Эта расчетливость сильно сердила Толстую Бабушку - дело в том, что завязав дружбу по сердечной склонности, соседка немедля нагрузила её практическим применением. Много чего тут было - и размещение коробок с разным добром в Бабушкиной квартире, а то у Крыски не повернуться, и присмотр за её квартирой, за квартирантами, пущенными на лето, и совместные походы в Крыскин гараж, на яму, достать и принести то-другое, и даже включение света вечером, чтобы Вале открыть дверь в освещенную квартиру, ну, а главное, Брат с Толстой Бабушкой крепко выручали Крыску с Тобиком, собачонкой, подобранной на улице - выгуливали его раз в день, потому что днем не было Вали дома, у сына сидела с его собакой, а то если с Боем никого не оставить, то пес начинал кидаться на дверь и портить мебель, стресс был у собаки от одиночества, вот и приходилось ездить караулить чужую собаку, а свою поручать соседям. Бабушку почему-то больше всего сердило всучивание ей на лето соседкиных вещей, хотя тут-то какой труд подержать у себя пару кулей или коробок, ещё не нравилось, что Крыска слушать про чужие горести не умела, только начнет Бабушка, а та перебивает: "Это что, а вот у меня..." - и уж не остановить, - а ещё сильно надоело в конце концов гулять с Тобиком, - это да, это и Брату обрыдло, но не в том была обида, не в самих трудах на Крыску, а то Бабушке не нравилось, что та к ней идет с _корыстью_ - а Бабушке хотелось, чтоб её чтили бескорыстно, вот как Роза: её никто не заставлял с этими мороженками, отказывалась Бабушка, а та все равно принесет и на табурет положит у дивана.
      И ведь не права была Бабушка в своих обидах - во-первых, от Крыски тоже добра было много, мало что ли она подарила - и сумок джинсовых, хороших, без сносу, и курток таких же несколько, Брату и внукам Бабушкиным, и стелек отличных много пар, сама всё шила - на продажу на рынке, и хорошо брали, даже пенсию с книжки не снимала Крыска, а ещё овощами делилась с дачи, и ягоды посылала с оказией, смородины по ведру каждое лето, и угостить Бабушку всегда любила стряпней своей, а ещё с соседкиного телефона Бабушка дочери звонила или Брат куда ему надо, не надо бы и считаться - кто кому чего, а главное - совсем не в корысти дело-то, Крыска и без выгоды могла порадеть ближнему - как-то раз вообще постороннюю женщину у себя три месяца держала, пожалела за её злосчастные обстоятельства - ну, а женщина та, уж как водится, аферисткой оказалось, умела пронять людей на жалость правда, Крыска-таки, уходя из дому, на ключ её запирала. Так что просто расположенность, склад такой практический был у Крыски - ну, видит, что вот, в руки прямо плывет возможность пользу устроить, а ей ведь на самом деле надо, вот и устраивала. Объяснял все это Брат Бабушке, да она и сама понимала, а все равно сердилась: "Ну, вот не может она..." - и как-то в сердцах даже сказку написала про толстую - а сама-то уж не тоньше стала - и неряшливую Крысу, как та Крота обставила. А Крыска-то и две рубашки в больницу потом дала, и сама сколько раз приходила сидела, и на похороны дала двести рублей, и к телефону звала, когда звонили чуть не в час ночи... Да и в конце-то концов, у кого нет недостатков - "хороших нет, все люди" такой афоризм Брат как-то раз услыхал у народа. Но Толстая Бабушка, как по опыту вывел Брат, чисто энергетически нуждалась в периодическом бурном выяснении отношений, чтобы кто-нибудь был перед ней неправ, а она в сражении восстановила попранные права - и иногда Брат имитировал участие в таких разборках, но поскольку калач он был тертый, то поживиться им Бабушке не слишком удавалось, так что оставалось язвительно ворчать на соседей: не то чтобы Толстая Бабушка не могла поругаться, могла, ещё как, но тут уж в ней верх над Скорпионом брала Обезьяна - с дерева наблюдала за схваткой тигров, это уж приходя домой она делилась с Братом: "Вот такая-то с той-то подруги, стояли разговаривали вместе, а как та ушла, она всю её обосрала". Но дальше Брата Бабушка никому не передавала, умна была, с обезьяньей ловкостью все скругляла и поставить себя умела, - а с другой стороны, зато и пламя-то, пар, раж в себе оставляла и жалящую язвительность Скорпионову внутрь себя обращала, а это ведь психосоматику нехорошую дает. "Сколько энергии-то", - восхищался Брат при вспышках Толстой Бабушки и приобняв за плечи, сверху - на голову выше был - изрекал: "Гнев - это желание сражаться, но с тем ли ты сражаешься и за то?" - и обезоруживал, умиротворял домовоительницу - ценила ум и смешное, меткое слово любила, да и сама восхитительно высказаться могла, а энергии у ней действительно было много - Брат вздыхал: "Да, будь у меня столько, я бы не то что Тапахрицей, а Чубайсом в РАО ЕЭС сидел!"
      Да, так Крыска - во-первых, Тобик раньше любил забежать к Брату и Бабушке в дом - за своих держал, а тут не пошел, не видел кота, а чуял только - и все равно, сразу признал, что тут уже чужое, нет ему ходу, хозяин есть, забито. Во-вторых, Крыска, уже после всех перетаскиваний вещей из машины наверх, зашла к Бабушке и первый раз увидела на коробе кота, в прихожей у двери, а кот всегда там позицию занимал при звонках в дверь - не удрать в подъезд, так хоть полюбопытствовать на пришедших. Лицо Крыскино приняло выражение той детской зависти, что проступает на лице, когда другому куплено что-то красивое или вкусное, а у тебя нету. "Так от него ведь шерсти много", - "Ничего не много, я его отеребливаю все время!" - "А куда он ходит, это ведь такая возня, песок в коробку все время новый сыпать", - "Зачем песок, мы ему каретку купили", - и Бабушка споро слазила в ванную и показала каретку с решеткой-надставкой. Не сумевши принизить достоинств пушистого Бабушкиного приобретения, Крыска сказала, что заведет такого же - это при Тобике? тебе его мало? не уживутся же! - не уживутся, признала и Крыска, Тобик на старости стал совсем недружелюбен и даже с Боем на даче - обоих брала Крыска - постоянно грызся, а был вдесятеро меньше. И удалилась Крыска с тем же выражением ревнивой зависти на лице, но то её утешало, что кот - глухонемой, как неудачно выразилась Толстая Бабушка, а сделала она это по своей привычке выставлять болячки и напасти, чтобы побудить окружающих к сочувствию и содействию - и такая жизненная стратегия заставляла Брата содрогаться: сочувствие вещь фальшивая, а показывать свои больные места и вообще опасно, жизнь тетка жестокая, по ним же и приложится - да ведь горбатого могила исправит, любила себя пожалеть Толстая Бабушка и других в это вовлечь старалась, - и только головой тряс Брат, негодуя: ну зачем, зачем выполнять делание несчастья, если счастливо жить куда лучше? А что в-третьих, насчет Крыски-то, теперь, иногда пуская Крыскино мясо к себе в морозилку, Бабушка отрезала тут-там по болоньке, незаметной висюльке, мясной полоске - себе никогда не стала бы, а Барсику. Лиха беда начало потом, бывало, и сама соседкин холодильник навещала, и если видела, что можно чуток срезать, то и там срезала. "Барчику мясо украла", заговорщицки-радостно, как об удачной проделке, сообщала Бабушка Брату - и из-за толстых стекол испускала взор восьмилетней школьницы, которая напроказничала с вареньем, а потом ловко выкрутилась и смеется, "тащится" втайне, празднуя свой выигрыш. С этой озорницей-первоклассницей легко было Брату, союзницей ему была против остальных: паникер, нытик, мелюзговый тиран, другие ипостаси Бабушкины - совладай-ка с ними со всеми в одиночку, ну, конечно, и по уму рассудить могла Бабушка, и по совести, если только себе не потакала, а уж это любила.
      Вершиной её драматического искусства Брат по праву считал сценку, произошедшую по возвращении из больницы после удаления катаракты во втором глазу, это было ещё до кота. Про свое лечение Бабушка уже успела рассказать тому-другому в подъезде, но, видимо, считала это событие слишком значимым и не снискавшим ещё должного общественного признания. Она заклеила левое стекло своих очков лейкопластырем и почаще стала выглядывать в подъезд на звуки шагов.
      - А зачем вы лейкопластырем стекло в очках заклеили? - удивилась пришедшая с каким-то соседским делом Крыска.
      - Не хочу, чтобы меня спрашивали, что у меня с глазом, - выдала исчерпывающее объяснение Толстая Бабушка.
      Брат, стоявший у Бабушки за плечом, так и покатился, а Крыска, тоже отменный сталкер, женщина ж, только наскоро отмерила понимающий взгляд Брату, и сочуственно закивала головой.
      Этой же осенью Барсик стал топтаться. Сперва забирался на руку Брату, вертелся, пристраивался, а Брат не сразу понял - забавно было, поднимет кота на руке-локте, а коту неудобно, он и спрыгнет. Барсик попробовал забираться на Бабушкин ватный халат, Розин подарок, на спинке дивана оставляемый, но тут уж старшие поняли, что к чему, и с халата Бабушка кота погнала. У Брата на кровати валялось желтое покрывало, иногда он под ним дремал - это-то покрывало и повадился топтать Барсик. Делал это кот с большим воодушевлением и очень долго: сначала закусывал середку покрывала и начинал сучить ногами, поворачиваясь на месте справа-налево, из покрывала скручивалась этакая кулема, и тогда кот начинал её разматывать, поворачиваясь в другую сторону, и так мотал витки то посолонь, то против солнца и наконец спрыгивал с кровати на пол, почему-то непременно стаскивая за собой и покрывало, кулемой скрученное - может, просто челюсти сводило, не сразу разжать мог, в раже-то, - а уж потом уходил прочь, равнодушный к предмету своей любви.
      Бабушка повадилась было усовещать кота - придет, сядет на табуретку у письменного стола, нагнется ко кровати и выговаривает:
      - Тебе не стыдно? А? Не стыдно? Чем ты это занимаешься? А? Бессовестный!
      Кот не находил нужным отвлекаться - и то сказать, нельзя, дело-то первостепеннной важности - и продолжал сучить ногами, кругообразно топча Дуньку и лишь изредка бросая на Бабушку равнодушный взгляд. Но уж этот вуайеризм Брат пресекал и выпроваживал Бабушку:
      - Иди, иди давай - не мешай! Человек работает!
      И пресек Брат - перестала Бабушка ходить смотреть на котовое дрочканье. А желтое покрывало она прозвала Дульсинеей - ну, а Брат опростил это до Дуньки, а раз Дунька, то и Евдокия. Теперь, когда Бабушка окликала Брата с дивана: "Где Барсик?", тот отвечал:
      - Трудится. - Или: - С Евдокеюшкой!
      В конце концов Бабушка приняла Барсикову Дульсинею, даже хвалить стала:
      - Мне, конечно, не нравится, что он топчется, но вот догадался же он, нашел же выход! Нет, умный кот! умный!
      Умный кот на первых порах топтался по четыре раза за вечер и восхищал Брата совсем не умом. "Да, - думал Брат, - я в его годы так не мог - чтоб четыре раза почти подряд! Это ведь по сорока минут топтаться - как его ноги держат!"
      Конечно, Брат прибеднялся - в юные годы и у него были сопоставимые рекорды. Юность, юность!.. Гормоны! Интерес новизны! Эстафетная палочка новой жизни! Первое прикосновение пальчиком к щелке!.. и не только пальчиком!.. и не только к щелке! эх!.. где ты, романтика? - скрученной Дунькой на полу валяешься, оттоптана и позабыта!..
      Весной кот чего-то заболел. Если чумка кошачья, то где бы и заразиться мог? Всю зиму дома сидел, близко никаких кошек не было. Правда, по подъезду иногда спускался поссать на первом этаже у батареи кастрированный кот Шура, пугливый, толстый, непушистый, но хозяйкой все равно любимый. Роза очень смеялась, когда Толстая Бабушка показывала ей Шуру на лестнице и говорила, что этого кота тоже зовут Саша. Но и с Шурой не нюхался Барсик, а вот что-то занемог, не ел почти, в ведро забирался в ванной, клубком сворачивался и спал все дни. А у Брата самого была тяжелая неделя подрядился у приятеля в магазине продавать всякую музыку на кассетах, и боком ему такая торговля вышла: и накололи, один псевдокраснопиджачник, кидала, гондурас, и как-то подвымотался, смены длинные, только ночевал дома.
      Утром же, как началась выходная неделя, в комнату Брата вошла Толстая Бабушка и заявила:
      - Саша, у Барсика стригучий лишай, его надо умерщвлять!
      А кот днем раньше как будто бы начал поправляться, поел, из ванной на подоконник перебрался.
      - Какой ещё лишай!
      - Вот, смотри! - и Бабушка показала проплешины около ушей, - места, где у кошек отродясь шерсть прорежена. Ненаблюдательны люди - и Брат так и не смог точно вспомнить, как тут у кота росло раньше и как вообще у кошек обстоит с шерстью на лбу над глазами. Вроде и знал, что от природы здесь залысины, а уверенности не было.
      Пока взрослые обсуждали Барсиков лишай, кот носился по квратире, с подоконника на диван, с дивана на ковер, к потолку и обратно, бесился, совсем как в прошлое лето котенком, и то и дело взглядывал в глаза людям и у Брата возникло отчетливое чувство, будто кот понимает, что люди обсуждают его болезнь, и нарочно показывает - да вот же я, здоровенький, живенький, уже поправился - не надо меня умерщвлять!
      В газете разыскали вызов ветеринара на дом, и в отсутствие Брата частнопрактикующий ветврач явился осмотреть Барсика. Сначала он ничего не нашел, потом на трех волосках в микроскопе обнаружил какой-то грибок, прописал мазь, содрал сто рублей - по нынешнему доллару почти пятьсот - сел на велосипед и поехал назад, в офис за два квартала. Да ещё предложил Бабушке охолостить честного кота.
      - Себе отрежь, - ответила Бабушка - ветеринар дико посмотрел на нее.
      Кота неделю донимали, мазая вокруг ушей йодом и "Микосептином", а никакого лишая и грибка, конечно, не было. Брат так и не понял, зачем Бабушке понадобилось изобретать этот мнимый лишай - и заключил, что то была полусознательная провокация с целью проверки Братовых чувств коту:
      - Это так кота любишь? - укоряла Бабушка, встречая в иных случаях отказ потрафить милому другу - катышки там выстричь или речную рыбешку посмотреть в магазине.
      Бабушка-то любила - и мало-помалу её воспитание, а то есть её потакание, начали пересиливать природную расположенность и здоровые наклонности кошачьего племени. Брат вообще определял её линию как неуклонное растление. Кот, поначалу оставляющий без внимания все попытки Толстой Бабушки привлечь к себе его внимание, мало-помалу приучился вести себя сообразно её линии. Он обучился пугаться громких окриков, а заодно всяких стуков, хлопаний, гроханий, поскольку за ними, даже если и не в адрес кота, следовало выражение Бабушкиного неудовольствия - лопнувшая на улице автобусная шина, упавшая миска и тому подобные неожиданности заставляли тревожную Бабушку ругаться и сердиться, а поскольку кот был уже вовлечен Бабушкой в соучастие её переживаниям, то и ему приходилось это участие как-то обозначать - удирать, прятаться, запрыгивать на шкафчики от расправы или угрозы. Конечно, тут не было настоящего страха - запрыгнув на шифонер или вешалку, кот оттуда лапой играл с мнимо карающей дланью, и собственно шлепков за побег в подъезд или разрытый горшок кот не боялся, но вот нести _зеркальную повинность_, то есть отражать Бабушкины действия и настроения, ему-таки теперь приходилось.
      В конце концов кот освоил науку подлаживания и умащивания - он стал забираться на колени к Бабушке, ложиться на бок и урчать, неслышно, но усердно, а лапами время от времени поцарапывал Бабушкины грудь и живот. Это Бабушку очень умиляло, хотя она и понимала:
      - Да себя, себя, это он себя любит! - возражала она на замечания Брата - дескать, вот как кот тебя любит. И все равно бывала тронута и долго оглаживала и трепала милого друга, приговаривая: - Забрался? Ну? Жопа! А ты мне нужен? А? Барсучок! Ох ты жопа! Да люблю, люблю! - и снова гладила пушистую спинку и почесывала бороду.
      Бабушка ещё пыталась научить кота лизать её в щеку, по-собачьи, но уж это кот не принимал - отворачивался и отпихивался лапой, на что Бабушка радовалась:
      - Он мне морщинки лапой разглаживает! - но фигушки, какие морщинки, просто не хотел - а ведь понимал, чего от него ждут и в считанных случаях, по настроению, исполнял - так, когда Брат ездил в Москву получить деньги за рассказ от одной заковыристой бабы и вернулся на четвертый день, то кот, притихший от долгой разлуки и поднесенный к Братовой щеке, мягко укусил её - ну, а уж Бабушке какая радость была от этих редких признаний!
      Наиболее очевидно растление кота простиралось, естественно, в область его пищевых повадок. Если в первый день пребывания на земле Брата и Толстой Старухи кот, вопреки сытому раздутому пузику, сожрал все килькины головы в чашке, то теперь и самое кильку загребал лапой, выразительно глядя в глаза Толстой Бабушке, а уж если снисходил, разнообразия ради, до кильки, то сжевывал тушки, роняя килечьи головы на пол и в миску. Такими были воспитательные последствия проживания в одних стенах с Толстой Бабушкой, а ещё миновавшая прожорливость поры быстрого роста. Умерившаяся способность кота к поглощению пищи просто не справлялась с размерами баловства и потакания, что готова была расточить на него Толстая Бабушка - не сенбернар же, маленькая зверька, и хотя, нарочно обученный Бабушкой, Барсик шел на кухню и залезши на стул цеплял Толстую Старуху лапой во время разделки мяса, из кусков болоньки, кинутых ему, кот съедал один-два, а остальное оставлял втуне и снова вспрыгивал на табуретку, чтобы повторить усвоенный ритуал - а меж тем, Брат хорошо помнил, как получив в первый раз мясной обрезок, кот добрые полчаса гонял его по комнате, толкая лапой туда-сюда или подкидывая в воздух и когтя на лету, и это была не просто игра - котом руководило великое правило: всякая пища должна быть оплачена работой тела. Но у Барсика просто не было возможности исполнять этот закон здоровья, и бегал он теперь больше по утрам и сам по себе, проносясь мимо шевелящейся веревочки и катящихся кидальных шариков, когда кто-нибудь из семьи пробовал поиграть с ним в этот час.
      - Говно выбегивает, - говорила Бабушка или просто: - Выбегивает, точно определяя суть происходящего, а Барсик, побегав, действительно шел в ванную, и уж потом, опроставшись, вразвалочку отправлялся на кухню к чашке.
      Брат записывал в дневнике: "Сегодня захожу в ванную - в закутке сидит кот и срет. Обычно он стесняется при нас, а тут я его застал. Ну, тоже сел на унитаз. Кот на меня глядит, а я на него. Обычно я долго, а тут быстро. Посрали, я подтерся, а кот лапой заскреб. Главное, дружненько так." Кот, и правда, почему-то избегал отправлять нужду при людях, что, согласно расспросам Брата, для кошек было совсем не свойственно. Но Барсик с очень большой неохотой, только уж при неотложной припертости, заходил в ванную, если там кто-то уже находился, и поссав-посрав торопился уйти, хотя обычно, справив нужду в одиночестве, кот настойчиво тряс лапой каретку, громыхая на всю квартиру, пока Брат или Толстая Старуха не приходили сполоснуть посудину.
      - Поссал, - определяла Бабушка по звуку, так как говешки кот обычно просто загребал лапой, не сотрясая ванночку.
      - Так чего ж ты сидишь? - побуждал Толстую Старуху Брат, наступательно опережая её повеление убрать за котом.
      - Сам иди, - вяло возражала Бабушка, не переставая, однако, прислушиваться к призывам из ванной.
      - Изнемогает животное! - и Человек Бабушка не выдерживала, отправляясь выливать напруженное или снаряжая на выручку Брата.
      Вообще, выведению шлаков из организма Барсик придавал большое значение и имел на сей счет незыблимые принципы. Так, он строго разграничивал нужду малую и большую и каретку использовал исключительно для жидких выделений. Что же до выделений относительно твердых, то под них кот отводил другое место, под ванной, и в этом была первоначальная ошибка старших. Заметив, что кот облюбовал для сральни дальний угол под ванной, люди долго попускали этому, и уж потом Толстый Человек Бабушка наказала Брату соорудить загородку из досок. Первое столкновение с загородкой создало для Барсика шоковую ситуацию. Брат в это время мылся в ванне и наблюдал, как кот несколько раз забегал и выбегал обратно, и наконец, влетев в ванную, чистоплотное животное завизжало - не может же оно вот так взять и нагадить в неправильном месте, а сил терпеть тоже уже не осталось!
      - Барсик, - позвал Брат и пошевелил рукой, привлекая внимание кота к свободному промежутку между днищем ванны и стеной, где коту вполне просторно было развернуться и куда уже была постелена клееночка.
      Барсик наклонил голову, взвешивая предложение, пару раз дернул хвостом, признавая справедливость доводов Брата, и, успокоившись, отправился в закуток. Спустя полгода загородку разобрали, но кот уже узаконил простенок для положенных нужд, к тому же, и сам подрос, и вопрос был решен окончательно, а кстати, и клееночку убрали за ненадобностью и неудобностью - говешки кота были сухонькими, и убирать их было одно удовольствие - взять да смести веником на совок, а то ещё возиться с клеенкой.
      Проблемы возникали, лишь когда Толстая Бабушка давала коту выпить лишку молока, пренебрегая увещеваниями Брата, что эта пища Барсику уже не по возрасту и ведет к дрисне. Кот, действительно, мог от того дрискануть или же обзавестись прилипшей к штанам (меховой опушке тыльной стороны ног) мокрой говешкой. Ее выстригали, а испачканную котовую жопку мыли разумеется, собственноручно Бабушка, а Брат придерживал кота на трапике. Кот в ту пору ещё не обзавелся водонеприязнью, и спокойно лежал на трапике задраным хвостом к смесителю, блестя глазами и озираясь по сторонам с выражением изумления и восторга, а то есть не вполне понимая назначение производимой процедуры, но одобряя её.
      Но если с "посрать" у Барсика все обстояло ко всеобщему согласию, то нассать он мог под порогом у закрытой или даже полуприкрытой двери, поскольку котам, как известно, присуще делать метки. С другой стороны, метки эти встречали возражения со стороны остальных членов семьи, и Барсик живо уяснил соотнесенность запертой двери и отсутствия выговора за напруженную лужицу - он, поврозслев, стал специально дожидаться, когда дверь закрывалась на крючок, и тогда шел к двери туалета ссать: а чё? а кто? я что ль виноват - закрыто было! Это дало Толстой Бабушке отличный новый повод для мелюзговой тирании в отношении Брата, потому что тот, действительно, с утра сидел на горшке долго, а потом ещё и лез в ванну для водных процедур.
      - Пусти кота! - колотила Толстая Бабушка в дверь, уловив царапанье. Уже пять минут скоблится, а ты все сидишь!
      Брат, досадуя вслух или молча, отпирал защелку и пускал, но кот, как правило, лишь обходил ванную, не присаживаясь на каретку, и снова удалялся, а когда Брат, сделав вывод о ложной тревоге, снова запирался на защелку, вышедший прочь кот мог пристроиться к двери и напрудить. Поэтому Бабушка требовала, чтобы Брат держал дверь открытой, но Брат не соглашался на публичное отправление функций выделения, твердо держась интимности в этом вопросе - и возможно, у людей и перенял эту привычку кот. Достигнутый компромисс состоял в том, что Брат приотворял дверь позже, уже залазя в ванну. Он предавался излюбленному полосканию, сначала в холодной воде, что принято считать упражнением воли закаленных людей, а на самом деле приятная штука. Но потом Брат настраивался на беседу с Богом и любил подольше посмаковать это, тоже очень приятное, занятие, а плескаться час в холоде все-таки как-то уже не в кайф, и потому Брат пускал воду горячую. Шумел кран, лилась вода, унося скверну сего дольнего мира, позвякивала через стену Бабушка кастрюлями на кухне, а к Брату с благой вестью слетал с небеси Бог и присаживался на край ванны.
      Принято думать, что Божье слово непременно возвещает что-то космическое и эпохальное - возможно, наверное. Но Брату кота Бог сообщал такое, что иной раз тот буквально выпадывал из ванны, но, участливо поддержанный вышней рукой, успевал схватиться за батарею и оседал на дно ванны, держась за живот.
      - Это ещё что, - добавлял Бог, довольный произведенным впечатлением. А то вот есть, слышал, поди, Рогфейер. С ним знаешь что было...
      И Бог сообщал, как однажды ладонь одного из финансовых столпов обрела непроизвольную способность телекинетически извлекать сама из себя материальный предмет, имеющий неотличимое сходство с собачьим отростком, а выявляла миллионерская ладонь эту мистическую способность во время рукопожатия, которым вышеназванный миллионер демократически обменивался со своими собеседниками, включая собственных подчиненных, деловых партнеров, госчиновников и знаменитых иностранцев. Живописал всю историю, как-никак, Сам Бог Своим Божьим Словом, и в уме Брата вспыхивала отчетливая картинка, от чего минуту-пять-десять он пребывал в состоянии этакого смехового просветления и только мотал головой, и трясся от хохота. Удовольствие это было абсолютным и самодостаточным, и Брату, собственно, уже незачем было записывать увиденное, он свое уже получил, но, видимо, это было нужно Богу, поэтому Брат, хоть и без великой охоты, переносил позже благую весть на бумагу - а если не переносил, то это и по жизни, и по самочувствию отзывалось как-то нехорошо, и Брат наконец уяснил, что надо творить богоугодное и не выделываться со своей засраной нравственностью, которая Богу на фиг не нужна. И Бог не оставлял Брата:
      - Слушай, а давай-ка его отпедерируем, - предлагал он другой раз.
      - Как, дон-Хуана?!. - моргал в остолбенении Брат. - Обидится же!
      - Наоборот, спасибо скажет! - наслаждаясь замешательством Брата возражал Бог. - Мы же ему степень свободы увеличим! А то все как на икону дон Хуан, дон Хуан... А он раз и...
      Брат, под диктовку Бога, записывал рассказ про тантрическую магию, педерируя хотя и не дон-Хуана, но все равно великих и волшебных гуру, а заодно уж включал в историю тихого корейца Костю, в корействе Ку Цура, который к тому времени сменил ушедших с квартиры Розу и Гену и которого Бог подсказал Брату малость попревращать в кота - ну, а где кот, там и Бабушка.
      На этот рассказ Толстая Бабушка сочла необходимым написать опровержение - сказку под названием "Гусыч и Берлиоз". Гусычем был Брат, из-за псевдонима Густав Густов, так он подписывал статейки в местной автогазете, а вот почему кот оказался Берлиозом, этого и Бабушка не могла объяснить - "Мастера и Маргариту" она так и не прочитала, не признавала Булгакова - да что Булгакова, она и Толстого критиковала, классический был вкус у Бабушки, Лермонтовым и Гоголем заканчивался - ну, а творения Брата она и подавно не признавала и читать не желала, даже если бралась, что-нибудь да мешало - то шрифт нечеткий, то голова болит, и про Куцурову тантрическую магию Бабушка прочитала втихаря, ненароком. Дело тут было в отторжении Братова писательства, не нравилось Бабушке, особенно стихосложение - ей хотелось, чтобы он стал сельским учителем - "вот идет по деревне, и все здороваются", а мечта такая была, очевидно, потому, что в свое время сама Бабушка училась в педучилище, да не доучилась - да уж, мечта Бабушкина, а отдуваться Брату - идет по деревне и все... вяяяяяя. Но в общем, Брата устраивало это оттеснение его писательства в слепую зону как бы нету, а на нет и суда нет, а то ведь надо принимать, что вот, сын может, - а она, стало быть, нет, что он _прав_ - а она, стало быть, перед ним ошибалась - болезненно все это было для Бабушки, она даже в лице нерадостно переменилась, когда Брат однажды сообщил, что его книгой стали в издательстве заниматься, всерьез уже. Вообще, по Бабушкиной литературной критичности Брат опознавал писательскую ревность, она особенно свойственна писателям начинающим - им надо свое против чужого отстоять - или писателям неудавшимся - ну, а тем уж чем-нибудь да надо утешаться. А коли есть ревность, значит есть пусть не дар, но задаток - и что же, поощренная Братом, Бабушка вовсю принялась писать сказки. Не все уцелели, особенно Брат жалел сказку про паучка Петю, как он путешествовал на луну и обратно поздно узнал, что написана такая сказка, да выброшена в ведро. Сказка если выбрасывалась, то так, чтобы сверху из ведра было можно достать незапачканную - да вот беда, вынесено было уже ведро, а заново писать не стала Бабушка. Пропала сказка.
      Что до кота, то литературные материи его вряд ли интересовали, зато сильно интересовала вода и ванна. В котёнстве Барсик совершенно не боялся воды, вопреки общепринятому мнению о кошачьей водобоязни. Нет, коту она была в диковинку и в радость - принесет, бывало, бабушка таз воды к дивану помыть ступни, а кот заберется в таз и ходит, пузом касаясь мокрого и таращась на блики, покачивающиеся с водой. А то на ведро поломойное встанет и лапой болтает - что это за субстанция такая - прозрачная, вроде нету, и мокрая - значит, есть! Когда же кот подрос, то стал запрыгивать и в ванну. Там он мог часами сидеть у водосточной дырки, наблюдая, как шевелится внизу вот это мокрое и уже не прозрачное, а мутное существо - и иногда пробовал цеплять лапой. Эта загадка природы навсегда осталась для Барсика предметом нескончаемого любопытства - уже и годы спустя он мог вот так же часами просиживать у дырки. А может, кот принимал её за норку и караулил, не появится ли кто? Короче, ванну кот полюбил и порой даже спал там, клубочком свернувшись на дне и пренебрегая неудобством намоченной шерсти. Ну, а когда утром ванну занимал Брат, то кот вскакивал на бортик и начинал расхаживать туда-сюда, не смущаясь Божьим присутствием - умные существа один другому не мешали, кот Бога не замечал, а Бог пропускал кота пройти и снова присаживался на край и продолжал возвещать Брату Свое Слово. Барсик же то играл со струей из крана, то просто садился и наблюдал за полосканиями Брата, а уж когда тот поднимался из обмелевшей ванны, то кот спрыгивал на дно и расхаживал взад-вперед в теплом и мокром. Он и мыть себя позволял Бабушке - видимо, в кайф было - лежал себе на трапике, а Бабушка поливала душем.
      Но как-то раз Гена пустил в ванную очень горячую воду и набежало до краев. Кот наведался в ещё открытую ванную и, видимо, по обыкновению сиганул на бортик, а может сразу через него, на дно. Брат не видел этого он видел только, как из ванной заполошно выбежал кот, на морде которого застыло выражение неподдельного кошачьего горя. Вода с кота бежала ручьем, и о произошедшем легко было догадаться - ухнул, козел, с головой в горячую воду, - что называется, принял ванну! С тех пор Барсик стал бояться воды и уже не давал мыть себе жопку - впрочем, и говешки к шерсти уже не прилипали. Спустя сколько-то месяцев кот снова стал забираться в ванну, но теперь уже сначала вставал на задние лапы и старался заглянуть через борт нет ли там чего, а уж потом запрыгивал на бортик. И у дырки дежурить снова принялся, а вот воды все-таки стал побаиваться. Разлюбил.
      Еще одно важное происшествие с ванной - важное скорее для людей, чем для кота, - случилось, когда однажды утром Толстая Бабушка обнаружила в ней мышь.