На кухонном столе лежало нечто примерно прямоугольной формы, обернутое в обгоревшую кожу. Он смог различить слова «Пре естные и Акк» на обгоревшей обложке. «Как же все переменилось за день, – подумал он. – Превратилась из книги, в которой все про все написано, в просто обгорелый прямоугольник».

Итак… Как же они ее получили? Он вспомнил человека, пахнувшего дымом и даже в темноте носившего темные очки. И еще было что-то другое, прокручивающееся все вместе… мальчики на велосипедах… неприятное жужжанье… маленькое, неряшливое, уставившееся на что-то лицо. Все это вместе висело в его мозгу как нечто, не то чтобы забытое, а вечно висящее на грани между помнимым и забытым, как память о вещах, что никогда не происходили[83]. Как такое возможно?

Он сидел, глядя на стену, пока стук в дверь не вернул его обратно на землю.

На ступеньке у двери стоял маленький, бодренький человечек в черном непромокаемом плаще. Он держал маленький картонный ящик и он сверкнул улыбкой Ньюту в лицо.

– Мистер, – он сверился с куском бумаги в одной руке, – Пульсифер?

– Пульцифер, – поправил его Ньют. – С "ц".

– Ох, извините меня, виноват, – отозвался человек. – Раньше я только на бумаге имя видел. Э. Ну ладно. Это, судя по всему, для вас и миссис Пульцифер.

Ньют непонимающе на него поглядел.

– Нет никакой миссис Пульцифер, – ответил он холодно.

Человек снял свою шляпу с круглым верхом и узкими полями.

– Ох, ужасно виноват, – проговорил он.

– Я имею в виду, что… ну, есть моя мать, – бросил Ньют. – Но она не мертва, просто она в Доркинге. Я не женат.

– Как странно. Письмо очень, э, точно.

– Кто вы? – спросил Ньют. Он был в одних брюках, а у двери было холодно.

Человек с трудом уравновесил ящик и вытянул из внутреннего кармана карточку. Ее он передал к Ньюту.

На ней было написано:

– Да? – проговорил он вежливо. – И что я могу для вас сделать, мистер Бэддикомб?

– Можете меня впустить, – ответил мистер Бэддикомб.

– Вы не судебное предписание мне принесли или что-то такое? – спросил Ньют. События последней ночи висели в его памяти, как облако, постоянно меняясь, когда он думал, что может увидеть картину, но он смутно припоминал какое-то разрушение каких-то вещей и ожидал какого-то возмездия.

– Нет, – ответил мистер Бэддикомб, выглядя слегка обиженно. – Для этого у меня есть специальные люди.

Он прошел мимо Ньюта и положил ящик на стол.

– Честно говоря, – поведал он, – мы все в этом заинтересованы. Мистер Байченс чуть сам не приехал, но у него сейчас проблема с путешествиями.

– Послушайте, – проговорил Ньют, – я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите.

– Это, – ответил мистер Бэддикомб, предлагая Ньюту взять ящик и улыбаясь, как Азирафаил, собирающийся попробовать показать фокус, – ваше. Кто-то хотел, чтобы вы это получили. Они были очень точны.

– Подарок? – спросил Ньют. Он осторожно оглядел обернутый клейкой лентой ящик, а затем стал рыться в ящике кухонного стола, ища острый нож.

– Я думаю, скорее завещание, – поправил мистер Бэддикомб. – Видите ли, эта вещь у нас уже триста лет. Простите. Что, я что-то не так сказал? Я бы на вашем месте подержал палец под краном.

– Черт, о чем вы говорите? – вопросил Ньют, но к нему уже подползало определенное ледяное подозрение. Он пососал порез.

– Это странная история – я могу сесть, вы не против? – и, конечно, всех деталей я не знаю, я ведь в фирму всего-то пятнадцать лет назад пришел, но…

… Когда доставили ящик, это была очень маленькая фирма, занимающаяся делами закона; Редфиерн, Байченс и оба Роуби, а уж тем более мистер Бэддикомб, были ее далеким будущим. Клерк-юрист, что принял предложенную посылку, был очень удивлен, увидев на ящике привязанное к нему бечевкой письмо, адресованное лично ему.

В письме были определенные инструкции и пять интересных фактов об истории последующих десяти лет, которые обеспечили воспользовавшемуся ими пытливому молодому человеку достаточно денег, чтобы он смог начать – и продолжить – успешную карьеру.

Все, что ему надо было сделать взамен – проследить, чтобы за ящиком аккуратно присматривали более трехсот лет, а затем доставили его по определенному адресу…

…хотя, конечно, фирму за века много раз перекупали, – закончил мистер Бэддикомб. – Но ящик всегда был частью имущества, так уж повелось.

– А я и не знал, что «Хейнцевскую Пищу для Малышей» делали еще в семнадцатом веке, – пораженно проговорил Ньют.

– Это было положено сейчас – чтобы не поломать ящик в машине, – ответил мистер Бэддикомб.

– И за все эти годы никто его не открывал? – спросил Ньют.

– Дважды, насколько я знаю, – ответил мистер Бэддикомб. – В 1757-м мистер Джордж Крэнби, и в 1928-м – мистер Артур Байченс, отец нынешнего мистера Байченса. – Он кашлянул. – Насколько известно, мистер Крэнби нашел письмо…

– ..адресованное ему, – докончил Ньют.

Вставший было мистер Бэддикомб плюхнулся на место:

– Боже мой. Как вы угадали?

– По-моему, я узнаю стиль, – мрачно откликнулся Ньют. – Что с ними произошло?

– Вы это раньше слышали, что ли? – спросил мистер Бэддикомб подозрительно.

– Не так подробно. Их не взорвали, нет?

– Ну… У мистера Крэнби, считается, произошел инфаркт. А мистер Байченс здорово побелел и положил письмо обратно в конверт, насколько я знаю, и очень твердо всем приказал на его жизни ящик не открывать. Он сказал, что всякий, кто откроет, будет уволен без рекомендаций.

– Жуткая угроза, – саркастично бросил Ньют.

– В 1928-м это именно так и было. В общем, их письма в ящике.

Ньют отогнул картон.

Внутри был маленький окованный железом сундучок. На нем не было замка.

– Давайте, подымайте, – возбужденно говорил мистер Бэддикомб. – Должен признаться, мне очень хочется узнать, что там внутри. Мы ставки в офисе делали.

– Я вам вот что предложу, – ответил Ньют великодушно, – я сделаю нам кофе, а вы можете открыть ящик.

– Я? Разве это будет правильно?

– По моему, да.

Ньют оглядывал кастрюли, висящие над плитой. Одна была достаточно крупна, чтобы подойти для того, что он задумал.

– Давайте, – бросил он. – Делайте. Я не против. Вы, вы можете считать, что вам позволяет открыть право поверенного, или что-то вроде того.

Мистер Бэддикомб снял свою куртку.

– Ну, – проговорил он, потирая руки, – раз уж вы так ставите вопрос… будет что-то такое, что можно будет рассказать внукам.

Ньют поднял кастрюлю и мягко коснулся рукой дверной ручки.

– Надеюсь, – кивнул он.

– Открываю.

Ньют услышал слабый скрип.

– Что видите? – спросил он.

– Два открытых письма… о, и третье, адресованное…

Ньют услышал, как щелкнула восковая печать, а затем что-то звякнуло на столе. Потом послышался судорожный выдох, стук упавшего кресла, топот бегущих ног в коридоре, стук захлопнутой двери, и звук резко запускаемого автомобильного мотора, затем шум машины, мчащейся вниз по дороге.

Ньют снял с головы кастрюлю и вышел из-за двери.

Он поднял письмо и не был стопроцентно удивлен, увидев, что оно адресовано мистеру Дж.Бэддикомбу. Он его развернул.

В нем было вот что:

Ньют поглядел на другие письма. На хрустящей бумаге письма адресованного Джорджу Крэнби говорилось:

"Убери свою Руку-воровку, мистер Крэнби. Я хорошо знаю, как ты обманул вдову Плэшкин, в прошедший день Св.Михаила[84], старый ты тощий поедака."

Ньюту стало интересно, что Агнес понимала под словом «поедака». Он готов был поспорить, что готовка здесь не при чем.

Письмо, ждавшее любопытного мистера Байченса, содержало следующие строки:

Под письмами был манускрипт. Ньют на него уставился.

– Что это? – спросила Анафема.

Он развернулся. Она, вытянувшись, стояла в дверном проеме, как привлекательный зевок на ногах.

Ньют отступил, закрывая от нее стол.

– О, ничего. Неправильный адрес. Ничего. Просто какой-то старый ящик. Мусорная почта. Ты знаешь, как…

– В воскресенье? – спросила она, отталкивая его в сторону.

Он пожал плечами, глядя, как Анафема выловила в ящике и взяла в руки пожелтевший манускрипт.

– «Дальнейшие Прелестные и Аккуратные Пророчества Агнес Безумцер», – медленно прочла она, – «Рассказывающие о Мире, что не скоро Придет; Сага Продолжается!». О боже…

Девушка благоговейно положила книгу на стол и приготовилась перевернуть первую страницу.

Рука Ньюта мягко приземлилась на ее руку.

– Ты вот о чем подумай, – тихо проговорил он. – Ты хочешь всю свою оставшуюся жизнь быть потомком?

Он подняла голову.

Их глаза встретились.

Было воскресенье, первый день оставшейся части жизни мира, примерно одиннадцать тридцать.

Сент-Джеймский парк был достаточно тих. Утки, которые были экспертами в текущей политике, которую познавали через хлеб, считали, что все дело в снижении трения между странами мира. Трение и правда снизилось, но куча народа сейчас находилась в офисах, пытаясь понять, почему и куда исчезла Атлантида вместе с находившимися на ней тремя международными исследовательскими экспедициями, и еще пытаясь разобраться, что вчера произошло со всеми их компьютерами.

Парк был почти пуст – были в нем только член МИ9, пытающийся завербовать кого-то, кто позже, что смутит их обоих, тоже окажется членом МИ9, да высокий человек, кормящий уток.

А еще в парке были Кроули и Азирафаил.

Они шагали по траве – плечо к плечу.

– И здесь тоже, – бросил Азирафаил. – Магазин снова на своем месте. И нет даже следа сажи.

– Я имею в виду, невозможно сделать старый «Бентли», – говорил про свое Кроули. – Нельзя достать патину. Но он там был, замечательный такой. Невозможно найти отличия.

– Ну, я-то как раз могу их найти, – отозвался Азирафаил. – Я уверен, что у меня в магазине не было книг с названиями вроде «Бигглз Летит на Марс», «Джек Кейд, Герой Защищающий Рубежи», «101 Вещь, Которые Может Сделать Мальчик» и «Кровавые Псы Моря Черепов».

– Ох, как мне жаль, – бросил Кроули, который знал, как ангел дорожил своей коллекцией книг.

– И зря, – ответил Азирафаил счастливо. – Это все самые первые издания, и я их посмотрел в «Ценовом Руководстве Скиндла». Думаю, тебе надо сказать «фьюю-и».

– Я думал, он мир восстанавливал, делал таким, каким он был, – заметил Кроули.

– Да, – кивнул Азирафаил. – Более или менее. Насколько мог. Но у него и чувство юмора есть.

Кроули на него искоса глянул.

– Твои связались с тобой? – спросил он.

– Нет. А твои?

– Нет.

– Думаю, притворяются, что ничего не произошло.

– Мои тоже, полагаю. Бюрократия…

– И, думаю, мои ждут, хотят увидеть, что дальше произойдет.

Кроули кивнул.

– Появилась возможность устроить передышку, – проговорил он. – Шанс морально перевооружиться. Защиту усилить. Подготовить к большому делу.

Они стояли у пруда, глядя, как утки дерутся за хлеб.

– Прости? – проговорил Азирафаил. – Мне казалось, что это было большое дело.

– Я не уверен, – покачал головой Кроули. – Подумай об этом. Я готов все свои деньги поставить, настоящим большим делом будет вот какое – все Мы против всех Них.

– Что? Ты имеешь в виду, Небеса и Ад против Человечества?

Кроули пожал плечами.

– Конечно, если он все изменил, может, изменил и себя. Возможно, избавился от своей силы. Решил жить человеком.

– О, я очень на это надеюсь, – ответил Азирафаил. – Вообще, я уверен, ничего другого ему не дозволят сделать. Э. Разве нет?

– Я не знаю. Никогда нельзя быть уверенным насчет того, что вправду задумано. Планы внутри планов.

– Прости? – переспросил Азирафаил.

– Ну, – проговорил Кроули, который об этом думал, пока голова не разболелась, – неужели никогда обо всем этом не задумывался? Ты знаешь – твои и мои, Небеса и Ад, добро и зло, все эти вещи? Я имею в виду, почему?

– Насколько я помню, – протянул ангел, – был мятеж и…

– А, да. А почему он произошел, а? Я имею в виду, его не должно было быть, так? – отозвался Кроули, во взгляде которого видна была маниакальность. – Если кто-то может создать вселенную за шесть дней, он не позволит произойти такой штучке. Если, конечно, не хочет, чтоб она произошла.

– Ой, ну не надо. Будь благоразумен, – сказал на это Азирафаил.

– Это плохой совет, – покачал Кроули головой. – Он совсем плохой. Если сядешь и обо всем этом благоразумно подумаешь, додумаешься до кое-чего весьма странного. К примеру: зачем делать людей любопытными, а затем класть запретный плод там, где они его видят, и чтобы рядом еще мигал большой неоновый палец и говорил «ВОТ ОН!»?

– Я никакого неона не помню.

– Я имею в виду, метафорически. Я имею в виду, что бы он сделал, если бы правда не хотел, чтоб они его ели, а? Я имею в виду, может, ему хотелось увидеть, как все пойдет. Может, все это часть огромного плана основ мира. Все-все. Ты, я, он, все. Такой большой тест, чтобы увидеть, правильно ли работают все созданные вещи, а? Начинаешь думать: это не могут быть огромные космические шахматы, это должен быть очень сложный пасьянс. И не утруждайся отвечать. Если б мы могли понять, мы бы собой не были. Потому что это все… все…

– В ОСНОВАХ МИРА, – подсказала фигура, кормящая уток.

– Да. Точно. Спасибо.

Они глядели, как высокий незнакомец аккуратно выкидывает пустой пакет в мусорный ящик и уходит прочь по траве. Потом Кроули кивнул головой.

– Что я говорил? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Азирафаил. – По-моему, ничего важного.

Кроули мрачно кивнул.

– Давай я соблазню тебя на совместный завтрак, – прошипел он.

И они опять пошли в «Ритц», где загадочным образом был свободен столик. И, возможно, недавние передряги повлияли на природу реальности, ибо, пока они ели, на Площади Беркли пел соловей.

Никто его за шумом машин не слышал, но он там был, это уж точно.

Был час дня, воскресенье.

На протяжении последнего десятилетия воскресный ланч в мире сержанта Охотников на Ведьм Шедвелла проходил одинаково. Он сидел за расшатанным, прожженным сигаретами столом в своей комнате, пролистывая старое издание какой либо из книг Библиотеки Охотников на Ведьм[85] – книг по магии и Демонологии – «Некротелекомникон» или «Liber Fulvarum Paginarum», или старую, любимую – «Молот Ведьм»[86].

Потом раздавался стук в дверь, и мадам Трейси кричала «Ланч, мистер Шедвелл», а Шедвелл бормотал «Бесстыдная проститутка», и ждал шестьдесят секунд, чтобы дать бесстыдной проститутке время вернуться в ее комнату; затем он открывал дверь и поднимал тарелку с печенкой, которая обычно была аккуратно накрыта другой тарелкой, чтобы печенка не остыла. И он вносил ее в комнату, и он ее ел, стараясь – впрочем, не особо, – не проливать подливку на страницы, которые он читал[87].

Так было всегда.

Вот только не в это воскресенье.

Для начала, он не читал. Он просто сидел.

А когда раздался стук в дверь, он немедленно поднялся и открыл ее. Не надо было ему спешить.

Не было никакой тарелки. Была одна мадам Трейси, на ней была брошка с камеей, а на губах – помада незнакомого оттенка. И она стояла так, что запах ее духов был очень силен.

– Да, Бесстыдница?

Голос мадам Трейси был весел, быстр и ломок от неуверенности.

– Привет, мистер Ш, я тут подумала, после всего, что мы вместе пережили за последние два дня, глупо было бы просто оставлять для вас тарелку, так что я для вас устроила место. Пойдемте…

«Мистер Ш?». Шедвелл осторожно последовал за мадам Трейси.

Прошлой ночью он опять видел сон. Он его, в общем-то, и не помнил, осталась только одна фраза, которая все еще эхом отдавалась в его голове и беспокоила его. Сон, как и события предшествовавшей ночи, скрыл туман.

Вот какие слова он помнил: «Ничего плохого нет в охоте на ведьм. Хотелось бы мне быть охотником на ведьм. Просто, ну, надо по очереди этим заниматься. Сегодня мы пойдем охотиться на ведьм, а завтра можем спрятаться, и будет черед ведьм охотиться на НАС…»

Во второй раз за последние двадцать четыре часа – во второй раз за всю свою жизнь – он вошел в квартиру мадам Трейси.

– Садитесь сюда, – велела ему та, указывая на кресло. У этого кресла там, куда клали голову, была подоткнута салфеточка, на сиденье лежала подушка, а внизу стояла маленькая скамеечка для ног.

Шедвелл сел.

Мадам Трейси положила на его колени поднос, и смотрела, как он ест, а, когда он закончил, убрала поднос. Затем она открыла бутылку «Гиннеса», налила стакан и дала сержанту, а затем пила свой чай, пока он хлебал свое пиво. Когда она поставила свою чашку, та нервно зазвенела в блюдечке.

– У меня отложена кучка денег, – проговорила она – без всякой, вроде, цели. – И знаете, иногда я думаю, что будет славно купить маленькое бунгало где-нибудь подальше от города. Уехать из Лондона. Я его назову Лавры, или Конец-Делам, или…, или…

– Шангри-Ла, – предложил Шедвелл, и понять не мог, почему.

– Именно, мистер Ш. Именно. Шангри-Ла. – Она ему улыбнулась. – Удобно, дорогой?

Шедвелл – с нарастающим ужасом – понял, что ему удобно. Ужасно, ужасающе удобно.

– Да, – осторожно проговорил он.

Ему никогда раньше так удобно не было.

Мадам Трейси открыла еще одну бутылку «Гиннеса» и поставила ее перед ним.

– Только есть проблема с маленьким бунгало, названным – какая там у вас была умная идея, мистер Ш?

– Э. Шангри-Ла.

– Шангри-Ла, именно, оно не рассчитано на одного человека, ведь так? Я имею в виду, на двух человек. Говорят, двое могут тратить столько же денег, столько один.

(«Или пятьсот восемнадцать», – подумал Шедвелл, вспомнив, сколько народа числилось в Армии Охотников на Ведьм.)

Мадам Трейси захихикала.

– Мне вот интересно, где я могу кого-нибудь найти, чтоб потом с ним жить…

Шедвелл осознал, что она говорит о нем.

Он не был насчет этого уверен. Но у него было четкое ощущение, что, согласно «Книге Правил и Установлений» Армии Охотников на Ведьм, оставить солдата Охотников на Ведьм Пульцифера с юной леди в Тадфилде было плохим шагом. А то, что ненавязчиво предлагалось ему самому, казалось еще опаснее.

Вот только, в его возрасте, когда становишься слишком старым, чтобы ползать в высокой траве, когда от холода утренней росы ломит кости…

(«А завтра можем спрятаться, и будет черед ведьм охотиться на НАС…»)

Мадам Трейси открыла еще одну бутылку «Гиннесса» и захихикала.

– О, мистер Ш, – бросила она, – вы подумаете, что я вас пытаюсь подпоить.

Он хрюкнул. Была формальность, которую во всем этом следовало соблюсти.

Сержант Охотников на Ведьм Шедвелл сделал долгий, глубокий глоток «Гиннеса» а затем выпалил свой вопрос.

Мадам Трейси захихикала.

– Честно, старый ты глупыш, – ответила она, и сильно покраснела. – А ты как думаешь?

Он опять выпалил вопрос.

– Два, – дала на этот раз ответ мадам Трейси.

– А, славненько. Тогда все нормально, – кивнул сержант Охотников на Ведьм Шедвелл (в отставке).

Был воскресный день.

Высоко в небе над Англией Боинг-747, гудя, летел на запад. В отделении первого класса мальчик по имени Колдун положил свой комикс и стал смотреть в окно.

Очень странная была пара дней. Он все еще не понял, зачем его отца приглашали на Ближний Восток. Он был почти уверен, что и его отец этого не знал. Вероятно, это было что-то связанное с культурой. Все, что произошло – куча странно выглядевших парней с полотенцами на головах и очень плохими зубами показали им какие-то старые руины. Колдун видел руины и получше. А потом один из самых старых парней спросил его, не хочет ли он что-нибудь сделать? И Колдун ответил, что хочет уйти.

Их всех, по судя виду, этот его ответ очень расстроил.

Потом была какая-то проблема с билетами, рейсами, расписаниями в аэропортах или чем-то таким. А теперь он летел обратно в Штаты. Это было странно: он был уверен, что его отец хотел вернуться в Англию. Колдун любил Англию. В этой стране приятно было быть американцем.

Самолет в этот момент пролетал над спальней Жирного Джонсона в Нижнем Тадфилде, где тот в это время без особой цели листал журнал по фотографии, который он купил лишь потому, что на его обложке был довольно неплохой снимок тропической рыбки.

На несколько страниц дальше застывшего – пока – на месте пальца Жирного был разворот про американский футбол и то, как он становится весьма популярным в Европе. Это было странно, так как, когда журнал печатали, эти страницы были о фотографировании в пустыне.

Разворот этот вот-вот должен был изменить жизнь Джонсона.

А Колдун летел в Америку. Он тоже чего-то заслуживал (ведь самых первых друзей в жизни никогда не забудешь, даже если, когда дружили, тебе было всего несколько часов от роду), и сила, что в этот конкретный момент контролировала судьбу всего человечества, думала: «Ведь он же направляется в Америку, верно? Не понимаю, что может быть лучше, чем направляться в Америку. У них там тридцать девять разных видов мороженого. Может, даже и побольше».

Есть миллион увлекательных занятий для мальчика и его пса в воскресный день. Адам, не напрягаясь, мог придумать четыреста или пятьсот. Возбуждающие вещи, волнующие вещи: завоевание планет, приручение львов, южноамериканские миры, кишащие динозаврами, так и ждущими, чтобы их открыли и с ними подружились.

Он сидел в саду, царапал грязь камешком и выглядел подавленно.

Его отец, вернувшись с военно-воздушной базы, увидел, что Адам спит – спит, как будто был в постели весь вечер. Даже похрапывая – не то что обычно – причем явно не притворно.

Но за завтраком на следующий день Адаму дали понять, что этого было недостаточно. Мистер Янг не любил в субботний вечер бегать, гоняясь за сыном . И если – каким-то невообразимым образом – Адам не был ответственен за ночные проблемы – какими бы они ни были (никто не мог ничего про них сказать, только все знали, что какие-то проблемы были) – он все равно, несомненно, в чем-то был виноват. Такова была позиция мистера Янга, и последние одиннадцать лет она ему безупречно служила.

Адам мрачно сидел в саду. Августовское солнце высоко висело в синем и безоблачном небе, а за живой изгородью пел дрозд, но Адаму казалось, что от этого все становилось просто еще хуже.

Пес сидел у ног Адама. Он попытался помочь хозяину, и главной его попыткой было выкапывание кости, закопанной четыре дня назад, но все, что сделал Адам – мрачно на нее смотрел, и в конце концов Пес ее унес и опять закопал. Он сделал все, что мог.

– Адам?

Адам повернулся. На него глядели три лица – три лица поверх живой изгороди сада.

– Привет, – грустно ответил Адам.

– В Нортон цирк приехал, – поведала Пеппер. – Венсли там был, он их видел. Они сейчас устраиваются.

– У них палатки есть, и слоны, и жонглеры, и практически дикие звери, и многие другие штуки! – возбужденно проговорил Венслидэйл.

– Мы подумали, может, сходим туда, посмотрим, как они устраиваются, – вступил в разговор Брайан.

На несколько секунд мозг Адама заполнили видения цирков. Когда они уже устроились, цирки были скучны. По телевизору в любой день можно увидеть кое-что и получше. Но устраивание… Конечно, они все туда пойдут, и помогут приезжим поставить палатки и помыть слонов, и люди из цирка будут так поражены природным взаимопониманием Адама с животными, что этим же вечером Адам (и Пес, Самый Знаменитый В Мире Исполнитель-Дворняга) выведут слонов на арену и…

Ничего в этом не было хорошего.

Он мрачно покачал головой.

– Никуда не могу пойти, – бросил он. – Так они мне сказали.

Последовала пауза.

– Адам, – слегка обеспокоенно спросила Пеппер, – что произошло прошлой ночью?

Адам пожал плечами.

– Просто всякая ерунда. Неважно, – ответил он. – Всегда одно и то же. Ты что-то делаешь, – пытаешься помочь, а люди думают, ты кого-то убил или еще чего похуже.

Последовала еще одна пауза, во время которой Они глядели на своего павшего главу.

– И как ты думаешь, когда они тебя выпустят? – спросила Пеппер.

– Не выпустят еще годы и годы. Годы, и годы, и годы. Я стариком стану к тому времени, когда они меня выпустят.

– А как насчет завтра? – спросил Венслидэйл.

Адам стал менее мрачен.

– О, завтра все будет нормально, – произнес он. – Тогда они про это забудут. Увидите. Так всегда бывает. – Он взглянул на них, неряшливый Наполеон с развязанными шнурками, сосланный на засаженную розами Эльбу. – Вы сейчас все идите, – велел он им с коротким, глухим смешком. – Не волнуйтесь обо мне. Со мной все будет в порядке. Увижусь со всеми вами завтра.

Они смешались. Верность – великая вещь, но никаких лейтенантов не надо заставлять выбирать между их командиром и цирком со слонами. Они ушли.

Солнце продолжало светить. Дрозд продолжал петь. Пес перестал пытаться помочь своему хозяину и стал гоняться за бабочкой в траве у живой изгороди сада. Это была серьезная, плотная, непроходимая изгородь, из толстой и хорошо ухоженной бирючины, и Адам давно ее знал. За ней простирались открытые поля, и великолепные грязные канавы, и незрелые фрукты, и сердитые, но медленно-двигающие-ногами владельцы фруктовых деревьев, и цирки, и потоки, что можно запрудить, и стены с деревьями, созданные для того, чтобы на них взбираться.

Но прохода сквозь изгородь не было.

Адам задумался, и это отразилось у него на лице.

– Пес, – велел Адам строго, – отойди от этой изгороди, ведь если ты через нее пройдешь, мне придется за тобой погнаться, чтобы тебя поймать, и мне придется выйти из сада, а мне этого не разрешили. Но мне придется… если ты возьмешь и убежишь.

Пес возбужденно подпрыгнул и опустился на землю но не убежал.

Адам осторожно огляделся вокруг. Затем, еще осторожнее, он поглядел Вверх и Вниз. А затем Внутрь.

Потом…

Теперь в живой изгороди была большая дыра – достаточно большая, чтобы сквозь нее пробежал пес и вслед за ним протиснулся мальчик. И это была такая дыра, что всегда была там.

Адам подмигнул Псу.

Пес прошмыгнул сквозь дыру. И, громко крича: «Пес, плохой ты пес! Остановись! Вернись назад!», – Адам протиснулся в дыру вслед за ним.

Что-то подсказало ему, что нечто подходит к концу. Нет, не свет. Просто лето. Будут и другие, но такого, как это, больше не будет. Никогда.

А раз так, надо из него все, что можно, выжать.

Пробежав полполя, он остановился. Кто-то что-то жег. Он взглянул на завиток белого дыма над трубой Жасминового Домика и замер. И он прислушался.

Адам слышал вещи, которые ускользали от слуха других людей.

Он слышал смех.

Это не было похохатыванье ведьмы; это был низкий, земной смех кого-то, кто знал гораздо больше чем следовало бы.

Белый дым крутился и закручивался в кольца над трубой домика. На долю секунды Адам увидел очерченное дымом красивое женское лицо. Лицо, которое на Земле не видели более трехсот лет.

Агнес Безумцер ему подмигнула.

Легкий летний ветерок рассеял дым; смех и лицо исчезли.

Адам усмехнулся и вновь пустился бежать.

На лугу, совсем недалеко, просто на другой стороне ручья Адам догнал мокрого и грязного пса.

– Плохой Пес, – приговаривал мальчик, почесывая Пса за ушами. Пес потявкивал от удовольствия.

Адам поднял голову. Над ним нависало старое искривленное яблочное дерево. Его ветви сгибались под весом яблок, маленьких, зеленых и незрелых.

Со скоростью нападающей кобры мальчик взобрался на дерево. Через пару секунд он спустился на землю, карманы его одежды распухли, а сам он шумно жевал безупречно кислое и яблоко.

– Эй! Ты! Мальчик! – раздался сзади него хриплый голос. – Ты – Адам Янг! Я тебя вижу! Я твоему отцу все о тебе расскажу, уж это точно!

«Теперь родители точно накажут», – подумал Адам, убегая (рядом с ним – его пес; а карманы – набиты украденными фруктами).

Так было всегда. Но до раньше вечера его никак не накажут.

А времени до вечера было еще много.

Он кинул огрызком яблока в сторону преследователя и полез в карман, чтобы достать новое.

Он не понимал, чего это люди так волнуются из-за того, что другие едят их дурацкие незрелые фрукты, но жизнь стала бы гораздо менее интересной, если бы было по-другому. А, считал Адам, не бывает яблок, не стоящих проблем, которые возникают из-за того, что их ешь.

Если хотите представить будущее, представьте мальчишку, его пса и его друзей. И лето, что никогда не кончается.

И, если хотите представить будущее, представьте сапог… нет, представьте кед с развязанным шнурком, которым мальчишка пинает камешек; представьте палку – для тыканья во все интересные вещи и кидания, чтобы пес решил, принести ее или нет; представьте немелодичный свисток, до умопомрачения наигрывающий какую-то популярную песню; представьте фигуру, наполовину ангела, наполовину черта, и, на все 100, человека…