Улица Марата

      Ольге и Наташе я подарил по кассете с австрийской народной музыкой. Наташа организовала мне свидание с Ольгой у себя в квартире.
      – Одиннадцать утра? – предложила она.
      – ОК, – согласился я.
      Проснувшись пораньше, я отправился в туалет и как следует просрался. Затем я пошел в кухню. На стенах висели работы немца. Наверное, он съебал отсюда из-за наступления холодов. Впервые за все путешествие я почистил зубы. Затем пожевал кусок черствого хлеба и проглотил минеральной воды.
      Я пообещал Вольфу вернуться к семи вечера. У нас на двоих был всего один ключ. По дороге на улицу Марата я закинулся чашкой кофе, затем купил еще пачку кофейных зерен и похуярил к Наташе. Ольги еще не было. В Наташиных комнатах было много всяких бесполезных вещей. Главным образом – фотографии ее предков. На тумбочке, накрытой кружевным полотенцем, стояла икона.
      Наташа рассказала о своем дедушке, который был ученым-генетиком, и которого репрессировали при Сталине. Он сгинул в ГУЛАГе. Я понимал не все. Но история была любопытной, поэтому я решил попросить Вельму, чтобы она ее записала. Наконец явилась Ольга. Она была взволнована, утверждая, что к ней подкрался пиздец. Она не могла оформить себе выезд заграницу, поскольку у нее пизданули сумочку с документами. Кроме того, ее хуйнули с работы. Теперь у нее ничего не было. Правда, через три недели ей должны были выдать диплом.
      – Дай мне работу, Гюнтер, – взмолилась она.
      Я ничем не мог ей помочь. Ее немецкий ограничивался лишь несколькими словами. Кроме того, у меня были свои собственные проблемы. Я справился у Наташи о том, где я могу купить советскую военную униформу. Она назвала адрес магазина на Невском.
      Ольга взялась меня туда отвести. Но сначала она хотела привести себя в порядок. Она вышла в соседнюю комнату и долго оттуда не выходила. Через полчаса она появилась с накрашенной мордой лица. Почему же она делала это так долго?
      Невский проспект, как всегда, был заполнен народом. Это была самая красивая улица в мире. Как и в Вене, здесь повсюду шныряли японские туристы. Какой-то старикан стрельнул у нас покурить. По пути, чтобы прослыть перед Ольгой щедрым, я дал денег какой-то нищенке, сидящей у церкви.
      Несколько дней назад позади этой церкви мы с Вольфом наткнулись на дохлую кошку. Она была оранжево-белого меха. Никто не потрудился ее убрать или похоронить. И мы в том числе. Кому нужна здесь мертвая кошка?! Даже человеческая жизнь здесь ничего не стоит. Меня бы не удивило, если бы мы наткнулись на человеческий труп.
      Ольга завела меня в "Гостиный Двор", где я получил самый страшный шок в этом моем путешествии. Я купил две пары носков, заплатив за них 60.000 рублей (около 12 долларов!!!). Это было дохуища! Скорее всего, продавщица меня наебала, потому как на ценниках я видел лишь четырехзначные цифры.
      На балконе второго этажа мы сели в кафе, заказав лимонад, но от душевного расстройства из-за носков у меня на глаза накатились слезы. Мне было глубоко обидно, ведь Ольга за меня не вступилась. Есть такие люди, которые молчат, в то время, когда другим перерезают горло. Меня нагло выпотрошили прямо у нее глазах, бесстыжим образом обсчитали, а она…
      Когда я вечером показал носки Вольфу, тот сказал, внимательно их осмотрев, что это просто фирменные дорогие носки и что я не прав, но я ему не поверил.
      Хотелось напиться. Я пригласил Ольгу в кабак. Мы занырнули в мрачную забегаловку. Изучив цены у стойки, я решил, что здесь слишком дорого. Мы вышли. Ольга хотела есть. На улице я угостил ее беляшом. В конце концов, мы нашли недорогую пролетарскую рыгаловку у рынка, плотно набитую простым народом. Здесь было раздолье для карманных воришек, только улизнуть в случае чего было бы некуда, а это опасно, ведь русские тюрьмы известны своими ужасами.
      Ночью мне снился дурной сон – я был арестован русскими по подозрению в убийстве. К убийству я не имел ни малейшего отношения, я просто приглянулся ментам. Я просил Вольфа мне помочь, вытащить меня из-за решетки, поднять скандал в союзе писателей России и в Пэн-клубе, связаться с нашим посольством. Он обещал сделать все возможное. Его усилия оказались напрасными, однако я не был приговорен к смертной казни. Мне впаяли десять лет русской тюрьмы. Без знания языка это могло стать адом.
      Иными словами, если трактовать сон по Фрейду, это был прозрачный намек на невозвращение домой. Когда человек попадает в ловушку, отрезающую ему дорогу назад, особенно заграницей, он обречен. В семидесятые годы около 30.000 молодых европейцев бесследно исчезли на Ближнем Востоке. Их след обычно терялся в Стамбуле. Я бы согласился остаться в России из-за любви – это был бы очень красивый жест.
      На барахолке у Михайловского сада мне приглянулась голубая рубашка мента с погонами – 200.000 рублей, слишком дорого. Ольга кокетничала с продавцом. Я купил в киоске бутылку пива, в киосках продавалось все. Русское пиво было лучше австрийского, даже после трех бутылок оно не сносило крышу. Опьянение от него растекалось по телу медленно и приятно.
      Я избегал злоупотребления спиртным после своего первого посещения России. Тогда я за месяц выжрал больше водяры, чем за всю мою предыдущую жизнь. А в дорогу папа Игоря дал мне с собой еще пять поллитровок "Столичной", последнюю из которых я вылакал уже в Вене с каким-то украинцем. Мы познакомились с ним в Братиславе. Он просился переночевать всего на одну ночь, но это растянулось почти на неделю.
      Ольга вывела меня к воде. Мы сели на лавочку. Здесь меня обуяла страсть.
      – Давай поедем к тебе, Ольга,- взмолился я.
      Она отвечала, что это невозможно. Она что-то говорила о трех мужьях и о смерти, наверное, все трое погибли. Позже я подумал, что она не захотела подвергать меня нападению трех мужчин, своих любовников, которые могли бы меня убить.
      Ольга сказала:
      – Лучше я приду к тебе на Пушкинскую.
      Я кивнул, но мне не терпелось. Я настаивал, чтобы пойти к ней. Она что-то пролепетала о 16-ти квадратных метрах. Но какое это могло иметь значение? Ведь этого вполне достаточно для ебли! Похоже, она просто стеснялась, боясь травмировать меня свой нищетой. В Летнем саду мы присели у статуи. Классические достопримечательности мало меня интересовали. Я сказал ей об этом.
      У меня даже не возникало желания сходить в Эрмитаж, хотя в Вене мне говорили, что по сравнению с ним дворец Шенбрун является просто сараем. Я считал, что события не следует форсировать, что это произойдет когда-нибудь в один из моих приездов, если этому в действительности суждено произойти.
      Внезапно я ощутил голову Ольги у себя на плече. Моя рубашка, за много недель ни разу не стиранная, была грязной и потной, а новую я не купил. Я все еще не мог оправиться от шока с носками. Была пятница. Мимо гуляли семьи, с любопытством поглядывая на нас. Подозревали ли они во мне иностранца, или же их привлекал мой пиратский платок?
      Еще в квартире Наташи Ольга спросила меня о том, как долго я еще буду в городе. Я ответил, что еще неделю, но я напиздел. Мы с Вольфом собирались съебать в ближайшие выходные. Но я не хотел ее отпугнуть, поэтому я солгал.
      Между нами возникла связь. Если Ольга не пошутила по поводу Пушкинской, то тогда нас ожидает еще целая ночь. Это меня воодушевляло. Мы потащились дальше. Перед нами был мост через Неву. Я попробовал прикинуть на глаз его длину. Выходило метров 600. Перейдя на другую сторону, мы снова зашли в парк, где Ольга выпила кофе в какой-то искусственной пещере. Она предложила сходить в зоопарк. Я отрицательно замотал головой. Это меня не харило. Мы убивали время до вечера. Ольга снова хотела есть. На рынке я купил ей хлеба и сыра.
      – Пиво или лимонад? – спросил я.
      Но она предпочла бананы. Мы устроились на пляже перед Петропавловской крепостью. Какая-то бабушка бродила в поисках пустых бутылок, я швырнул ей свою. Когда мы хавали хлеб с сыром, Ольга сказала:
      – Я голодала целых полгода.
      Это меня потрясло. У меня не было адекватного опыта в подобных вещах. Пожрав, мы поперлись к метро, чтобы поехать на Пушкинскую.
      На рынке, где мы покупали хлеб и сыр, я положил глаз на мышино-голубой жилет, и теперь размышлял над тем, не купить ли мне его в подарок для одной венской бляди. Но это могло бы оскорбить Ольгу, поэтому я подавил в себе это намерение. Вольфа еще не было дома.
      Мы постучались в ателье рядом. У Петра Охты всегда кто-нибудь тусовал. Здесь находился Флориан – музыкант, сочинивший гимн Пушкинской. Ему давно перевалило за сороковник и он, как и я, бывал в Париже. Все кучковались на кухне. Здесь бывал всякий околокультурный сброд – студенты, журналисты, визитеры из Москвы и других городов. Здесь спорили об искусстве, бухали до синих пауков, горланили пьяные песни. Повсюду висели картины-надписи Петра.
      – У меня есть идея объединить художников и писателей всех стран -
      Вена, Москва, Берлин, Питер, – заявил я. – Это будет разрастаться и стабилизироваться.
      – Не реально, – буркнул Фло, – по крайней мере, для андерграунда…
      Он был по-своему прав. На Пушкинской циркулировал анекдот о том, что будто бы во время своего официального визита в Санкт-Петербург немецкий канцлер Гельмут Коль первым делом спросил у русского мэра-коррупциониста: "Как дела у художников на Пушкинской?". Но это была всего лишь легенда.
      Художники на Пушкинской замерзали от холода, и вынуждены были бухать при свечах, когда им вырубали свет. Хотя в этом тоже была определенная романтика. Я не мог себе представить, как можно существовать без отопления при температуре минус 30. Правда, у многих из них имелись уютные квартирки за пределами сквота. Петр Охта, например, жил со своей мамашей, которая его обслуживала во всех отношениях – кормила, стирала и т.д. Когда-то он был учителем в школе, но затем послал свою работу в пизду, решив стать свободным художником, и перебрался на Пушкинскую.
      Ведь здесь вершилась история. Это чувствовал каждый, кто переступал порог данного дома. Классическое искусство в дворцах и в музеях города предназначалось для туристов. Здесь же вершились живые судьбы многих художников. Весь сквот был набит их работами. Здесь был своеобразный монастырь – сакральное убежище для монахов. Это были современные Андреи Рублевы.
      Пушкинская находилась в центре знаменитого мегаполиса, вокруг были обжорные ряды и злачные места, а по Невскому проспекту прогуливались самые красивые шлюхи. Русские бабы нередко курили и бухали наравне с мужиками, и это отличало их от западных, в том числе от австрийских баб, которые курят и бухают больше, чем мужики. Поэтому на Западе нет красивых женщин, поскольку они все давно уже спились и скурились.
      Я спросил одну русскую поэтессу – что она думает о мужчинах и женщинах Запада? И она ответила: "Мужики везде одинаковы. А на Западе бабы похожи на мужиков. Наши женщины мягче, они не стесняются проявлять эмоции. В них есть славянский огонь".
      Ольга трепалась с одной из гостий Петра Охты, та предлагала ей какую-то работу. Наконец появился Вольф с ключом от нашего гнездышка. Я хотел утащить Ольгу к себе, но она отказалась, пообещав прийти позже. Мы с Вольфом вливали в себя пиво, сидя на подоконнике. Он побывал в Эрмитаже. Вопросов у меня не было. У меня играло очко, я боялся, что Ольга меня обманет.
      – Если она не отдастся мне этой ночью, я сойду с ума, – прорычал я.
      Вольф принялся меня утешать. Заслышав шаги на лестнице, я выскочил в коридор, но это был Петр.
      – Ольга еще у тебя? – спросил я.
      Он кивнул утвердительно. Это меня расслабило. Наконец объявилась она, возбужденно приговаривая:
      – Ура, я нашла работу, я нашла работу!
      Это было что-то связанное с уборкой или с готовкой. У Ольги имелось высшее образование. Но в новой России это не имело большого значения. Я достал нам с Вольфом по пиву, а Ольге дал шоколад и налил кипятку. Мы хорошо посидели втроем. Затем Вольф вкрадчиво промолвил:
      – Я оставляю вас наедине. Вам это необходимо.
      Подумав, он спросил:
      – Двух часов хватит?
      – Конечно, – кивнул я. – Обычно мне хватает и десяти минут.
      Не успел он выйти, а мои лапы уже обхватили Ольгу. Мои губы присосались к ее глазу. Она отстранилась, чтобы пойти в туалет, а я схватил снятую с петель дверь – наше любовное ложе, и положил ее на середину комнаты. Когда Ольга вернулась, она сделала мне знак, выключить свет. Во тьме она обнажилась до трусов и села на край двери. Я тоже разделся, подсев к ней, и тут же принялся сдирать с нее трусы.
      Она повалилась на спину, и я ворвался в нее. Нами двигал половой голод. Я воткнул палец ей в анус. На этом закончилась первая фаза нашей душераздирающей близости. Я жадно выкурил сигарету и влил в себя банку пива.
      – У меня целый год никого не было, – доверительно призналась мне
      Ольга.
      Ее веснушчатая спина возбуждала меня перманентно. Кончики моих пальцев скользили по коже ее плечей. Я ущипнул ее за соски, а затем обследовал стенки ее вагины. Она стонала. Я положил ее руку на свой хуй. Затем я ей засадил. Она повизгивала и покрикивала от моих толчков. Затем она перевернулась на живот. Ее рука гладила мои яйца.
      Ее крики распаляли меня. В паузе Ольга сказала:
      – Я люблю мужчин. Своих мужчин. Я всегда была несчастна как человек, но счастлива как женщина.
      После этого она вскочила на меня сверху – жопой ко мне, но у меня уже не стоял. Она повернулась, и со вздохом принялась за работу. Добившись положительной динамики, она запихала его себе в щель. Она хотела еще. Таня в Москве также проявляла недюжинную изобретательность во время нашей единственной ночи. Обе они были жаднокайфыми тварями, жаждавшими сексуальных наслаждений.
      Войдя в раж, Ольга исступленно колотила ладонями по моему огромному пузу, словно по барабану.
      – Пиво! – орала она. – Это от пива!
      Я хотел кончить ей в рот, но она не пожелала. Тогда я решил ей полизать, однако она оказалась не подмытой и омерзительно пахла.
      Тогда я все сделал по-простому. Мои быстрые сильные толчки неотвратимо сдвигали ее на край двери. Ее выкрики подстегивали меня. Излив в нее водопад, я взревел, будто кабан. Мой отрешенный взгляд блуждал теперь за окном в ночном небе. Ольга выжимала из меня последние капли, вибрируя тазом, словно стиральная машина.
      Раздался стук. Это вернулся Вольф. Идеальный момент. Теперь он уже не мог нам помешать. Ольга вскочила, прикрывшись спальным мешком. Вольф деликатно юркнул на кухню.
      – Пришел культуртрегер, – сказала Ольга.
      Называть Вольфа культуртрегером было абсурдно. Возможно, она просто неточно выразилась, у нее в запасе было мало немецких слов. Я саркастически пошутил, сказав что-то ядовитое по поводу "бедного Вольфа", но она меня неверно поняла.
      – Он с нами здесь? – с интересом спросила она.
      – Нет, – замотал я головой, – мы здесь, а он там, сам по себе.
      Затем я повалил ее на дверь и снова принялся трахать. Мой громкий крик возвестил о моем очередном достижении. Она перевернулась. Я обхватил ее своими ногами и удовлетворенно уснул. Утром она жаловалась на боль в костях. Это была простуда. Ее трясло. Я дал ей свой красный полувер с мордой клоуна на брюхе. Она его натянула.
      – Здесь ничего нет, никакого комфорта, – жаловалась она. – У
      Наташи в квартире хотя бы есть мыло. Я люблю подмываться с мылом. У вас же нет даже мыла!
      Мы позавтракали продуктами Вольфа, сожрав его вареную колбасу. Сам он уже куда-то слинял. От его колбасы и хлеба мы почти ничего не оставили. Позже это привело его в ярость. До этого мы с ним никогда не ссорились из-за продуктов, финансовых притязаний друг к другу у нас не было. Обычно мы покупали в складчину напитки и всякую ерунду, чтобы хватало на несколько дней.
      В этот же раз колбаса была его личной, и я не имел права ее трогать.
      Вольф был моим подчиненным, это я организовал ему эту поездку. И хотя ему не нравилась такая зависимость, однако он не мог ничего изменить. Материализм Вольфа порою меня раздражал.
      Мы вышли на улицу. Светило солнце, но было холодно, приближался октябрь.
      – Ты должен приехать в Питер весной, чтобы увидеть белые ночи, – жужжала мне в ухо Ольга.
      Об этих ночах я уже что-то слыхал.
      Зайти к Наташе Ольга не захотела, она и без того слишком часто у нее бывала. Мы ебнули кофе и стали искать Вольфа.
      – Эй, Гюнтер! Гюнтер! – услышал я.
      Это были художники с Пушкинской. Они шли опохмеляться и хотели, чтобы я накатил с ними, но из-за Ольги я отказался. Она попросила купить ей пакет томатного сока в киоске, но вместо этого я купил ей двухлитровую бутыль оранжада.
      – Но это же химия, – разочарованно протянула она.
      Я не был адептом натуральных продуктов, и купил ей оранжад, потому что он был дешевле томатного сока. Ее капризность меня возмутила. В ее ситуации она не должна бы была себя так вести. Ведь у нее не было ни работы, ни денег. В качестве утешения я купил ей дешевую шоколадку.
      Мы сидели в крошечном парке на улице Марата, облучая наши лица слабым осенним ультрафиолетом. Рядом присела пара бомжей. Я положил свою усталую голову на плечо девушки.
      – Ты любишь секс? – спросила она меня.
      Я промолчал. Может быть, она ожидала от меня денег? Я не собирался ей ничего платить, она ведь не проститутка. Конечно, я понимал, что у нее было тяжелое материальное положение. В такие моменты люди способны изменить своим принципам. Но я своим принципам не изменял.
      – Ладно, пойдем к Наташе, – сказала она.
      Незадолго до того мы встретили Наташу у киосков, где покупали попить. Она выходила пробздеться, но собиралась вернуться в квартиру, где ее ждал Андрей. Когда мы подошли к дому Наташи, я попытался взять Ольгу за руку, но она отстранилась.
      – Тебе нравятся художники, – иронически заметила она.
      То ли она ревновала меня к художникам, то ли хотела дистанцировать меня от себя. Одно из двух. Конечно, я отымел ее этой ночью, но она не стала от этого ближе. А ведь это с моей подачи она нашла работу! Это я привел ее к Петру Охте, где она встретила ту самую тетку, которая ей ее предложила.
      А теперь она еще выебывается по поводу Пушкинской! Какая черная неблагодарность…
      Когда мы пили кофе в кафе, она вдруг стала делать нелестные замечания в адрес сквота. Рядом сидело несколько претенциозно одетых мажоров, которые одобрительно закивали, слушая ее комментарии, а один из них даже демонстративно заржал.
      Я оставил ее в квартире Наташи, расцеловав на прощанье в обе щеки.
      На Невском проспекте мы с Вольфом зашли в какой-то собор с колоннами по периметру, у его портала шастали драные кошаки, которым Вольф скормил остатки своего бутерброда. Старушки, сидевшие на паперти, посмотрели на нас с одобрением, а одна из них завела нас в церковь. У свечного киоска нам улыбнулась молодуха в платке. Мы перекинулись с ней парой слов, и она увязалась за нами до самой Пушкинской.
      У метро дачники продавали цветы. Вольф купил девушке розу. Ее звали Верой, она училась в консерватории. Я оставил их наедине в ателье, и она два часа играла ему Глинку на его инструменте.
      – Она спиздила у меня две фотографии! Я показывал ей фотографии, а затем не досчитался двух, – бушевал Вольф.
      – Ты заплатил ей денег?
      – Нет, а что?
      – Я думаю, она этого ожидала за двухчасовой приватный концерт.
      Или же ты полагаешь, она сделала это ради собственного удовольствия?
      Это была встреча чувствительной петербурженки с западным эгоманом. Между тем, с каждым днем мы опускались все ниже, стремительно теряя остатки человеческого облика. Но нам это нравилось. От предложения Наташи сходить в баню мы отказались. На Пушкинской же душа не было, а если и был, то явно только холодный.

7. НЕРВНЫЙ ПУТЬ НА ВАРШАВУ

      В день нашего предстоящего отъезда нам встретился Флориан во дворе Пушкинской. Он стоял там в своем задрипанном пальто, греясь на солнце. Мы пошли дернуть пивка к одному из ближайших киосков.
      Он поинтересовался нашей переводчицей, полюбопытствовав, когда она придет, ведь у нас было запланировано интервью с Петром Охтой. Обитатели Пушкинской проявляли ко мне уважуху. Все знали дату нашего отбытия – в понедельник. Времени оставалось в обрез.
      – В три часа, – отвечал я. – Она придет в три.
      Она действительно появилась вовремя. Мы планировали интервью раньше, но она приболела. Ее звали Виктория Попова, она была питерской поэтессой, изучавшей евритмию в Вене. В связи с этим она была на понтах, строя из себя хуй знает что.
      В России общество однородно, не то, что на Западе. В результате коммунистической революции происходило планомерное нивелирование личности, различия между бюргерами и пролетами оказались стертыми. Каждый, кто мог хоть как-то выделиться из толпы, гордился этим.
      Мы поперлись на вернисаж одного из художников с Пушкинской в близлежащий отель "Невский Палас", построенный совместно австрийцами и русскими. Он рисовал кичовые картинки голых юношей, подражая Густаву Климту. На стенах отеля висели стилизованные под старину портреты царя, придворных дам и офицеров. Все это плохо стыковалось одно с другим. На вернисаже не кормили и не наливали.
      Я включил диктофон и раскрыл записную книжку с вопросами. Они касались жизни Пушкинской и ее насельников. Мы знали, что художники не получали никакой поддержки от местных властей, лишь изредка довольствуясь подачками с Запада. Об этом я хотел знать подробно. Но Петр желал, чтобы я спрашивал его только о его творчестве. Тогда я поручил сформулировать эти вопросы Вольфу, поскольку он в какой-то мере сам был художником. Но Охта требовал все новых и новых вопросов.
      Вольфа же интересовало совершенно иное.
      – Надо послать гонца за бухлом, – сказал он. – Я уже дал Илоне с
      Костей 20 баксов, добавь еще, Гюнтер!
      Я нехотя отстегнул Илоне пятьдесят тысяч рублей. Через десять минут она вернулась с водкой, пивом и чипсами. Вольф пытался подкатить яйца к переводчице. Он записал ее венские координаты и договорился о встрече.
      Какой-то художник доябывался ко мне, желая показать мне свои работы. Я ответил, что уезжаю, но обязательно вернусь. Флориан хотел завести нас в комнату Джона Леннона, которую оформил Охта, однако я отказался. Джон Леннон меня не интересовал. Это был отстой.
      – Дела закончены, можно валить, – сказал я.
      – А ты уверен, что сегодня еще есть поезда? – вопросил Вольф.
      – Если нет сегодня, тогда уедем завтра. Давай попросим Костю или
      Андрея сходить с нами на Варшавский вокзал и помочь нам купить билеты.
      Нам требовалась помощь аборигенов. Попасть из Питера в Вену было не просто. Нужно было хуярить с пересадками. Самым удобным был путь через украинский Ужгород и Братиславу, от которой до Вены оставалось всего полсотни километров. Но для Украины нам нужны были визы, бегать за которыми уже не хотелось. Поэтому мы выбрали другой вариант. Нам предстояла дорога через Белоруссию, Польшу и Чехию. Это было опасно. Самой проблемной считалась Варшава.
      Ни в коем случае мы не хотели оказаться на вокзале этого города. Рассказы о Варшаве были чудовищными. Вельма рассказывала историю об одном русском поезде, пассажиры которого подверглись нападению вооруженных грабителей.
      – Я думаю, они работают вместе с полицией, – утверждала она.
      Еще один случай я вычитал в венской бульварной газете. Два австрийских бизнесмена были ограблены и убиты в Варшаве. Возможно, они хвастались своими бабками, что на Востоке может иметь роковые последствия. Я слышал об одном магазине, в котором обворованные туристы могли выкупать свои вещи. Полиция закрывала на это глаза.
      Наташа говорила, что дорогу между Питером и Варшавой контролируют польские преступные группировки. Однажды в поезде они угрожали револьвером Андрею, но, не обнаружив у него денег, оставили его в покое. Но затем его отымели в Германии немецкие бауэры, почти ничего не заплатив за месяц работы.
      Мы были готовы ко всему. Мы попрятали деньги, куда было возможно. Когда мы ехали сюда, я, перебрав водки и пива, обоссался во сне, в результате часть долларов сильно пострадала. Их никто не менял, они светились в ультрафиолете.
      Мои обоссанные доллары мне частично удалось поменять в филиале австрийского банка в Москве, но с большими потерями. Об этой возможности мне сказали в австрийском посольстве.
      Вольф делал запасы пива в дорогу. Поезд долго ехал по городу, затем за окном замелькали деревни и деревья. Ландшафт был однообразным. Судя по вокзалу, Минск был невъебенно красивым городом. Мы даже думали сделать в нем остановку, чтобы сходить в украинское посольство за визами. От Питера до Минска было почти 1000 километров.
      – А на карте они находятся рядом друг с другом, – заметил Вольф.
      – Дурак, все относительно – карта Австрии выглядит на стене не больше карты России.
      В Бресте была граница. Город с таким же названием есть и во Франции. Белорусские погранцы тщательно проверили наш багаж. Когда же они увидели картину, которую Петр Охта по дешевке втюхал Вольфу, они прихуели. На картине, как и на всех произведениях Охты, было что-то написано.
      – Ты знаешь, что это значит? – спросил я у Вольфа.
      – "Вся власть ублюдкам", или нечто подобное, – ответил тот.
      У меня из сумки таможенники с удивлением достали советскую военную фуражку. Возможно, они поняли, что мы культурные работники, потому что не стали к нам придираться. Мы перешли по железнодорожному мосту в ту часть вокзала, от которой отправлялись поезда в Польшу. На лестнице нам встретилась нищенка и мерзко улыбавшийся калека. Было не вполне ясно, улыбается ли он дружелюбно или угрожающе. Полагаясь на свою интуицию, я не стал улыбаться в ответ.
      Купить билет нам помог америкашка, которого сопровождал белорус. Он был журналистом, приехавшим фотографировать места, где гитлеровские пилоты расстреляли много советских детей, собиравших помидоры. Нацисты не знали пощады в отношении гражданского населения. Но можно понять и позицию фюрера, для которого упреждающий удар был единственной защитой от советской чумы. Вопрос был лишь в том, кто нападет первым.
      В киоске я купил пива и сигарет. Белорусские продавщицы были накрашены, словно артистки цирка. Это вообще характерно для постсоветского пространства.
      За белорусского зайца (это животное было изображено на купюрах) надо было платить два русских рубля. Я избавлялся от рублей, поскольку у нас их нигде не меняли. К русской валюте доверия ни у кого не было. В России ходили доллары и немецкие марки, и те, кто их собирал, богатели. Америкос ехал в другом вагоне, поэтому мы его больше не встретили.
      Нам предстоял наиболее опасный участок дороги.
      – Когда мы окажемся в Чехии, значит, нас пронесло, – сказал я.
      Польша выглядела экономически отсталой – бескрайние поля и луга, много крестьянских домов. Все привокзальные постройки были исписаны цветными граффитями. При подъезде к Варшаве Вольф указал на обнесенную колючей проволокой территорию с бараками:
      – Это напоминает концлагерь.
      – Ты уверен?
      – Конечно! Типичный концлагерь. Здесь мало что изменилось. Они оставили себе все лучшее, что у них было.
      Вероятно, Вольф знал больше меня. Его папа был офицером СС. Он служил в Матхаузене, и у него сохранилось множество фотографий оттуда.
      В предместье Варшавы мы стояли несколько часов на запасном пути. Здесь было идеальное место для грабителей. Полиции нигде не было видно. Группа вооруженных бандитов могла бы легко обчистить вагон. Плюнув в окно, я чуть было не попал в проводника, стоявшего на платформе с группой мужчин уголовного вида. "Если они разрабатывают совместный план действий, то тогда нам кранты" – подумалось мне.
      У меня еще была заныкана сэкономленная сотня баксов, которую я хотел привезти домой. Лишаться ее мне не хотелось. Но, если они ничего не найдут, они могут застрелить меня от злости. Я приготовился к худшему, но хмыри на платформе рассосались, не став штурмовать вагон. Ни польская, ни какая другая мафия нас не тронула, и мы даже почувствовали легкую фрустрацию, когда прибыли в Прагу.
      Мы были почти дома. Пражское метро в сравнении с московским казалось детской железной дорогой. Здесь трудно было бы заблудиться. В Праге мы купили билет до Вены.
      – Что мы будем делать несколько часов до отправления поезда? – спросил я у Вольфа, и он предложил где-нибудь поболтаться, пожрать и накатить пива.
      Мы проехали несколько остановок на метро и вылезли в город. Пиздячил сильный дождь. Мы поискали глазами забегаловку, ничего не увидев, мы вскочили в трамвай, привезший нас в исторические кварталы. У магазина нижнего белья я остановился как вкопанный. Мой взгляд привлекли оранжевые кружевные трусы небольшого размера. Они наверняка подошли бы Ольге. "В другой раз" – решил я.
      Тут же мы нашли пивную со стойкой и высокими столами. Дешево и сердито. Чешское пиво оказалось даже лучше русского. После второй кружки я все же решился купить трусы.
      – У нее ведь ни хуя нет, – сказал я. – Они ей наверняка понравятся!
      – Какой благородный поступок, – искренне восхитился Вольф.
      Я сбегал за угол за трусами. На поверку они показались мне весьма просторными, ведь Ольга была слишком тощей. Но, если у нее будет работа, она обязательно растолстеет, и тогда они придутся ей впору.
      Вольф записывал в Питере все адреса, в том числе и адрес Наташи. После третьей кружки пива, потрясенный моим великодушным поступком, он тоже решил сделать широкий жест и послать оставшиеся у него жалкие несколько тысяч рублей нашей общей знакомой. На улице спекулянты продавали атрибуты покинувших не так давно их страну советских оккупационных войск. Но и здесь я не нашел советской военной рубашки, о которой мечтал.
      – Что еще известно о Чехии, кроме того, что она отделилась от
      Словакии? – полюбопытствовал я.
      – Они сильно ориентированы на Германию, – ответил Вольф. – А в
      Праге много америкосов – почти сорок тысяч. У них есть свои газеты, и даже литературные журналы. Прага цветет, но пиво дорожает.
      На вокзале со мной произошло страшное горе – я потерял свою квитанцию на багаж. Тетка в окошке не могла меня вспомнить. Эта блондинистая толстуха всего пару часов назад приняла мою джинсовую сумку. Вот, сука!