Вечером на другой день Тим постучал в дверь студии Томми Стардеванта.
      Помещение, напоминающее логово зверя, находилось на последнем этаже здания в районе нижнего Манхэттена. Оно было завалено стойками, осветительными приборами, скатанными в рулоны задниками для макетов. На маленьких столиках теснились пустые пивные бутылки, чашки из-под кофе и пепельницы, полные окурков. На стенах висели плакаты, демонстрирующие работы Томми и других фотографов. Выйдя из темной комнаты, Томми несколько сдержанно поздоровался с Тимом.
      – Что нового? – спросил он, тщетно пытаясь скрыть явную неприязнь за бодрым дружеским тоном. – У тебя есть что-нибудь для меня?
      – Всего-навсего мои извинения, – сказал Тим. Он так и стоял в своем кожаном пальто и не собирался его снимать.
      Грязной тряпкой Томми вытирал руки, запачканные проявителем. Он внимательно посмотрел на Тима.
      – В них нет необходимости, – сказал он. – Кто из нас не поддавался вдруг раздражению, Тим. Такая уж у нас работа. Мы все в последнее время слишком устали. Мне не следовало приходить туда без твоего ведома.
      – Нет, – Тим твердо качнул головой. – Ты делал свою работу. Ты имел полное право находиться там. Это я вмешался не в свое дело. Я был не прав. Вина полностью лежит на мне. Но в одном я с тобой согласен, Томми. Я слишком устал. Мне в голову начали приходить дурные мысли. Я знаю, что между тобой и Лаурой ничего нет. Она высоко ценит твою работу и благодарна тебе за помощь, которую ты оказал ей, – так же, как и я.
      – Да что ты, – Томми с усмешкой пожал плечами, – это она дает мне сто очков вперед. Я еще никогда не встречался с таким прирожденным фотографом. Я научил ее всего нескольким техническим приемам. У нее свой взгляд.
      Тим кивнул головой. Он не улыбался. Похвалы Томми насчет способностей Лауры, по-видимому, пришлись ему не по душе. Он так и стоял, не сдвинувшись с места. В своем длинном кожаном пальто, туго облегающем его мощные плечи и сильные руки, он выглядел устрашающе.
      – Ну ладно, – проговорил он, не отрывая глаз от Томми. – Я решил, что нам следует выяснить отношения. Я был не прав, и я это сознаю. Надеюсь, что ты скоро все забудешь.
      – Уже забыл, – улыбнулся Томми. – Пива хочешь?
      – Нет, спасибо. Я должен идти.
      Но Тим все еще не двигался с места. В его неподвижности было нечто упрямое, как будто он сказал не все, что ему нужно было сказать, и он, хотя и не вполне осознанно, принуждал себя сделать это.
      – Ну ладно, – сказал он. – Как я уже сказал, я знаю, что между тобой и Лаурой ничего нет.
      – Между мной и Лаурой? – рассмеялся Тим. – Приятель, ты пришел явно не по адресу. Лаура только на тебя и смотрит, Тим. Это видно всем. Она знает, что я такое. Она и взглядом меня не удостаивает.
      – Вот пусть так будет и дальше.
      И тотчас за извиняющейся маской Тима стала видна угроза. Сейчас Томми понял, почему Тим никак не уходил. Он еще не все сказал.
      Достойного ответа Томми так и не придумал.
      – Я тебе верю, – продолжал Тим. – Но если я выясню, что ты волочишься за моей женой, я задушу тебя голыми руками.
      Он умолк и смотрел сейчас не на Томми, а мимо него в высокие окна, как будто за ними притаился его дьявол, по наущению которого он явился сюда угрожать под предлогом извинения, которое, как теперь стало ясно, ничего не стоило.
      Не на шутку встревожившись, Томми стоял с грязной тряпкой в руках и не отрываясь смотрел в жесткое лицо своего гостя.
      Через пять секунд, показавшихся вечностью, Тим резко повернулся и широкими шагами вышел из студии. Он не попрощался.

       4 февраля 1958 года
      – Мистер Ланкастер, мне бы хотелось знать, что у вас за душой?
      Кэрол Александер пользовалась самой высокой репутацией в стране среди журналистов, пишущих на политические темы. Она начала свою карьеру в «Сент-Луис Пост-Диспетч», куда пришла работать, окончив с отличием журналистский факультет Колумбийского университета. Она быстро завоевала уважение своих заезженных работой старших коллег тем, что из заурядного материала на тему политической коррупции в строительном бизнесе сделала глубокое исследование, которое подхватили центральные газеты и благодаря которому она получила премию Пулитцера.
      После того, как она на основе своих статей выпустила книгу, завоевавшую все мыслимые и немыслимые награды в области журналистики, а также Национальную книжную премию, она перешла на работу в «Нью-Йорк Таймс». Старшие репортеры и редакторы газеты оказали ей не слишком теплый прием. За ее молодость и необыкновенную привлекательность они поставили ее в ряд пустоголовых примадонн, которых принимают на работу исключительно за внешность кинозвезды.
      И вновь она заставила скептиков замолчать. На этот раз с помощью на редкость подробного анализа того, как политики прибирают к рукам государственную службу. Статья сразу попала на первые страницы газет и принесла ей вторую премию Пулитцера. Даже самые смекалистые из ее коллег не могли догадаться, каким образом ей в руки попала такая конфиденциальная информация. Но всем пришлось признать, что материал получился отличный. Кроме того, пятнадцать уголовных дел, начатых генеральной прокуратурой по следам ее разоблачений, также способствовали усилению ее влияния в городской газетной иерархии.
      Кэрол Александер уверенно продвигалась все выше как политический журналист и аналитик и наверняка закончила бы тем, что получила свою колонку на редакторской полосе. Но вдруг она совершила то, чего от нее никто не ожидал. Она пренебрегла престижной «Таймс» и приняла предложение от одного из новых телевизионных каналов стать политическим обозревателем.
      Почти все, кто так или иначе был связан с журналистикой, решили, что она сошла с ума. В конце концов, можно ли сравнить никому не известную службу новостей с престижной «Нью-Йорк Тайме».
      Но Кэрол Александер полюбила новое место работы. Ей нравилось брать интервью в прямом эфире, они были более непосредственные и неожиданные, не могли сравниться с тщательно подготовленными статьями, которые она делала для газеты. Ей доставляло удовольствие заставлять своих собеседников показывать свое лицо перед камерой, так чтобы зрители смогли оценить их поведение, когда они пытались уклониться от каверзных вопросов.
      В качестве телерепортера она не забывала использовать свою внешность, чтобы обезоружить свои жертвы. Кроме того, она следила за тем, чтобы представать перед аудиторией в лучшем виде. Ее регулярные появления в вечерних новостях стали на телевидении целым событием, и не только благодаря злободневному и часто спорному содержанию ее репортажей, но также благодаря густым темным волосам, свежему цвету лица и красивым, сверкающим глазам.
      В двадцать восемь лет Кэрол Александер стала значительной персоной в журналистике и обрела в ней свою нишу. Немногие политические деятели отваживались отказать ей в интервью, хотя никто и не жаждал ее острых безжалостных вопросов, за которыми чувствовалась большая исследовательская работа. Кроме того, если она и пользовалась завуалированной формой шантажа по отношению к своим собеседникам, то в такой привлекательной упаковке, что практически никто не мог побороть искушения побыть хотя бы один час в ее обществе.
      Сейчас Кэрол Александер находилась в госдепартаменте, в кабинете Хэйдона Ланкастера. Она была одета в серый костюм строгого покроя и светлую блузку. Аккуратный черный фуляровый носовой платочек придавал ей необыкновенную женственность, несмотря на ее энергичный деловой вид.
      За ее спиной стоял ее оператор и наводил камеру на Хэйдона Ланкастера, который сидел за небольшим письменным столом, заваленным папками и бумагами. Вдоль стен до потолка тянулись книжные полки. На полках находилось исчерпывающее собрание правительственных документов по вопросам Индокитая, Формозы и Континентального Китая. В последние полтора года Хэл был глазами и ушами Дуайта Эйзенхауэра во всем, что касалось Дальнего Востока, и поддерживал неформальные связи с политическими лидерами этого региона.
      В обычный рабочий день Хэл сидел бы без пиджака, ослабив узел галстука, держал бы под подбородком телефонную трубку и рылся среди бумаг на столе в поисках последней информации, срочно потребовавшейся или для Айка, или для Совета национальной безопасности. Но сейчас трубка лежала рядом с аппаратом, а его глаза были прикованы к глазам Кэрол Александер.
      Если он и отметил ее прелестный цвет лица, тело, стройность которого она поддерживала изнурительными физическими упражнениями, или же мягкие губы и ясные глаза, то не подал вида. Он знал, что это достойный противник и принимал ее всерьез.
      Только что она пропустила его через свою собственной конструкции мясорубку, интересуясь его мнением по каждому значительному для страны вопросу, начиная от фермерских цен на бирже до Тайваня и Суэца, особенно акцентируя внимание на его спорных взглядах по поводу «холодной войны» и гонки вооружений.
      Естественно, она имела полное право задавать подобные вопросы. Как кандидат на выборах в Сенат, Хэл не мог не иметь своей позиции по каждой проблеме и тем более должен был защищать ее с помощью сильных аргументов. Однако ему пришлось напрячь все свои усилия, чтобы держаться с ней на равных. Ему еще никогда не приходилось иметь дело с таким информированным репортером, моментально задававшим убийственный вопрос, как только он снижал свою бдительность.
      Она интересовалась тем, достаточен ли его опыт в качестве представителя Эйзенхауэра в НАТО, на Женевской конференции и в Индокитае для того, чтобы стать членом важнейшего законодательного органа страны. Она настаивала на том, чтобы он объяснил, почему он считает, что его работа в госдепартаменте поможет ему представлять в Сенате жителей Нью-Йорка. Она вслух размышляла о том, в чем причина его растущей популярности по всей стране; не играет ли его личное обаяние и известность семьи роль большую, чем его взгляды на те или иные проблемы.
      И как только он подумал, что допрос инквизитора закончился, она атаковала его с другого фланга, задав ему перед камерой вопрос личного характера.
      – Мистер Ланкастер, мне бы хотелось узнать, что у вас за душой?
      Хэл улыбнулся.
      – Что вы имеете в виду? – дружелюбно спросил он.
      – Когда я слышу, как вы рассуждаете о коммунизме, – сказала она, – мне видится интернациональный левый либерализм в одеждах приверженца «холодной войны» и воинствующего антикоммуниста. Я никак не могу определить, на чьей вы стороне. И я подозреваю, что это беспокоит как жителей штата Нью-Йорк, так и всю страну. Вы настоящий, мистер Ланкастер? Или же вы марионетка вашей партии и ставленник капиталов вашей семьи, пользующийся политическим моментом, чтобы проникнуть в Сенат?
      Хэл улыбнулся, хотя кровь отхлынула от его лица под этими жалящими словами. Никогда еще его собственные взгляды не подвергались такому жестокому препарированию, да еще с таким блестящим знанием дела. Конечно, Кэрол несколько ошибалась. Тем не менее она выразила наиболее агрессивные антиланкастерские аргументы, причем в самой красноречивой форме.
      – Я понял, что вы имеете в виду, – добродушно рассмеялся он. – Этакий сопливый Эдлай Стивенсон, надевший маску Джона Фостера Даллеса, чтобы никто не догадался, кто он на самом деле.
      – Это сказали вы – не я, – улыбнулась она, движением плеча подтвердив нелестную характеристику.
      Теперь Хэл стал серьезным.
      – Многим людям непонятно мое отношение к коммунизму, Кэрол, – сказал он. – Но я руководствуюсь обычным здравым смыслом. Наша страна является наглядным доказательством того, что свободное предпринимательство и есть сама свобода. Там, где есть свободное предпринимательство, каждый человек работает скорее на себя, чем на государство. Наша задача на международной арене состоит в том, чтобы убедить развивающиеся страны, что демократия – это единственное реальное средство защиты от репрессий. Я убежден, что мы являемся тому блестящим примером, и поэтому каждая разумная нация в обоих полушариях вряд ли откажется от нашей дружбы. Его лицо потемнело.
      – Так вот, для меня очевиден тот факт, что ни одна из коммунистических диктатур не в состоянии быть таким примером и не в состоянии предложить такую дружбу. В этом наша огромная сила. Но если мы будем основывать нашу политику на ошибочном представлении, будто бы развивающиеся страны «скатятся к коммунизму», как марионетки, не имеющие своей собственной воли, то мы не только переоценим привлекательность коммунизма, но недооценим и себя, и развивающиеся страны. Такой подход приведет нас к войне, и довольно скоро. Парень по имени Маккарти уже показал нам, какой вред может нанести такой подход в нашей собственной стране. Я горжусь тем, как президент Эйзенхауэр боролся с этим во внешней политике. И я сам намерен продолжать эту борьбу, где только можно. Надеюсь, что я начну эту борьбу в американском Сенате на будущий год.
      Полуулыбка Кэрол Александер не попала в камеру. Она подтвердила то, как умно Хэл превратил ее провокационные вопросы в платформу, с которой он мог представить свои взгляды в самом выгодном для себя свете. Он умел сочетать свою почти мальчишескую привлекательность с размеренным, зрелым голосом, который был на удивление обольстительным, особенно по телевидению.
      Она не торопилась задать следующий вопрос. Подкапываться под его взгляды более не имело смысла. Он переиграл ее своим умом и своим обаянием, предназначавшимся через камеру непосредственно зрителям. Она бы выглядела по-детски злой, продолжи напирать на него и дальше.
      Тогда она пошла по другому пути.
      – Вернемся к тому, с чего мы начали, – улыбнулась она. – Что же у вас за душой, мистер Ланкастер?
      Хэл рассмеялся.
      – Когда вы это выясните, – сказал он, – дайте мне знать. Это вопрос, на который я и сам не знаю ответа.
      – Тогда я спрошу иначе, – сказала она. – Вы происходите из богатой американской семьи. Вы владеете всем, что пожелаете. У вас прекрасная молодая жена и большое будущее. Сегодня вы находитесь в середине вашей многообещающей политической карьеры. Многие обозреватели полагают, что впоследствии вы можете стать кандидатом в президенты. Можно подумать, что у вас есть все, чего душа пожелает. И все же, когда я слышу, что вы говорите, мне кажется, что вы вовсе не удовлетворены тем, что имеете… – в сущности, вы даже сами не знаете, чего хотите от жизни.
      Улыбка Хэла исчезла, глаза посерьезнели.
      – Это записывается? – спросил он, взглянув на оператора.
      – Записывается, – кивнула Кэрол. Он ответил не сразу.
      – Знаете, Кэрол, – сказал он, – я обнаружил, что в государственной службе есть идеальный выход для той части моей натуры, которая хотела стать солдатом. Корейская война наложила на меня странный отпечаток. Я тогда чуть не погиб, и на поле боя я впервые осознал, что значит отдать себя, себя самого и все, что у меня есть, своей стране. Каким-то образом в тот момент я забыл все свои сомнения, свои тревоги насчет того, чего я хочу от жизни и что вообще я такое. Все сразу стало ясно. Единственное, что имело значение, были мои товарищи и цель, ради которой мы сражались.
      Он помолчал, в глазах появилась смутная тревога.
      – С того самого момента, – продолжил он, – я чувствовал, что роль солдата – это для меня. Другими словами, я могу так никогда и не узнать ответы на важные вопросы о себе или же о смысле жизни. Но мне бы хотелось своими скромными силами сделать эту страну безопасной, надежной, чтобы мои друзья, моя семья и, я надеюсь, мои дети имели свободное время и расположение духа, чтобы выяснить, что им надо от жизни, чтобы они сделали все великие открытия о себе и о мире, который их окружает, и чтобы наш народ сохранился для будущих поколений.
      Заразительная улыбка вновь тронула его губы.
      – Мне бы не хотелось злоупотреблять этой метафорой, – сказал он, – но мне нравится политика еще и потому, что все время приходится быть на передовой. В политике надо чего-то добиваться – или ты выигрываешь, или проигрываешь. Это интересная жизнь. Вот этот момент – или все или ничего, особенно когда участвуешь в выборах, привлекает меня и напоминает о том времени, когда я был солдатом. С другой стороны, если в ваших словах о моей неудовлетворенности и есть доля правды, то, может быть, в том, что я вырос, пользуясь всеми благами, которыми страна может наделить одного недостойного индивида. Я всегда чувствую себя немного виноватым. Я знаю, что в глубине души я хочу вернуть все, что могу; как-то отдать свой долг.
      Он пожал плечами.
      – Я не утверждаю, подобно некоторым, что хорошо изучил себя. Но если сложить все это вместе, Кэрол, возможно, вы получите ответ на вопрос: что у меня за душой?
      Время интервью истекло. Кэрол Александер улыбнулась цинично и восхищенно одновременно.
      – Благодарю вас за то, что вы уделили нам свое время, мистер Ланкастер, – сказала она. – Желаю удачи на выборах.
      – Спасибо, Кэрол. Без удачи мне не обойтись. Интервью закончилось.
      Кэрол встала и протянула руку.
      – Ну что ж, – деловито сказала она, – еще раз благодарю, Хэл. Вы, как всегда, отвечаете на мои вопросы лучшие всех в городе.
      Улыбаясь, Хэл пожал ей руку, ощутив странным образом напряженность в ее сильных пальцах. Он чувствовал большое облегчение. Несмотря на молодость, Кэрол не уступала самым напористым своим коллегам. Он был рад, что интервью закончилось. Но до тех пор, пока он не увидит его на экране, он не мог быть спокоен. Он не знал, как в результате редактирования он будет выглядеть перед телезрителями.
      – Вы были великолепны, как всегда, – поздравил он ее. – Но должен признаться, что я рад выпроводить вас отсюда. Я всегда чувствую себя лучше, когда вы прячете свою саблю в ножны.
      Она бросила на него быстрый взгляд, значение которого он не мог постичь.
      – Все только с самыми лучшими намерениями, – сказала она.
      – Пойдемте, я провожу вас, – он провел ее мимо группы операторов, которые собирали свою аппаратуру, чтобы отправиться обратно на студию, и вместе с ней вышел в коридор.
      Они миновали кабинеты седьмого этажа госдепартамента и направились к лифтам, ведущим на автостоянку. Хэл любовался упругой спортивной походкой Кэрол, шедшей рядом с ним. В жизни она была гораздо более привлекательной, чем на экране телевизора, потому что ее несколько скованный телевизионный голос теперь приобрел более мелодичный и дружелюбный тембр.
      – Надеюсь, вы не будете возражать, – сказала она, – если мы включим в интервью комментарии заинтересованных наблюдателей?
      – Ага, – улыбнулся он. – Кажется, я догадываюсь, что это значит.
      – Боюсь, что вы угадали, – сказала она.
      Это означало, что она собиралась предоставить возможность Эмори Боузу сорвать свою злобу на Хэла по телевидению. Хэл не мог винить ее за это. Боуз завоевал необыкновенную популярность своими злостными нападками на Хэла. С того самого дня, как Хэл объявил о своем участии в выборах от Демократической партии, Боуз обзывал его коммунистом с партбилетом в кармане в разговоре с каждым, кто желал его слушать.
      Нельзя сказать, чтобы Хэл был недоволен этой вендеттой, ибо не только громы и молнии разъяренного Боуза способствовали большей популярности самого Хэла, он также был уверен в своей собственной позиции и своем имидже, который он создавал с помощью таких интервью, которое только что дал Кэрол. Тактика охоты на красных, взятая на вооружение Боузом, была столь неуклюжа, что Хэл чувствовал, что может в итоге использовать ее в своих целях.
      – Ну что ж, пусть победит сильнейший, – просто сказал Хэл. – Я только надеюсь, что когда вы будете интервьюировать его, то зададите ему столько же едких вопросов, сколько и мне.
      – Это я вам обещаю, – улыбнулась она.
      Хэл завоевал ее уважение с тех пор, как он приехал в Вашингтон. Его внешняя привлекательность и семейные связи поначалу настроили ее против него, но, беря у него интервью, она обнаружила, что ничто не могло поколебать его искренность. Странным, непонятным образом Хэл оставался самим собой. Он не был ни марионеткой либералов, ни ставленником Демократической партии. Он шел своим путем, не пользуясь многочисленными связями в вашингтонской иерархии, и напрямую доносил до людей свои взгляды – правда, не без помощи своего личного очарования.
      Она восхищалась им, хотя подозревала, что он недостаточно уделяет внимания своей защите. Его неординарный подход к политической деятельности в один прекрасный день может привести к его падению.
      – Ваша машина в южной зоне? – спросил он, когда они вошли в лифт.
      Она кивнула.
      – Во втором ряду.
      – Хорошо, тогда мы сможем пройти через цокольный этаж, – сказал он. – Так быстрее.
      Она молчала, пока лифт нес их вниз.
      В кабинетах, расположенных на цокольном этаже, погасили свет. В них уже никто не работал, и не только потому, что была пятница, но и потому, что был шестой час вечера. Материал Кэрол пойдет редакторам канала, которые подготовят его для завтрашних вечерних новостей. Видимо, сегодня ей придется поработать до поздней ночи. Ему стало жаль ее, потому что ей предстояло провести много часов за утомительной работой, такой далекой от интервью, которые она так любила.
      Они остановились перед дверью с матовым стеклом и номером 063, но без всякой надписи.
      Она молча стояла, пока Хэл вынимал из кармана ключи и вставлял в замок. Дверь открылась внутрь.
      Кинув быстрый взгляд в обе стороны коридора, она последовала за ним в небольшой кабинет.
      Шторы были задернуты. В комнате ничего не было, кроме старой картотеки, большого стола и мягкой кожаной кушетки.
      Она положила свою сумочку и портфель, а он закрыл дверь и запер ее на ключ. Он не стал включать свет.
      Когда он обернулся к ней, она улыбалась ему и протягивала руки.
      Он нежно привлек ее к себе, ее руки обняли его и быстро соскользнули вдоль спины ниже пояса.
      Она жадно поцеловала его, почти с животным вожделением, ее легкий кошачий язык быстрыми движениями касался его языка. Ее было вкусно целовать. Его окутал аромат ее волос, смешанный с волнующим естественным запахом ее кожи.
      Ее маленькие и твердые груди тесно прижимались к его груди. Он слышал хриплое мурлыканье в ее горле, когда она, прижавшись к нему как можно теснее, терлась о его уже твердый пенис, напрягшийся под тканью брюк.
      У нее было очень стройное тело, руками он мог нащупать ее грудную клетку, и тоненькая талия. У нее были сильные ноги, мышцы которых окрепли благодаря физическим упражнениям и быстрой ходьбе, неизбежной в ее профессии. Сейчас она обнимала ногами его за талию, потому что он приподнял ее. Ее серая шерстяная юбка задралась, и теперь их разделял только тонкий шелк ее трусиков.
      При очередном поцелуе его руки перешли на прозрачную ткань. Было нечто такое в женских трусиках, что имело для него таинственную притягательность, как будто белый лепесток составлял часть женского тела, некую вуаль девичьей невинности, жемчужную дверь в святилище секса.
      С Кэрол это ощущение было особенно острым, ее кожа была такой белой и гладкой, ноги такие длинные, полные маленькие полушария грудей такие крепкие и сладкие. И сейчас ее возбуждение говорило ему о том, что она была готова к тому, чтобы он убрал преграду между ними. Она тихо всхлипывала, стараясь подавить вздохи, чтобы их не услышали снаружи. Она ласкала его руками, ее поцелуи становились почти безумными.
      Он отпустил ее, чтобы стянуть с нее трусики, потом снова поднял, поддерживая руками за ягодицы.
      – О Боже, – прошептала она. – Скорее, Хэл. Я не могу этого вынести. Прошу тебя…
      На несколько секунд он снова опустил ее на стол. Голые женские ноги, торчащие на старом столе из-под строгой серой юбки, выглядели довольно нелепо – но этих секунд ему хватило, чтобы расстегнуть пояс и молнию на брюках.
      Брюки упали на пол, и он не успел снова приподнять ее, как она стащила вниз его трусы. Теплые женские пальцы коснулись его члена. Он слышал, как она восхищенно охала и стонала от его вида и размера.
      И тогда, благодаря податливым движениям ее бедер и ног, он оказался внутри нее, потонув в медовом тепле женской плоти, вызвав в ней стоны восторга.
      – Как хорошо, Хэл, – прошептала она, касаясь его щеки. – Ах, Боже мой…
      Он снова поднял ее, поддерживая руками, и почувствовал, как ее ноги с жадностью обвиваются вокруг него все крепче и крепче, по мере того как движения его члена внутри нее становились размеренней.
      Каждый новый толчок делал ее более беззащитной, и ее слова звенели в его ушах музыкой молитвы.
      – Сильнее, милый, еще глубже. Ах, еще глубже. Ах, Господи, что за наслажденье…
      Она была вне себя. Ему пришло в голову, что ей сильно хотелось его еще там, в кабинете. Когда она задавала ему свои колющие, как рапира, вопросы, уже тогда в этом неуловимо присутствовал ее требующий выхода женский голод. И сейчас она занималась любовью со всей страстью, на которую была способна ее сильная честолюбивая натура, и ее стремление к наслаждению равнялось стремлению к успеху.