Предисловие

Это делается при помощи зеркал. Конечно же, такое утверждение — клише, но тем не менее правда. Фокусники использовали зеркала, обычно поставленные под углом в сорок пять градусов, с тех самых пор, когда более ста лет назад викторианцы начали изготавливать в больших количествах зеркала, точно воспроизводящие реальность. Джон Невил Маскелин проделал это в 1862 году с платяным шкафом, который благодаря умело поставленному зеркалу скрывал больше, чем показывал.

Зеркала — удивительные вещи. Они как будто говорят правду, отражают для нас реальный мир, но поставьте зеркало определенным образом, и оно станет лгать так убедительно, что вы поверите, будто предмет растворился в воздухе, коробка с голубками, флагами и пауками на самом деле пуста, а люди, спрятанные за кулисами или в оркестровой яме, — это покачивающиеся над сценой привидения. Найдите нужный угол — и зеркало превратится в створку магического окна: оно покажет вам все, что сумеет породить ваше воображение, и еще кое-что, на что оно даже не способно.

А дым предметы стирает.

Истории и сказки — тоже в определенном смысле зеркала. Мы прибегаем к ним, чтобы объяснить самим себе, как устроен или не устроен мир. Как и зеркала, сказки готовят нас к грядущему дню. Они отвлекают нас от того, что притаилось в темноте.

Фэнтези — а вся художественная литература в той или иной мере фэнтези — зеркало. Да, несомненно, кривое зеркало или зеркало фокусника, поставленное под углом в сорок пять градусов к реальности, но тем не менее зеркало, в которое можно заглянуть и увидеть в нем то, чего обычно мы бы не увидели. (Сказки, как сказал однажды Г. К. Честертон, больше чем истина. Не потому, что они говорят нам про то, что драконы существуют, но потому, что говорят про то, что дракона можно победить.)

Сегодня началась зима. Небо стало серым, пошел снег и не прекращался до поздней ночи. Я сидел в темноте и смотрел, как он падает, как блестят и мерцают снежинки, когда, кружась, попадают в пятно света и исчезают из него снова, и думал, откуда берутся сюжеты.

О таком как раз и недоумеваешь, когда придумываешь их ради заработка. Меня еще не отпускают сомнения, действительно ли подобное занятие — подходящая профессия для взрослого, но уже слишком поздно: у меня, кажется, есть карьера, которая мне по душе и которая позволяет мне не вставать рано утром. (Когда я был маленьким, взрослые требовали, чтобы я не сочинял, предрекая мне всякие напасти, если я и дальше буду продолжать в том же духе. Насколько я понимаю сейчас, как раз сочинительство влечет за собой дальние странствия и невставание рано утром.)

Большинство рассказов в этом сборнике написаны для того или иного составителя и редактора, который просил что-нибудь для своей антологии («Это для сборника про Святой Грааль», «… про секс», «… сказок, пересказанных для взрослых», «… про секс и хоррор», «… про месть», «… про суеверия», «… снова про секс»). Некоторые были написаны для собственного удовольствия или точнее, чтобы избавиться от образа или мысли, намертво закрепив их на бумаге, — насколько я знаю, это достаточно веская причина писать: отпустить своих демонов, дать им расправить крылья. Третьи были начаты просто так: сиюминутные капризы и странности, которые отбились от рук.

Однажды я придумал рассказ в подарок на свадьбу друзьям. Он был про молодоженов, которым на свадьбу подарили рассказ. Вышло не слишком весело. Когда он уже сложился у меня в голове, я решил, что эти люди вероятнее всего предпочли бы тостер, поэтому я подарил им тостер, а рассказ по сей день так и не написал. С тех пор он сидит у меня в подсознании и ждет, когда будет жениться или выходить замуж тот, кто его оценит.

Теперь (пока я пишу это вступление темно-синими чернилами перьевой ручкой на листе блокнота в черной обложке — на случай, если вас мучает любопытство) мне пришло в голову, что, хотя большинство рассказов в этой книге о любви в том или ином ее проявлении, в ней слишком мало счастливых историй, историй о взаимной любви, которые уравновесили бы все остальные, какие вы найдете в этой книге, и что действительно есть люди, которые предисловий не читают. И если уж на то пошло, у кого-нибудь из вас однажды все-таки может быть свадьба. Поэтому для всех тех, кто предисловия читает, вот рассказ, который я не написал. (И если, будучи написан, он мне не понравится, я всегда могу его уничтожить, а этот абзац вычеркнуть, и вы ни за что не узнаете, что я бросил предисловие и перешел к рассказу.)

Свадебный порядок

После радостей, треволнений и мук свадьбы, после безумия и волшебства (не говоря уже о конфузе от послеобеденной речи отца Белинды с обязательным показом слайдов), после того, как медовый месяц буквально (хотя еще не метафорически) закончился, но до того, как их новому загару представился шанс поблекнуть на английской осени, Белинда и Гордон наконец выкроили время взяться за разворачивание свадебных подарков и написание благодарственных писем — спасибо за каждое полотенце и каждый тостер, за каждую соковыжималку и миксер, за столовые приборы и фаянсовую посуду, за салфетки и шторы.

— Ну вот, — сказал Гордон. — За все крупные предметы спасибо сказали. Что осталось?

— Содержимое конвертов, — ответила Белинда. — Надеюсь, чеки.

Чеков было несколько, а еще десяток подарочных жетонов и даже книжный жетон на десять фунтов от Гордоновой тети Мэри, которая, по словам Гордона, была бедна как церковная мышь, но такая душечка, и которая, сколько он себя помнил, посылала ему книжный жетон на каждый день рождения. А после, на самом дне, нашелся большой делового вида коричневый конверт.

— Что это? — поинтересовалась Белинда.

Отлепив клапан, Гордон достал лист бумаги цвета двухдневных сливок с неровно оборванным верхним и нижним краем и несколькими строчками на одной стороне. Слова были напечатаны на механической пишущей машинке — Гордон такого уже много лет не видел. Он медленно прочел текст.

— Что это? — повторила Белинда. — От кого?

— Не знаю, — сказал Гордон. — У кого-то до сих пор есть пишущая машинка. И не подписано.

— Это письмо?

— Не совсем, — сказал он и, почесав нос, перечел снова.

— Ну, — сказала она тоном человека, выведенного из себя (но она вовсе не была выведена из себя, она была счастлива. Просыпаясь утром, она проверяла, так же ли она счастлива сейчас, как была, засыпая вчера вечером, или как была, когда ее среди ночи разбудил, прижавшись к ней, Гордон, или как, когда она его разбудила. И ведь действительно была.) — Ну, что это?

— Кажется, описание нашей свадьбы, — сказал он. — И слова сплошь милые. Сама прочти. — Он передал ей лист.

Белинда пробежала глазами текст.

Стоял ясный день начала октября, когда Гордон Роберт Джонсон и Белинда Карен Эбингдон поклялись любить, оберегать и почитать друг друга до конца своих дней. Невеста лучилась красотой и счастьем, жених нервничал, но был явно горд и столь же явно доволен.

Вот как это начиналось. Затем шло описание церковной службы и празднества — ясное, простое и с юмором.

— Как мило, — сказала она. — А что написано на конверте?

— «Брак Гордона и Белинды», — прочел он.

— И никакой фамилии? Никаких указаний на автора?

— Не-а.

— Что ж, очень мило и заботливо, — сказала она. — От кого бы это ни было.

Белинда заглянула в конверт, проверить, нет ли там чего-нибудь, что они могли бы пропустить, записки от кого-нибудь из ее друзей (или от его, или от общих), но там было пусто, поэтому со смутным облегчением, мол, не надо писать лишнее благодарственное письмо, она вернула лист кремовой бумаги в конверт, который положила в коробку вместе с копией меню для свадебного банкета, приглашений и контракта на свадебные фотографии, а также одной белой розой из букета невесты.

Гордон был архитектором, Белинда — ветеринаром. Каждый считал свою профессию призванием, а не просто работой. Обоим было немногим за двадцать. Ни один раньше не был женат или замужем, у них даже серьезных романов не было. Они познакомились, когда Гордон привез в клинику Белинды на усыпление Голди, своего тринадцатилетнего золотистого ретривера — с седой мордой и полупарализованного. Пес был у него с детства, и он настоял на том, что будет с ним до конца. Белинда держала его за руку, когда он плакал, а потом внезапно и непрофессионально крепко обняла, будто могла выдавить боль, потерю и горе. Один из них спросил другого, могут ли они встретиться вечером в местном пабе выпить, а после ни один не мог вспомнить, кто это предложил.

Самое важное, что следовало знать о первых двух годах их брака, следующее: они были очень счастливы. Время от времени они пререкались по пустякам, а иногда бурно ссорились по сути из-за ничего, и ссора заканчивались слезным примирением, а тогда они занимались любовью и поцелуями стирали слезы и шептали друг другу на ухо чистосердечные извинения. В конце второго года, через шесть месяцев после того, как Белинда перестала принимать таблетки, она обнаружила, что беременна.

Гордон подарил ей браслет с мелкими рубинами и переоборудовал запасную спальню в детскую, сам поклеив обои. На обоях красовались, повторяясь снова и снова, персонажи детских стишков: Крошка Бо-Пип, Шалтай-Болтай и Тарелка, Сбежавшая с Ножом и Ложкой.

Из больницы Белинда вернулась с маленькой Мелани в переносной кроватке, и к ним приехала на неделю мать Белинды, которую устроили спать на диване в гостиной.

На третий день Белинда достала коробку, чтобы показать матери сувениры со свадьбы и предаться воспоминаниям. Свадьба уже казалась такой далекой. Они улыбнулись бурому засушенному цветку, когда-то бывшему белой розой, и посмеялись, читая меню и приглашения. На дне коробки лежал большой коричневый конверт.

— «Брак Гордона и Белинды», — прочла мать Белинды.

— Это описание нашей свадьбы, — сказала Белинда. — Очень славное. Там есть даже про папину речь со слайдами.

Открыв конверт, Белинда достала лист кремовой бумаги. Прочтя печатный текст, она скорчила гримаску. И без единого слова убрала назад.

— А мне нельзя посмотреть, милая? — спросила мать.

— Думаю, это какая-то шутка Гордона, — сказала Белинда. — К тому же в дурном вкусе.

Вечером, сидя на кровати в спальне и кормя грудью Мелани, Белинда завела об этом разговор с Гордоном, которой с глуповато-счастливой улыбкой взирал на свою жену и маленькую дочку.

— Милый, зачем ты его переписал?

— Что именно?

— Письмо. То письмо на свадьбу. Сам знаешь.

— Не знаю.

— Это было не смешно.

Белинда указала на коробку, которую принесла наверх и положила на туалетный столик. Открыв ее, Гордон вынул конверт.

— Тут всегда было так написано? — спросил он. — Мне казалось, тут что-то говорилось о нашей свадьбе. — Потом он достал и прочел текст на единственном листе бумаги с оборванными краями, и на лбу его собрались морщины. — Я этого не писал.

Он перевернул лист на чистую сторону, точно ожидал увидеть там что-то другое.

— Ты этого не писал? — переспросила она. — Правда не писал? — Гордон помотал головой. Белинда стерла с подбородка малышки ручеек молока. — Я тебе верю, — сказала она. — Я решила, что это ты, но это не ты.

— Не я.

— Дай я еще раз прочту. — Он протянул ей лист. — Так странно. Я хочу сказать, это не смешно, и даже неправда.

На листе было отпечатано краткое описание двух предыдущих лет совместной жизни Гордона и Белинды. Согласно тексту, это были несчастливые два года. Через шесть месяцев после свадьбы Белинду укусил за щеку пекинес, причем так сильно, что щеку пришлось зашивать. И что еще хуже, были повреждены нервы, и она начала пить, наверное, чтобы притупить боль. Она подозревала, что ее лицо Гордону отвратительно, а рождение ребенка, если верить письму, было отчаянной попыткой сохранить семью.

— Зачем им такое писать? — спросила она. — Им?

— Кто бы ни написал эту гадость. — Она провела пальцем себе по щеке: кожа была гладкой и безупречной. Белинда была очень красива, хотя и выглядела сейчас усталой и слабой.

— Откуда ты знаешь, что это «они»?

— Не знаю, — сказала она, перенося малышку к левой груди. — В этом есть что-то от «они». Такое обычно делают «они». Написать всякие гадости, подменить старое письмо и ждать, пока один из нас прочтет. Ну вот, Мелани, ну вот, такая хорошая девочка…

— Выбросить?

— Да. Нет. Не знаю. Наверное… — Она погладила лобик девочки. — Лучше не надо. Оно может понадобиться как улика. Интересно, не мог ли Ал это организовать? — Ал был самым младшим из братьев Гордона.

Гордон убрал лист в конверт, а конверт в коробку, которую затолкал под кровать, где она была более или менее забыта.

В последующие месяцы они оба не высыпались: приходилось вставать из-за ночного кормления и постоянного плача, потому что у Мелани был слабый животик, и случались колики. Коробка так и осталась под кроватью. А потом Гордону предложили работу в Престоне, в нескольких сотнях миль к северу, а поскольку клиника предоставила Белинде отпуск, и в ближайшее время она не собиралась возвращаться к работе, то эта идея показалась ей привлекательной. Они переехали.

Они нашли дом в ряду таких же красных домов — высокий, старый, глубокий. Белинда время от времени замещала какого-нибудь врача в местной ветеринарной клинике, осматривала мелкий скот и домашних животных. Когда Мелани исполнилось полтора года, Белинда родила сына, которого назвали Кевином в честь покойного дедушки Гордона.

Гордон стал полноправным партнером в архитектурной фирме. Когда Кевин пошел в детский сад, Белинда вернулась к работе.

Коробка же не пропала. Она лежала в пустой комнате на верхнем этаже под грозящей обрушиться стопкой номеров «Журнала архитектора» и «Архитектурного обозрения». Время от времени Белинда вспоминала про коробку и ее содержимое, и однажды вечером, когда Гордон уехал на несколько дней в Шотландию, чтобы дать консультацию по перестройке фамильного особняка, она не только вспомнила.

Дети спали. Белинда поднялась по лестнице в неотделанную часть дома. Переложив журналы, она открыла коробку, которая (там, где ее не скрывали журналы) была покрыта толстым слоем непотревоженной за два года пыли. На конверте все еще значилось «Брак Гордона и Белинды», и Белинда честно не могла бы сказать, было ли на нем написано что-то другое.

Она вынула лист из конверта. Прочла. А потом убрала. И осталась сидеть на чердаке, борясь с потрясением и приступами тошноты.

Согласно аккуратно отпечатанному тексту, Кевин, ее младший сын, вообще не родился: на пятом месяце беременности у нее случился выкидыш. С тех пор Белинда страдала от частых приступов черной депрессии. Гордон, как говорилось в письме, дома бывал редко, так как у него начался довольно убогий роман со старшим компаньоном своей фирмы, эффектной, но нервной женщиной десятью годами его старше. Белинда все больше пила и пристрастилась к высоким воротникам и шарфам, чтобы скрыть паутину шрамов на щеке. Они с Гордоном почти не разговаривали, разве что вели мелочные и пустые перепалки, как случается людям, которые боятся крупных ссор, зная, что сказать им осталось лишь то, что слишком велико и, будучи сказанным, разрушит жизни обоих.

Гордону про последнюю версию «Брака Гордона и Белинды» Белинда ничего не сказала. Однако он сам ее прочел несколько месяцев спустя, когда заболела мать Белинды, и Белинда на неделю уехала на юг за ней ухаживать.

На листе бумаги, который достал из конверта Гордон, был описан брак, сходный с тем, о котором читала Белинда, хотя в настоящее время его роман с начальницей закончился скверно и ему грозило увольнение.

Начальница Гордону в общем и целом нравилась, хотя он и представить себе не мог какие-либо романтические отношения между ними. И работа его радовала, хотя ему хотелось чего-то, что требовало бы от него больших усилий и творчества.

Мать Белинды пошла на поправку, и через неделю Белинда вернулась домой. При виде ее муж и дети испытали радость и облегчение.

Про конверт Гордон заговорил с Белиндой лишь в канун Рождества.

— Ты ведь тоже туда заглядывала, правда?

Часом раньше они пробрались в комнаты детей и напихали подарков в подвешенные носки. Тихонько ходя по комнатам, стоя у кроватки детей, Гордон был на седьмом небе, но эйфория отдавала глубокой печалью: сознанием того, что эти мгновения полнейшего счастья мимолетны, что Время остановить никто не властен.

Белинда поняла, о чем он говорит.

— Да, — сказала она. — Я прочла.

— И что ты думаешь?

— Ну… Я уже больше не считаю это шуткой. Даже страшной шуткой.

Притушив свет, они сидели в гостиной с окнами на улицу. Горевшее на углях полено отбрасывало на пол и стены оранжевые и желтые отсветы.

— Я думаю, это действительно свадебный подарок, — сказала она. — Это брак, который мог бы быть нашим. Но все дурное происходит на страницах, а не в нашей жизни. Вместо того чтобы это переживать, мы про это читаем, зная, что так могло обернуться, но не обернулось.

— Так ты хочешь сказать, это волшебство? — Он ни за что не сказал бы такого вслух, но ведь был канун Рождества, и свет притушен.

— В волшебство я не верю, — решительно отрезала она. — Это свадебный подарок. И я думаю, нам следует позаботиться о его сохранности.

В День Подарков[1] она переложила конверт из коробки в свою шкатулку с драгоценностями, которую запирала на замок.

Там конверт лежал на дне под ее цепочками и кольцами, браслетами и брошками.

Весна сменилась летом. Зима весной.

Гордон был на пределе. Днем он работал на клиентов, проектировал и вел дела со строителями и подрядчиками, вечером засиживался допоздна за домашним столом, трудился для себя: проектировал для конкурсов музеи, галереи и общественные здания. Иногда его проекты удостаивались похвал, их печатали в архитектурных журналах.

Белинда стала работать с крупным скотом, что ей нравилось, — ездила по фермам, осматривала и лечила лошадей, овец и коров. Иногда она брала с собой в объезды детей.

Мобильный телефон зазвонил, когда она была в загоне, где пыталась осмотреть беременную козу, которая, как оказалось, не желала, чтобы ее ловили, не говоря уже о том, чтобы осматривали. Оставив поле битвы за козой, которая злобно косила на нее из дальнего угла загона, она открыла телефон.

— Да?

— Угадай что?

— Здравствуй, милый. М-м… Ты выиграл в лотерею?

— Не-а. Но близко. Мой проект музея Британского наследия прошел в последний тур. Придется потягаться с довольно крепкими претендентами. Но я прошел в последний тур!

— Замечательно!

— Я уже поговорил с миссис Фалбрайт, и она отпустит Соню посидеть сегодня вечером с детьми. Празднуем!

— Отлично. Люблю, целую, — сказала она. — А теперь назад к козе.

За великолепным праздничным ужином они выпили чересчур много шампанского. В тот вечер, снимая в спальне серьги, Белинда сказала:

— Посмотрим, что говорит свадебный подарок? Гордон серьезно глядел на нее с кровати. Он уже успел раздеться, оставались только носки.

— Лучше не надо. Сегодня особенный вечер. Зачем его портить?

Убрав серьги в шкатулку, она ее заперла. Потом сняла чулки.

— Наверное, ты прав. Я и сама могу вообразить, что там говорится. Я пьяна, у меня депрессия, а ты жалкий неудачник. А тем временем мы… Ну, правду сказать, я действительно немного навеселе, но дело не в этом. Оно просто лежит себе на дне шкатулки, как портрет на чердаке в романе Уайльда «Портрет Дориана Грея».

— «И узнали его только по кольцам». Да, помню. Мы его в школе проходили.

— Вот чего я по-настоящему боюсь, — сказала она, надевая хлопчатобумажную ночную рубашку, — что эта гадость на бумаге — реальный портрет нашего брака на данный момент, а то, что у нас есть, всего лишь картина. Мне страшно, что оно реально, а мы нет. Я хочу сказать… — Она говорила серьезно, с пьяной тщательностью произнося слова. — Тебе никогда не приходило в голову, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой?

Он кивнул:

— Иногда. Сегодня уж точно.

Она поежилась.

— Может, я действительно пьянчужка со шрамами от собачьего укуса на щеке, ты трахаешь все, что движется, а Кевин вообще не родился… все эти гадости.

Встав, он подошел к ней и обнял.

— Но это неправда, — возразил он. — Вот это правда. Ты реальна. Я реален. А та чепуха с укусами и депрессиями просто выдумка. Просто слова.

На том он ее поцеловал и крепко обнял, и больше в ту ночь они почти не говорили.

Прошло долгих полгода, прежде чем проект музея Британского наследия Гордона был объявлен победителем, хотя в «Тайме» его осмеяли как «агрессивно современный», а в различных архитектурных журналах как слишком старомодный, и один из судей в интервью «Санди телеграф» назвал его «кандидатом компромисса — запасным вариантом, который есть у каждого члена жюри».

Они переехали в Лондон, а дом в Престоне сдали художнику с семьей, — Белинда не позволила Гордону его продать. Гордон работал счастливо, напряженно над проектом музея. Кевину исполнилось шесть, а Мелани восемь. Мелани Лондон казался пугающим, а Кевин сразу его полюбил. Поначалу дети были расстроены, что потеряли друзей и школу. Белинда нашла работу на полставки в ветклинике в Кэмдене, где три дня в неделю лечила домашних животных. Она скучала по коровам.

Дни в Лондоне превратились в месяцы, потом в годы, и вопреки случающимся иногда бюджетным провалам радость Гордона не знала границ и как будто все росла. Приближался день закладки фундамента музея.

Однажды Белинда проснулась за полночь и долго смотрела на спящего мужа, освещенного натриево-желтым светом фонаря за окном их спальни. У него появились залы-сины, волосы на макушке начинали редеть. Белинда спрашивала себя, каково это выйти замуж за лысого, и решила, что в конечном итоге это ничего бы не изменило. Главное — они счастливы друг с другом. По большому счету, у них все хорошо. А потом вдруг спросила себя, что происходит с теми, в конверте. Она чувствовала их присутствие, ауру чего-то циничного и давящего в углу спальни, где другие супруги были заперты подальше от беды. Внезапно ей стало жаль заключенных на листе бумаги в конверте Белинду и Гордона, которые ненавидят друг друга и весь мир.

Гордон захрапел. Нежно поцеловав мужа в щеку, она сказала: «Ш-ш-ш». Он заворочался и умолк, но не проснулся. Прижавшись к нему теснее, она вскоре сама заснула.

На следующий день после ленча, когда он разговаривал с импортером тосканского мрамора, вид у Гордона стал вдруг удивленный, и он поднял руку к груди.

— Прошу меня извинить, — сказал он.

Колени у него подкосились, и он упал на пол. Вызывали «скорую», но к тому времени, когда она приехала, он был уже мертв. Гордону было тридцать шесть лет.

На дознании коронер объявил, что по данным вскрытия у Гордона был врожденный порок сердца. Оно в любой момент могло отказать.

Первые три дня после его смерти Белинда не чувствовала ничего, совершенно и абсолютно ничего. Она утешала детей. Она разговаривала с друзьями, своими и Гордона, с родными своими и Гордона, мягко и вежливо принимала их соболезнования, как принимают ненужные, непрошеные подарки. Она слушала, как люди оплакивают Гордона, чего сама еще не делала. Она говорила все верные слова и совсем ничего не чувствовала.

Мелани, которой недавно исполнилось одиннадцать, как будто неплохо справлялась, но Кевин забросил книги и компьютерные игры и сидел у себя в комнате, глядя в стену и отказываясь разговаривать.

На следующий день после похорон ее родители уехали к себе за город и забрали с собой детей. Белинда с ними не поехала — сказала, что у нее слишком много дел.

На четвертый день, застилая двуспальную кровать, которую делила с Гордоном, она наконец заплакала. Рыдания прокатывались по ней огромными гадкими спазмами горя, на покрывало падали слезы, из носу текли прозрачные сопли, и она внезапно села на пол, точно марионетка, у которой перерезали ниточки, и почти час плакала, потому что никогда больше его не увидит.

Она вытерла лицо. Потом отперла шкатулку с драгоценностями, достала оттуда конверт и открыла его. Вытащив кремовый лист, она пробежала аккуратно отпечатанный текст. Белинда с бумаги, сев пьяной за руль, разбила машину, и у нее вот-вот отберут права. Они с Гордоном уже несколько дней не разговаривают. Он потерял работу почти полтора года назад и все свое время проводил, просиживая штаны, в их доме в Солфорде. Жили они на то, что зарабатывала Белинда. Мелани отбилась от рук: убирая ее комнату, Белинда нашла тайник с пяти— и десятифунтовыми банкнотами. Мелани не потрудилась объяснить, откуда у одиннадцатилетней девочки взялись такие деньги, и ушла в свою комнату, а на все вопросы только сердито смотрела и поджимала губы. Ни Гордон, ни Белинда не стали допытываться дальше, испугавшись того, что могут узнать. Дом в Солфорде был неряшливым, тусклым и настолько сырым, что с потолка огромными крошащимися кусками сыпалась штукатурка, и у всех троих появился гадкий бронхиальный кашель. Белинда их пожалела.

Лист она убрала назад в конверт. И спросила себя, каково было бы ненавидеть Гордона, знать, что он ее ненавидит.

А еще спросила, каково это было бы, если бы в ее жизни не было Кевина, если бы она не видела его рисунков с самолетами, не слышала бы, как он на редкость фальшивит, распевая популярные песни. Она спросила себя, где Мелани (другая, не ее Мелани, а та, какой она, благодарение Богу, не стала) могла взять деньги, и испытала облегчение от того, что ее Мелани как будто не интересует ничего, кроме балета и книг Энид Блайтон.

Ей не хватало Гордона так, что, казалось, в грудь ей вбивают что-то острое, скажем, кол или сосульку, созданную из холода, одиночества и сознания того, что на этом свете она никогда больше его не увидит.

Потом она отнесла конверт вниз, в гостиную, где в камине горел огонь — ведь Гордон любил открытый огонь. Он говорил, что огонь наполняет комнату жизнью. Сама Белинда тлеющие поленья не любила, но в тот вечер разожгла камин по привычке и еще потому, что не разжечь его означало бы признаться самой себе — признаться, раз и навсегда, — что он больше никогда, никогда не вернется домой.

Некоторое время Белинда смотрела в огонь, думая о том, что у нее есть в жизни, и о том, от чего она отказалась. А еще она думала, что хуже: любить того, кого больше нет, или не любить того, кто есть?

А потом, в конце концов, — почти небрежно — бросила конверт на угли и стала смотреть, как он сворачивается, чернеет и загорается, стала смотреть, как среди синего заплясало желтое пламя. Скоро свадебный подарок превратился в черные снежинки пепла, которые танцевали в тяге, а потом их, как детское письмо Санта Клаусу, унесло в трубу, и из нее в ночь. Белинда откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и стала ждать, когда у нее на щеке проступит шрам.

Вот какой рассказ я не написал к свадьбе друзей. Хотя, конечно, это совсем не та история, которую я не написал, даже не та, которую я собирался писать, когда начал несколько страниц назад. Та, которую я задумал, была гораздо короче, гораздо больше походила на сказку, и конец у нее был другой. (Я уже и не помню, как она изначально заканчивалась. Какое-то завершение было, но, как только рассказ стал ложиться на бумагу, его настоящий финал стал неизбежен.)

У большинства рассказов в этом сборнике много общего. Например, они вышли не такими, какими я их видел, когда за них садился. Иногда у меня есть только одно средство определить, что рассказ завершен: когда больше нет слов, чтобы писать дальше.

Гадая по внутренностям: Рондель

Редакторы, которые просят у меня истории — «… о чем хочешь. Честное слово. О чем угодно. Просто напиши рассказ, который всегда хотел написать», — редко вообще что-нибудь получают.

В данном случае Лоренс Шимель написал мне с просьбой прислать стихотворение, которое предваряло бы его антологию рассказов о предсказании будущего. Ему хотелось что-то в стихотворной форме с повторяющимися строками, вроде вианели[2] или пантуна[3], где эхом отдавалось бы то, как мы неизбежно приходим к будущему.

Поэтому я написал ему рондель про радости и горести, а также про опасности предсказаний и предпослал ему самую унылую шутку из «Алисы в Зазеркалье». Почему-то это показалось мне хорошим началом для книги.

Рыцарство

У меня выдалась плохая неделя. Сценарий, который мне следовало писать, никак не двигался, я днями смотрел в пустой экран, набирал иногда слова вроде «то» или «это» и пялился на них часами, а потом медленно, букву за буквой, удалял и вместо них набирал «и» или «но». Потом выходил из файла, ничего не сохраняя. Тут позвонил Эд Креймер и напомнил, что я должен ему историю для сборника рассказов про Святой Грааль, который он составляет вместе с вездесущим Марти Гринбергом. И сообразив, что с другими проектами ничего не получается, а требуемый рассказ и так сидит у меня в голове, я сказал: «Конечно».