Думалось ему, что хоть и любимец он Иоанна, а несдобровать ему за своевольную расправу с опричниками, не сносить ему своей буйной головушки.
      А тут еще думы об ответе царю, ответе, от которого зависела буквально его жизнь, то и дело путались с мыслями об оставленной им любимой девушке, как-то за ней присмотрит старуха, даст ли ей покой она, чтобы могла подкрепиться сном живительным да расправить на постели мягкой свои усталые косточки?
      "Только бы ей поправиться, да в слободу пробраться, дядя в обиду не даст... царь его, старика, жалует", - думал Карасев не будучи в состоянии подумать о себе, даже перед лицом почти неминуемой смерти.
      - Будь что будет! - решил он, осаживая коня у крыльца царского дома.
      IX. Пред лицом царя
      Слух о происшествии на Волховском мосту достиг уже давно царского дома и вызвал на крыльцо толпу любопытных, с нетерпением ожидавших смельчака, решившегося заступиться за казненных по царскому повелению новгородцев.
      Ожидание продолжалось уже очень долго, и иные стали сомневаться, сдержит ли дерзкий храбрец свое слово и явится ли сам перед ясные очи грозного царя.
      - Задал, верно, тягу, подобру-поздорову... - замечали некоторые.
      - Вестимо, не дурак, самому на плаху голову класть!.. - соглашались другие.
      В числе ожидавших был и молодой Борис Годунов.
      В момент, когда напряжение ожидания достигло своего апогея, на улице, где находился царский дом, показался всадник, осадивший своего коня у самого крыльца.
      Это был Семен Иванов Карасев.
      Годунов с первого взгляда узнал стремянного, медвежьего плясуна, и любопытство, в связи с расчетом, заставило царского любимца-политика заговорить с учинившим побоище.
      Хитрый Борис выслушал дело и пошел в хоромы, тут же решив помочь виноватому, который не думал запираться и просить пощады. Это было выгодно для цели, у него уже обдуманной: низвергнуть Малюту, открыв глаза царю на злодейства, совершаемые его именем.
      Воротиться к царевичу, настроить его явиться к отцу-государю с предложением выслушать лично преступника, было для Бориса Федоровича делом не трудным и не долгим.
      Григорий Лукьянович, хотя, как и думал Семен Иванов, заранее забежал к царю, но не вдруг решился прямо сказать ему о бое опричников на Волховском мосту, подготовляя издалека царя и намекнув ему о сумасшествии стремянного Карася, который будто бы не помнил, за что поколол заигравших с ним товарищей, поддразнивших его медвежьею пляскою.
      Все шло как по маслу...
      Иоанн Васильевич сочувственно принял известие о болезни своего верного слуги, лишь по свойственной ему подозрительности заметив:
      - Разыскать, не было ли зла тут, не опоили ли его понасердку!
      - Разузнаем, государь... Все разузнаем, а теперь нужно убрать малого в надежное место... не то бы дурного чего не учинил над собою...
      Вдруг в царскую опочивальню вошел сильно взволнованный царевич Иван и прямо заговорил:
      - Государь-батюшка, на Волховском мосту смута... Стремянной твой, Карась, побил опричников, обнажив меч, и напав на товарищей...
      - Это дело, Ваня, Малюта не так докладывает... Карась-то с ума сбрел... Не помнит ничего и понятия не имеет совсем... Поколол зубоскалов... Смеяться, вишь, да дразнить его вздумали...
      - Малюта, государь, ошибается... Карась в полной памяти и в учиненном художестве не запирается... приносит полное покаяние.
      - Просветление, что ли, на малого нашло?.. Повидать бы нам его надо постараться...
      - Не просветление, государь-батюшка, а полное осознание... Карась сам приехал к тебе с повинною, у крыльца стоит, дожидается... Говорит все ясно и отчетливо, сам изволишь убедиться, коли повелишь ввести его.
      - Коли здесь он и может все понимать, ввести...