В его голосе явственно звучала мольба, но она только встряхнула головой, отбрасывая назад волосы.

– Я – командир царских храбрецов, а значит, куда они, туда и я. Не бойся, Нехези, тебе не придется опекать меня, вместо того чтобы крушить врагов. Я – бог, и мне ничто не страшно. Приказываю тебе заниматься только твоим прямым делом.

– Вы – командир царских храбрецов, а значит, мой старший офицер, и я повинуюсь только вам, – ответил он, и в его черных глазах она прочла одобрение. – Но как генерал я обязан поставить царских храбрецов туда, где им следует быть. Поэтому они пойдут позади ударного отряда и в случае необходимости будут прикрывать вас.

Она склонила голову:

– Тогда давайте поспим, пока можно, ибо мы все устали. Когда все будет кончено, я пошлю твоих людей назад, Джезеркерасонб. Ваша храбрость не останется без награды.

Все поднялись и, с поклоном пожелав ей спокойной ночи, поспешно разошлись.

Следующие три часа Хатшепсут провела, забывшись на койке коменданта крепости тревожным сном: ей снились гиены, они тащили тело Сенмута, а из глубоких ран у него на груди и шее хлестала кровь. Он был еще жив и отчаянно молил ее о помощи, но ее ноги словно приросли к одному месту, она лишь стояла и плакала. Наконец он перестал звать, и гиены скрылись за горизонтом, волоча его за собой, точно безжизненную неуклюжую куклу.

Менх разбудил ее, когда в пустыне еще стояла ледяная ночь, и они начали готовиться к последнему броску. Солдаты уже выстроились в боевой порядок, меж ними со словами наставления и ободрения ходили офицеры. Фланги были заняты колесницами, возничие проверяли и перепроверяли упряжь и маневрировали напоследок, а солдаты за их спинами приспосабливались держать равновесие в тряских экипажах и готовили к бою оружие. Повсюду быстро, без лишних слов, снимали и складывали палатки, гасили костры. За воротами Хатшепсут простилась с Джезеркерасонбом. Было еще совсем темно, никаких признаков зари не появилось.

– Мой брат Ваджмос, – сказала она, – ты знал его?

Не отдавая себе отчета, она заговорила о нем так, точно его уже не было в живых, и это не укрылось от внимания помрачневшего офицера.

– Я часто встречал его, – ответил он. – Он был прекрасным человеком и достойным командиром, которого любили подчиненные.

– Из любви ко мне скажи правду, Джезеркерасонб: ты и в самом деле думаешь, что его одолели силой?

Джезеркерасонб долго молчал, глядя мимо ее колесницы, переступающих с ноги на ногу лошадей и закутанной в плащ фигуры Менха на войско, набухающее вдали. Наконец он неохотно покачал головой.

– Нет, – медленно начал он, и Хатшепсут почувствовала, как у нее перевернулось сердце. – Ваджмос легко удерживал бы крепость много недель подряд, пока он и его люди не начали бы умирать от голода. Но то, о чем я слышал, не похоже на голодную смерть. Мои разведчики донесли, что крепость сожгли дотла, а людей перебили, когда они еще не успели схватиться за оружие.

Ужасная картина встала перед глазами Хатшепсут: люди молчаливыми тенями прокрадываются в открытые ворота, рассыпаются по комнатам, опрокидывают и убивают часовых, внезапно вспыхнувшее злое пламя жадно набрасывается на все подряд, изумленные солдаты тянут руки к копьям и погибают, не успев окончательно проснуться.

– Кто-то открыл ворота?

– Думаю, да.

– Несчастные! – прошептала Хатшепсут тихо, но голос у нее был злой. Лошади тревожно переступили с ноги на ногу. – Я найду их, и тогда они пожалеют, что родились на свет. Я разорву их на части и скормлю шакалам, чтобы даже их имен не осталось и сами боги не отыскали их.

Она взлетела на колесницу и встала за спиной у Менха, оруженосец подал ей лук и копье.

– Прощай, Джезеркерасонб! Не бойся, боги тебя не забудут, верный слуга Египта!

Менх щелкнул вожжами, и она унеслась прочь, тут же канув во тьму, не успел офицер выпрямиться после поклона. Он быстро развернулся и вошел в крепость, ворота с глухим стуком затворились за ним.

Армия быстро оставила крепость позади, пожирая мили пустыни, точно гигантский рот. Идти по стопам врага оказалось нетрудно, и, как предполагал пен-Нехеб, этот след увел египетское войско прочь от кратчайшего пути между двумя крепостями, в пустыню. По всей видимости, нубийцы вознамерились сделать большой крюк и пересечь границу южнее; искусные разведчики легко вели армию за ними. Песок повсюду был истоптан, иногда люди натыкались на островки тени, которые оказывались сломанными и брошенными топорами, старыми горшками, наконечниками стрел или остатками пищи. Дважды проходили мимо огромных куч почерневшей древесной золы, но всякий раз разведчики докладывали, что кострища давно прогорели и остыли, и войско двигалось дальше. Один раз лошади Хатшепсут встали на дыбы и заржали, тогда Менх, спустившись с колесницы посмотреть, в чем дело, увидел целое семейство скорпионов, которые, грозно подняв жала, торопились к ближайшей скале. Но в остальном пустыня, фантастическая страна темных предметов, не отбрасывающих тени, и усыпанного звездами неба без луны, была тиха и спокойна.

Небо на востоке стало светлеть. Объявили короткий отдых, солдаты ели, сидя прямо на песке, но не успел утренний свет из серого стать розовым, как они уже снова были в пути, нетерпеливое ожидание заставляло их убыстрять шаг, они чуяли, что добыча близко. На горизонте показалось облако, и Менх указал на него хлыстом:

– Вон они, сволочи. Наверняка это от них столько пыли, значит, к концу утра мы их догоним!

Хатшепсут коротко кивнула, плотно сжав губы, и они еще быстрее помчались вперед. Солнце уже встало и теперь огромным оранжевым шаром катилось низко по небу слева от них; с его восходом воздух начал прогреваться. Облако пыли на горизонте росло, приближалось, командиры начали выкрикивать первые команды. Хатшепсут почувствовала, как участился пульс, когда ударные отряды снова прошли мимо и веером рассыпались впереди. За ними, салютуя на ходу, пронеслись колесницы, занимая свои места на флангах ударных сил. Вокруг царицы собирались царские храбрецы, и она слышала, как Нехези, наклонившись вперед, коротко бросил что-то своему колесничему. Она не могла этого видеть, но знала, что позади нее развертывается пехота. И вдруг, по одному сигналу Хапусенеба, все убыстрили шаг и лошади Хатшепсут пошли рысью.

– Туже поводья! – крикнула она Менху. – Не опускай им головы!

На мгновение женщина перегнулась через край колесницы, чтобы посмотреть, как мелькают золотые в солнечном свете спицы колес, подставить лицо встречному ветру. Затем сняла с плеча лук, пересчитала стрелы, положила рядом с собой копье. Ей хотелось стрелять без помех, а еще в глубине души она надеялась, что до копья дело не дойдет.

Внезапно боевой настрой войска передался ей, и она почувствовала, как в ней нарастает свирепая радость. Уже можно было различить задние ряды кушитского сброда, плотную черную массу пошатывающихся на ходу людей.

Нехези поднял руку.

– В горны трубить! – закричал он, и сиплый рев прорезал горячий воздух.

Хатшепсут видела, как далеко впереди, справа и слева от нее, посверкивают на солнце колесницы. Ударные отряды выставили вперед копья и перешли на бег. В тот же миг нубийцы поняли, что их атакуют, в их рядах поднялся крик, началась толкотня. Ей было видно, как лучники волна за волной прокладывают себе путь из середины нубийского войска к его краям; дрожащими пальцами она выбрала стрелу и наложила ее на тетиву.

Нехези в третий раз закричал:

– Вперед! В атаку!

Кнут Менха со свистом рассек воздух над головами лошадей, те рванули в галоп, и колесница загрохотала по равнине навстречу нубийскому войску, которое ревело, словно водяной поток, хлынувший в узкую долину.

Натягивая поводья, Менх согнулся почти вдвое, песок из-под выбивающих бешеную дробь копыт летел ему прямо в лицо, и Хатшепсут увидела другие колесницы: растянувшись от края до края пустыни, они катились на врага, как волна на берег. Сохранять равновесие было так трудно, что болели колени и лодыжки.

«Выбирай цель». Голос наставника, спокойный и ровный, звучал в ее ушах так четко, будто с тех пор, как она в последний раз тренировалась на стрельбище, не прошли годы, и она натянула тетиву своего лука. Тут же четкая линия рвущейся вперед египетской боевой машины сломалась, колесницы ворвались в море черных тел и стали в нем островками, желто-белые шлемы колесничих и синие головные уборы копейщиков растаяли в схватке, и вихрь сражения рванулся навстречу Хатшепсут. Нехези что-то прокричал ей, какое-то предупреждение, но они мчались вперед так быстро, что ветер относил назад его слова, едва они успевали сорваться с его губ, а переспрашивать было некогда. Она выбрала себе цель: чернокожий воин запрокинул голову, занося над кем-то топор. Внезапно дрожь в руках прошла, и ее затянутые в кожаные перчатки пальцы уверенно спустили тетиву. Крик еще не замер на его устах и тело не ударилось о песок, а ее пальцы уже прилаживали новую стрелу.

Они были окружены, оглушены яростной какофонией боя, колесница не могла двинуться с места, зажатая со всех сторон задыхающимися, вопящими, изрыгающими проклятия телами. Менх делал отчаянные попытки прорваться, Хатшепсут выпустила еще одну стрелу, но все было напрасно, оставалось лишь сдерживать храпящих от страха лошадей. Но тут бешено кружащийся вихрь боя сделал очередной поворот, и справа от них приоткрылось небольшое окошко, сквозь которое Хатшепсут, точно в дурном сне, увидела Яму-Нефру: его лошади пали, пронзенные стрелами, топор в его руках, описав сияющую дугу, обрушился на грудь воина, стоящего чуть ниже, и пробил ее насквозь. У нее на глазах Яму-Нефру прислонился к задку колесницы, уперся обутой в сапог ногой в живот убитого и с силой выдернул топор, а тело Спихнул под колеса. При этом он не переставал петь. Его голос, глубокий и сильный, отчетливо доносился до нее даже сквозь шум битвы, но ей некогда было удивляться, куда подевался высокомерный, источающий запах благовоний юноша, изящно выступавший по покоям ее дворца. Стрелы градом посыпались на ее колесницу, и она торопливо пригнулась, хватая копье. В тот же миг она увидела, как Нехези соскочил со своей колесницы, а другой офицер тут же занял его место. В следующий миг Нехези уже был рядом с ней, с пустым колчаном и без копья, зато топор в его руках так и ходил вверх-вниз, прикрывая ее спину, пока она целилась своим копьем.

«Я не могу!» – вдруг пронзила ее страшная мысль, и, утратив на миг боевой задор, она в ужасе оглянулась по сторонам, чувствуя, как холодный пот струйками стекает по ее телу. Копье едва не выскользнуло из мокрой ладони, она судорожно вцепилась в него, борясь с рвущимся наружу криком и желанием бежать. Вдруг под ней возникло лицо, слюнявый рот жадно хватал воздух, окровавленные руки ухватились за края колесницы. В голове у нее прояснилось, она вскинула копье и вогнала его прямо в раззявленную глотку. Потом потянулась за топором, который висел у Менха на поясе, и дернула его на себя. Позади нее раздался смех Нехези, но тут колесница начала двигаться, и, прежде чем топор освободился, генерал соскочил на землю и исчез в вихре сражения.

Наконец, когда полуденное солнце миновало зенит и начало клониться к западу, битва стала стихать. Хатшепсут выпустила последнюю стрелу и положила лук на дно колесницы. Она приказала Менху ехать на поиски Нехези. Молодая женщина устала, каждую косточку тела ломило, все мышцы болели. Ей хотелось опуститься прямо на пол и сидеть, прижавшись спиной к блаженному теплу золотой оковки, но она заставила себя стоять во весь рост, с усилием держась обеими руками за бока колесницы. Повсюду она видела разрушение и смерть. Песок был покрыт мертвыми телами, кое-где в несколько слоев. Тут и там еще кипели отдельные схватки, но в основном египетские солдаты, грязные, в запекшейся крови, уже собирались вокруг своих офицеров и знамен. Кровь и песок пропитала настолько, что кое-где стояла лужицами, а в других местах текла ручейками. Хатшепсут встретился офицер с двумя солдатами: они ходили по полю сражения и быстрыми ударами деловито приканчивали раненых нубийцев. Она отвернулась, и ее собственный голос, отдавший приказ, который они приводили в исполнение, заполнил уши. Ей вдруг страшно захотелось, чтобы Тутмос был здесь и своими глазами увидел, какова на самом деле война, и чем больше она видела, проезжая сквозь наставшее после боя затишье, тем сильнее наполняло ее отвращение к его рыхлому телу и женоподобным повадкам, так что глаза ее метали молнии, а зубы скрипели от злости.

Наконец она нашла Нехези, а вместе с ним пен-Нехеба, Хапусенеба и дюжину других офицеров. У их ног распростерлись десять черных тел, которые она сначала приняла за мертвые. С трудом спустившись с колесницы, она зашагала к ним; за ее спиной Менх, намотав вожжи на руку, благодарно опустился на пол. Мужчины склонились в поклоне, но ни один из них не спешил встретиться с ней глазами – такой трепет внушал им ее новый статус отмщающей дочери Амона.

Но она смотрела прямо на них, чуть заметно улыбаясь, несмотря на усталость.

– Итак, мы победили, – сказала она. – Все вы хорошо сражались сегодня, и я прикажу поставить здесь камень, восхваляющий вашу доблесть.

Тут по телу одного из лежавших прошла судорожная дрожь, и она отшатнулась.

– Кто это? – спросила она.

Ей отвечал Хапусенеб. Он тоже устал. Со своими людьми он сражался в самой гуще боя, был ранен стрелой в руку, но его глаза, которые наконец встретились с ее глазами, были спокойны и серьезны, как всегда.

– Не будь они наги, ваше величество, вы бы поняли, что это кушитские царевичи, вожди тех десяти племен, что полегли на этом поле.

Она снова взглянула на скользкие голые тела и бритые головы, теперь уже с интересом, и почувствовала, как в ней пробуждается гнев.

– Встать! – завопила она, пиная ближайшего к ней.

Те, пошатываясь, встали и замерли перед ней, не поднимая глаз.

– Безумцы! – зашипела она, обходя их вокруг, и все долго сдерживаемое облегчение и безумие этого дня словно хлынули из нее наружу. – Трижды безумцы! Ваши отцы, будь они прокляты, и их отцы перед ними – все погибали от рук солдат Египта. Вы что, совсем ничему не учитесь? А ваши дети, жены? Так и будете плодить новых врагов моей страны, чтобы и тех в их черед скормили шакалам? Египет – ваша безопасность! Египет дает вам мир и защищает вас! А зачем?

Она вдруг развернулась и плюнула в лицо одному из вождей, но тот не шелохнулся, и слюна стекла по его щеке на землю.

– Чтобы вы убивали, жгли, грабили и насиловали. Подлецы!

И она повернулась к своим генералам.

– Соберите армию, – последовал короткий приказ. – Когда все будут в сборе, то, прежде чем мы отправимся искать подходящее для ночлега место, приведете этих и обезглавите их перед строем. Головы насадите на колья, а тела бросьте рядом, ибо мой гнев пылает и я хочу, чтобы весь Куш знал, что значит противиться мощи Египта. Одного оставьте, его мы привезем в Асуан, к ногам фараона, а потом его принесут в жертву Амону, хотя он и не заслужил столь достойной смерти!

Она оскалилась, ее всю трясло, точно в припадке. Хапусенеб тут же шагнул к ней.

– Вам надо отдохнуть, ваше величество, – сказал он тихо. – Сегодня вы сражались так, как некогда сражались ваши предки, и показали себя достойной их славы. Пусть Менх отвезет вас туда, где вы сможете поспать.

Пока он говорил, она провела дрожащей рукой по глазам, и ее плечи вдруг поникли.

– Я устала, – призналась она. – Но я не могу отдыхать сейчас. Скажи мне, Хапусенеб, сколько наших мы потеряли?

– Ничего нельзя сказать до ближайшей переклички, – ответил он, – но я думаю, что не много.

– А что предатели? Не было ли среди бунтарей египтян?

– Этого мы тоже пока не знаем, но, возможно, сейчас выясним.

Одним прыжком он оказался возле одного из вождей.

– А ну говори, – произнес Хапусенеб тихо, но в его голосе сквозила угроза, а затянутая в перчатку рука стиснула горло врага, – этим ты можешь продлить себе жизнь и получить шанс умереть хорошей смертью. Как пала крепость?

Мятежник ответил ему мрачным упрямым взглядом, кулак Хапусенеба мелькнул и отправил его на землю, тот замер, обливаясь кровью, которая хлестала из носа и рта.

– Поднимите его, – спокойно распорядился Хапусенеб. Солдаты поставили пленника на ноги, и тот, покачиваясь, принялся утирать нос черным, покрытым грязью пальцем.

– Спрашиваю еще раз: что произошло в крепости? Едва Хапусенеб сделал к нему шаг, пленник дрогнул.

– Я скажу, – заговорил он, – и раз уж мне все равно умирать, добавлю, что я с большим удовольствием резал глотки ваших солдат. Мой народ устал отдавать все лучшее, что родит наша страна, Египту, и знать, что вы били нас раньше, бьете сейчас и будете бить всегда, но мы не перестанем бороться.

Что-то булькнуло в груди Нехези, он рванулся вперед, но Хатшепсут протянула руку, и он застыл на месте, буравя нубийца глазами так, словно хотел испепелить его взглядом.

– Крепость, глупец! – рыкнул Хапусенеб, и пленник кивнул.

Его сородичи не шелохнулись. Казалось, они уже достигли той крайней стадии безразличия ко всему, которая наступает с приближением смерти, и теперь стояли, свесив головы и бессильно опустив руки вдоль туловища.

– Ворота открыл нам один офицер, который сдружился с нами за годы службы и чьего брата фараон казнил много лет назад, а остальное было просто.

– Его имя! – вскинулась Хатшепсут. – Имя, имя, назови имя!

Но нубиец ответил ей потухшим взглядом.

– Я не знаю его имени. Никто из нас его не знал. Комендант крепости заколол его, когда тот стоял у открытых ворот.

– А что стало с комендантом? Что с Ваджмосом? – спросил Хапусенеб, и Хатшепсут, со сжатыми от напряженного ожидания кулаками, шагнула вперед.

– Он тоже пал. Его тело осталось где-то в крепости. Они стояли молча, наконец Хатшепсут отвернулась.

– Счастье, что мой отец не дожил до этого дня, – сказала она и медленно поднялась на колесницу, где встала за спиной Менха. – Нехези, возьми своих людей и отправляйся вперед, в ту крепость, привези мне тело моего брата, если сможешь его отыскать. Я построю ему пышную могилу и устрою похороны, достойные царевича, которым он и был. Хапусенеб, принесешь мне списки убитых и раненых. Менх поставит мою палатку где-нибудь подальше от этой вони.

Она опустилась на пол колесницы и откинулась головой на спинку, а Менх пустил лошадей шагом. Когда он поставил ее палатку в пустыне позади обоза, в двух милях от поля боя, солнце уже скрылось.

На следующее утро Нехези с половиной царских храбрецов отправился выполнять мрачный приказ. Дожидаясь его возвращения, египтяне складывали в кучи и сжигали трупы нубийцев, спешно мумифицировали и зарывали в песок своих. Хатшепсут распорядилась как можно скорее привезти и поставить над их могилой памятный камень. Она пришла в палатку для раненых, где переходила от одного солдата к другому, стараясь каждому сказать что-нибудь ободряющее. Там она нашла Сен-Нефера, который лежал в бреду от загноившейся раны на бедре, приказала перенести его на собственное ложе и приставила к нему своего лекаря. Тот заверил ее, что ранение не серьезное и Сен-Нефер, вне всякого сомнения, поправится, но стоны раненого и его непрекращающийся бред расстраивали ее. Она перебралась в палатку Нехези, где сидела у входа и давала отдых натруженным мышцам, наблюдая, как армия спокойно и без суеты возвращается к размеренной жизни. Праздно сидя у своего штандарта и глядя, как солдаты приводят в порядок оружие и форму, она испытывала глубочайшее чувство расслабления. События последней кампании уже почти стерлись из ее памяти, усталость и нервное истощение отодвинули их в самые дальние и темные уголки сознания. Она понимала, что исполнила свой долг и никогда больше не пойдет на войну. Ей нет-больше нужды не только словом, но и делом доказывать, что она достойна двойного венца. Теперь она мрачно, с оттенком фатализма, вглядывалась в будущее, гадая, сулит ли оно ей еще какие-нибудь приключения. Это настроение не покидало Хатшепсут и во время казни нубийских царевичей, которые встретили смерть молча.

На третий день к вечеру вернулся Нехези, привезя с собой обугленные, почти неузнаваемые останки ее брата.

Не веря своим глазам, Хатшепсут бросила на них исполненный ужаса взгляд и велела похоронить его в песке с остальными. От него не осталось почти ничего, что стоило бы сохранять для будущей жизни, но ей казалось невероятным, чтобы только из-за этого такой доблестный человек лишился места подле богов. Она решила, что прикажет многократно высечь его имя на камнях, скалах и утесах, потому что до тех пор, пока не стерлось имя, боги найдут и человека.

Солдат Джезеркерасонба она отправила назад, к командиру, с обещаниями богатых даров им и ему.

Утром их ждал обратный путь, но Хатшепсут не очень хотелось идти. Солдатская жизнь во многом устраивала женщину: ей нравились свобода, перемена мест, радости бивуачной жизни. И все же она призналась себе, что больше всего ее пугает перспектива встречи с Тутмосом. Сен-Нефер перестал бредить и спал теперь в одной палатке с Менхом, а она радовалась, что снова может побыть одна; но мысли не давали ей покоя и ночью. Хатшепсут ворочалась, пока не услышала звуки горна. Когда весь лагерь зашевелился, встряхиваясь, точно пес, услышавший свист хозяина, она нехотя поднялась, жалея, что нельзя выкупаться в реке, и борясь с тошнотой, которую вызывали у нее кухонные запахи и вкус утреннего вина. Женщина опустилась в кресло и, дожидаясь, пока соберут ее палатку, разглядывала кисти своего штандарта, искрящиеся на утреннем солнце, и жалела, что нельзя срыгнуть.

Лежачих раненых было не слишком много, но все же достаточно, чтобы войско не могло двигаться с привычной скоростью, так что солдаты шагали не спеша, давая отдых натруженным мышцам. Настроение у всех было праздничное.

Подошел Нехези и сел рядом с Хатшепсут на корточки. Его красивое черное лицо было таким же невозмутимым и гладким, как всегда, взгляд, в котором читалось спокойное превосходство, скользил с одного предмета на другой. Похоже, ему нравилась ее компания, хотя они могли час просидеть вот так, молча. Однажды она спросила, есть ли у него в Фивах жена.

Застигнутый ее вопросом врасплох, он не сдержал улыбки.

– Нет, ваше величество, ни жены, ни наложниц у меня нет. Одиночество для меня дороже любого общества, исключая ваше. В одиночестве я размышляю и читаю.

Теперь настала ее очередь удивляться.

– Это необычно для солдата – уметь читать!

– Верно. Меня научила моя мать, но кто научил ее – теперь уже не узнаешь. Я читал обо всех войнах, которые вели ваш отец и ваши предки, и об их борьбе с гиксосами, но, по-моему, отныне мне не будет хватать времени на чтение.

– Ты прав. Теперь твое время тебе не принадлежит. Я собираюсь назначить тебя хранителем царской печати.

Он замер, потом поднял на нее взгляд.

– Ваше величество, вы уже сделали меня генералом, этого вполне достаточно… – начал он.

Но она перебила его:

– Нет, не достаточно! Мне нужно, чтобы рядом со мной постоянно был крепкий человек, у которого царскую печать можно вырвать не иначе как силой. Фараону печать не нужна, зато она понадобится мне. Согласен ли ты носить ее у себя на поясе, Нехези, и быть постоянно при мне? При этом ты сможешь исполнять и свои обязанности генерала; кроме того, я подумываю назначить тебя командиром телохранителей его величества. Телохранителя лучше тебя и не придумаешь.

Он коротко кивнул, без всяких расспросов принимая ее веру в него. Когда Нехези ушел, она почувствовала удовлетворение, понимая, что сделала правильный выбор.

Они добрались до реки, где она наконец выкупалась. Но мешкать времени не было, ибо Асуан лежал всего в одном переходе от них и гонцы с вестью о победе уже отбыли туда.

Хатшепсут открыла свой походный сундучок слоновой кости и вынула оттуда парик, корону и позолоченные браслеты, а когда войско выстроилось для триумфального марша, заняла подобающее ей место впереди, и ее начищенная до блеска колесница двинулась вслед за знаменосцами.

Они вошли в Асуан, медленно пройдя через толпу плачущих и смеющихся обитателей города, которые забрасывали их цветами и выбегали вперед, чтобы угостить вином и сладостями. Тутмос ждал войско у ворот, сидя на троне в парадном облачении. Хатшепсут поприветствовала его и заняла свое место рядом с ним, а генералы подходили один за другим, клали свои жезлы власти на землю, целовали раскрашенные ноги фараона и получали из его рук награду.

Нубийский вождь подошел последним, крепко связанный снятыми с убитой лошади поводьями; он тащился, шатаясь от изнеможения, ибо весь поход шедшие сзади солдаты стегали его кнутом, и теперь над его исполосованной шрамами, окровавленной спиной кружили мухи. Нехези подвел его к фараону и грубо толкнул на землю; вождь, не в силах удержать равновесие, упал ничком. Тутмос вытянул украшенную драгоценностями ногу и поставил ему на шею, а толпа, почуяв кровь, одобрительно взревела.

Пен-Нехеб изложил события последних недель, и все слушали; Тутмос улыбался и восторженно кивал, а когда рассказ старого воина подошел к концу, встал и победоносно воздел сияющие золотом плеть и крюк над головой.

– Так погибнет всякий враг Египта! – воскликнул он, и солдаты вторили ему, стуча древками копий по каменным плитам двора. – Все слышали о том, Как пал мой брат, благородный Ваджмос, и как он был отмщен. Так давайте же возблагодарим Амона и отведем эту жертву в храм в Фивах, чтобы бог убедился, что мы вознаградили его доверие!

Нубийца рывком поставили на ноги и увели, а Тутмос и Хатшепсут бок о бок прошли в пиршественный зал, где их и всех офицеров войска перед маршем на Фивы уже ждал пир.

– Ну как, очень было трудно? – наконец решился спросить Тутмос, который с завистливым благоговением разглядывал ее бархатистую кожу, от загара ставшую почти такой же черной, как у нубийца, ее руки и ноги, окрепшие и налитые новой силой.

Она снисходительно улыбнулась ему.

– И да и нет, – ответила она, когда они прошли мимо Тутмоса I и под его грозным взором свернули в зал. – Я более чем сожалею о смерти Ваджмоса, и в то же время я рада, что мне представилась возможность так хорошо узнать своих солдат, а им – меня.

Тутмос имел в виду совсем другое, и Хатшепсут это знала, но все же продолжала дразнить его, улыбаясь своей загадочной улыбкой, которая доводила его до бешенства. Он пожал плечами и сел, нетерпеливо дожидаясь, когда в зал один за другим войдут генералы и можно будет хлопнуть в ладоши и объявить о начале пира.

Хатшепсут просто невозможна. Пока ее не было, фараон представлял себе, как она, дрожа и заливаясь слезами, вернется к нему за утешением, но вот она появилась, здоровая и веселая, как молодая газель, нуждающаяся в поддержке не больше, чем камни его храма. Между бесконечными переменами блюд она успевала поговорить с офицерами, которые сидели ниже, и в их ответах чувствовались уважение и любовь, а она смеялась и шутила с ними как с родными. Тутмос нанял для ее развлечения целых три труппы музыкантов, приказал доставить из Фив четыре воза лотосов для услаждения ее обоняния. А она плакала, но не от восхищения красотой танца, а над новой песней Ипуки, сложенной, чтобы обессмертить воинов, павших в пустыне. И хотя она брала цветочные бутоны в руки и подносила их к лицу, чтобы насладиться ароматом, ей даже не пришло в голову поблагодарить его за заботу. Ему захотелось уйти от нее навсегда и встречаться только во время официальных церемоний, пусть сидит в своем дворце со своими чиновниками. Но, глядя в эти живые глаза и на изящные движения проворных, точно ртуть, рук, фараон понимал, что, хотя Хатшепсут и бесит его, он, как и все мужчины вокруг, от простого солдата до знатнейшего аристократа, безнадежно в нее влюблен.

Вдруг Хатшепсут повернулась, взяла мужа за руку и улыбнулась, глядя ему прямо в глаза.

– Как здесь хорошо, – сказала она. – Теперь я знаю, что чувствует солдат, уцелевший в бою и снова вернувшийся домой.

– Вот и хорошо, – сказал он неуклюже. – Я скучал по тебе, Хатшепсет.

Он вовсе не собирался этого говорить и, раздосадованный на самого себя, отвернулся и поднял кубок с вином.

– И я по тебе тоже, – ответила она беспечно. – А это что такое?

Какой-то человек с барабаном вошел в зал и раскланивался перед пирующими. Он был наг, если не считать набедренной повязки и повязанной вокруг лба голубой ленты, концы которой касались плеч. Позади него стояла женщина, при виде которой Тутмос удовлетворенно вздохнул и откинулся на подушки.

Когда она простерлась перед ним ниц, он пояснил Хатшепсут:

– Это моя новая танцовщица, Асет. Она живет в доме здешнего губернатора, но я подумываю о том, чтобы взять ее с собой в Фивы, в мой гарем. Я очень ею доволен.

– Ни одной хорошенькой не пропустишь! – шутливо пожурила его Хатшепсут, но сама окинула женщину внимательным взглядом, когда та одним скользящим движением поднялась с пола и замерла в ожидании музыки, пока ее сопровождающий усаживался, скрестив ноги, и пристраивал на коленях барабан. Она оказалась высокой и длинноногой, ничуть не похожей на тех пышнотелых хихикающих служанок, которых Тутмос любил затаскивать в свою постель. Пока Асет ждала, слегка согнув в колене одну длинную изящную ногу, Хатшепсут охватила неприятная дрожь, словно она откинула покрывало и увидела под ним свернувшуюся змею.

У Асет были узкие бедра, тонкая длинная талия, маленькие упругие груди с большими сосками. Ее головка в ореоле черных волос, волнами спускавшихся до самых ягодиц, тоже казалась маленькой, и всякому, кто на нее смотрел, танцовщица напоминала кошку, готовую то ли потянуться, то ли прыгнуть.

Музыкант начал выбивать медленный ритм, и женщина, подняв руки, повернулась к ним лицом и встала на носки. Хатшепсут была разочарована. Нельзя сказать, чтобы девушка оказалась страшненькой. Ее лицо было правильной формы, нежно очерченное, брови прямые, широкий лоб в золотых блестках, но губы, даже приоткрытые в экстазе танца, узкие и несоблазнительные. Скулы были высокие, но «глаза посажены слишком близко, и от Хатшепсут не укрылось, как они внезапно сузились, когда танцовщица окинула ее быстрым внимательным взглядом. Долю секунды Хатшепсут с высокомерным вызовом глядела на нее.