Всю ночь не сомкнул глаз державный повелитель земли русской; думы, одна другой мрачнее, неслись в царственной голове и терзали сердце, вызывая в душе ряд кипучих сомнений.
      С одной стороны, ум Иоанна не допускал возможности поголовного отрицания чего бы то ни было, даже вины, а между тем Малюта говорил ему именно это. Рождался таким образом вопрос: "была ли вина"?
      С другой, суеверие царя наполняло его мозг страшными картинами дьявольского наваждения, колдовства; картинами, навеянными на него хитрым любимцем.
      Являлось решение: "побороть силу дьявольскую".
      В этой-то борьбе с самим собою провел государь мучительную ночь накануне назначенного утра "царского суда".
      Была минута, когда государь совсем уже решил бросить новгородский розыск, положить на совесть обвиняемым смутное сплетение мнимых ветвей заговора, выпустить Пимена и всех заключенных, да и ускакать, не оглядываясь, в Александровскую слободу.
      Отравление брата, вина которого представлялась порой измученной совести царя далеко не доказанной, сильно повлияло на такое направление его мыслей.
      Это было на рассвете, и с этим решением Иоанн забылся чутким утренним сном.
      Прерванный приходом духовника, он не укрепил царя, а напротив, привел в еще более раздражительное состояние нравственно убитого венценосца.
      Вслед за духовником вошел в опочивальню царя Григорий Лукьянович и, воспользовавшись царским настроением, стал снова возводить гору обвинений на попов, монахов и властей новгородских. По его словам, они покрывали знахарей и ведуний, которые, под видом юродивых, беспрепятственно расхаживали по городу и предсказывали народу, что под правлением князя Владимира Андреевича и под покровительною сенью ляшского господства окончатся все беды новгородские, что всюду будет довольство и обилие, вместо теперешнего упадка и скудости, вызванных рядом неурожайных лет.
      Попы, монахи и власти, по словам Малюты, внушали своим пасомым и подначальным верить этим предсказаниям.
      Мысли царя, под влиянием речей Малюты, снова поколебались; это окончательно лишило сил болезненно возбужденный организм Грозного.
      Ум его в таком состоянии делался способен на одни лихорадочные скачки и легко приходил к самым нелогичным выводам, поддаваясь попеременно паническому страху и гневному раздражению.
      Бледный, с горящими дикой яростью глазами, выехал Иоанн на место "царского суда", конь-о-конь с царевичем Иваном, сопровождаемый блестящей свитой московских бояр и опричников.
      Сойдя с коня, государь, опираясь на руку сына, поднялся по ступеням и, подойдя к своему престолу, остановился, обернулся к народу, несметными толпами окружавшему место "суда", и сказал:
      - Новгородцы! Приступаю к суду над крамольниками... не кладу опалы на невинных... Горе тем, кто вздумает запираться и не отвечать по совести, о чем спросят его... Я сам выслушаю все... Не допущу крамолы; казню нечестие... Не обманет меня упорное отрицание или молчание!.. Толикое зло вызовет злейшую кару...
      Голос царя дрожал от волнения, но был звучен и полон гнева.
      Кругом у подножия царского престола царила мертвая тишина.
      Народ в толпе инстинктивно жался друг к другу. Многие любовались зрелищем царского величия, не понимая рокового значения происходившего.
      Царь воссел на престол. По правую руку его сел в кресло царевич. По левую встал Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов.
      Лицо последнего было страшнее обыкновенного от игравшей на его толстых чувственных губах улыбки злобной радости.
      Взглядом какого-то дьявольского торжества обвел он кучки связанных мужчин и женщин, стоявшие невдалеке от столов приказных, и взгляд этот сверкнул еще более, встретив в одной из этих кучек благообразного, видимо, измученного пыткою и поддерживаемого своими товарищами по несчастию, старика с седою, как лунь, бородою и кротким выражением голубых глаз, окруженных мелкими морщинками, но почти не потерявших свежести юности.
      Эти две пары глаз, дышавших совершенно противоположными качествами, встретились, но взгляд старика не выразил гнева, а в нем скорее появился немой укор человеку, радующемуся его несчастию.
      Этот старик был уже знакомый нам староста Плотницкого конца Великого Новгорода, Афанасий Афанасьевич Горбачев.
      Связанный в одной кучке с остальными старостами, он ждал "царского суда", готовясь излить перед державным судьей всю боль своей измученной души, но с ужасом чувствуя, что физические силы его от перенесенных пыток все более и более слабеют.
      Между тем, к столам дьяков и приказных подвели толпу связанных баб, числом более двадцати.
      - Вот они, ведуньи-то, государь! - шепнул царю Малюта.
      Иоанн бросил на них гневный взгляд, но тотчас же отвернулся. Царевич Иван в ужасе отвернулся еще ранее.
      На самом деле, бледные, почти посинелые лица, дикое выражение глаз, свороченные в сторону, как бы в судороге, рты, всклоченные, выбившиеся из-под повойников седые волосы, смоченные кровью, вывернутые в пытке руки, скрученные сзади, - в общем представляли ужасную, неподдающуюся описанию картину.
      Подведенные к возвышению, несчастные бросились на колени всей толпой.
      Их подняли за веревки.
      Один из дьяков зычным голосом сделал перекличку по именам связанных женщин и задал общий вопрос:
      - Как вы, забыв страх Божий, предались духу злобы и колдовством возбуждали народ к отложению от державного, законного царя...
      Женщины закачали в ответ головами и замахали руками.
      Григорий Лукьянович снова наклонился к государю:
      - Вот и все так... машут руками, а слова не проронят ни единого.
      Иоанн встал и гневно крикнул.
      - Отвечайте!.. За упорство и запирательство - смерть!.. Говорю напоследок...
      Женщины снова замахал руками и издали какой-то дикий стон, похожий на животный вой.
      - Ишь как нечистый-то в них воет! - заметил на ухо царю Малюта.
      Нервная дрожь пробежала по телу присутствовавших, даже "поседелых в приказах" дьяков, а у многих бояр дыбом поднялись волосы.
      Среди наступившей гробовой тишины раздался сиплый голос Малюты, одного с кровожадным восторгом созерцавшего эту сцену:
      - Отвечайте или готовьтесь к смерти!
      Еще более дикий вой был ответом на слова изверга.
      Иоанн нетерпеливо махнул рукой.
      Толпу женщин увели и на их место выдвинули другую, состоявшую из связанных священников и монахов.
      Вновь началась перекличка.
      - Аз! - слышалось из толпы при произнесении каждого имени.
      Допрос и этой толпы не привел ни к чему.
      Все священники и монахи упорно отрицали, что покровительствовали колдовству и наущали баб предсказывать лучшие времена при перемене правления.
      - Николи мы ничего не знали и не ведали... - хором отвечали они на расспросы дьяков.
      - Вишь, государь, как осатанились они, упорствуют да и на поди, даже перед твоими царскими очами... - заметил Малюта.
      Царь, удрученный результатом допроса ведуний, воочию разрушившим его горделивую мечту о том, что он, представитель власти от Бога, в торжественные минуты праведного суда, могучим словом своим, как глаголом божества, разрушающим чары, может дать силу воле разорвать узы языка, связанные нечистым, теперь пришел в уме своем к другому роковому для него решению, что "царь тоже человек и смертный", и эта мысль погрузила его душу в состояние тяжелого нравственного страдания.
      Его совесть раскрыла перед ним длинный ряд поступков, несогласных с идеей правосудия, но допущенных им в минуты слабости.
      Он тяжело дышал, глаза его налились кровью.
      - Кайтесь!.. - громовым голосом воскликнул он.
      - Помилосердуй, государь, ни в чем неповинны мы, холопы твои! отвечали связанные, упавши на колени.
      - Упорство... на правеж... - простонал уже Иоанн с пеной у рта...
      - Всех на правеж?.. - полувопросительным, полурешающим тоном крикнул Григорий Лукьянович.
      Царь встал с престола и зашатался.
      Его поддержал с одной стороны царевич, а с другой Борис Годунов, стоявший рядом с креслом последнего.
      У Иоанна в эту эпоху проявление ярости всегда влекло за собой ослабление, сопровождавшееся зачастую припадками, перед началами которых изверг Малюта искусно успевал испрашивать у царя самые жестокие приказания.
      - Всех!.. - выкрикнул Иоанн, повторяя первые слова своего любимца и смолк, почти лишившись чувств, на руках бояр и опричников.
      - Не изволишь ли, государь-родитель, мало-мальски отдохнуть... освежиться?.. - спросил отца царевич.
      Царь не прекословил.
      Шатаясь, поддерживаемый сыном и приближенными, он направился к саням.
      - Всех на правеж! - уже властным тоном повторения царева приказания снова крикнул Малюта, один оставшийся на возвышении после отъезда Иоанна.
      Так ли истолковал он повторенное лишившимся чувств царем его слово?
      Из сотен грудей связанных жертв вырвался тяжелый стонущий вздох, от которого не только дрогнули все присутствующие, но и сама земля и камни, казалось, повторили этот вздох, поднявшийся высоко к небесам, так как кругом никого не было, кроме мучителей.
      Народ в ужасе разбежался.
      Царь тоже не слыхал этого вздоха, он уже входил в свои палаты.
      Та же мысль о человеческой немощи, присущей и царям, пришедшая ему во время суда, тяжелым гнетом давила мозг Иоанна.
      - Может ли устоять воля, даже укрепленная верою, перед началом зла, когда злу этому и я, помазанник Божий, против воли поддаюсь в мгновенья слабости? - продолжал он развивать эту мысль.
      Он прошел прямо в свою опочивальню.
      - Укрепить и просветить этот мрак может лишь благодать... Испросим ее в молитве...
      Самодержец в умилении повергся ниц пред иконами и стал горячо молиться.
      Окончив продолжительную молитву, он раскрыл лежавшую на аналое божественную книгу, и взгляд его упал на слова: "Всякую шатащася языцы и люди научишася тщетным"!
      Иоанн глубоко задумался.
      Что могли значить эти слова в применении к настоящим обстоятельствам? Смысл оказывался двояким.
      Между тем на Городище, по отъезде царя, вместо суда началась поголовная расправа.
      Григорий Лукьянович, страдавший от боли в перевязанной левой руке, прихрамывая на правую ногу, на которой тоже еще на зажили полученные при Торжке раны, и, опираясь на кнут с толстым кнутовищем, как лютый зверь рыскал по улице, подстрекая палачей исполнять их гнусное дело...
      Свист палок, перемешанный с неистовыми криками жертв, висел в воздухе среди невозмутимой тишины мертвого города.
      Таково было начало страшного новгородского правежа над будто бы осужденными царским решением.
      Одним из первых, по приказанию Малюты и в его присутствии, схватили Афанасия Афанасьевича Горбачева.
      - Не довольно еще тебя учили, старый пес, - обратился к нему царский любимец. - Все равно околеешь за изменное дело... Говори перед смертью, где сын мой?..
      - Не ведаю, государь мой, не ведаю, и невдомек мне слова твои странные... Очами не видал никогда сына твоего и каков он с лица не ведаю, - слабым голосом отвечал страдалец.
      - Не ведаешь... - злобно прошипел Григорий Лукьянович. - А зачем подсылал дочь свою окаянную в Александровскую слободу, к брату своему, такому же, как ты крамольнику... Не сносить и ему головы, я в том тебе порукою... И дочь твою, подлую прелестницу, на позор отдам людишкам своим, коли не скажешь мне истины, куда вы с злочестивцем Пименом, попом треклятым, Максимку моего запрятали...
      Голос Малюты порвался от ярости.
      Удивленно глядел на него Афанасий Афанасьефич своими кроткими, уже потухающими глазами.
      - Невдомек мне, милостивец, хоть убей в разум слов твоих взять не сумею, причем тут брат мой и дочь моя, смекнуть не могу, вот те Христос, боярин... В какой уж раз говорю тебе, сына твоего в глаза не видал и, есть ли такой на свете молодец, - не ведаю... А погубишь дочь мою, голубицу чистую, неповинную, грех тебе будет, незамолимый, а ей на небесах обитель Христова светлая...
      - Ну так и дожидайся ее в этой светлой обители... не долго и поджидать придется... - злобно захохотал Григорий Лукьянович и сделал знак ратникам, вооруженным палками.
      - Подновите-ка память этому старику, псу смердящему. Может, вспомнит он, что его дочь непутевая к братцу его гостить ездила да Максима моего привораживала, тоже, чай, не без его и дяди согласия и ведома; со мной, первым слугой царским, холоп подлый, породниться захотел, ну-ка, породнись с кнутом моим.
      Григорий Лукьянович со всего размаха ударил Горбачева по лицу кнутовищем.
      - Получай!.. Сват непрошенный!
      Афанасий Афанасьевич, ошеломленный ударом, обливаясь кровью, брызнувшей из рассеченной губы и носа, упал навзничь на землю.
      - За дело, да живей доканчивайте! - крикнул Малюта опричникам. Дочка его, что в невестки ко мне попасть норовила, коли кому из нас полюбится, так и быть, за работу наградой будет.
      Григорий Лукьянович отошел. Палачи начали свою дикую расправу с почти уже и так бездыханным стариком.
      Горбачев не издал ни малейшего стона. Он, казалось, от нравственной боли, не чувствовал физической. Мысли о роковой, предстоящей судьбе его дочери и брата жгли ему мозг гораздо больнее, нежели палки, на клочья рвавшие ему тело.
      С такими мыслями он вскоре отдал Богу душу.
      Мы видели, что Малюта исполнил относительно его дочери свою угрозу, и если бы Елена Афанасьевна не встретилась случайно на Волховском мосту с Семеном Карасевым, то была бы утоплена вместе с сотнями других несчастных в кровавых, ледяных волнах Волхова.
      На радость ли, впрочем, было ему и ей это спасение?
      IV. Афанасий "Горбач"
      Умерший смертью мученика под палками жестоких исполнителей воли изверга Малюты староста Плотницкого конца Великого Новгорода Афанасий Афанасьевич Горбачев, по народному прозвищу "Горбач", принадлежал, как мы уже имели случай заметить, к числу именитых и уважаемых граждан города и чуть не второй десяток лет служил "старостой".
      Это выдающееся положение и это уважение были добыты не родовым торговым прошлым и не несметным богатством Горбачева: а исключительно его личными качествами, умом и приветливостью в обращении.
      Древностью торгового рода он похвастаться не мог - его дед еще и не помышлял сделаться купцом, перебиваясь в Новгороде с хлеба на квас, как пришлый землекоп, - он был родом из Твери, прозванный в насмешку товарищами Горбачем, за свое прилежание к работе и постоянно сгорбленное положение над киркой или лопатой.
      Отсюда пошло фамильное прозвище "Горбам", обратившееся впоследствии, с переменой обстоятельств, в Горбачева.
      Одному из подрядчиков полюбился молодой, прилежный и сметливый парень, и он, не долго думая, выдал за него свою единственную дочь и взял в свои помощники.
      - Ишь, Терентий-то, - так звали молодого землекопа - докопался-таки до счастия! - говорили товарищи про своего молодого хозяина, иные со злобной, завистливой насмешкой, а другие лишь с присущим русскому человеку добродушным юмором.
      Отец жены Терентия прожил после свадьбы дочери лет пять, и умер, оставив подрядное дело в руках опытного зятя, с прибавкой еще изрядного капитальца.
      Терентия Бог не благословил детьми: двое сыновей да дочь умерли в младенчестве, остался в живых лишь меньшенький сын Афоня, ставший с годами Афанасием Терентьевичем Горбачевым.
      Уже отец его стал официально именоваться этим измененным прозвищем.
      Афоня рос шустрым мальчиком, весь в отца, но, видимо, не имел склонности к отцовскому делу.
      - Кем ты, Афоня, будешь? - спрашивали его, когда ему было года три-четыре, в шутку родные и знакомые.
      - Купцом, торговать буду, - картавил мальчуган.
      С годами эта склонность к торговле стала возрастать, и отец, видя призвание сына, отдал его на выучку к одному из своих приятелей новгородских купцов, ведших торговлю хлебом, солью, кожами.
      Скоро постиг сметливый мальчик не мудрую торговую науку того времени, самоучкой выучился грамоте и шестнадцати лет уже стал ходить в приказчиках.
      Купец-хозяин был одинокий вдовец и жил с племянницей, дочерью его умершей любимой сестры, девушкой некрасивой, не первой молодости, но с доброй душой и нежным сердцем.
      Последнее забило вскоре тревогу по молодом, статном приказчике, русом красавце, с лица, как поется в песнях, "кровь с молоком".
      Афанасий Терентьев, в силу ли практической сметки или же в силу отзывчивости сердца, не остался глух к исканиям перезревшей девы, купеческой племянницы, единственной наследницы своего дяди, Елены Карповны.
      В те времена женщины боярских родов жили замкнуто, среди купечества вообще, и особенно в Новгороде, стоявшем особняком среди городов русских по своим постоянным сношениям с "иноземщиной", нравы были много свободнее и девиц новгородских не прятали по теремам и под фатою.
      Молодые люди и девицы встречались друг с другом и вели разговоры у ворот на заваленках, на улице и в домах, на "вечерках" и "беседах", как назывались в Новгороде такие сборища.
      Молодые люди столковались, и Афанасий Терентьев обратился к своему отцу с просьбой заслать сватов к Федосею Иванову, как звали дядю Елены Карповой.
      Сваты были засланы. Сватовство принято, и между отцом жениха и дядей невесты произошло рукобитье.
      Невесту, как водится, пропили.
      Вскоре сыграли и свадьбу, а через несколько лет отошел к праотцам и Федосей Иванов, оставив все свое обширное торговое дело своему зятю, Афанасию Терентьеву.
      Видимо под одной "счастливой планидой" родились и отец, и сын Горбачевы - так одинакова была их счастливая судьба.
      Умер вскоре и Терентий, ранее года за два потеряв свою жену, и Афанасий Терентьев, получив отцовское наследство, расширил еще более торговые обороты.
      Дело Горбачева стало приобретать немалое значение и вес в новгородском торговом мире.
      Годы шли. Афанасий Терентьев старился, но на подмогу ему и на поддержание торговли подросли двое сыновей: Афанасий, названный в честь отца, и Федосей, в честь дяди матери.
      Жена Афанасия Терентьева не дождалась возмужания сыновей и умерла, когда Афоне шел одиннадцатый, а Федосею девятый год.
      Отец стал приучать их с измальства к торговле, а когда они вошли в года и Афанасию пошел двадцать первый, а Федосею девятнадцатый год стал поручать им действовать самостоятельно. Старший пристрастился к делу отца, а младший пожелал заняться другой торговлей, и отец открыл ему лавку с красным товаром.
      По смерти отца братья разделили отцовский капитал по божески, и каждый занялся своим делом, сохранив друг к другу братскую привязанность, очень нередкую в ту далекую от нас эпоху, эпоху патриархального семейного быта.
      Время последних дней видимо еще было далеко, и брат не восставал на брата и не таскал его по судам.
      Такова несложная история братьев Горбачевых, - "крамольников", как назвал их Григорий Лукьянович.
      Добавим, что Федосей Афанасьевич еще при жизни отца женился на красивой новгородской купеческой дочке Наталье Кузминой Роговой, и Бог благословил его большим потомством: пять дочерей и четыре сына мал мала меньше, почти все погодки, составляли семью Федосея Афанасьевича.
      Вскоре после смерти отца он со всей семьей перебрался на жительство в Александровскую слободу, оставив свою новгородскую лавку под зорким глазом старшего брата, так расширившего по своей части торговые обороты, что имя его гремело на всех иноземных рынках, а в Новгороде он стал "излюбленным гражданином".
      Афанасий Афанасьевич оставался холостым, несмотря на то, что ему уже стукнуло сорок.
      Отец не неволил сына в юности к женитьбе, не желая отвлекать его от дела, а в зрелом возрасте, видимо, он не сыскал себе по душе девушку, несмотря на то, что много новгородских маменек и дочек мечтали о таком завидном женихе и множество свах новгородских обивало пороги дома Афанасия Афанасьевича.
      Да все приходили, видимо, невпопад "сороки долгохвостые", строгий хозяин им от ворот поворот честью делал.
      Отстали длиннохвостые, но начали о нем по городу "сплетки" пущать, как о женихе.
      - Обасурманился, матушка, совсем, - болтали они в купеческих домах, в немецкой земле, бают, трех жен держит и все разномастных, к ним все за море и шастает.
      Афанасий Афанасьевич действительно по своим торговым делам не раз ездил в иностранные земли.
      Уверились и маменьки и дочки в "басурманстве" Афанасия Афанасьевича, да и как не увериться, когда мужчина, в самой поре, новгородских красавиц белоснежных да пышных как чумы избегает.
      На отцов, впрочем, пущенные свахами "сплетки" не действовали, они по-прежнему продолжали уважать Горбачева за честность, опытность, богатство и поддержку кредитом, всегда находимым ими у Афанасия Афанасьевича. Породниться с ним, конечно, никто бы из них не отказался, а из-за баб ссориться с всегда нужным человеком им было далеко не с руки.
      - Не охоч он до баб, человек степенный, силком не окрутишь, а что про него бабы галдят, так их только послушай, и не такую сплетут околесицу, долгогривые; известно, у бабы волос долог, а ум с полвершка...
      Так решили вопрос о женитьбе Афанасия Афанасьевича заинтересованные также в этом вопросе купцы новгородские.
      - Бобылем умрет, племянникам на радость... Эдакое золотое дело да уйму деньжищ оставит...
      - Говорят, и любит же он брата Федосея, может, для племянников и не законится... - рассуждали купцы, сидя за шашками у притворов своих лавок.
      Но Афанасию Афанасьевичу не суждено было умереть бобылем. Он женился, но женился при таких обстоятельствах, что эта женитьба не только не примирила его с новгородскими представителями прекрасного пола, но напротив, озлобила их до крайности. По крайней мере, несколько месяцев жены и дочери новгородских купцов только и толковали о женитьбе Горбачева на подкидыше.
      Он действительно женился на подкидыше.
      Дело произошло следующим образом.
      В 1543 году в Новгороде стояла лютая зима. Однажды Афанасий Афанасьевич, которому шел уже сороковой год, возвращаясь из своего лабаза под вечер домой, увидал сидевшую на пороге крыльца его дома совершенно закоченевшую от холода худенькую девочку лет одиннадцати, одетую в невозможные цветные лохмотья. По смуглому лицу и черным как смоль волосам безошибочно можно было сказать, что девочка - цыганка, отбившаяся от табора и заблудившаяся в городе.
      При приближении к ней Горбачева девочка не шелохнулась.
      - Что ты тут делаешь и как сюда попала? - задал он ей вопрос, который остался без ответа.
      Он повторил его громче.
      Девочка молчала.
      Он тронул ее рукою за плечо. Она слабо качнулась в сторону. Видимо, она спала тем страшным сном замерзающего человека, от которого обыкновенно не просыпаются.
      Афанасий Афанасьевич схватил ее на руки и внес в горницу.
      Кликнув свою стряпуху Агафью, он отдал на ее попечение свою страшную находку.
      Стряпуха Агафья Тихоновна была молодая тридцатилетняя женщина, жена одного из приказчиков Горбачева.
      Увидев замерзшую девочку, она так и ахнула.
      - Ишь, сердечная, ознобилась, совсем ознобилась, уж жива ли?.. Кажись, цыганка! - взяла она на руки окоченевшего ребенка.
      - Выходи ее, Агафьюшка, ведь душа-то человеческая! - заметил Афанасий Афанасьевич, поняв восклицание: "кажись цыганка" в смысле пренебрежения к этому племени.
      - Знамо дело человечья... Я говорю цыганка, потому такая чернавая, а то ведь и они крест носят, - отвечала добрая женщина.
      - Перво-наперво ее я теперь в сенцах снегом ототру от испарины, а там в теплую горницу внесу, а то она сразу в тепле-то не отойдет, беспременно снегом растереть надо...
      Агафья вопросительно посмотрела на Афанасия Афанасьевича.
      - Делай как знаешь, только от смерти ее вызволь... Отец и мать, чай, есть, убиваются, искать будут.
      Горбачев прошел в свою опочивальню.
      На утро первый вопрос его, обращенный к Агафье, был о найденной им девочке.
      - Отдохла, как снегом ее я вечор потерла, да в тепло внесла, глазки открыла, на постели, на моей, а потом опять заснула, родненькая, и вся в испарине, в рубаху я ее в свою завернула, так ночью меняла, хоть выжми. А теперича, на рассвете, встала, сбитню попила, лопочет. Сказала, что зовут ее Аленой, на шее крестик деревянный висит, махонький...
      Афанасий Афанасьевич вышел в кухню.
      - Поди к дяде, ручку поцелуй, без него бы ты давно уже на том свете была, - наставительно сказала Агафья.
      Девочка, не торопясь, слезла с лавки, на которой сидела, и, не робея, подошла к Горбачеву и поцеловала ему руку.
      - Как зовут? - спросил последний, целуя девочку в лоб.
      - Алена!
      - А по отцу?
      - Отца Афанасием кликали... только его телегой зашибло, - отвечала девочка.
      - Помер?
      - Помер, летошный год еще помер.
      - Из табора?
      - Стояли мы табором здесь под городом, да вечор ушли.
      - А мамка?
      - И мамка ушла... Посадила меня на крыльцо и говорит, сиди здесь... мне тебя кормить нечем... и ушла.
      - Ну, может, мамка так малость ненароком тебя попугала... вернется, утешил девочку Афанасий Афанасьевич.
      - Нет... не вернется... она меня все била, - проговорила девочка. - И Иван Климов все бил...
      - Кто же это Иван Климов?..
      - А мамкин муж.
      Из этих несложных ответов одиннадцатилетней девочки для каждого становилась ясна страшная драма, разыгравшаяся в жизни ее матери, решившейся для любимого человека бросить на произвол судьбы свое родное детище, и что еще хуже, решившей озлобить это детище против себя.
      - А не придет, так и здесь проживешь, в другорядь не замерзнешь! успокоил Горбачев девочку, с немою мольбою смотревшую на своего спасителя.
      Аленушка бросилась снова целовать руку Афанасия Афанасьевича.
      Он почувствовал, что на его руку закапало что-то горячее.
      Это были слезы благодарного ребенка.
      Агафью Тихоновну тоже в слезы ударило от этой сцены, и она стала обтирать рукавом сорочки глаза.
      Горбачев тоже смигнул с ресницы непрошеную слезу и, погладив девочку по головке, быстро вышел из дома.
      Прошел год. Предчувствия девочки оправдались, мать не вернулась за нею, и она осталась жить в доме Афанасия Афанасьевича Горбачева. Агафья Тихоновна привязалась к ней, как родная мать, особенно после смерти своего мужа, случившейся через несколько месяцев после появления в доме Горбачева Аленушки.
      Муж Агафьи, надорвавшись при переноске кулей, умер "от живота".
      Афанасий Афанасьевич заявил ей, что она может быть покойна за свою дальнейшую будущность, так как он не отпустит ее до самой своей смерти и не забудет в своей последней воле.
      - Береги только Аленушку! - заключил он.
      - И, батюшка, да я ее за родное детище свое почитаю и без слова твоего пуще глаза берегу... - ответила растроганная Агафья.
      Горбачев сам не на шутку привязался к девочке, внесшей оживление в его скучную, одинокую жизнь.
      Аленушка тоже почти боготворила его.
      Он сам стал исподволь шутя учить ее грамоте, и она вскоре сделала такие успехи, что превзошла своего учителя.
      Годы шли.
      Угловатое сложение развивающейся девушки скоро сменилось пышными формами красавицы, высокой, стройной, с роскошной косой, с густыми дугообразными бровями, жгучим взглядом черных глаз и нежным пушком, пробивающимся сквозь румянец смуглых щек.
      Афанасий Афанасьевич не сразу заметил эту перемену в своей питомице, как это всегда бывает относительно тех, кого мы видим ежедневно.
      Но раз заметивши, он вдруг почувствовал в своем сердце нечто совсем иное, чем то, что называется отцовской любовью.
      Первое время это только ужаснуло его. Он - старик, загубит молодую жизнь. Разве Аленушка может любить его иною любовью, как только любовью дочери? На этот вопрос он с болью сердца отвечал сам себе отрицательно.
      Он стал отдаляться от девушки. Последняя, видимо, заметила это и удвоила свои ласки, думая, что чем-нибудь огорчила дорого дядю.
      Эти ласки ножами резали бедное сердце Горбачева.
      Он начал входить сам с собою в некоторое соглашение. Да какой он еще старик! Ему всего сорок седьмой год. Он свеж и здоров, ни на голове, ни в бороде еще нет ни одного седого волоса. Чем я не муж Аленушке?
      Наконец он решился высказать Агафье свою затаенную мысль.
      - Да неужели, родимый, и впрямь осчастливить Аленушку захотел? радостно воскликнула последняя.
      Горбачев понял, что нашел в Агафье союзницу.
      - Осчастливить! - улыбнулся он. - Да сочтет ли она это за счастье? Тоже неволя идти за старого.
      - За старого? - даже всплеснула руками Агафья. - Это ты-то, батюшка, старый!.. Не греши, родимый, десять молодых за пояс заткнешь... вот ты какой старый. Да уж и любит она тебя, как отца родного...
      - То-то же, как отца... - грустно молвил Афанасий Афанасьевич.
      Агафья спохватилась.
      - И как мужа полюбит... как Бог свят полюбит... Да дозволь я ее поспрошаю...
      - Поспрошай...
      Агафья Тихоновна "поспрошала", и сватовство ее оказалось вполне удачным.
      Это было в декабре 1549 года, а в январе 1550 состоялась свадьба Аленушки с ее приемным отцом Афанасием Горбачевым, свадьба, наделавшая, как мы уже заметили, переполох среди новгородских кумушек.
      - Связался черт с младенцем... - судили и рядили они. - Цыганское отродье узаконил... девчонку... Уж рубил бы дерево по себе, взял бы вдовицу какую честную... а то наподи, с приемной дочерью обвенчался. Басурман, уж подлинно басурман... Не даст ему Бог счастья!..
      В силу роковой случайности, последнее предсказание злобных женских языков оправдалось на деле.
      V. Без матери
      Слишком полно, но, увы, и слишком коротко было счастье новобрачных.
      Прошел год с небольшим жизни, полной того нежащего и тело, и душу семейного покоя, жизни, которая редко выпадала для супружеских пар и того, более чем на три столетия отдаленного от нас времени, и с которой уже почти совершенно незнакомы современные супружеские пары.
      Этот покой дается лишь чистой, освященной церковью взаимной любовью, прямой и открытой, без трепета тайны, без страха огласки и людского суда это тот покой, который так образно, так кратко и вместе так красноречиво выражен апостольскими правилами: "Жены, повинуйтесь мужьям своим", "мужья, любите своих жен, как собственное тело, так как никто не возненавидит свое тело, но питает и греет его".