Чурчила молчал.
      - И ты останешься другом врагов моих? Прежде отрекись от меня! продолжал Кирилл.
      - Что же делать, батюшка! Я целовал крест служить Великому Новгороду.
      - И быть так! - сквозь слезы проговорил старик.
      Вокруг них раздались крики и вопли, кипела битва, но отец, не взирая ни на что, слез с лошади и, возложив крестообразно руки на голову коленопреклоненного сына, благословил его.
      - Быть может, мы не увидимся! И я целовал крест Иоанну. Проклятие небес поразит того, кто не исполнит клятвы! Прощай, кланяйся Фоме. Если он одумается, то я охотно готов назвать его дочь моей.
      Чурчила плакал навзрыд.
      Кирилл тоже.
      - Еще прощай!
      - А если мы в другой раз встретимся? - спросил Кирилл.
      - Тогда уж, конечно, я отклоню меч свой от тебя! - отвечал сын.
      Они обнялись и расстались.
      Московитяне, между тем, стали брать видимый перевес численностью.
      Дмитрий один не в силах был отражать их напора. К тому же какой-то лях, вмешавшийся в число сражающихся, вскоре бежал и расстроил своих.
      Смятение в рядах сделалось всеобщим.
      Чурчила, расставшись с отцом, бросился на помощь к товарищам, но поздно: он успел только поднять меч, брошенный ляхом во время бегства, и поспешил с ним на помощь к новгородскому воеводе, недавно принявшему участие в битве, и, будучи сам пеший, стал защищать его от конника, меч которого уже был готов опуститься на голову воеводы... Чурчила сделал взмах мечом, и конь всадника опустился на колени, а сам всадник повалился через его голову и меч воткнулся в землю.
      - Кто бы ты ни был, храбрый витязь! - радостно произнес воевода, спасенный от смерти, - прими от меня этот перстень вместо талисмана и действуй на меня им по твоему соизволению: все что только не идет против чести и совести, все сделаю я для тебя. Клянусь в том смертным часом своим!
      Он сунул в руку Чурчилы перстень.
      Последний обомлел: он узнал по голосу спасенного им: это был посадник Фома, отец Насти.
      Нравственное потрясение в связи с обилием потерянной крови обессилили его.
      Он упал.
      На двух щитах понесли его в Новгород.
      Новгородцы отступили.
      Таким образом Городище было занято московитянами за одну ночь.
      Вечером 27-го ноября великий князь подступил к Новгороду с братом своим Андреем Меньшим и с племянником, князем Верейским, и расположился ставками у Троицы на Озерской, на берегу Волхова, в трех верстах от города, в селе Лошанском. Брату своему велел он стать в Благовещенском монастыре, князю Ивану Юрьевичу - в Юрьевском, Холмскому - в Аркадьевском, Александру Оболенскому - у Николы на Мостицах, Борису Оболенскому - в местечке Соков, у Благовещенья, князю Василию Верейскому - на Лисьей горке, а боярину Федору Давыдовичу и князю Ивану Стриге-Оболенскому - на Городище.
      Город, таким образом, был окружен со всех сторон, великий князь решил заставить сдаться новгородцев, истомив их голодом.
      Псковитяне подвозили к нему, кроме огнестрельного оружия, хлеб пшеничный, калачи, муку, рыбу, медь, и стан его имел вид постоянного шумного пира.
      Новгородцы же были лишены всякого продовольствия и голодали.
      Только порой смельчаки, предводимые Чурчилой, внезапно делали вылазки из города, врасплох нападали на москвитян и отбивали у них кое-что из продовольствия.
      Великий князь знал Чурчилу, знал, чей он сын, и назначил в награду за поимку его столько золота, сколько потянет сам пойманный.
      Но сделать это было не легко.
      XXVII. Прерванное обручение
      Прошло несколько дней. Был поздний зимний вечер.
      Терем степенного посадника Фомы весь горел огнями, пробивавшимися наружу лишь сквозь узкие щели железных ставень.
      Ворота были раскрыты настежь. На дворе, под навесом, слышалось фырканье лошадей, лай цепных псов, звон их цепей, беготня прислуги и скрип то и дело въезжающих во двор саней, пошевней, роспусков.
      Из экипажей выходили гости и, поднявшись на несколько ступеней крыльца, отряхивались в сенях от снега и входили в приемную светлицу, истово крестясь в передний угол и кланяясь хозяину и гостям.
      Приемная светлица, ярко освещенная огнями, была полна разряженными женщинами.
      В красном углу, под образом Пречистой Богородицы, были поставлены две небольшие скамьи, обитые голубой камкой.
      Они были пусты.
      Посредине светлицы стоял длинный стол, покрытый белой скатертью и буквально ломившийся от разных сладких закусок, оловянников крепкого меда и других яств и питий.
      В заднем углу, за толстым обрубком дерева, недвижимо сидел немолодых уже лет мужчина, с широкой бородой, закрывавшей половину его лица. Длинные волосы, широкими прядями спадавшие также на лицо этого человека, закрывали его совершенно, только глаза, черные как уголь, быстрые, блестящие, пристально глядели на поверхность стоявшего перед ним сосуда, наполненного водой.
      Это был запах, или кудесник, приглашенный Фомой в его терем, по обычаю того времени, так как без него не мог состояться ни один брак, а вечер этот был назначен для благословения образом и обручения невесты и жениха - дочери посадника Фомы, Настасьи и польского пана.
      Кудесник гадал о будущей судьбе их.
      Все гости затаили дыхание, смотря на его занятия, глядели на него с суеверным страхом и лишь изредка переглядывались между собой, покачивая головами, и шептали про себя молитву, считая его действия сношением с нечистой силой.
      Вдруг среди невозмутимой тишины кудесник поднял голову, окинул всех своим стальным взглядом и глухо проговорил:
      - Кровь на дне!
      Лица всех побледнели от ужаса.
      - По окончании обряда благословения, вспрысни жениха с невестой водой и от них отлегает всякое зло, и сила нечистая ожжет крылья свои при прикосновении к ним.
      Все оживились, воспрянули, точно гора свалилась с плеч у каждого.
      Гости изъявили желание скорей видеть невесту, и Настасья Фоминична, по зову своего отца, тихо вышла из боковой светлицы.
      Ее мать, сгорбленная старушка, вела свою дочь, сама опираясь на костяной костыль.
      Мать с дочерью, войдя в приемную, раскланялись и прошли в красный угол под икону Пречистой, где невеста заняла приготовленное для нее место, продолжая, как и при входе, плакать почти навзрыд.
      В это же время в сенях раздались быстрые шаги, бряцанье мечей и голоса:
      - Жених, жених приехал.
      Настасья Фоминична так и замерла на своей скамье.
      - А, пан Зайцевский! - радостно приветствовал его Фома. - Где же твой дружок?
      Зайцевский молча указал на дверь, в которую с надменным видом входил пан Зверженовский.
      Он был одет так же, как и его товарищ.
      Невеста сидела неподвижно. Казалось, она жила и дышала как-то машинально.
      Началась беседа о новгородских делах, но ее вскоре прервал кудесник.
      - Пора! - провозгласил он. - Прежде чем закатится вечерняя звезда, вам должно уже совершить начатое, а то горе, горе ослушавшимся.
      Сказав это, он окинул всех своим пылающим взором.
      Его тотчас подхватили под руки и повели в красный угол, где и усадили рядом с женихом и невестой, чтобы он силой своих заклинаний отгонял от обручающихся вражеское наваждение и охранял их от всякого зла и напастей.
      Все по очереди подносили ему сладкие яства и питья, а хозяин - и пенязи на блюде.
      Обручение с минуты на минуту должно было начаться, как вдруг в запертые ворота раздался такой сильный стук, что дрогнули стены и окна дома.
      Послышался голос со двора и, по-видимому, начались переговоры. Затем все смолкло, но скоро раздался вторичный удар в ворота, и они, пронзительно заскрипев петлями, растворились. Послышались тяжелые шаги, сперва по двору, затем по сеням, а наконец, и у самой двери.
      - Кто это так смело и, кажется, насильно ворвался в мой терем? Дорога же ему будет расплата со мной! - сердито заговорил Фома.
      Страшно перепуганные гости жались друг к другу, а кто был посмелей, схватились за рукоятки своих мечей.
      Быстро распахнулась дверь, и в светлицу вошел атлетического сложения богатырь. Он был весь залит железом, тяжелый меч тащился с боку, другой, обнаженный, он держал под мышкой, на левом локте был поднят шлем, наличник шишака был опущен.
      - Чур нас! Чур нас! - заговорили вполголоса гости, сочтя явление это за сверхъестественное.
      - Аминь, рассыпься! - произнес громким голосом кудесник, устремив на вошедшего свои странные глаза.
      - Я не дух, а человек, а потому ты сам рассыпешься у меня от этого аминя в пшено, - обратился богатырь к кудеснику, встряхнув в руке свой огромный палашище.
      - Что же ты за наглец, - сказал ободрившись Фома, - что незваный ворвался в мои ворота, как медведь в свою берлогу? В светлицу вошел, не скинув шишака своего, и даже не перекрестился ни разу на святые иконы. За это ты стоишь, чтобы сшибить тебе шишак вместе с головой.
      - Очнись, Фома! Я больше тебя помню Бога и чаще славлю всех Его угодников, - возразил незнакомец. - С тобой расчет буду вести после, а теперь хочу поговорить с этим паном.
      Он указал на Зайцевского.
      Последний попятился спиной к стене.
      - Я не помню, не знаю, не слыхал и не видывал тебя никогда, проговорил он с дрожью в голосе.
      - Порази тебя гнев небесный и оружие земное. По крайней мере узнаешь ли ты этот меч, который был покинут тобой в ночь битвы на Городище. Ты первый показал хвост коня своего москвитянам и расстроил новгородские дружины. Этот меч, я сам узнал недавно, принадлежит тебе.
      - Если бы ты сказал это мне не здесь, я бы скорей умер, а не снес этого и зажал бы рот твой саблей, я бы изломал в груди твоей этот меч, лжец бесстыдный! - с бешенством заговорил Зайцевский.
      Он понимал, что это обвинение для него страшно, так как все проклинали ляха, расстроившего стройные ряды новгородцев и погубившего все дело.
      - Лжец, я лжец?! - заревел богатырь. - Смотри, изувер, чье имя вычеканено на клинке?
      С этими словами он схватил его за шиворот и потащил на середину светлицы.
      - Прими же твое от твоих!
      Он взмахнул над Зайцевским его собственным мечом.
      - Пощади! - взмолился он задыхающимся голосом.
      - С условием, сознайся, что тебе принадлежит этот меч...
      - Сознаюсь, только отпусти меня!..
      - Еще одно слово, отступись от Настасьи...
      Зайцевский молчал.
      - Умри же!..
      - Отступаюсь!..
      Богатырь выпустил пана, который быстро улепетнул в открытую дверь, куда уже ранее, воспользовавшись переполохом, успел улизнуть Зверженовский.
      Фома, услыхав признание Зайцевского и увидав его позорное бегство, подошел к неизвестному.
      - Я благодарен тебе, храбрый витязь! - сказал он, протягивая свою руку. - Ты вырвал с корнем худую траву из моего поля.
      Витязь опустил в руку его перстень.
      Фома вздрогнул.
      - Больше чем друг - брат! Требуй, по условию от меня что хочешь.
      - Добавь к этим названиям имя сына...
      Неизвестный открыл наличник.
      - Желанный мой, ты жив! - воскликнула радостно Настасья и, забыв стыд девичий, бросилась ему на шею.
      - Сокол ты мой ясный! Золотые твои перышки! - заговорила старуха и начала также обнимать его.
      Фома соединил руки своей дочери и... Чурчилы.
      Нужно ли говорить, что это был он?
      XXVIII. Признание посольства Назария
      Павел косой, возвратившись из Ливонии, успел только навестить свое любимое Чертово ущелье и перешел соглядатаем к московскому воинству.
      Через Павла великий князь узнал о голоде в Новгороде и спокойно ожидал его сдачи, зная, что недостаток в съестных припасах переупрямит новгородцев.
      Со стороны осаждавших не было ни одного неприязненного действия, они наблюдали только, чтобы ни один воз с провиантом не проехал в город, и, таким образом, осажденные, кроме наступившего голода, не терпели никаких беспокойств, расхаживали по своим стенам, изредка стреляли из пищалей и, сменясь с караула, возвращались к своим домашним работам.
      Наконец, 4-го декабря, прибыл в ставку великого князя владыко Феофил с той же свитой, но получив тот же ответ, печально возвратился домой.
      В тот же день подступил к Новгороду царевич Данияр с воеводой Василием Образцем, Андреем старшим и тверским воеводой.
      Они расположились в монастырях: Кириллове, Андрееве, Ковалевском, на Дерявенице и у Николы на Островке.
      Город сжали еще более.
      Услыхав о прибытии новой рати, Феофил на другой день прибыл опять к великому князю бить усердно челом.
      Иоанн, которому надоела уж нерешительность новгородцев, принял его холодно и сурово спросил:
      - Долго ли ты, отец святой, будешь разгуливать из стороны в сторону: я опасаюсь, что твоя излишняя приверженность к отчизне не была бы сродни вреду.
      Феофил вздохнул и ответил:
      - Государь! Мы признаем истину посольства Назария с Захарием.
      Он не в силах был договорить. Его голос оборвался, и он замолк.
      - Тем лучше для вас! - сказал улыбнувшись Иоанн.
      - Что же ты хочешь от нас теперь, государь? - робко спросил Феофил. Сними осаду и дай нам передохнуть.
      - Я хочу властвовать в Новгороде, как в Москве! - лаконически отвечал Иоанн.
      - Дай нам прежде поразмыслить об этом. Новгородцы решились пожертвовать своей жизнью за свободу, трудно заставить их повиноваться...
      - Ослепленные глупцы! - воскликнул князь. - Да разве они теперь свободны? Разве они не в моих руках!
      Феофил удалился, получив три дня на размышление.
      Между тем, по наказу Иоанна, прибыло псковское войско и расположилось в селе Федотине и в Троицком монастыре на Варяже.
      Затем он приказал своему художнику Аристотелю начать постройку моста под Городищем, как бы для приступа, и скоро мост этот, устроенный на судах, обогнул собой непроходимое место.
      Все содействовало успеху Иоанна.
      При виде новгородцев его воины приложились к образам под знаменами и, заиграв в зурны, двинулись. Подковы коней их и колеса загремели по мосту.
      Все имело вид приступа.
      Но вот открылись городские ворота и из них вышел архиепископ Феофил со свитой.
      - Возьми, государь, с нас такую дань, какую мы будем в силах заплатить тебе, только не требуй новгородцев к себе на службу и не поручай им оберегать северо-западные пределы России. Молим тебя об этом униженно.
      - Когда вы признали меня государем своим, - отвечал Иоанн, - то не можете указывать, как править вами.
      - Как же? - сказал Феофил. - Мы не спознали еще московского обыкновения.
      - Знайте же, - отвечал великий князь, - вечевой колокол ваш замолкнет навеки, и будет одна власть судная государева. Я буду иметь здесь волости и села но, склонясь на мольбы народа, обещаю не выводить людей из Новгорода, не вступаться в вотчины бояр и еще кое-что оставить по-старому.
      Феофил опять вышел из ставки и еще потребовал времени на размышление.
      Ему дали срок, но заявили, что это в последний раз.
      Сама Марфа соглашалась на сдачу города, с условием, чтобы суд оставался по-старому. Это условие служило залогом ее безопасности, но, узнав непреклонность великого князя, снова стала восстанавливать против него народ. Голос ее, впрочем, потерял большую часть своей силы ввиду вражды ее с Чурчилой, боготворимым народом, который называл его "кормильцем Новгорода".
      Однажды, под вечер, Дмитрий, шедший к Чурчиле, столкнулся с ним у его ворот.
      Последний был одет по-дорожному с надвинутой шапкой и суковатой палкой в руках.
      - Это ты, Чурчила? - сказал Дмитрий. - Куда это?.. На богомолье, что ли, к соловецким отправляешься?
      - Как-то зазорно сказать тебе правду-матку, а надобно сознаться, отвечал Чурчила. - Я иду не близко, к тому кудеснику, который нанялся быть у нас на свадьбе. Он говорил мне, что у него есть старший брат, который может показать мне всю мою судьбу, как на ладони, а мне давно больно хочется узнать ее.
      - Чуден ты! - улыбнулся Дмитрий. - Люди гадают, сидя в беде, да в несчастье кругом по горло, а ты выплелся из того и другого. О чем тебе-то гадать приспичило?
      - Мало ли дум в голове? Слышишь ли, как гудит выстрел в ущелье, как он на чью-нибудь жизнь послан?.. Новгород должен пасть. Если мы решимся умереть за него, на кого покинем женщин и детей? Эта мысль гложет мое сердце.
      - Но не опасно ли тебе одному идти в неизвестное тебе место, к незнакомым людям? Может, они замышляют какие-нибудь козни против тебя?
      - Я не зову тебя с собой! - надменно произнес Чурчила и пошел своей дорогой.
      - Постой, дай еще словцо вымолвить! - остановил его Дмитрий. - Что-то сердце мое вещует не к добру. Послушайся совета брата своего названного, останься, или я пойду с тобой.
      - Нет, не мешай мне; со мной меч. Так велено, - сказал Чурчила.
      Выстрелы издали слышались громче и отдавались звучным эхом, можно было даже различать звуки голосов сражающихся.
      Чурчила смело шел далее, миновал луговину, прошел лес.
      Перед ним уже виднелась изба, казавшаяся черной кучей на отливе белого снега. Сквозь щели этого полуразрушенного жилища виднелся мерцающий огонек.
      Чурчила подошел ближе. Кругом все было тихо, только за избушкой, показалось ему, что кто-то роет землю.
      "Уж не мне ли готовят могилу?" - мелькнуло в его голове.
      Его внимание привлекло открытое окно: вместо болта мотались у ставня кости человеческих рук.
      Он поглядел в окно.
      В переднем углу, где обыкновенно у всех христиан висит лик какого-нибудь святого, что-то было завешено белым полотенцем, запачканным кровью.
      "Что бы ни было, что бы ни случилось со мной, - подумал Чурчила - а надобно же войти в избушку".
      И лишь только хотел он схватиться за скобку двери, - она сама распахнулась перед ним с жалобным визгом ржавых железных петель.
      Послышался стон, словно от лопнувшей струны или от тетивы после спущенной стрелы; огонь в избушке, вспыхнув, погас.
      Кругом стало непроглядно темно, но Чурчила, обнажив меч и ощупав им перед собой, двинулся дальше. Вдруг что-то, фыркнув под его ногами, бросилось к нему на грудь, устремив на него зеленоватые, блестящие глаза.
      Чурчила ткнул его острием меча; животное издало пронзительный, отвратительный звук и исчезло с хрипением.
      В этот же момент около него раздалось шипение и чья-то холодная как лед рука коснулась его шеи, как бы стараясь задушить его.
      Чурчила, оторопев было сначала, схватил эту руку своей так сильно, что та отпала, будто оторванная. Почувствовав нечто около себя, он с силой отпихнул это в сторону, и услышал, как неведомое существо ударилось об пол и что-то посыпалось из-за стены.
      - Слава храброму Чурчиле! Раз уж ты выдержал испытание, развеял силу вражескую, теперь тебе опасаться нечего - ты гость мой!
      В избушке снова заблистал огонь.
      У ее порога стоял старик с льняной бородой и такими же волосами, падавшими на лицо.
      - Садись же, дорогой гость! Я давно знаю тебя и давно ожидал к себе. Выпей-ка моего составца: он с дорожки укрепит тебя, - заговорил старик, подавая Чурчиле какую-то влагу в человеческом черепе и вперив в него свои быстрые насмешливые глаза.
      - Да это кровь! - отвечал Чурчила, рассмотрев поданное питье, и отстранил от себя сосуд.
      - Меньшой брат мой, Семен, сказывал мне про тебя, что ты отважен, а ты, я вижу, что баба трусливая, не решаешься отведать этого составца. Он для тебя нарочно приготовлен. Это не кровь, а молоко бешеной волчицы с корнем той осины, на которой удавился Иуда, - заметил старик, снова подавая Чурчиле сосуд.
      - Что это, еще, что ли, испытание? - воскликнул Чурчила. - Только я его не хочу выдерживать, - и опять отпихнул сосуд так, что часть жидкости пролилась на пол.
      - Выпей же! - произнес грозно старик и подал сосуд прямо под нос Чурчилы.
      Чурчила вспыхнул и, выхватив сосуд, бросил его на пол. Часть жидкости попала на одежду хозяина, зашипела и прожгла ее. Одежда задымилась.
      - А! Ты хотел меня зельем опоить, прислужник сатаны! - крикнул Чурчила. - Я разгадал твое гаданье, разгадай ты теперь мое: долго ли тебе осталось жить?
      Он схватился за меч.
      Старик молча погрозил ему и таинственно указал видневшиеся в избе полати, на которых что-то копошилось.
      Чурчила взглянул пристальнее и увидел петуха, вытягивавшего шею и машущего крыльями. Петух издал истошный крик.
      - Не более двух раз могу я слышать его пение, - проговорил старик. Держи, я дам тебе клык черного быка с красным ухом. Он выдержан в крови летучей мыши, и им можно заклясть любого врага, а самому спастись от притязаний нечистой силы; держи его при себе, а мне дай меч свой. Только остер ли он и гладко ли лезвие его?
      - Если хочешь, подставь шею, я попробую на ней, но иначе я не отдам своего меча...
      - Я вылощу его еще острей и глаже, и ты на нем прочтешь все, что желаешь знать...
      Старик замолчал, пытливо глядя на Чурчилу.
      Тот тоже молчал.
      Петух пропел в другой раз.
      - Чу, второй раз! Третьего крика я не перенесу и прощусь с тобой, отшатнулся от Чурчилы старик. - А я бы мог поведать тебе многое о переменах в Новгороде... о Настасье.
      Старик остановился, взглянув на Чурчилу исподлобья.
      - Говори, говори, старичок, возьми меч мой, - стал вдруг упрашивать его тот и отдал меч.
      Жадно схватил его старик и вдруг крикнул далеко не старческим голосом:
      - А, ненавистный человек, наконец-то, ты в моих руках!.. Теперь-то я досыта, нет, - ненасытно начну пить кровь твою!
      Он бросился на Чурчилу.
      Юноша не растерялся и схватил его за бороду. Борода осталась в его руках. Меч просек ему плечо, но разгоряченный юноша только встряхнулся и схватил своего соперника за горло.
      Старик яростно крикнул. На полатях послышалась возня, и четыре рослых, плечистых мужика с кистенями в руках прыгнули на пол и бросились на Чурчилу.
      Последний, прижавшись в угол, отбивался от них стариком, которого продолжал держать за горло.
      Минуты Чурчилы были сочтены, но в этот миг дверь избушки от сильного удара распахнулась и соскочила с петель. В избу вбежал Дмитрий с ватагой и, взглянув на старика, крикнул ему:
      - Павел, полно жить!
      Чурчила от этого восклицания вздрогнул, но не разглядел его, так как голова его противника, снесенная с плеч мечом Дмитрия, подпрыгнула, прокатилась по полу и укатилась в темный угол. Тело через минуту тоже рухнуло.
      Петух пропел третий раз - предсказание убитого сбылось.
      Семен с остальными злодеями лежали на полу избы в предсмертных корчах.
      Дмитрий вывел Чурчилу из избы.
      Названные братья обнялись.
      XXIX. Свадьба среди боя
      Наступил вечер 14-го января 1478 года.
      На вече было решено на другой день сдать город Иоанну, если в эту ночь не прекратятся с его стороны неприятельские действия.
      Темная ночь спустилась над Новгородом. Московские огнеметы не умолкали и то и дело делали бреши в стенах. Бойницы, строившиеся под надзором Аристотеля, росли с каждым днем все выше и выше перед новгородцами.
      Городские стены трещали и распадались.
      Чурчила был печален.
      Узнав о решении народа сдать город, он напрягал все свои силы, чтобы защитить его: сам наводил стволы огнеметов на московитян, устраивал крепкие засеки или рогатки, ободрял своих, но тщетно...
      Главная, противоположная бойницам московитян, стена, на которую опирались все надежды новгородцев, осветилась выстрелом, и часть ее, окутанная сизой пеленой сгустившегося дыма, с треском взлетела на воздух.
      Для приступа открылась широкая дорога. Как пораженный молнией, остановился Чурчила невдалеке от разрушенной стены.
      "Все ли кончено теперь? - мысленно спросил он самого себя, очнувшись. - Для Новгорода - все, но для меня еще только начинается".
      Как бы что вспомнив, он ударил себя по лбу и побежал по направлению ближайшей церкви, в дверях которой и скрылся.
      К утру 15-го января все готовилось к встрече Иоанна. Весь Новгород был в движении.
      В это самое время Чурчила вихрем летел к светлице Настасьи Фоминичны, расталкивая всех, попадавшихся ему навстречу челядинцев.
      Посадник Фома отправился прощаться с вечем. Лукерья Савишна молилась в своей образной; везде в доме было пусто и тихо. Девушка была одна.
      - Милая, бесценная! Все готово, свечи горят, как наши сердца, перед иконами, налой освещен, едем, едем... Венцы блистают!.. Там, на чужбине, совьем мы себе гнездышко!.. Здесь, в Новгороде, нет нам родины, нет тебе весны, моей ласточке милой, нежной...
      С этими словами Чурчила взял ее в охапку и понес к выходу...
      Лукерья Савишна выбежала из своей горницы и, поняв, в чем дело, поспешила за ними.
      - Что вы, дети, что вы затеяли? Да слыхано ли, да видано ли венчаться так! Не сказали мне ни слова и помчались. Что-то добрые люди скажут, что единственное детище степенного посадника Фомы Ивановича, Настасья Фоминишна, поскакала венчаться с молодцем в одних санях, в одну шубу закутавшись!..
      Молодые люди не слыхали ее. Они уже катились в пошевнях далеко от ворот родительского дома.
      Оружие московитян гремело почти около той церкви, в которой венчали Чурчилу с Настасьей, но они не дрожали от этих воинственных звуков, а рука об руку, в золотых венцах, обошли троекратно налой, и священник благословил молодых супругов. С чувством неизъяснимого благоговения, с немым восторгом, наполнявшим их души, упали они на колени и долго молились. Вдруг Чурчила в ужасе вскочил. Раздался звон - мерный, унылый. Точно хоронили кого-то... И, действительно, хоронили... Это были похороны Новгорода, но, вместе с тем, это был радостный звон, благовест русского самодержавия...
      Чурчила крепко обнял жену свою и воскликнул голосом полным отчаяния:
      - Радость, тоска, солнце, молния, цветы, яд - все это вместе. Отец святый! - продолжал он со слезами в голосе, обращаясь к священнику. - Вот тебе все мое сокровище. Он опустил на руку старца бесчувственную Настасью. - Сохрани ее только для меня. Я вырвал ее из когтей судьбы для себя. С самой судьбой ратовал я и хотел хоть перед концом жизни назвать ее моею. Она моя теперь! Кто говорит, что нет?.. Я сейчас бегу к Иоанну. Если возвращусь с добрыми вестями - поставлю с себя ростом свечку угоднику Божию Николе, а если нет - не дамся в руки живой, да и Настасью живую не отдам. Если же совсем не возвращусь, то отслужи по мне панихиду вслед за благодарственным послебрачным молебном.
      Чурчила дико захохотал и стремглав выбежал из церкви.
      Московитяне, тщетно ожидавшие покорности новгородской, сомкнулись и пошли на приступ, но в это время городские ворота растворились настежь и в них показалась процессия: архиепископ Феофил с обнаженной головой и с животворящим крестом в руках шел впереди тихим ровным шагом, за ним прочее знатное духовенство со святыми иконами и колыхающимися хоругвями. За духовенством шли именитые граждане и воины. Простого народа, впрочем, было не много - он от страха перед вступающими в город врагами попрятался. Несмотря на движение процессии, тишина была невозмутимая.
      Лицо победителя Иоанна было радостно... его окружали довольные лица московских бояр. Новгородцы, не ожидавшие себе прощения, приняты им были милостиво.
      Не успел он ответить на слова Феофила о подчинении под державную руку Великого Новгорода, как полы палатки распахнулись, в нее вбежал молодой красивый юноша и бросился к ногам Иоанна.
      - Надежда-государь! - сказал он. - Ты доискивался головы моей, снеси ее с плеч, - вот она. Я - Чурчила, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь, мои удальцы уже готовы сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память сынам Новгорода. Весть о смерти моей, как огонь, по пятам доберется до них, и вспыхнет весь город до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех углов. Суди же меня за все, а если простишь, - я слуга тебе верный до смерти!
      Молча выслушал его великий князь.
      - Не посмотрел бы я ни на что, - отвечал ему Иоанн, - сам бы сжег ваш город и закалил бы в нем праведный гнев мой смертью непокорных, а после залил бы пепел их кровью, но не хочу знаменовать начало владения моего над вами наказанием. Встань, храбрый молодец. Если ты так же смело будешь защищать нынешнего государя своего, как разбойничал по окрестностям и заслонял мечом свою отчизну, то я добрую стену найду в плечах твоих. Встань, я всех вас прощаю!
      После этого счастливый Чурчила очутился в объятиях отца, с которым тотчас же и помчался за молодой женой.
      Феофил от лица новгородцев начал просить великого князя, чтобы он соблаговолил изустно и громко объявить им свое милосердие.
      Иоанн встал со своего места и сказал:
      - Прощаю и буду отныне жаловать тебя, своего богомольца и нашу отчизну - Великий Новгород.
      Пятнадцатого января рушилось древнее вече. Знатные новгородцы целовали крест Иоанну в доме архиерейском и приводили народ к присяге на вечное верное подданство великому князю московскому.
      XXX. Арест вечевого колокола и Марфы Посадницы
      Через несколько дней множество московских полков в полном вооружении вступили один за другим в Новгород и окружили вече.
      Толпы народа появились около Дворища Ярославова и с удивлением наблюдали за таинственными действиями московитян.
      Ворота Дворища скоро растворились настежь и в них показались пошевни с какой-то высокой поклажей, тщательно скрытой рогожами от любопытных взоров.
      Пошевни везло двенадцать лошадей. Их со всех сторон окружали московские воины с обнаженными мечами. Процессия ехала тихо, молчаливо, как бы эскортируя важного преступника.
      Но народ догадался, что было скрыто под рогожами.
      - Батюшка ты наш! - послышались возгласы толпы: - Не стало, тебя, судии, голоса, вождя, души нашей! Хоть бы дали проститься, наглядеться на тебя напоследок, послушать хоть еще разочек голоса твоего громкого, заливистого, что мирил и судил нас, вливал мужество в сердца и славил Новгород великий, сильный и могучий во все концы земли русской и иноземной. Еще бы раз затрепетало сердце, слушая тебя, и замерло бы, онемело, как и ты теперь.
      Вывезя вечевой колокол за городские ворота, один отряд воинов, сопровождавших его, отделился от прочих и снова поскакал в город.