– Это масло очень хорошо помогает, когда мышцы напряжены, – сказала она. – Я сама люблю такой массаж. – Табуба откупорила алебастровый сосуд, и Шеритра со вздохом легла на живот. – Не пройдет и пяти минут, как царевна будет чувствовать себя великолепно.

Шеритра не смотрела на свою служанку, но тем не менее чувствовала, что Бакмут очень не по душе все происходящее.

– Спасибо, Табуба, – сказала она. – Массаж – нелегкая работа. Может быть, лучше этим займется моя служанка?

– Не стоит, царевна, – быстро ответила Табуба. – Тогда мне пришлось бы стоять рядом и показывать ей, что и как надо делать, а это еще тяжелее. Так что закрой-ка глазки и, прошу тебя, опусти немного локти, чтобы плечи расслабились.

Шеритра сделала все, о чем говорила Табуба. Казалось, что в комнате все еще царствует сонная ночь, и Шеритра, почувствовав, как на спину ей капнуло пахучее масло, в ту же секунду уловила легкий присвист только что потушенного ночника.

Сначала Табуба выписывала томные круги на спине у девушки, после чего принялась крепкими пальцами ритмично массировать ей позвоночник и плечи.

– Ты добавила в масло свои духи, – заметила Шеритра, расслабленно лежа на постели. – Какой приятный запах! – Запах и в самом деле был приятный. Тяжелый, одуряющий аромат мирры не мог скрыть другого, едва уловимого легкого оттенка, разгадать который не могли ни Шеритра, ни Хаэмуас. Теперь девушка чувствовала, как постепенно рассеиваются ее ночные страхи, а в опытных руках Табубы ее тело становилось мягким и податливым.

Некоторое время Табуба занималась ее спиной, плечами и руками, после чего принялась медленными, размеренными, усыпляющими движениями гладить ей бедра и ягодицы, эти маленькие твердые бугорки.

Шеритра чувствовала, как по телу разливается тепло. Бедра ее раскрепостились, а пальцы Табубы подбирались все ближе и ближе к узкому распадку между ног. Девушка, сама того не заметив, глухо застонала.

– Тебе больно, царевна? – тихо спросила Табуба.

– Нет, – прошептала Шеритра, не открывая глаз. Приятное тепло растекалось по ее животу, по груди.

– Правда, хорошо, когда одновременно расслабляешься и испытываешь возбуждение? – хрипло проговорила Табуба. – Царевна хорошо себя чувствует?

Но Шеритра не могла говорить. Она лежала, вцепившись в постель, полураскрыв рот и ожидая, когда Табуба наконец коснется ее тайного места.

На какое-то мгновение Табуба отняла руки, но вскоре Шеритру опять ласкали и гладили, чуть более сильно, чем раньше, более напряженно. Она снова застонала. Вдруг она почувствовала, как пальцы Табубы охватили ее грудь. Эти руки гладили и мяли ее грудь, давили и терли набухшие соски, и Шеритра в изумлении открыла глаза и приподняла голову.

Над ней склонился Хармин, совершенно нагой, и в одурманенном изумлении Шеритра смотрела, как он, взявшись за плечо и бедро, разворачивает ее на спину.

– Твоя матушка… – начала она, но он уже лег рядом и закрыл ей рот поцелуем.

– У меня есть лекарство получше, – прошептал он, – а о Бакмут не беспокойся. Она проспит не меньше часа.

– Ты опоил ее дурманом? – встревоженно прошептала Шеритра. – Но, Хармин… – Он закрыл ей рот рукой, отчего возбуждение Шеритры только усилилось.

– Я хочу этого, и ты тоже, – сказал он. – О служанке не тревожься. Когда она проснется, то даже не заметит, что спала, ничего плохого с ней не случится.

«Так не должно быть. – Эта мысль пробилась в затуманенное сознание Шеритры. – Я должна встать и бежать отсюда». Но тем временем ее рука, словно бы живущая собственной жизнью, погладив Хармина по животу, стала опускаться все ниже. Он застонал и уткнулся лицом ей в плечо.

Весь остаток дня Шеритра не видела Хармина. «Беги от любви, словно от страшной болезни» – написано в гороскопе, и все же она с радостью, с неистовством отдала свое тело юноше, которому давно принадлежало ее сердце, и уже сейчас она мечтала о том, как наступит ночь, когда он, конечно же, снова придет к ней и они будут вместе. Она не выходила к обществу, она лежала на постели, закинув за голову руки и размышляя о том, что сделала. Все ее тело до сих пор хранило ясную память о каждом движении Хармина, а перед глазами стояла картина их первой близости и первой шутливой борьбы.

Самое горячее желание, охватившее все ее существо в то самое время, когда он, впервые поцеловав, оставил ее, не могло заставить забыть о твердых нравственных устоях, порядках, в которых она была воспитана. Царевна не должна подвергаться риску родить ребенка, отцом которого был бы простолюдин. Недопустима даже мысль, что в телесную оболочку простолюдина могло вселиться божество. И царевна может подвергнуться строжайшему наказанию за то, что неподобающим образом отдала свою девственность. Так в тревоге размышляла Шеритра. «Но я ведь не путаюсь где-нибудь под забором с каким-то грязным матросом, – говорила себе Шеритра. – Мы с Хармином все равно что жених с невестой, а он – сын благородных родителей. Мне нет теперь пути назад, мне негде спрятаться. Если я хочу и впредь наслаждаться его любовью, я должна сделать Бакмут своей сообщницей, а значит, отец узнает обо всем в считаные дни.

Все это подстроила Табуба, нет никаких сомнений, и это тревожит меня сильнее всего. Значит, ее нравственные устои вовсе не так строги, как она сама провозглашает? Или она считает, что мы с ее сыном уже обручены? Или она ищет моей поддержки в своих отношениях с отцом, поддержки, к которой теперь будет подмешана добрая доля принуждения?»

То, как повела себя Табуба, вызывало у Шеритры отвращение; ей было мучительно думать, как мать с сыном сидят спокойно в саду и за чашей вина обсуждают ее дела, словно она неживой предмет, не имеющий собственной воли. «Хорошо, а какую собственную волю ты проявила? – в запальчивости укоряла себя девушка. – Ты отчаянно хотела быть с ним, ты прекрасно понимала, что чем дольше ты будешь гостить под этой крышей, тем неизбежнее станет твое падение. В их кознях ты стала немой сообщницей, и винить тебе некого, кроме себя самой. Теперь надо идти до конца. Отцу не останется ничего другого, как только объявить о нашем обручении. Бедный отец! А так ли это для него важно?»

– Бакмут! – позвала она, и служанка, сидевшая на полу и занятая чисткой украшений своей госпожи, поднялась с места и подошла к постели Шеритры. – Ты посылаешь отцу сообщения о том, что я делаю и что со мной происходит?

У Бакмут удивленно приподнялись брови.

– Нет, царевна, этим занимаюсь не я, – твердо заявила она.

– Тогда кто? – в задумчивости спросила Шеритра. – Ты знаешь?

– Точно не знаю, но мне кажется, что это писец. Он целыми днями бродит по дому, и делать ему совершенно нечего, – язвительно заметила Бакмут. – Чем быстрее мы возвратимся в дом царевича, тем скорее все бездельники из твоей свиты получат плату по заслугам.

Шеритра расцепила пальцы и села на постели.

– Ты ведь мне друг, правда, Бакмут? – начала она. Девушка кивнула. – Мы с тобой неразлучны с тех самых дней, когда вместе играли погремушками, сидя на полу в детской, и ты всегда понимала меня. Ты ведь не выдашь меня, правда?

Бакмут пристально посмотрела ей в глаза.

– Я состою в полном твоем услужении, – сказала она, – и отвечать должна только перед тобой, царевна. Конечно же, я не выдам тебя. Но с моей верностью моей госпоже рука об руку идет и мое право – прямо говорить тебе все, что у меня на уме.

Шеритра рассмеялась.

– И ты никогда не пренебрегала этим правом! – заметила она. Но потом царевна сразу сделалась серьезной. – Я не из тех девушек, у кого в жизни бывает множество увлечений, – продолжала она. – И хотя ты простая служанка, ты стала для меня самым близким другом. Каково твое мнение о Хармине?

Бакмут поджала губы.

– Я знаю, что для царевны этот человек очень много значит, следовательно, он вполне достоин такого внимания, – ответила она.

– Но самой тебе он не нравится.

– Царевна, я не вправе высказывать суждение о тех, кто стоит выше меня.

– Да, не вправе, – нетерпеливо перебила ее Шеритра, – но я задала тебе вопрос, значит, ты должна отвечать и не думать о том, что твой ответ может вызвать мое недовольство.

– Хорошо, – холодно проговорила Бакмут. – Этот человек, царевна, мне не по душе. Он столь же красив, как и твой брат Гори, но ему недостает тепла и душевной щедрости молодого царевича. В этом человеке мне чудится что-то гнусное. А его мать – опытная и искусная женщина, и на пути к своей цели она не остановится ни перед чем, хотя теперь ты и называешь ее своей подругой.

– Спасибо за честный ответ, Бакмут, – сказала Шеритра. – Теперь слушай, что я скажу: доступ в эту комнату должен быть открыт Хармину в любой час, когда только он того пожелает, а ты во время его посещений должна оставлять нас наедине.

На лице Бакмут было написано нескрываемое неодобрение.

– Царевна, забота о твоем благе каленым железом выжжена у меня на сердце, и могу сказать, что ты задумала недоброе, да, очень недоброе, – с жаром говорила она. – Ты – царская дочь, царевна, ты…

– Все это мне прекрасно известно, – резко оборвала ее Шеритра. – Я не спрашиваю тебя, как мне поступить, я отдала тебе ясное приказание, с тем чтобы в будущем ты не несла никакой ответственности за мое поведение. Тебе все понятно?

– Вполне. – Бакмут церемонно поклонилась.

– Кроме того, ты не должна сообщать об этом моем распоряжении никому другому из моей свиты. В случае если тебя спросят, я не обязываю тебя лгать, но и распускать сплетни ты тоже не должна.

– Царевна, я никогда не распускаю сплетен. Разве есть у меня на это время? Твоя матушка, царевна Нубнофрет, воспитала нас в надлежащей строгости. А насчет здешних слуг… – Она рассмеялась резким смехом. – Они не станут сплетничать, они – словно ходячие мертвецы. Я их презираю!

– Вот и отлично. Значит, мы поняли друг друга.

– И все же я хотела бы сказать еще вот о чем, – не унималась Бакмут. – В этом доме, милая царевна, с тобой произошло много чудесных перемен. Ты избавилась от своей неловкости и застенчивости, что так тебе досаждали. И со мной ты стала мягче и спокойнее. Ты расцвела, словно цветок пустыни. Но в этом цветке зреет что-то жестокое и недоброе. Прошу меня простить, царевна.

– Я прощаю тебя, – произнесла Шеритра ровным голосом. – Теперь займись своим делом, Бакмут.

Служанка вернулась в свой угол, села на пол и вновь взялась за тряпку.

Шеритра поднялась и принялась ходить по комнате, в задумчивости проводя рукой по стенам, перебирая склянки с притираниями на туалетном столике, дотронулась до небольшого ковчежца, посвященного богу Тоту. Назад пути нет, это она понимала. С оттенком некоего изумленного ужаса она думала о том, какой теперь стала, и все же в словах Бакмут была своя правда. Под покровом этих перемен в ее душе зрело какое-то новое безрассудство, грозившее превратить эту вновь обретенную уверенность в себе в вызывающую грубость. «Что же, я вполне заслужила и это безумие, и безрассудство, – говорила себе девушка, охваченная мятежным духом. – Слишком долго я оставалась пленницей своего детского „я». Теперь же я хочу сама разведать эти новые горизонты, пережить неизведанные эмоции, даже если потом они унесут меня в неведомые дали, дальше, чем я сама мечтала, словно лошади, что вдруг понесли колесницу, и потом мне придется изо всех сил сдерживать поводья».

Скромный полуденный завтрак Шеритра съела в своей комнате, но на вечернюю трапезу она решилась выйти и тихонько сидела, прячась за маленьким столиком. Сисенет был, как обычно, вежлив и любезен, но сдержан и молчалив. Хармин, заметила она с облегчением, обращается с ней со своим обычным мягким почтением, с оттенком доброго подтрунивания, и лишь Табуба вызвала у Шеритры некоторую смутную тревогу. Хозяйка дома была охвачена необычным волнением, ее изящные выразительные руки порхали над столом, поправляли гирлянды цветов, отбивали музыкальный ритм под звуки арфы или помогали женщине полнее и ярче выразить свою мысль. И все же Шеритра чувствовала на себе ее оценивающий взгляд, словно Табуба что-то высчитывала, и когда их глаза встречались, девушка могла прочесть в них оскорбительное выражение сообщничества.

В ту ночь Хармин пришел к ней, как она и надеялась, и опасалась. Он принес ей свежие цветы, окропленные вечерней росой, в которые она зарылась лицом, а на шею ей он повесил небольшой золотой амулет. Бакмут послушно удалилась, и Шеритра быстро освободилась от платья, легко соскользнувшего на пол, и смело поднялась ему навстречу. Его страсть была неспешной и нежной, огонь желания разгорался и гас, разгорался и гас, пока текли бесконечные часы.

Несколько дней Шеритра с трепетом ждала известий от отца, какого-нибудь гневного приказа, требующего ее немедленного возвращения домой, но такого приказа так и не поступило. Может быть, писец, шпионивший за ней, не понимал, что происходит между царевной и Хармином. Возможно, ему здесь нравилось, он наслаждался бездельем и лгал поэтому своему господину. «А может быть, – печально размышляла Шеритра, – отец слишком погружен в собственные переживания и ему вообще неинтересно, что происходит со мной. – От этой мысли ее обуял приступ бесконтрольной ярости. – Я сама поеду домой и узнаю точно, почему он молчит. – Так поклялась Шеритра самой себе. – Я разыщу Гори и выбраню его как следует за то, что он совсем позабыл обо мне». Но в зачарованном доме Сисенета, где время, казалось, не имеет власти, Шеритра, как и прочие его обитатели, чувствовала себя словно околдованной, и она все медлила, не замечая, как дни идут за днями.

Когда наступала обманчивая вечерняя прохлада, Хармин стал приглашать ее в пустыню, чтобы вместе поохотиться. Они брали с собой стражника, бегуна и охотничью собаку, в остальное время сидевшую на привязи у домика, где спали слуги. Иногда Хармин шел пешком, но чаще впрягал в свою колесницу лошадь и отправлялся в пустыню по какой-нибудь затерянной тропинке, ведущей вглубь песков.

Сначала Шеритра хотела отказаться от его приглашения. Ехать в колеснице стоя опасно, а лошадей она никогда не любила. К тому же фараон будет вне себя от ярости, если случится так, что его внучка пострадает или даже погибнет из одного только безрассудства.

И все же Шеритра не смогла отказаться от приглашения Хармина. Она стояла в трясущейся повозке между Хармином и стражником, а лошадь с трудом тащила колесницу через безбрежные песчаные просторы. Рядом бежала, высунув язык, желтая собака.

Хармин не оставлял надежду, что ему удастся выследить льва. Чаще всего он возвращался домой с пустыми руками, но все же время от времени ему удавалось подстрелить какую-нибудь дичь.

Один раз его добычей стала газель. Внезапно выскочив из-за невысокой горки камней и щебня, она бросилась прочь, высоко вскидывая тонкие стройные ноги. Хармин, держа копье наперевес, бросился за ней. Песок разлетался из-под его ног, и не успела Шеритра и глазом моргнуть, как он уже метнул копье и вскоре, ликующий и счастливый, склонялся над несчастной жертвой.

Эта дикая страсть к охоте одновременно и отталкивала, и завораживала Шеритру. Хармин открылся ей с новой, неведомой стороны, о существовании которой она даже не подозревала, и теперь ей с большим трудом удавалось совместить в своем сознании того цивилизованного молодого человека, обладающего безупречными манерами, без слов способного угадывать ее самые сокровенные мысли, с тем Хармином, что, охваченный погоней, изрыгал непристойности, преследуя свою добычу, или рычал от восторга, склоняясь над животным, павшим от удара его копья.

В те вечера, когда ему удавалось вернуться с добычей, близость с Хармином всегда была страстно-бешеной, с оттенком жестокости, словно Шеритра тоже была его добычей, которую предстояло выследить, догнать и проглотить. Но еще более удивительным девушке казалось собственное поведение. Под его яростным напором в ней самой просыпалось что-то дикое, первобытное, и теперь она с изумлением вспоминала время своей девственности, такое недавнее и все же далекое. «Известно ли матушке все то, что узнала я? – задавалась она вопросом. – Хочет ли отец от нее того, что с таким жаром требует от меня Хармин? А если хочет, соглашается ли она?» Но при воспоминании об отце ее охватил стыд, и Шеритра отогнала эти мысли.

Как-то вечером она условилась с Хармином, что встретится с ним за домиком прислуги, у стены, отделявшей небольшую усадьбу от раскинувшейся бескрайней пустыни. Она опаздывала – слишком долго просидела за очередным письмом недостойному Гори, поэтому Шеритра решила срезать путь и пройти через владения прислуги прямиком к задним воротам. В широком дворе никого не оказалось. По слежавшейся, утоптанной грязи скакали воробьи, выискивая съедобные крошки среди мусора, который выносили из дома, чтобы потом перебросить через стену усадьбы. Девушка и сопровождавший ее воин быстро прошли по двору, и стражник открыл перед царевной ворота.

Никогда прежде она не обращала внимания на груды мусора, сваленные по обе стороны от ворот. Мусор никогда не залеживался здесь долго. Очищающий жар солнца вскоре иссушал остатки, уничтожая все запахи, а шакалы и дикие собаки из пустыни растаскивали все, что еще годилось в пищу. Но в этот раз она вдруг заметила на песке среди мусора что-то необычное и остановилась, чтобы рассмотреть получше. На солнце блестел разломанный на части пенал для перьев. Шеритра подняла его. Пенал был обмотан обрывком грубого полотна; ткань спала, когда Шеритра взяла пенал в руки, и к ногам девушки посыпались мелкие глиняные осколки. В складках ткани было завернуто что-то еще, и, преодолевая отвращение, девушка встряхнула тряпицу. Она снова упала на груду мусора.

В руках у Шеритры оказалась восковая фигурка, сработанная грубо, но при этом не лишенная какой-то примитивной внушительности, которую ей придавали широкие квадратные плечи и толстая шея. Обе руки были отломаны, не хватало ступни, и Шеритра с некоторым волнением заметила, что голову фигурки кто-то несколько раз проткнул иглой. Под пальцами она ясно чувствовала твердые песчинки, набившиеся в эти отверстия. Дырки виднелись и в груди фигурки, там, где у человека находится сердце. На мягком пчелином воске были грубо выдавлены какие-то иероглифы. Она всматривалась в значки, стараясь разгадать их смысл. Волнение Шеритры росло, быстро превращаясь в настоящий страх. Она была дочерью жреца и прекрасно понимала, что именно она держит сейчас в руках. Это была колдовская кукла. Кто-то специально изготовил ее из воска, вырезал на фигурке имя своего врага, потом, произнося проклятия и злобные заклинания, несколько раз проткнул медной иглой голову и сердце куклы. Фигурка лежала под грудой мусора, поэтому надпись на воске стерлась, и Шеритра не могла разобрать, чье имя там было написано.

– Не прикасайся к ней, царевна! – воскликнул стражник, и, вздрогнув от неожиданности, девушка бросила куклу обратно в кучу мусора.

Пенал был настоящим произведением искусства. На перевитом тончайшей золотой нитью поле в голубой эмали был исполнен портрет ибисоголового Тота, покровителя писцов. В глубокой задумчивости Шеритра смотрела на изящную вещицу. Где-то она уже видела этот пенал раньше, но, как девушка ни напрягала память, она не могла вспомнить точно, где и когда это было.

Наконец она осторожно положила его назад, на кучу мусора и объедков, и, присев на корточки, стала аккуратно перебирать мелкие острые осколки, явно бывшие когда-то большим глиняным горшком. О его назначении она тоже без труда догадалась и смогла даже разобрать несколько разрозненных слов смертельного заклинания, которые были выведены тушью на этом горшке, пока кто-то, исполненный ненависти, недрогнувшей рукой не занес над ним тяжелый молот. «Его сердце… пусть разорвется… кинжалы… боль… никогда больше… в ужасе…»

«В этом доме есть человек, затаивший в душе смертельную ненависть, – подумала Шеритра. – Страшное заклятие уже произнесено, ритуал исполнен, а предметы, послужившие орудием для неизвестного злодея, теперь за ненадобностью выброшены в мусорную кучу. Интересно, подействовало ли это заклятие, знала ли жертва о том, что ее жизнь в опасности, и смог ли этот человек вовремя произнести охранительное заклинание?» Шеритра передернула плечами, потом вдруг вскрикнула от неожиданности, когда на нее упала чья-то тень.

– Царевна, что ты здесь делаешь?

Шеритра с трудом поднялась на ноги и увидела, что за спиной у нее стоит Хармин. Он показал на ее находку.

– Я заметила, как блестит на солнце этот пенал, он и привлек мое внимание, – объяснила Шеритра. Внутри у нее все дрожало. – При помощи этой вещицы, Хармин, какого-то человека пытались убить.

Он пожал плечами.

– Слуги вечно ссорятся по пустякам, скандалят, делят что-то, впутываются во всякие мелкие дрязги, – ответил он. – Слуги ведь везде одинаковы, ты согласна, царевна? Это, наверное, дело рук кого-то из них.

– Так, значит, ваши слуги все-таки умеют говорить? – полушутя-полузаносчиво спросила она.

Хармин хмыкнул:

– Думаю, они становятся весьма говорливы, когда остаются одни. Не тревожься больше об этом, царевна. Может быть, хочешь сегодня покататься?

Она кивнула с отсутствующим видом, и они вместе направились к ожидающей колеснице. Но Шеритру по-прежнему не оставляло чувство, охватившее ее сразу, едва она заметила блестящую вещицу, – уверенность в том, что прежде она уже видела этот пенал. И потом, в последующие дни, оно вновь и вновь возвращалось к ней мучительными сомнениями, неудовлетворенностью, когда память, вот-вот готовая зацепиться за нужную деталь, все же оказывается бессильной. Иногда она думала, что, возможно, сам Сисенет, этот увлеченный исследователь, изготовил восковую куклу. Иногда ее подозрения падали на Табубу, знахарку-любительницу, а возможно, и тайную поклонницу магии; и все же Шеритра не могла представить, как хозяин или хозяйка этого дома сидят в темноте и призывают злобных демонов на голову своего врага, произносят заклинания об исполнении своей черной воли.

Табуба больше не приходила по утрам в купальню, чтобы посмотреть, какая у царевны кожа. «Видимо, эти посещения сослужили свою службу», – думала девушка, но подобные мысли не волновали ее. Она чувствовала себя так, словно между ней и Хармином уже заключен брачный договор, словно силами некоего волшебства она просто забыла, как это произошло, но они уже стали мужем и женой, и она теперь – полноправный и законный член этого семейства.

Утренние часы они по-прежнему проводили вместе, часто перебираясь на противоположный берег, чтобы побродить по кишащим народом улицам Мемфиса – занятие, которое раньше, пока Хармин не стал ее любовником, они совсем было оставили. Множество людей, гомон и шум, даже резкие запахи приводили Шеритру в смятение, и она всегда с огромным облегчением ступала на борт лодки, которая возвращала ее в тишину и покой, царившие в уединенном доме.

Как-то раз она сидела перед туалетным столиком в комнате Табубы. На ней было свободное, широкое одеяние, лицо уже изысканно загримировано, но длинные волосы пока оставались неубранными. Вместе с Табубой, словно две сестры, как подруги, происходящие из равно благородных египетских семей, они перебирали драгоценные украшения хозяйки. Иногда такое положение вещей вызывало у Шеритры раздражение, но перед своей наставницей, занявшей место подруги, девушка испытывала слишком глубокое благоговение, чтобы высказывать свое недовольство и тем самым рискуя оскорбить ее. Табуба была обладательницей настоящих сокровищ: в ее шкатулке имелось много образцов древнего искусства, тяжелых, строгих и простых по форме, какие раздобыть сейчас было совсем не просто.

– Моя матушка придерживалась весьма традиционных вкусов, – объясняла Табуба девушке, пока та перебирала кольца, браслеты, амулеты и тяжелые подвески. – У нее было множество украшений, принадлежавших когда-то нашим далеким предкам, и она высоко их ценила, относилась к ним как к семейной реликвии, которую передают детям из поколения в поколение. И для меня эти вещи значат очень много. Муж тоже дарил мне великолепные украшения, но чаще других я надеваю именно эти драгоценности, прежде принадлежавшие матушке. – Она повесила на шею Шеритре серебряную подвеску, украшенную вырезанным из оникса Оком Гора. – Эта вещица – легкая и изящная, она тебе очень к лицу, царевна, – с довольным видом произнесла Табуба. – И она прекрасно защищает от всякого злого умысла. Тебе нравится?

Шеритра уже собиралась высказать свой истинный восторг, когда вдруг ее внимание привлекло сияние бирюзы, лежавшей на самом дне шкатулки из черного дерева. У Табубы было много бирюзы, но именно эта вещица чем-то привлекла внимание девушки, и, отодвинув в сторону все прочие драгоценности, она вытащила камень. Руки Табубы замерли у нее на плечах. Шеритра держала в руке золотую сережку с бирюзой. Камень слабо раскачивался в ее пальцах, и девушка, закусив губу, пристально всматривалась в красивую вещицу.

– Табуба, эту сережку Гори нашел в гробнице, в подземном ходе, ведущем из подземелья наружу! Я узнала бы ее из тысячи! – воскликнула девушка. Зажав сережку в кулаке, она повернулась к Табубе. – Почему она здесь? О, скажи мне скорее, что Гори не осквернил гробницу той женщины, что он не отдал ее сережку тебе!

– Успокойся, царевна! – с улыбкой проговорила Табуба. – Разумеется, твой брат никогда не пошел бы на такое кощунство. Он для этого слишком честен.

– Но он влюблен в тебя! – выпалила Шеритра. – Вполне возможно, рассудительность оставила его. Иногда любовь заставляет нас совершать странные поступки… – Голос ее оборвался, и впервые за много дней лицо девушки вспыхнуло румянцем. – Я знаю, что ты выходишь замуж за моего отца, – тихим голосом закончила она. – Прости мою прямоту, Табуба.

– Прощаю тебя, милая Шеритра, – весело проговорила Табуба. – Мне известно, что Гори потерял голову. Я была с ним добра, не тревожься, у него это увлечение пройдет. А что до сережки… – Она протянула руку и ловко выхватила украшение у Шеритры. – Гори показал мне свою находку, и я, как большая поклонница бирюзы, не могла не заказать себе такую же. Едва Гори ушел, я сделала набросок, и вот мой любимый мастер изготовил для меня пару точно таких же сережек.

– Вот как? – Шеритру охватило смущение. – И где же пара?

Табуба вздохнула:

– Я ее потеряла. Застежка оказалась не очень надежной, но мне не хотелось ждать, пока мастер закрепит ее как следует. Мне так не терпелось надеть свое новое украшение. Я все никак не решалась расстаться с этой сережкой, и вот она сама распрощалась со мной. Слуги обыскали весь дом, все перевернули вверх дном, осмотрели даже лодку и ялик, но, должно быть, я обронила ее где-то в городе. Когда-нибудь закажу себе вторую такую же. – И она небрежно бросила сережку в шкатулку. – Не желает ли царевна вина со специями? Что-нибудь перекусить?

Объяснения Табубы представлялись вполне разумными, и все же интуиция подсказывала Шеритре, что в ее рассказе мало правды. Да, были времена, когда Гори и в мыслях своих не допустил бы, что можно взять драгоценность из могилы, осквернив тем самым чье-то последнее пристанище, но тогда он был еще свободным, открытым и честным юношей. А нынешний Гори, угрюмый и раздражительный, снедаемый безответной любовью, – способен ли он совершить такое святотатство? Шеритра полагала, что вполне. К тому же, чтобы изготовить столь искусное ювелирное украшение, требуется время, и немалое, а эта вещица, которую она только что держала в руках, вовсе не выглядела новой. Золотая оправа вся в мелких царапинках, зазубринах. Конечно, мастера часто пускались на подобные хитрости – специально состаривали мебель или предметы искусства, но бирюза в сережке Табубы отливала молочной зеленью, свойственной лишь неподдельной древности, а потемневшее золото пронизывало множество пурпурных прожилок. Возможно также, что Табуба вставила в свою новую сережку какой-нибудь старинный камень, который долгие годы хранился в ее семье. Его обточили, придав бирюзе грушевидную форму, чтобы добиться сходства с оригиналом. Нельзя исключать и того, что опытный мастер не пожалел времени и воссоздал в своем изделии пурпурное золото миттанских ювелиров, но Шеритру не оставляла гнетущая уверенность, что ни одно из этих объяснений не имеет отношения к истинному положению дел. Гори вложил это сокровище в ладонь женщины, которая не дает ему покоя, и эта женщина приняла подарок.

И еще одна неприятная мысль не давала Шеритре покоя. Обнаруженные ею на свалке следы смертельного заклинания. Может ли быть, что оно – дело рук Табубы, решившей тем самым защитить себя от завистливого гнева умершей владелицы сережки? Но девушка была уверена, что ее находка – свидетельство не обычного заклинания, а проклятия. Эти мысли не давали ей ни минуты покоя, они преследовали Шеритру, когда та лежала без сна в постели, когда гуляла по саду или когда Бакмут покрывала ступни ее ног краской хны. Гнев древней ка усопшего невозможно предотвратить, нанося ей еще одно оскорбление. «Надо на несколько дней вернуться домой, – решила Шеритра. – Откладывать больше нельзя».

Той же ночью, лежа в объятиях Хармина, она сообщила ему о своем решении. Он потерся губами о ее щеку.

– Я отпущу тебя, но лишь с одном условием – что ты вернешься через два дня. Ты приносишь мне удачу на охоте, Солнышко, и вместе с тобой в этот дом пришло счастье.

Табуба тоже легко согласилась с решением Шеритры.

– Я вполне понимаю твое беспокойство, – сказала она с сочувствием. – Выбрани как следует своего братца за то, что совсем позабыл нас обеих, и, когда вернешься, приглашай его к обеду. Мой пламенный привет твоей восхитительной матушке.

Быстро собрав то немногое, что она решила взять с собой, Шеритра легко простилась с Хармином и его матерью. Для долгих прощаний не было повода, ведь вернуться в этот дом, который теперь она сама считала своим, девушка собиралась на следующий вечер.

Но стоило ей выйти за порог при бледном свете утреннего солнца и неспешным шагом направиться к причалу, как ее охватили некая смутная нерешительность и беспокойство. Она давно уже перестала ощущать окружающую жизнь и события реально, какими они были на самом деле. Картина странно смещалась, четкие линии расплывались, и девушка, все дальше и дальше оставляя позади низкий белый дом, затаившийся, словно в коконе, в гнетущей тишине и ничем не нарушаемом молчании, уже ни в чем не могла быть уверена. Она поднялась на борт лодки, охваченная странным чувством – словно и сама она, и окружающий мир вдруг утратили свою твердую материальную оболочку.