Заколдованные - Заколдованная Элла

— Ах, лапочка, спасла бы, если бы могла. Не вынула бы она волосок из моего лечебного супа, была бы жива и здорова!

— Ты все знала? Как ты ей позволила?!

— Не знала, пока она не разболелась. А когда человек умирает, мы ничего не можем сделать.

Я рухнула на табуретку у плиты и разрыдалась — даже дышать не могла. Тут Мэнди крепко обняла меня, и я ревела, а слезы текли в оборки ее передника — где ревела столько раз по куда менее серьезным причинам.

Мне на руку упала капля. Мэнди тоже плакала. Лицо у нее было все в красных пятнах.

— Я была и ее фея-крестная, — сказала она. — И твоей бабушки.

Я отстранилась от Мэнди и поглядела на нее свежим взглядом. Какая же она фея? Феи — они стройные, юные и прекрасные. Ростом Мэнди была с фею, что да, то да, но где это видано, чтобы у феи были растрепанные седые кудряшки и двойной подбородок?!

— Покажи! — потребовала я.

— Что тебе показать?

— Что ты фея. Растай в воздухе или еще что-нибудь наколдуй.

— Я тебе ничего не обязана показывать. Кстати, феи никогда не тают в воздухе при посторонних, кроме Люсинды, конечно.

— Не умеете, что ли?!

— Всё мы умеем, только так не принято. Наглости и глупости на подобные фокусы хватает только у Люсинды.

— Почему это глупость?

— Все сразу догадаются, что ты фея. — Она принялась мыть посуду. — Помоги мне.

— А Натан и Берта — они знают? — Я стала таскать тарелки в раковину.

— Что они знают?

— Что ты фея.

— Опять ты за свое. Нет, никто, кроме тебя, ничего не знает. А ты будь любезна держать язык за зубами. — И Мэнди огрела меня самым свирепым своим взглядом.

— Почему?!

Она зашипела на меня.

— Ладно, буду. Честное слово. Но почему?!

— А я тебе объясню. Феи людям нравятся только в сказках. А стоит им ненароком встретить самую настоящую фею, и не миновать беды. — Она сполоснула блюдо. — На, вытирай.

— Почему:

— Мокрое оно, вот почему! — Она увидела, как я растерялась. — А почему не миновать беды? Если коротко, то по двум причинам. Стоит людям догадаться, что мы умеем колдовать, и они думают — ага, пусть эти феи расхлебывают кашу, которую мы заварили! Если мы, феи, отказываемся, люди злятся. Вторая причина — мы бессмертные. Это их тоже злит. Госпожа неделю со мной не разговаривала, когда умер ее отец.

— А почему Люсинда не против, чтобы люди знали, кто она такая?

— Ей, дурочке, это даже нравится. Раздаривает жуткие дары и еще благодарности требует…

— А они всегда жуткие?

— Всегда. Жуткие они всегда, но находятся люди, которые приходят в телячий восторг от одной мысли, что получили подарок феи, даже если от этого подарка им одно горе.

— А почему мама знала, что ты фея? И я почему знаю?

— Весь род Элеоноры — Друзья Фей. В вас есть наша кровь.

Фейская кровь!

— А я тоже умею колдовать? Я тоже буду жить вечно? И мама жила бы вечно, если бы не заболела? А Друзей Фей — их много?

— Очень мало. В Киррии осталась только ты одна. Нет, солнце мое, не можешь ты ни колдовать, ни жить вечно. Просто в тебе есть капелька крови фей. Правда, кое в чем она все же сказалась. Ручаюсь, ножки у тебя не растут уже несколько лет.

— Я вообще уже несколько лет не расту.

— Ничего, еще подрастешь, но ножки останутся как у феи — вот и у мамы тоже были крошечные. — Мэнди подняла подол платья и пяти нижних юбок и показала башмачки размером не больше моих. — Ноги у нас не по росту маленькие. Это единственное, чего не исправишь колдовством. Наши мужчины подкладывают в обувь вату для маскировки, а мы, дамы, прячем ноги под юбками.

Я высунула ногу из-под подола. Маленькие ножки — это изысканно, но не получится ли, что когда я подрасту, то стану из-за них еще более неуклюжей? Смогу ли вообще сохранять равновесие?

— А ты могла бы заколдовать мне ноги, чтобы они выросли? Если бы захотела, конечно? Или… — Я огляделась в поисках возможного чуда. В окно хлестал дождь. — А можешь сделать так, чтобы дождь перестал?

Мэнди кивнула.

— Сделай! Ну пожалуйста!

— Чего ради?

— Ради меня. Хочу увидеть настоящее волшебство. Серьезное.

— Всерьез мы не колдуем. Только Люсинда. Это опасно.

— Подумаешь — грозу остановить, что тут опасного, скажи на милость?!

— Может, и ничего, а может, очень даже много. Включи воображение.

— Ясное небо — это же хорошо. Все смогут гулять.

— Включи воображение, — повторила Мэнди.

Я задумалась.

— Дождь — это полезно для травы. Для посевов.

— Дальше, — кивнула Мэнди.

— А вдруг злой разбойник задумал кого-то ограбить, а из-за плохой погоды решит посидеть дома?

— Точно. А может быть, из-за меня начнется засуха и придется с этим разбираться, поскольку я во всем виновата. А потом я нашлю ливень, а он сломает ветку, а ветка проломит крышу — и снова мне разбираться.

— Ну, тут ты ни при чем. Это хозяевам надо было делать крышу попрочнее.

— Может, да, а может, нет. А вдруг из-за меня начнется потоп и кто-нибудь погибнет? Вот почему нельзя колдовать по-серьезному! Я колдую только по мелочи. Вкусная еда, лечебный суп, мое коронное бодрящее снадобье…

— А когда Люсинда наложила на меня заклятие, это было серьезное колдовство, да?

— Еще бы! Вот дурья башка! — Мэнди так яростно оттирала сковородку, что та скрежетала и гремела о медную раковину.

— Расскажи, как снять заклятие. Мэнди, ну пожалуйста!

— Как — понятия не имею. Знаю только, что это возможно.

— Если я объясню Люсинде, что мне от него плохо, она его снимет? Снимет, да, Мэнди?

— Сомневаюсь, но чего в жизни не бывает. Да только вдруг она одно заклятие снимет — и тут же наградит тебя другим, еще похлеще. С Люсиндой одна беда: у нее всегда куча блестящих идей и она их в себе не держит, а тут же превращает в заклятия.

— А как она выглядит?

— Не похожа на прочих фей. Да уж лучше тебе никогда в глаза ее не видеть!

— А где она живет? — не отставала я.

Может, удастся ее разыскать и убедить снять заклятие. Ведь и Мэнди иногда ошибается.

— Мы с ней не разговариваем. Еще мне не хватало следить за перемещениями Люсинды Придурочной! Эй, миску не урони!

Поздно. Пришлось мне взять метлу.

— Неужели все Друзья Фей такие неловкие?

— Нет, лапочка. Фейская кровь не делает неуклюжими. Это в тебе человеческое. Ты хоть раз видела, чтобы я била посуду?… То-то же.

Я взяла веник, но оказалось, что это лишнее. Осколки сами собрались в кучку и запрыгнули в мусорное ведро. Я остолбенела.

— Ничего серьезнее я не делаю, солнце мое, только мелкое колдовство, от которого никому вреда не будет. Хотя и от него есть польза. На полу не останется острых осколков.

Я заглянула в ведро. Осколки лежали там аккуратной горкой.

— А почему ты не превратишь их обратно в миску:

— А это уже серьезное колдовство. На вид не скажешь, но серьезное. Так можно кому-то навредить. Заранее не угадаешь.

— Ага, получается, будущее феи не предсказывают. Если бы предсказывали, ты бы знала, можно или нельзя.

— Будущее мы не видим — как и вы, люди.

Это по гномьей части — у них-то ясновидящих полно.

Где-то в доме зазвенел колокольчик. Отец звал кого-то из слуг. Мама никогда не звонила.

— А ты была феей-крестной моей прабабушки? — Вопросы прямо роились и жужжали у меня в голове. — А ты давно наша фея-крестная?

В самом деле, сколько Мэнди лет?

Тут вошла Берта:

— Барышня, сэр Питер просит вас к себе в кабинет.

— Зачем? — спросила я.

— Не говорит. — Берта встревоженно вертела в пальцах кончик косы.

Впрочем, напугать Берту — дело нехитрое. Чего тут бояться? Отец хочет со мной поговорить. Было бы странно, если бы не хотел.

Я вытерла тарелку, потом еще одну, потом третью.

— Барышня, вы бы поскорее, — попросила Берта.

Я потянулась за четвертой.

— Ты уж лучше сходи, — сказала Мэнди. — Кстати, передник ему не понравится.

Мэнди тоже испугалась!

Я сняла передник и побежала к отцу.

И остановилась на пороге кабинета. Отец сидел в мамином кресле и глядел на стоявший на столе сверток.

— А, вот и ты. — Он поднял голову. — Подойди поближе, Элла.

Я уставилась на него исподлобья — нечего мне приказывать! И сделала шаг вперед. В эту игру я играла с Мэнди — вроде бы слушаешься, а вроде бы и нет.

— Элеонора, я попросил тебя подойти поближе.

— Я и подошла.

— Надо еще ближе. Я не кусаюсь. Просто хочу получше тебя узнать.

Он подошел ко мне, подвел к столу и усадил в кресло напротив.

— Ты когда-нибудь видела подобное великолепие? — Он развернул сверток. — Возьми. Осторожно, тяжелое. На.

«Не знаю, что это, но раз оно так нравится отцу — возьму и уроню!» — заранее решила я. Но все-таки посмотрела, что он мне дает, — и передумала.

Это был фарфоровый замок размером с два моих кулака — с шестью миниатюрными башенками, в каждую из которых можно было вставить свечку. Ой! Между окошками в двух башенках была протянута тонюсенькая фарфоровая ниточка — надо же, с развешанным бельем! Кальсоны, халат, детский слюнявчик — все прямо крохотулечное! А из другого окна, пониже, махала шелковым шарфом улыбающаяся нарисованная девушка. По крайней мере, с виду шарф был совсем как шелковый.

Отец забрал у меня замок.

— Закрой глаза.

Я услышала, как он задвигает тяжелые шторы. И решила подсмотреть из-под ресниц. Я ему не доверяла.

Он поставил замок на каминную полку, вставил свечки и зажег.

— Открой глаза.

Я подбежала посмотреть. Замок превратился в сияющую сказку. От огня по белым стенам побежали перламутровые разводы, а окна засверкали золотом, словно внутри горели веселые светильники.

— Ух ты… — только и вымолвила я.

Отец раздвинул шторы и задул свечи.

— Прелесть, правда?

Я закивала.

— Где ты это взял?

— У эльфов. Это эльфийская работа. В керамике они чудеса творят. Это сделал один ученик Агаллена. Я всегда хотел подлинного Агаллена, но так и не смог достать.

— Куда ты его поставишь?

— А куда ты хочешь, Элла?

— На подоконник.

— А не в твою комнату?

— Куда угодно, главное — на подоконник.

Тогда замок будет смотреть на всех — и в доме, и на улице.

Отец долго глядел на меня и ничего не говорил.

— Хорошо, я скажу покупателю, чтобы поставил его на окно?

— Как? Ты его продашь?!

— Элла, я торговец. Я продаю и покупаю. — И он заговорил словно бы сам с собой: — Может быть, удастся выдать его за подлинного Агаллена. Никто не отличит. — Он снова посмотрел на меня. — Ну вот, теперь ты знаешь, кто я такой: сэр Питер, торговец. А ты кто?

— Дочь, у которой раньше была мать.

Он даже слушать не стал.

— Кто такая Элла?

— Девочка, которой не нравится, когда ее допрашивают.

Он остался доволен.

— Надо же, у тебя хватило храбрости так со мной разговаривать. — Он оглядел меня. — Мой подбородок. — Он коснулся его, и я отпрянула. — Сильный. Волевой. Нос тоже мой. Надеюсь, тебя не огорчает, что у тебя иногда раздуваются ноздри. И глаза мои — только у тебя они зеленые. Почти все лицо — мое. Интересно, каким оно будет, когда ты станешь взрослой.

Да как он смеет говорить со мной, будто я портрет, а не живая девочка?

— Что же мне с тобой делать? — спросил он самого себя.

— Зачем тебе что-то со мной делать? — не поняла я.

— Нельзя же, чтобы из тебя выросла помощница кухарки. Надо дать тебе образование. — Тут он сменил тему: — Как тебе дочки ее сиятельства Ольги?

— Они меня не утешили, — ответила я.

Отец расхохотался — да-да, расхохотался, откинув голову и приподняв плечи.

Что тут смешного? Мне не нравилось, когда надо мной смеялись. От этого мне захотелось сказать об этих мерзких Хетти и Оливии что-нибудь хорошее.

— Наверное, они хотели как лучше.

Отец вытер выступившие на глазах слезы.

— Как лучше они точно не хотели. Старшая — гнусная интриганка, вся в мамашу, а младшая — попросту слабоумная. Им в голову не придет хотеть как лучше. — Тут голос у него стал задумчивый. — Ее сиятельство Ольга знатна и богата.

При чем тут это?!

— Может быть, отправить тебя в пансион вместе с ее дочками? Научишься ходить не как слоник, а как положено грациозной юной девушке…

В пансион! Без Мэнди! Там мне все время будут говорить, что делать, и придется слушаться! И будут искоренять мою неуклюжесть, и не смогут! И будут меня наказывать, а я буду мстить, и меня опять будут наказывать…

— Почему мне нельзя остаться дома?

— Пожалуй, можно приставить к тебе гувернантку. Если найти гувернантку…

— Отец, мне бы гораздо больше хотелось гувернантку. Если у меня будет гувернантка, я буду очень стараться!

— А если нет, то нет? — Он поднял брови, но мне было видно, что все это ему нравится.

Потом он встал и направился к письменному столу, за которым мама просматривала наши хозяйственные документы. — Ну, иди. Мне надо поработать.

Я ушла. На пороге я обернулась и сказала:

— А может, слоников в пансионы не допускают. Может, слоникам и образования не полагается. Может, они… — Я осеклась.

Отец снова расхохотался.

Глава пятая

Назавтра я должна была ужинать с отцом. Сидеть за столом мне было трудно, поскольку Берта заставила меня надеть модное платье с очень пышной юбкой.

На тарелки нам с отцом положили спаржу под горчично-эстрагоновым соусом. Перед отцовским прибором стоял граненый хрустальный кубок.

Когда я худо-бедно устроилась на стуле, отец подал Натану знак наполнить кубок вином.

— Посмотри, как играет свет, Элеонора. — Отец поднял кубок. — Вино сверкает, словно гранат.

— Красиво.

— Только-то? Красиво — и все?

— Ну, наверное, очень красиво… — Полюбить этот кубок? Еще чего. Отец ведь и его продаст.

— Пожалуй, он тебе больше понравится, если ты отведаешь из него вина. Ты когда-нибудь пробовала вино?

Мэнди мне не разрешала. Я протянула руку за кубком и угодила пышным рукавом прямо в горчично-эстрагоновый соус.

Но до кубка было еще далеко. Пришлось встать. Я наступила на юбки, потеряла равновесие и повалилась вперед. Чтобы не упасть, я резко оперлась рукой о стол и задела отца за локоть.

Отец выронил кубок. Кубок упал и раскололся пополам — отломилась ножка. На скатерть выплеснулся длинный алый мазок, вино брызнуло на отцовский камзол.

Я вся сжалась, ожидая взрыва ярости, но отец меня удивил.

— Зря я тебе предложил, — сказал он, промокая камзол салфеткой. — Ведь с первого взгляда было понятно, что ты немного не в себе.

Натан с горничной, которая прислуживала за столом, убрали скатерть и разбитый кубок.

— Прошу прощения, — выдавила я.

— От этого хрусталь не срастется, верно? — сердито бросил отец, но тут же взял себя в руки. — Извинения приняты. Сейчас мы пойдем переоденемся и вернемся за стол.

Через четверть часа я пришла в столовую в домашнем платье.

— Сам виноват, — сказал отец, отрезая кусочек спаржи. — Это из-за меня ты выросла дубиной стоеросовой.

— Я не дубина!

Мэнди за словом в карман не лезла — но и она никогда так меня не называла. Неумехой, растяпой, растеряшей — но не дубиной. Спотыкашкой, косорукой, недотепой — но не дубиной.

— Но ты еще молода и можешь всему научиться, — как ни в чем не бывало продолжал отец. — Наверное, стоит когда-нибудь отправить тебя в цивилизованное общество.

— Не люблю цивилизованное общество.

— Может статься, мне понадобится, чтобы цивилизованное общество любило тебя. Все, я решил. Ты поедешь в пансион.

Нет, не поеду! Не могу!

— Ты говорил, мне можно нанять гувернантку. Разве это не дешевле, чем отправить меня в пансион?

Горничная забрала у меня тарелку с нетронутой спаржей и поставила передо мной эскалоп и томатное заливное.

— Как трогательно, что ты тревожишься о деньгах. Гувернантка обойдется гораздо дороже. К тому же у меня нет времени отбирать претенденток. Через два дня ты поедешь в пансион с дочками ее сиятельства Ольги.

— Не поеду.

А он словно и не слышал меня:

— Я написал письмо директрисе — ты передашь его вместе с кошельком, в котором столько золотых джеррольдов, что она сразу согласится взять еще одну ученицу, пусть и без предупреждения.

— Не поеду.

— Элеонора, ты поступишь, как я скажу.

— Я никуда не поеду.

— Элла… — Он положил в рот кусочек эскалопа и говорил, не переставая жевать. — Твоего отца нельзя назвать добрым человеком, о чем, конечно, тебя уже предупредили слуги, поправь меня, если я ошибаюсь.

Я поправлять не стала.

— Вероятно, они упоминали о том, что я думаю только о себе, — да, так и есть. Наверное, они предупреждали, что я быстро теряю терпение, — да, быстро. Еще они говорили, что я всегда добиваюсь своего. Да, всегда.

— Я тоже, — соврала я.

Он восхищенно улыбнулся мне:

— Моя дочь — самая отважная девчонка во всей Киррии. — Улыбка погасла, губы сжались в твердую тонкую линию. — Однако она все равно поедет в пансион, даже если мне придется самому ее отвезти. И это будет отнюдь не увеселительная поездка, особенно если из-за тебя мне придется упустить время на торговые дела. Ясно тебе, Элла?

Разозленный отец напоминал мне кожаный кулак на пружине, какие бывают в балаганах у кукольников на ярмарках. В отце меня пугал вовсе не кулак, а пружина, ведь именно от нее зависит сила удара. Гнев в его глазах был скручен туго-натуго, и я не представляла себе, что будет, если пружина разожмется.

Я терпеть не могу бояться, но тут испугалась.

— Ладно, я поеду в пансион. — И, не сдержавшись, добавила: — Но меня все равно тошнит!

Он снова улыбнулся.

— Тошнит так тошнит, мне все равно, главное — ты поедешь.

Теперь я знала, каково слушаться, когда даже не приказывают, и мне это понравилось еще меньше, чем навязанная Люсиндой покорность. Я встала и вышла из столовой, и отец меня не остановил.

Вечер только начинался. Несмотря на ранний час, я побежала в свою комнату и натянула ночную рубашку. Потом положила в кровать кукол Флору и Розамунду и забралась под одеяло. Я уже давно не орала их в постель, но сегодня мне требовалось утешение.

Я обхватила их и стала ждать, когда придет сон. Но у него, видимо, были дела в другом месте.

У меня выступили слезы. Я уткнулась лицом во Флору:

— Лапочка…

Дверь открылась. Это Мэнди принесла свое коронное бодрящее снадобье и какую-то шкатулку.

Мне и без нее было худо.

— Мэнди, я не буду снадобье. Я хорошо себя чувствую. Честно.

— Ах, солнце мое. — Мэнди поставила чашку со снадобьем и шкатулку, обняла меня и стала гладить по голове.

— Не хочу никуда ехать, — буркнула я ей в плечо.

— Знаю, кроха, — отозвалась она. И держала меня в охапке долго-долго — я уже почти заснула.

Потом она вдруг пошевелилась:

— Пора пить бодрящее снадобье.

— Сегодня пропущу.

— Пропускать нельзя. Тем более сегодня. Не допущу, чтобы ты заболела, как раз когда тебе нужны все силы. — Из кармана передника появилась ложка. — Вперед. Три ложки.

Я собралась с духом. Снадобье было вкусное, орехово-сладкое, но густое и склизкое — будто лягушку ешь. Каждая из трех ложек вязко соскальзывала в горло. Чтобы избавиться от противного ощущения, потом приходилось несколько раз судорожно сглатывать.

Зато мне стало легче — чуть-чуть, но стало. Теперь я хотя бы могла поговорить. И снова пристроилась на колени Мэнди.

— Зачем мама вообще за него вышла:

Этот вопрос мучил меня уже давно — едва я подросла и стала понимать, что к чему.

— До свадьбы сэр Питер был очень обходителен с госпожой. Мне он сразу не понравился, но она меня и слушать не хотела. Семейство ее было против — он был беден, — а от этого госпожа только крепче влюбилась: добрая она была. — Рука Мэнди, утешительно гладившая меня по голове, остановилась на полпути. — Элла, кисонька, постарайся, чтобы он не узнал о твоем заклятии.

— Почему? Что он сделает?

— Очень уж он любит стоять на своем. Будет вертеть тобой, как хочет.

— Мама приказала мне не рассказывать о заклятии. Но я бы все равно не стала.

— Ну и правильно. — Рука снова принялась мерно гладить меня по голове.

Я закрыла глаза.

— Как там будет, а, Мэнди?

— В пансионе-то? Ну, наверняка найдется несколько отличных девчонок. Сядь-ка, лапочка. Неужели не хочешь посмотреть подарки?

Я совсем забыла про шкатулку. Но шкатулка была только одна.

— Подарки?…

— Подожди, по одному.

Мэнди вручила мне шкатулку:

— Это тебе. Носи с собой, куда бы тебя ни занесло. Всю жизнь.

В шкатулке была книга — волшебные сказки. Мне никогда не доводилось видеть таких прелестных картинок. Прямо живые. Я завороженно переворачивала страницы.

— Смотри на нее, вспоминай меня, и тебе полегчает.

— Не буду начинать читать до самого отъезда, чтобы растянуть удовольствие.

Мэнди рассмеялась:

— Не бойся, ее надолго хватит. Она будет расти вместе с тобой.

Потом она пошарила в кармане передника и достала оттуда сверток в папиросной бумаге:

— Это от госпожи. Она бы наверняка отдала его тебе.

Это было мамино ожерелье. Тонкие серебряные нити ниспадали мне почти до талии и сплетались в нежное кружево, унизанное крошечными жемчужинками.

— Вот повзрослеешь немного, солнце мое, и оно пойдет тебе не хуже, чем маме.

— Не буду его снимать.

— Ну, тогда лучше прячь под одежду от посторонних глаз. Да-да, оно дорогое. Гномьей работы.

Внизу зазвенел колокольчик.

— Папаша твой трезвонит.

Я обняла Мэнди и прижалась к ней.

Она выпуталась у меня из рук:

— Отпусти, ласточка.

И ушла, чмокнув меня в щеку.

Я забралась обратно в постель, и на сей раз сон взял верх.

Глава шестая

Наутро я проснулась и обнаружила, что судорожно стискиваю в кулаке мамино ожерелье. Часы на башне дворца короля Джеррольда как раз били шесть. Отлично. Я и собиралась встать пораньше — иначе мне не успеть попрощаться со всеми своими любимыми местечками.

Я надела платье, спрятала под него ожерелье и прокралась в кладовую, а там обнаружился целый поднос свежевыпеченных булочек. Булочки были горячие, и я подбросила две штуки в воздух и поймала в подол. Потом, не сводя глаз со своего завтрака, побежала к выходу из дома — и налетела прямо на отца.

Он стоял у порога и ждал, когда Натан подгонит коляску.

— Элеонора, сейчас мне некогда с тобой возиться. Беги сбей с ног кого-нибудь другого.

И передай Мэнди, что я привезу поверенного. Пусть приготовит нам обед.

Я и побежала — ведь он мне приказал. Мало того что заклятие было опасное, оно вечно ставило меня в дурацкое положение — к тому же, по-моему, это из-за него я была такая неуклюжая. Вот сейчас, например, мне приказали сбить кого-нибудь с ног.

Навстречу шла Берта с тазом мокрого белья. Я послушно налетела на нее, она уронила таз и с размаху села на плиты пола. Мои платья, чулки и панталоны вывалились на пол. Я помогла Берте собрать белье, но теперь ей нужно было все перестирать заново.

— Знаете, сударыня, мне и один-то раз не очень просто собрать вам вещи в дорогу, а тут еще по два раза все переделывать! — отругала меня Берта.

Мне пришлось извиняться, а потом — передавать Мэнди папины слова, а потом — сесть за стол и позавтракать как следует, потому что Мэнди так велела, — и только тогда я наконец отправилась в королевский зверинец под самыми стенами дворца.

Больше всего я любила смотреть на диковинных зверей и говорящих птиц. Все диковинные звери, кроме гидры (она обитала в болоте) и малютки-дракона, — единорог, табунчик кентавров и семейка грифонов — жили на намытом островке, окруженном ответвлением дворцового рва.

Дракона держали в железной клетке. Он был очень красивый — свирепый, но маленький и поэтому не страшный — и, похоже, особенно любил извергать пламя и злобно сверкать рубиновыми глазами.

Я купила у разносчика кусочек желтого сыра и поджарила на драконьем огне — это была та еще задачка: надо было держать сыр не слишком далеко, а то не зажарится, но и не слишком близко, а то дракончик его сцапает.

Интересно, куда король Джеррольд денет дракончика, когда тот подрастет. А еще интересно, вернусь ли я домой и узнаю ли, что с ним сталось.

За клеткой дракончика, на берегу рва, стоял кентавр и смотрел на меня. Едят ли кентавры сыр? Я осторожно подошла ко рву — только бы не спугнуть прекрасное создание.

— На, — сказал сзади чей-то голос.

Я обернулась. Это был принц Чармант, и он протягивал мне яблоко.

— Спасибо.

Держа руку с яблоком перед собой, я двинулась ко рву. Кентавр раздул ноздри и шагнул мне навстречу. Я бросила яблоко. К нему тут же подскакали два других кентавра, но мой поймал угощение и с громким хрустом принялся за еду.

— А я всегда жду, что они поблагодарят меня или скажут: «Чего таращишься?», — призналась я.

— Они не очень умные, говорить не умеют. Посмотри, глаза у них совсем пустые, — со знанием дела объяснил принц.

Это я и сама знала, но он, наверное, считал, будто это такая обязанность царственной особы — все объяснять подданным.

— Даже если бы они умели говорить, все равно, судя по глазам, сказать им было бы нечего, — заметила я.

Последовало удивленное молчание.

— Остроумно! Ты остроумная. Совсем как госпожа Элеонора. — Лицо у принца потемнело. — Прости. Зря я тебе напомнил.

— Я часто о ней думаю, — ответила я. Не часто, а все время.

Мы двинулись вдоль рва.

— А ты хочешь яблочко? — Принц вручил мне еще одно яблоко.

Мне захотелось снова посмешить его. Я постучала в землю правым башмаком, словно копытом, мотнула головой, словно гривой тряхнула. Вытаращив глаза, я тупо уставилась на Чара и с громким хрустом надкусила яблоко.

Да, он засмеялся. А потом сделал официальное заявление:

— Ты мне нравишься. Даже очень.

И вытащил из сумки третье яблоко — себе.

Мне он тоже нравился. Он не был ни заносчивым, ни скованным, не то что верховный советник Томас.

Нам кланялись все встречные киррийцы и даже иностранцы — эльфы и гномы. Я не знала, как полагается ответить, а Чар каждый раз поднимал согнутую в локте руку — это был королевский салют. Видно было, что у него это вошло в привычку, — как вошло в привычку все объяснять. Мне, наверное, достаточно низко склонять голову. Ну их, реверансы, того и гляди, шлепнешься.

Мы поравнялись с клетками, где жили попугаи, — еще одно мое любимое местечко. Попугаи болтали на всех языках на свете — и на заморских человеческих, и на наречиях других рас — гномьем, эльфийском, огрском и абдеджи (великанском). Я обожала передразнивать птиц, хотя смысла их слов не понимала.

Смотрителя звали Саймон, и мы с ним дружили. Когда он увидел Чара, то тоже низко поклонился. И отвернулся к клетке — он как раз кормил ярко-оранжевого попугая.

— Новенький, — сказал Саймон. — Трещит по-гномьи не умолкая.

—, фвточор эвтугх брззай иртх иммадбеч эвтугх брззаЙ, — проскрипел попугай.

—, фвточор эвтугх брззай иртх иммадбеч эвтугх брззаЙ, — повторила я.

— Ты говоришь по-гномьи?! — поразился Чар.

— Мне нравится изображать разные звуки. А так я знаю всего несколько слов.

— Фавитчор эвтук бриззай… — Чар махнул рукой. — Нет, у тебя получалось лучше.

—, ачод дх ээйх афчуЗ уочлудвааЧ, — протрещал попутай.

— Вы понимаете, что он говорит? — спросила я Саймона: иногда ему удавалось переводить птичьи реплики.

Саймон мотнул головой:

— А вы, сударь?

— Нет. Булькают — и все.

Саймона позвали другие посетители, он извинился и отошел к ним. А Чар смотрел, как я прощаюсь со всеми птицами по очереди.

—, иккво пвач брззай уведьеЭ. — По-гномьи: «Скоро снова будем копать вместе».

— ахтхООн ШШинг! — По-огрски: «Доброй еды!»

— Айййи о-о-о (тут надо взвыть) бек ааау! — На абдеджи: «Я уже по тебе скучаю!»

— Порр оль песс ваддо. — По-эльфийски: «Гуляй в тени».

Я постаралась запомнить эту картину — и птиц, и Саймона.

— До свидания! — крикнула я ему, а он мне помахал.

Рядом с птичником жили огры, но между ними разбили сад, чтобы попугаи не растеряли перышки от страха. Мы немного погуляли среди клумб, и я поучила Чара кое-каким иностранным словам. Память у него была хорошая, но вытравить киррийский акцент было, похоже, безнадежной затеей.

— Если эльфы меня услышат, в жизни не пустят под деревья.

— А гномы дадут по голове киркой.

— Зато есть надежда, что огры-людоеды сочтут меня недостойным своей трапезы.

Мы как раз подошли к их хижине. Двери были надежно заперты, но все равно вокруг хижины, на расстоянии полета стрелы, стояли на посту гвардейцы. Один из огров исподлобья глядел на нас из окна.

Огры — существа очень опасные, и не только потому, что они такие огромные и жестокие. Они с первого взгляда видят все твои тайны и умеют этим пользоваться. И если хотят, мастерски умеют убеждать. Не успеет огр произнести одну-единственную фразу по-киррийски — а ты уже забываешь и про острые зубы, и про засохшую кровь под когтями, и про клочковатую жесткую щетину. В твоих глазах он становится красавцем, хуже того — добрым другом. А к концу второго предложения он очаровывает тебя так, что может делать с тобой что заблагорассудится — сварить заживо или сожрать сырым, если готовить некогда.