Он остановился – как-то странно они на него смотрели.

Собравшиеся вокруг стола старушки по очереди вздохнули. Вздох начался с миссис Хигглер, от нее перешел к миссис Ноулс и миссис Бустамонте и, наконец, к миссис Дунвидди. Это внушало беспокойство, Толстому Чарли даже стало жутковато, но тут миссис Бустамонте рыгнула и тем испортила все впечатление.

– И чего ты хочешь? – спросила миссис Дунвидди. – Скажи, чего ты хочешь?

Сидя в маленькой гостиной миссис Дунвидди, Толстый Чарли задумался, чего же, собственно, хочет. День за окном бледнел, переходя в ласковые сумерки.

– Он испоганил мне жизнь, – сказал Толстый Чарли. – Я хочу, чтобы вы его забрали. Чтобы он просто исчез. Вы это умеете.

Три женщины помладше промолчали. Просто посмотрели на миссис Дунвидди.

– Мы не можем заставить его исчезнуть, – сказала миссис Дунвидди. – Мы уже… – Тут она осеклась и сказана: – Ну понимаешь, сами мы уже сделали все что могли.

К чести Толстого Чарли надо сказать, что, как бы в глубине души ему этого ни хотелось, он не разразился слезами, и не возопил, и не опал, как неудавшееся суфле. Он только кивнул.

– Что ж, – сказал он. – Извините, что потревожил. И спасибо за обед.

– Мы не в силах заставить его уйти, – сказала миссис Дунвидди, и ее карие глаза за толстыми, почти как галька, стеклами очков стали вдруг почти черными. – Но можем послать тебя к тому, кто сумеет.

Во Флориде был ранний вечер, а значит, в Лондоне – глубокая ночь. В просторной кровати Рози, где Чарли никогда не бывал, Паук поежился.

Рози прижалась к нему всем телом, крепко-крепко.

– Ты в порядке, Чарльз? – спросила она.

Она кожей чувствовала, как по рукам и плечам у него бегут мурашки.

– Все нормально, – сказал Паук. – Просто жутковато вдруг стало.

– Кто-то прошелся по твоей могиле, – пошутила Рози.

Тогда он притянул ее к себе еще ближе и поцеловал.

А Дейзи в ярко-зеленой ночной рубашке и в пушистых розовых-прерозовых тапочках сидела в маленькой гостиной свой квартирки в Хендоне. Всматриваясь в экран компьютера, она то и дело качала головой и равномерно щелкала мышью.

– Тебе еще долго? – спросила Кэрол. – У нас ведь есть целый компьютерный отдел, которому полагается этим заниматься, знаешь ли. А не тебе.

Дейзи издала неопределенный звук, не означающий ни «да», ни «нет». Такой звук издают, говоря, мол, я знаю, что кто-то что-то сказал, и если я его издам, может, они уйдут.

Кэрол уже слышала его раньше.

– Ой, – сказала она. – Большая попка. Тебе еще долго? Я хочу сделать еще запись в «ЖЖ»[2].

Дейзи фразы отметила. Но дошли только два слова:

– Ты хочешь сказать, что у меня большой зад?

– Нет, я говорю, что уже поздно и что я хочу сделать новую запись в «ЖЖ». Опишу, как он лапает супермодель в туалете одного лондонского бара.

– Ладно, – вздохнула Дейзи. – Просто что-то тут дурно пахнет, вот и все.

– Что дурно пахнет?

– Присвоение денег. Ладно, выхожу. Иди в свою помойку. Знаешь, а ведь у тебя могут быть неприятности, ты же выдаешь себя за члена королевской семьи.

– Отвяжись.

Кэрол писала «Живой журнал» от имени одного молодого члена британской королевской семьи, выдавая себя за отбившегося от рук сорвиголову. В прессе уже спорили, реальный это дневник или подделка, причем многие указывали, что такие подробности, которые приводит Кэрол, могут знать только настоящие члены британской королевской семьи или те, кто читает сплетни в желтых журналах.

Отойдя от компьютера, Дейзи все еще размышляла о положении дел в «Агентстве Грэхема Хорикса».

А его владелец крепко спал в спальне своего большого, но без показной роскоши дома в Перли. Будь на свете справедливость, он стонал бы и обливался потом во сне, терзаемый кошмарами, и фурии совести жалили бы его скорпионьими хвостами. И потому мне больно признавать, что Грэхем Хорикс спал как хорошо покормленный и пахнущий молоком младенец, и ничегошеньки ему не снилось.

Где-то в доме Грэхема Хорикса напольные часы вежливо пробили двенадцать раз. В Лондоне была полночь. Во Флориде – семь вечера.

И тот и другой – час ведьм.

Миссис Дунвидди сложила и убрала красно-белую клеенчатую скатерть.

– Черные свечи у кого?

– У меня, – ответила миссис Ноулс.

У ее ног стояла пластиковая сумка из магазина и, покопавшись в ней, она извлекла четыре свечи – по большей части черные. Одна была высокой и ничем не украшенной, остальные три – в форме мультяшных черно-желтых пингвинов, вместо хохолка в голове у каждого торчало по фитилю.

– Других не было, – извиняясь, сказала она. – И вообще пришлось обойти три магазина, чтобы найти хотя бы эти.

Миссис Дунвидди промолчала, только качнула головой. Свечи она поставила по углам стола, причем единственную непингвиновую – против своего места. Каждая свечка оказалась на пластмассовой тарелке для пикника. Достав большую коробку кошерной соли, миссис Дунвидди горкой высыпала кристаллы на стол. Потом, придирчиво оглядев, поводила и в ней иссохшим пальцем, пока не получились кучки и завитки.

Миссис Ноулс принесла с кухни большую стеклянную миску, которую поставила в центре стола. Отвернув крышку с бутылки шерри, она плеснула в миску солидную порцию.

– А теперь, – сказала миссис Дунвидди, – давай дурман вонючий, пырей ползучий, амарант хвостатый. Да, и еще цареградский стручок.

Миссис Бустамонте снова порылась в сумке и достала стеклянный пузырек.

– Это смесь кулинарных трав, – сказала она. – Я решила, что подойдет.

– Смесь трав! – фыркнула миссис Дунвидди. – Смесь трав!

– А какая разница? – спросила миссис Бустамонте. – Я всегда ею пользуюсь, когда в рецепте говорится базилик то, орегано сё. Столько хлопот и мороки! И вообще, на мой взгляд, в магазинах продают сплошные смеси.

– Высыпай, – вздохнула миссис Дунвидди.

Половину смеси трав из склянки высыпали в шерри. На поверхности закружились сухие листья и палочки.

– Теперь четыре земли, – велела миссис Дунвидди. – Надеюсь, – продолжала она, тщательно отмеряя слова, – никто не собирается сказать, что не смог найти четыре земли, и теперь придется обойтись камешком, сушеной медузой, магнитом на холодильник и куском мыла.

– Земля у меня, – сказала миссис Хигглер и, предъявив коричневый бумажный пакет, достала из него четыре застегивающихся полиэтиленовых мешочка, в которых лежал какой-то песок или высушенная глина, но все разных цветов. Их содержимое она высыпана по углам стола.

– Хорошо, что хоть кто-то слушает, что ему говорят, – проворчала миссис Дунвидди.

Миссис Ноулс зажгла свечи, заметив походя, как легко зажигаются пингвины, какие они миленькие и смешные.

Миссис Бустамонте разлила остатки шерри в четыре рюмки.

– А мне не достанется? – спросил Толстый Чарли, хотя на самом деле шерри ему не хотелось. Он вообще его не любил.

– Нет, – твердо ответила миссис Дунвидди, – не достанется. Тебе надо быть начеку.

Она достала из сумочки позолоченную коробочку для таблеток.

Миссис Хигглер погасила свет, и все пятеро сели за стол, над которым плясало пламя свечей,

– И что теперь? – спросил Толстый Чарли. – Возьмемся за руки и будем взывать к живым и вызывать духи умерших?

– Нет, – прошептала миссис Дунвидди. – И придержи язык.

– Извините, – сказал Толстый Чарли и тут же об этом пожалел.

– Слушай, – сказала миссис Дунвидди, – ты отправишься туда, где тебе, вероятно, помогут. И все равно не отдавай ничего своего и ничего не обещай. Ты меня понял? Если ты кому-то что-то дашь, то позаботься получить взамен нечто равноценное. Понятно?

Толстый Чарли едва не сказал «да», но вовремя осекся и только кивнул.

– Хорошо.

И миссис Дунвидди начала напевать что-то без мелодии и слов, ее старческий голос дрожал и спотыкался.

К ней присоединилась – несколько мелодичнее – миссис Ноулс, голос у нее был выше и сильнее.

Подключилась миссис Хигглер, но она не гудела и не шипела. Она жужжала, как муха на стекле, издавая языком вибрирующий звук, такой невероятный и странный, точно во рту у нее был рой рассерженных пчел, которые бьются о зубы, стараясь вырваться на свободу.

Толстый Чарли подумал, не присоединиться ли ему тоже, но понятия не имел, что ему делать, поэтому сосредоточился на том, чтобы сидеть тихо и не потерять голову от странного шума.

Миссис Хигглер бросила в миску с шерри и смесью трав щепотку красной земли. Миссис Бустамонте – щепотку желтой. Миссис Ноулс – щепотку бурой, а миссис Дунвидди мучительнр медленно подалась вперед и уронила комок черной грязи.

Миссис Дунвидди отпила шерри, потом нашарила что-то артритными пальцами в коробочке для таблеток и бросила на пламя свечи. На мгновение в комнате запахло лимонами, а потом – просто чем-то жженым.

Миссис Ноулс начала выстукивать ритм на столе, но гудеть не перестала. Свечи замигали, и по стенам затанцевали гигантские тени. Миссис Хигглер тоже забарабанила пальцами по столу, но выстукивала другой ритм – быстрее, решительнее, и два стука слились в третий.

В мозгу Толстого Чарли все шумы – гудение и шипение, перестук и жужжание – стали сливаться в единый звук. Голова у него закружилась. Все как будто утратило реальность, расплылось. В издаваемом женщинами шуме он слышал звуки дикого леса, потрескивание гигантских костров. Пальцы у него словно бы вытянулись как резиновые, а ноги оказались где-то далеко-далеко.

Ему казалось, он парит над комнатой, над всем миром, а под ним вокруг стола сидели пятеро. Одна из женщин бросила что-то в миску посреди стола, и в ней полыхнуло так ярко, что Толстый Чарли на мгновение ослеп. Он зажмурился и тут же понял, что от этого толку ни на грош: даже с закрытыми глазами все казалось слишком ярким.

Защищаясь от яркого дневного света, он потер глаза.

Огляделся по сторонам.

Прямо перед ним – точь-в-точь небоскреб – вздымалась скала. Нет, отвесный склон горы. И в двух шагах сбоку уходил вниз такой же отвесный обрыв. Подойдя к краю, он осторожно глянул вниз. И, увидев что-то белое, решил, что это овцы, но, присмотревшись внимательнее, сообразил, что перед ним облака – большие пушистые облака очень далеко внизу. А дальше, под облаками – пустота: он видел голубое небо, и казалось, если смотреть еще дальше, то увидишь черноту космоса, а за ней – лишь холодное мерцание звезд.

Толстый Чарли попятился от обрыва.

Потом повернулся и пошел назад к горам, которые поднимались все вверх и вверх, так высоко, что он не видел вершин, так высоко, что он решил, что если они когда-нибудь упадут, то непременно ему на голову и погребут навеки. Он заставил себя опустить взгляд, смотреть на склон, а потому заметил в нем отверстия: они тянулись вдоль уступа между обрывом и склоном и выглядели как зевы естественных пещер.

Уступ, на котором стоял сейчас Толстый Чарли, был шириной не больше десятка метров. Да и не уступ вовсе, а петляющая между валунами песчаная дорога, где временами виднелись кусты и лишь изредка деревья. Дорога как будто огибала горы, а после терялась в туманной дымке на горизонте.

«Кто-то за мной наблюдает», – сообразил вдруг Толстый Чарли и окликнул:

– Эй? Здравствуйте. – Он запрокинул голову. – Эй, есть тут кто-нибудь?

Кожа у мужчины, который вышел из ближайшей пещеры, была много темнее, чем у Толстого Чарли, даже темнее, чем у Паука, но длинные волосы были рыжеватыми и ложились на плечи как грива. Вокруг бедер у него была повязана потрепанная желтая львиная шкура, сзади свисал львиный хвост, и вот этот хвост вдруг смахнул с плеча муху.

Желтые глаза мужчины моргнули.

– Кто ты? – прорычал он. – И по чьему разрешению ходишь по этой земле?

– Я Толстый Чарли Нанси, – сказал Толстый Чарли. – Моим отцом был Паук Ананси.

Массивная голова медленно склонилась.

– И зачем ты пришел сюда, сын компэ Ананси?

Оглядевшись по сторонам, Толстый Чарли решил, что они под скалой одни, но у него возникло такое ощущение, будто на них смотрят десятки глаз, будто навострились десятки ушей, но десятки голосов молчат. Толстый Чарли ответил громко, чтобы услышали все, кто желает услышать:

– Из-за моего брата. Он отравляет мне жизнь. Я не властен заставить его уйти.

– Так ты ищешь нашей помощи? – спросил Лев.

– Да.

– А твой брат? Он, как и ты, крови Ананси?

– Он не как я. Совсем не такой, – сказал Толстый Чарли. – Он скорее твоего народа.

Мазок жидкого золота: одним прыжком человек-лев лениво и легко, как перышко, прыгнул от входа в пещеру, в мгновение ока перемахнув серые валуны и пару ярдов песка. Теперь он вдруг очутился рядом с Толстым Чарли. Львиный хвост раздраженно хлестал по земле.

Сложив на груди руки, мужчина глянул на Толстого Чарли сверху вниз и сказал:

– Почему ты сам не уладишь свое дело?

У Толстого Чарли пересохло во рту. Горло как будто закупорило пылью. Стоявший рядом с ним был ростом выше любого человека, и пахло от него совсем не по-человечьи. Кончики кошачьих клыков придавили нижнюю губу.

– Не могу, – пискнул Толстый Чарли.

Из следующей пещеры высунулся гигант. Кожа у него была коричневато-серой и морщинистой, а ноги – как складчатые колонны.

– Если вы с братом поссорились, – сказал он, – попросите отца вас рассудить. Покоритесь воле главы семьи. Таков закон.

Он снова скрылся в пещере и издал горловой звук, такой громкий и трубный, что даже Толстый Чарли сообразил, что слышал Слона.

Толстый Чарли сглотнул.

– Мой отец мертв.

И голос у него был теперь снова чистым, много чище и громче, чем он ожидал. Его слова эхом отдались от отвесной скалы, раскатились по сотням пещер, по сотням каменных уступов. «Мертв, мертв, мертв, мертв», – повторяло эхо.

– Поэтому я пришел сюда.

– Я не питал любви к Пауку Ананси, – сказал Лев. – Однажды, давным-давно, он привязал меня к бревну и велел ослу тащить меня в пыли к трону May, создателю всех вещей. – От этого воспоминания Лев зарычал, и Толстому Чарли очень захотелось оказаться на другом краю света.

– Иди дальше, – сказал Лев. – Если повезет, то найдешь кого-то, кто тебе поможет. Но я этого делать не стану.

Слон сказал из темноты пещеры:

– И я тоже. Твой отец обманул меня и наелся моего живота. Он сказал, что сделает для меня сандалии, и смеялся, набивая себе желудок. У меня долгая память.

Толстый Чарли пошел дальше.

У входа в следующую пещеру стоял человек в щегольском зеленом с переливом костюме и элегантной шляпе с лентой из змеиной кожи. И ботинки, и ремень у него тоже были из кожи змеи.

– Иди дальше, сын Ананси, – сказал Змей, и во рту у него что-то сухо затрещало, точно гремучка забила хвостом. – От вашей проклятой семейки одни неприятности. Я в ваши проблемы вмешиваться не стану.

Женщина у входа в следующую пещеру была очень красивой, но глаза у нее были как две капли нефти, и вибриссы на фоне кожи казались снежно-белыми. А еще у нее было два ряда грудей.

– Я знала твоего отца, – сказала она. – Давно это было. Мр-р-р.

Она встряхнулась от одного только воспоминания, и Толстому Чарли вдруг показалось, что он прочел очень личное письмо. Она послала Толстому Чарли воздушный поцелуй, но, когда он попытался подойти ближе, качнула головой. Он пошел дальше.

Впереди из земли торчало искривленное мертвое дерево – точь-в-точь абстрактная скульптура из старых костей. Тени стали уже удлинятся, ведь солнце медленно опускалось в бесконечное небо, туда, где скалы вдавались в конец света. Солнечный диск казался чудовищным оранжево-золотым шаром, и мелкие облачка под ним были окрашены золотом и пурпуром.

«Ассирийцы напали, как волк на отару, – подумалось Толстому Чарли. – Их когорты сверкали подобно пожару». Строчки Байрона всплыли из какого-то позабытого урока литературы. Он попытался вспомнить, что такое «когорты», и не сумел. Вероятно, какие-то повозки.

Совсем рядом с ним что-то шевельнулось, и тут он сообразил: то, что он принял за валун под деревом, на самом деле человек – с песочными волосами и темными полосами на спине. Волосы у него были очень длинными и очень черными, а когда он улыбался, то показывал клыки, как у очень большой кошки. В скользнувшей по губам улыбке не было ни тепла, ни веселья, ни дружбы.

– Я Тигр, – сказал он. – Твой отец сотни раз меня обижал и оскорблял тысячью разных способов. У Тигра долгая память.

– Мне очень жаль, – отозвался Толстый Чарли.

– Я прогуляюсь с тобой, – продолжал Тигр. – Немного. Ты сказал, Ананси мертв?

– Да.

– Так, так, так. Он столько раз меня дурачил. Когда-то все принадлежало мне: сказки, песни, звезды – все. А он меня обокрал. Может, теперь, когда он мертв, люди наконец перестанут рассказывать его проклятые истории. Перестанут смеяться надо мной.

– Конечно, перестанут, – заверил Толстый Чарли. – Я вообще никогда над тобой не смеялся.

Сверкнули глаза цвета отполированного изумруда.

– Кровь есть кровь, – сказал он. – Потомки Ананси – это и есть сам Ананси.

– Я не мой отец, – возразил Толстый Чарли.

Тигр оскалился. Зубы у него были очень острые.

– Нельзя расхаживать, заставляя людей смеяться над тем и сем, – объяснил Тигр. – Мы ведь в серьезном мире живем, тут зубоскалить не над чем. Никогда не надо смеяться. Детей нужно учить бояться, учить их дрожать. Учить их быть жестокими. Учить их быть опасностью в темноте. Прятаться в тени, а после напрыгивать, бросаться или вылетать – и обязательно убивать. Знаешь, в чем истинный смысл жизни?

– М-м-м… – протянул Толстый Чарли. – Любить друг друга?

– Смысл жизни – в жаркой крови твоей жертвы у тебя на языке, в его плоти, распадающейся под твоими зубами, в трупе врага, брошенном на солнце стервятникам. Вот что такое жизнь. Я Тигр. Я сильнее, чем когда-либо был Ананси, больше, опаснее, могущественнее, страшнее, мудрее…

Толстому Чарли совсем не хотелось разговаривать с Тигром. И не потому, что Тигр был не в своем уме, нет, дело было в том, что он так серьезно отстаивал свои взгляды, а эти последние оказались далеко не самыми приятными. А еще Тигр напоминал Толстому Чарли кого-то, и хотя Толстый Чарли не мог определить, кого именно, но точно знал; что этот кто-то ему не нравится.

– Ты поможешь мне избавиться от брата?

Тигр закашлялся, будто в горле у него застряло даже не перо, а целая птица.

– Хочешь, принесу тебе воды? – спросил Толстый Чарли.

Тигр поглядел на него с подозрением.

– В прошлый раз, когда Ананси предложил мне воду, я в конечном итоге попытался съесть луну из озера и чуть не утонул.

– Я просто хотел помочь.

– Вот и он так сказал. – Придвинувшись к Толстому Чарли, Тигр посмотрел ему в глаза. С такого близкого расстояния он и вовсе не походил на человека: нос слишком плоский, глаза расположены иначе, и пахнет от него, как из клетки в зоопарке. И слова его обернулись раскатистым рыком: – Вот чем ты мне поможешь, сын Ананси. И ты, и твой брат. Держитесь от меня подальше. Понятно? Если хочешь сохранить мясо на своих костях.

Тут он облизнулся, и язык у него был красным, как свежая кровь, и длиннее, чем полагается иметь человеку.

Толстый Чарли попятился, уверенный, что если повернется, если побежит, то почувствует, как кожу у него на загривке разрывают тигриные клыки. Шедшее рядом с ним существо лишилось теперь последней толики человеческого, и размерами оно было с настоящего тигра. В нем воплотилась каждая хищная кошка, которая вдруг вознамерилась полакомиться человечиной, каждый тигр, который ломал позвонки человеку, как домашняя кошка – мыши. И потому, пятясь, Толстый Чарли не сводил глаз с Тигра, и вскоре хищник мягко вернулся под свое мертвое дерево, растянулся на камнях и растворился в пятнистых тенях, где его присутствие выдавали лишь фонтанчики пыли, взбиваемой раздраженными ударами хвоста.

– Не бойся его, – сказала от входа в ближайшую пещеру женщина. – Иди сюда.

Толстый Чарли не смог решить, красавица она или ужасная уродина, но осторожно приблизился.

– Тигр разыгрывает могучего храбреца, но боится собственной тени. А еще больше – тени твоего папы. В его челюстях нет силы.

В ее лице было что-то собачье. Нет, не собачье, а…

– А вот я, – продолжала она, когда он подошел совсем близко, – могу зубами раздавить кость. Там самое вкусное прячется. Там – самое сладкое, что есть в теле, но никто, кроме меня, этого не знает.

– Я ищу кого-нибудь, кто помог бы мне избавиться от брата.

Запрокинув голову, женщина расхохоталась – диким лающим смехом, громким, долгим и безумным, и Толстый Чарли ее узнал.

– Никто здесь тебе не поможет, – сказала она. – Каждый тут пострадал, когда пытался тягаться с твоим отцом. Тигр ненавидит тебя и твою семью больше всего на свете, но и он даже пальцем не шевельнет, пока твой отец где-то ходит по миру. Послушай: иди по этой тропе. Я тебе добрый совет даю, ведь за глазом у меня пророческий камень. Поэтому поверь мне на слово, помощь ты найдешь, лишь когда отыщешь пустую пещеру. Войди в нее. Поговори с тем, кто ждет там. Понял меня?

– Кажется, да.

Она рассмеялась – нехороший вышел у нее смех.

– Не хочешь сперва задержаться у меня? Я многому тебя научу. Знаешь ведь, что говорят? На свете нет никого злее и гаже Гиены.

Толстый Чарли покачал головой и даже не остановился, а пошел дальше мимо пещер, тянувшихся вдоль скалы на краю света. Проходя мимо каждого черного отверстия, он в него заглядывал. Там были люди всех форм и размеров – крошечные и высоченные, мужчины и женщины. И когда он проходил, когда они выступали на свет из тени, он видел мохнатые бока или чешую, рога или когти.

Одних он пугал, и они отступали в темноту своего убежища. Другие, напротив, подбирались ближе, рассматривали его хищно или с любопытством.

Что-то обрушилось с каменного уступа над одной пещерой и приземлилось рядом с Толстым Чарли.

– Привет, – с отдышкой проговорило оно.

– Привет, – отозвался Толстый Чарли.

Новенький оказался волосатым и легковозбудимым. И с руками и ногами у него было что-то не так. Толстый Чарли постарался понять, в чем дело. Конечно, остальные люди-звери были зверьми и людьми одновременно, но здесь две половинки «без швов» или отличительных черт сливались в единое целое. Если у предыдущих существ животная и человеческая составляющие чередовались, как полосы на зебре, создавая нечто иное, то этот казался одновременно и человеком, и почти человеком, и от такой несуразности у Толстого Чарли зудели зубы. А потом он вдруг понял.

– Обезьяна, – сказал он. – Ты Обезьяна.

– Персик есть? – спросил Обезьяна. – Манго есть? А инжир?

– Извини, ничего нет.

– Дай мне что-нибудь поесть, и я стану твоим другом, – предложил Обезьяна.

Миссис Дунвидди о таком предупреждала. «Ничего не отдавай, – подумал Чарли. – Ничего не обещай».

– Боюсь, я тебе ничего не дам.

– Ты кто? – спросил Обезьяна. – Ты что? Ты какой-то половинчатый. Ты оттуда или отсюда?

– Моим отцом был Ананси, – сказал Толстый Чарли. – Я ищу кого-нибудь, кто помог бы мне разобраться с братом, заставить его уйти.

– Ананси может разозлиться, – сказал Обезьяна. – А это очень скверно. Если разозлишь Ананси, ни в одну сказку больше не попадешь.

– Ананси мертв.

– Мертв там, – сказал Обезьяна. – Возможно. Но здесь? Это совсем другая история.

– Ты хочешь сказать, он где-то здесь?

Толстый Чарли беспокойно оглядел склон горы: от самой мысли, что в одной из этих пещер сидит где-нибудь, покачиваясь в скрипящем кресле-качалке, отец – сидит, сдвинув на затылок фетровую шляпу, потягивает бурый эль из банки и прикрывает зевок рукой в лимонно-желтой перчатке, – становилось не по себе.

– Кто? Что?

– По-твоему, он здесь?

– Кто?

– Мой отец.

– Твой отец?

– Да, Ананси.

Обезьяна в ужасе запрыгнул на валун и распластался по камню, его взгляд заметался из стороны в сторону, точно он высматривал готовый вот-вот налететь смерч.

– Ананси? Он здесь?

– Я об этом и спрашивал, – возразил Толстый Чарли.

Схватившись ногой за какой-то выступ, Обезьяна внезапно перевернулся и свесился вниз головой, так что его физиономия уставилась вверх ногами в лицо Толстого Чарли.

– Я иногда возвращаюсь в большой мир, – сказал он. – Там говорят: «Обезьяна, Обезьяна, приди, мудрый Обезьяна. Приходи, мы припасли для тебя персики. И орехи. И личинки. И инжир».

– Мой отец здесь? – терпеливо спросил Толстый Чарли.

– У него нет пещеры, – отозвался Обезьяна. – Будь у него пещера, я бы знал. Наверное, знал бы. Может, у него была пещера, а я забыл. Если дашь персик, мне будет легче вспомнить.

– У меня с собой ничего нет, – сказал Толстый Чарли.

– Никаких персиков?

– Совсем ничего.

Качнувшись, Обезьяна вновь оказался на валуне и одним прыжком исчез, а Толстый Чарли пошел дальше по каменистой тропе. Солнце спустилось, висело теперь почти вровень с тропой и горело темно-оранжевым. Утомленные лучи забирались в пещеры, показывая, что каждая из них обитаема. В этой – с серой шкурой и смотрит близоруко, наверное, Носорог. А в этой – цвета гнилого бревна на мелководье, с черными, как стекло, глазами Крокодил.

За спиной у него что-то загремело, задребезжали посыпавшиеся камешки, и Толстый Чарли обернулся. Касаясь костяшками пальцев тропы, за ним стоял Обезьяна.

– У меня, честное слово, нет фруктов, – сказал Толстый Чарли. – Иначе я тебе дал бы.

– Мне тебя жалко, – откликнулся Обезьяна. – Шел бы ты домой. Это очень, очень, очень, очень дурная мысль. Да?

– Нет, – сказал Толстый Чарли.

– Ага, – забормотал Обезьяна. – Ну и ладно, ладно, ладно, ладно, ладно.

Он на мгновение застыл, а потом вдруг внезапным рывком пронесся мимо Толстого Чарли и остановился возле пещеры в некотором отдалении.

– Сюда не ходи, – крикнул он, указывая на вход. – Плохое место.

– Чем? – спросил Толстый Чарли. – Кто там?

– Никого! – победно ответил Обезьяна. – А значит, не он тебе нужен, верно?

– Да, – согласился Толстый Чарли. – Верно.

Обезьяна подпрыгивал и верещал, но Толстый Чарли решительно прошел мимо него и стал карабкаться по камням, пока не добрался до входа в пустую пещеру. Отсюда казалось, что солнце окрасило скалы на краю света алым, почти как свежая кровь.

Толстый Чарли устал, очень устал. Бредя по тропе вдоль гор в начале света (это всего лишь горы на краю света, если подходишь с другой стороны), он чувствовал нереальность происходящего, да и самому себе казался бестелесным. Эти горы и их пещеры – из того же материала, из какого были сотворены самые старые сказки. А ведь они возникли задолго до появления людей – с чего вы взяли, что люди первыми начали рассказывать сказки? И когда он ступил с тропы в пещеру, Толстому Чарли почудилось, будто он попал в чью-то чужую реальность. Пещера была глубокой, а ее пол – в белых пятнах от птичьих погадок. Еще на полу были перья, и тут и там, как растрепанная метелка для пыли, темнел высохший трупик птицы.

А в глубине пещеры ничего, кроме черноты.

– Эй? – окликнул Толстый Чарли.

– Эй, эй, эй, эй, эй… – откликнулось изнутри эхо.

Он пошел вперед. Темнота была такой плотной, что ее, казалось, можно потрогать руками, будто глаза ему завязали тонкой черной тканью. Вытянув руки по сторонам, он двигался медленно, останавливаясь после каждого шага.

Что-то шевельнулось впереди.

– Привет!

Его глаза понемногу привыкли к темноте, и теперь он смог кое-что различить. «Нет, ничего особенного, просто перья и тряпье». Еще шаг, и ветер всколыхнул перья, захлопал тряпьем на полу пещеры.

Что-то затрепыхалось вокруг него, пронеслось сквозь него, разгоняя воздух хлопаньем голубиных крыльев.

Заклубившаяся пыль запорошила Толстому Чарли глаза и ноздри. Он прищурился на холодный ветер и попятился, когда впереди поднялся смерч пыли, тряпок и перьев. Потом ветер стих, а на месте кружившихся перьев оказалась человеческая фигура, которая подняла руку и поманила Толстого Чарли к себе.

Он отступил бы, но она вдруг сделала шаг и взяла его за рукав. Ее прикосновение было сухим и легким, и она потянула его к себе…

Толстый Чарли невольно двинулся вперед, еще глубже в чрево пещеры…

…и оказался на голой равнине цвета меди, под небом оттенка скисшего молока.

У разных существ разное зрение. Глаза человека (в отличие, скажем, от глаз кошки или осьминога) пригодны для того, чтобы видеть лишь одну реальность зараз. Глазами Толстый Чарли видел одно, а разумом – другое, а в пропасти между первым и вторым притаилось безумие. Он почувствовал, как в нем волной поднимается дикая паника, и, сделав глубокий вдох, задержал дыхание, слушая, как отчаянно бьется о грудную клетку сердце. И заставил себя верить глазам, а не разуму.

И потому он знал, что перед ним птица. Птица с безумными глазами и встрепанным оперением. Птица больше любого орла, выше любого страуса. С кривым острым клювом-крюком, как у хищника. С перьями цвета сланца и нефтяным отливом, в котором темной радугой переливаются зелень и пурпур. В глубине души он это знал. А глазами видел женщину с волосами цвета воронова крыла, женщину, которая стоит там, где полагается быть метафоре – Птице всех птиц. Не молодая и не старая, и лицо у нее было словно высечено из обсидиана в те времена, когда сам мир был сон.

Она наблюдала за ним и не шевелилась. В небе цвета скисшего молока клубились тучи.