– Сибил! – радостно воскликнула и приветливо улыбнулась Тесс. – Вот так встреча! А я все спрашивала себя: куда это ты запропастилась? Исчезла в самом начале вечера. Захотелось побыть одной немного? Не стану тебя упрекать, поскольку сама хочу того же.
Сибил никак не отреагировала на это дружелюбное приветствие. Глаза ее, в которых была, казалось, одна пустота, все так же, не отрываясь, смотрели на фотографию, висевшую над камином. Тесс стало сразу же как-то неуютно. До сих пор она еще ни разу не оставалась с Сибил наедине. Да и вообще они виделись-то всего раза два или три на семейных ужинах у Ланкастеров. Сибил спускалась к столу исключительно потому, что того требовала традиция. Но она не обращала никакого внимания на Тесс и почти сразу же исчезала.
Тесс, разумеется, уже знала, – от Хэла, – о том, что Сибил постоянно курсирует между домом и лечебницей и что она очень больна. Ее интуиция подсказала ей, что Сибил – это своего рода препятствие на пути к Хэлу. И довольно серьезное. Насколько ей было известно, Сибил никогда особенно не жаловала Диану. К Тесс она, похоже, испытывала еще менее теплые чувства.
Тесс была в общении с Сибил безупречно вежлива и предупредительна. Пыталась даже напустить на себя покровительственный вид «старшей сестры», чтобы хоть этим снискать к себе дружелюбное расположение. Все без тени успеха. Сибил была холодна, держала дистанцию и смотрела на Тесс так, как будто знала всю ее подноготную. Слава Богу, что такие встречи у Тесс случались исключительно редко. По крайней мере, до сих пор. Тесс рассматривала Сибил как одну из самых сильных своих соперниц и очень скоро решила избегать ее по возможности. Поэтому сейчас она чувствовала себя довольно некомфортно и лихорадочно изобретала удобный предлог для того, чтобы уйти из комнаты и оставить Сибил в покое.
Внезапно она почувствовала какой-то неприятный и сильный запах…
Она посмотрела на Сибил. Ее взгляд тут же замкнулся на сигарете, которая была зажата между пальцев девушки. Сибил все так же неподвижно смотрела на портрет Хэла, висевший над камином, ни о чем не подозревая, а огонек сигареты между тем уже подобрался к самым пальцам и нещадно жег их.
– Сибил! – встревоженно вскричала Тесс. Схватив ближайшую пепельницу, она стряхнула в нее окурок из рук девушки. – Господи, да что же ты с собой делаешь!
Сибил даже не повернулась к Тесс. Ее рука свешивалась как тряпка. В глазах застыли блики от огня в камине. Тесс не верила своим глазам.
Наконец Сибил перевела равнодушный взгляд на свои опаленные пальцы, затем на свою спасительницу и едва улыбнулась. Создавалось такое впечатление, что ей до всего этого совершенно не было дела.
– Не шевелись, – строго сказала Тесс. – Я сейчас принесу бинт и какую-нибудь мазь.
Тесс решила не поднимать панику во всем доме из-за этого идиотского инцидента. Она бросилась вдоль по коридору в ванную комнату, а через минуту уже бежала обратно с пузырьком мази и бинтами в руках. Еще раз внутренне поразившись глубине безумия Сибил, она покачала головой и склонилась к ней, чтобы осмотреть повреждения.
– Будет, наверно, больно, – предупредила она, – Сибил, ты что, ничего не чувствуешь?! С огнем шутки плохи. Надо быть очень осторожной…
Она из кожи лезла вон, чтобы казаться приветливой и ласковой. Очень надеялась, что ее забота отзовется улучшением отношений с Сибил. В то же время она просто не знала, что ей говорить. Да и что можно сказать психически больной девушке, которая только что на ваших глазах сожгла себе пальцы сигаретой и даже не заметила этого, будучи погруженной в какие-то свои психопатические раздумья?.. Пожалуй, психи действительно могут не чувствовать той боли, от которой нормальный человек грохнулся бы в обморок, предварительно огласив окрестности страшными воплями.
До сих пор Сибил не проронила ни слова. Дезинфицируя один за другим пальцы на ее руке, Тесс разрывалась внутренне между жалостью и неловкостью. У нее захватило дыхание, когда она увидела, что обожженная кожа прямо на ее глазах начинает бугриться волдырями. С максимальной осторожностью она приступила к накладыванию мази.
Сибил лежала все в той же позе, что и до сих пор. Как мертвая. Ее остекленевшие глаза были устремлены на фотографию. Хэл улыбался со своего портрета широко и благожелательно. Казалось, он одобряет что-то… Только вот непонятно было, что именно. Равнодушие Сибил или заботу о ней со стороны Тесс?..
Когда Тесс налепила стерильный кусочек марли на ленту бинта, Сибил наконец соизволила открыть рот.
– Бедная Диана, – прерывисто и очень тонко пропела она. У Тесс дрогнула рука, перевязывавшая пальцы Сибил, когда она услышала эту краткую реплику. Она знала, что Сибил никогда не благоволила к Диане.
Однако правила приличий, да и сама неловкая обстановка требовали от нее какой-то реакции.
– Да, я, пожалуй, согласна с этим, – проговорила Тесс. – Ей очень не везло в жизни. Надеюсь, черная полоса у нее скоро закончится. Она достаточно настрадалась…
– До тебя были и другие.
От этих слов Тесс чуть не поперхнулась. Они были настолько откровенны, что Тесс подняла глаза на Сибил. Девушка по-прежнему смотрела только на фотографию.
Вкрадчиво взглянув на нее, Тесс улыбнулась.
– До меня? – переспросила она. – Что ты этим хочешь сказать?
Сибил смерила ее взглядом кротким, знающим и абсолютно равнодушным. Ее глаза говорили о том, что она знает все, но не хочет, чтобы на нее давили.
Тесс молчала.
– Много других, – продолжила Сибил своим тонким, пробивающим, как игла, голосом.
– Я знаю, – осторожно проговорила Тесс, закончив бинтовать один палец и переходя к другому.
Слова Сибил серьезно встревожили ее. Ей пришло в голову, что Сибил, которая выросла вместе с Хэлом, знает про него многое, что неведомо самой Тесс и что, возможно, так и останется неведомым.
– Но ему на всех всегда было наплевать, – еще раз «капнула» на голову Тесс Сибил.
Тесс молча впитывала в себя, усваивала эту фразу, к осмыслению которой можно было подходить с двух разных сторон. Она вдруг почувствовала, что Сибил обладает оружием, которое может принести погибель, если будет обращено против женщины, да еще находящейся в таком щекотливом положении, каким было положение любовницы Хэла.
Тесс лихорадочно готовилась к следующей фразе, но она все равно поразила ее, как громом.
– Кроме одной, – заключила Сибил.
Ее взгляд наконец окончательно перешел с фотографии на Тесс и замкнулся теперь уже на ней.
Какими пугающими были голубые глаза Сибил! Совсем прозрачные, очень глубокие и ужасающе пустые. В них было что-то такое, от чего становилось зябко и погано на душе. Они словно вскрывали в человеке застаревшую рану невидимой иглой и начинали копаться в ней.
Глядя в эти глаза, Тесс поняла, что внутренняя боль, мучившая Сибил, превратилась со временем в ненависть к внешнему миру и к самой себе.
И эта ненависть теперь владела голосом, в котором слышался нескрываемый триумф.
– Одной-единственной, – добавила Сибил, погружая свое невидимое копье глубже в сердце Тесс.
А та все продолжала машинально работать над ранами Сибил.
В голосе безумной девушки не было никаких намеков. В нем не было ничего, кроме злобы. Это Тесс уловила очень четко.
Она побледнела. Ее руки, хлопотавшие над бинтами, заметно подрагивали. Она уже была не рада, что Сибил оторвалась от фотографии. Теперь ее страшные глаза буравили Тесс похлеще самих слов, которые до сих пор отзывались эхом у нее в ушах, хотя были произнесены тихим голосом. Смысл их достиг ее сердца еще раньше, чем она смогла осознать его и проанализировать. Похоже, именно на это и рассчитывала Сибил.
Тесс была сильной женщиной. Она смела со своей дороги многих решительных соперниц, врагов, у которых было гораздо больше власти и возможностей в тот момент, когда Тесс поразила их. Все ее успехи основывались на убеждении, что она пойдет на любую битву ради достижения своей цели и на этом пути не убоится никого, будь это хоть сам дьявол.
Но Сибил была хуже дьявола. Болезнь, пожиравшая ее, высосала из нее все человеческое и наполнила вены и артерии мутью мрачного безумия. Ее сердце превратилось в адский камень, против которого, возможно, бессильно любое человеческое оружие.
С этой мыслью Тесс заставила себя посмотреть на Сибил. Прямо ей в глаза. Она попыталась придать своему взгляду максимальную холодность, на которую только была способна. Но она все еще держала обожженную руку в своих дрожащих руках и знала, что через это прикосновение Сибил получает полную информацию о ее душевном состоянии, о ее тревоге и страхе. Сибил была во всеоружии. Ее безумие, усиленное явной враждебностью, неприятно щекотало Тесс нервы.
Тесс поняла, что с каждой секундой слабеет. Если бы они говорили о чем-нибудь другом, тогда… Но они говорили о Хэле. И было уже слишком поздно. Рана, которую вскрыла в сердце Тесс Сибил, ширилась, углублялась. Гордыня Тесс, которая была ее последним щитом, трескалась по швам. Невидимые иглы проникали сквозь эти трещины и беспрепятственно доставали до самого ее сердца, оставляя на нем глубокие, кровоточащие язвы.
И наконец из этой раны вырвались те слова, которые Тесс изо всех сил старалась удержать внутри себя, но не смогла этого сделать. Слова, которые она ни за что не хотела доверять ушам этой бездушной куклы, напавшей столь неожиданно и сразившей ее.
– О ком ты говоришь? – выдохнула с гримасой боли Тесс.
Она все еще держала обожженную руку Сибил. Она смотрела на нее. Глаза Сибил потускнели, стали свинцовыми. В них разливалось зловещее удовлетворение. Сибил сейчас казалась Тесс хищной змеей, которая неторопливо переваривала неосторожную мышку, которую только что сумела проглотить. Тесс оглянулась на портрет Хэла, затем вновь посмотрела на Сибил.
– О ком ты говоришь? – прошипела Тесс, уже начиная терять над собой контроль.
Сибил не спускала с нее все того же хищно-удовлетворенного взгляда, но молчала.
– О ком ты говоришь?!
Тесс не могла видеть своего выражения лица в эти секунды и должна была благодарить за то Бога. Она не осознавала также того, что изо всех сил сжимает в своих руках обожженные пальцы Сибил, инстинктивно пытаясь добиться от нее проявления хоть чего-нибудь человеческого, хоть гримасы боли, хоть стона…
Но Сибил только иронично улыбнулась, наблюдая за этой тщетной пыткой как бы со стороны. Ее глаза смеялись Тесс прямо в лицо. Затем она проговорила насмешливым тоном:
– Спроси того, кто в бассейне, – и она показала на Хэла. Тесс машинально перевела взгляд на фотографию. Хэл приветливо улыбался ей.
Разумеется, она и не подумает спрашивать его о том, правду ли сказала ей эта психичка Сибил. Ответ его мог быть страшен. Уничтожающе страшен. Может быть, и того хуже.
Тесс наконец отпустила руку Сибил, прекратив эту идиотскую игру-пытку. Перевязала и хватит. Тоже мне рана! Настоящая рана была сейчас в сердце Тесс. И Сибил расковыряла ее ржавым гвоздем своих слов. Она выбрала самый благоприятный для этого момент. Здесь она могла посоревноваться с обладающим профессиональным рефлексом матадором.
Разве можно было ждать от безумной Сибил такой меткости, такой выверенности?!.
Разве могла вообразить такое Тесс еще десять минут назад, когда она гуляла по дому, поздравляя себя с победой над Дианой и с трепетом пытаясь представить блестящие перспективы их будущего с Хэлом?..
Да, десять минут назад Тесс не могла допустить даже теоретической возможности такого смертельного удара себе в сердце.
Но теперь рана была вскрыта. Сибил продолжала в ней копаться. Кровь хлестала все сильнее. Теперь Тесс точно знала, что эта рана уже никогда не заживет. Ей придется жить с ней всю жизнь, недосыпать из-за нее, безуспешно пытаться залечить ее. С этого самого момента и всю жизнь…
И все это сделала Сибил.
А Сибил улыбалась легкой улыбкой, откинувшись на мягкие подушки дивана и вновь принявшись рассматривать портрет своего брата. По всему ее виду было ясно, что она прекрасно отдает себе отчет в том, что натворила, прекрасно понимает, что отыскала ахиллесову пяту у этой женщины, с которой познакомилась совсем недавно.
Тесс поднялась. Она еще раз бросила внимательный, долгий взгляд на мальчишеское, красивое лицо Хэла на фотографии, на минуту присоединилась к размышлениям Сибил по поводу этого снимка. И тут же она почувствовала дикий страх, скользкой змеей ползущий внутри нее.
Она повернулась к портрету спиной и тихо вышла из комнаты. Ей хотелось сейчас же спуститься вниз к Хэлу. Никогда еще она не испытывала такой острой необходимости немедленно увидеться с ним.
XXVII
21 декабря 1958 года
Она была одинока.
Лаура жила одна уже пять месяцев. Она не видела Тима с того дня, как в суде было прослушано дело о разводе. Как Тим и обещал, он сразу же покинул Лауру и больше не показывался. Формальные процедуры, следующие за разводом, продвигались очень медленно и, возможно, могли протянуться еще восемь или даже девять месяцев. Но Лаура чувствовала себя уже абсолютно отделенной от Тима. Их брак остался в прошлом.
Теперь Лауре пришлось познакомиться со всеми странными ощущениями, которые ждут тех людей, чей брак провалился. Ощущениями, которые ни один человек, не состоявший в браке, не мог испытать, как бы одинок он ни был.
Сознание того, что она покинута и бесполезна, ощущение какой-то пустоты заполняло Лауру каждое утро, когда она просыпалась и начинала день наедине с собой. Ее унижения казались ей такими же естественными, как вдохи и выдохи. У нее был мужчина, которого она любила, а теперь потеряла. Она чувствовала себя так, как будто половина ее умерла, и теперь ей часто являлось привидение, напоминавшее о прежней жизни. Хотя, когда она ворошила прошлое, ей вспоминалось чувство теплоты и то, что она была желанна. Но теперь все это ушло навсегда.
Она изменила свой распорядок так, что теперь могла делать наброски в офисе. Иногда она выходила погулять, захватив свою камеру. Она посещала любимые места и бродила по городу в поисках новых. Очень часто она не возвращалась домой до тех пор, пока усталость не валила ее с ног. Тогда, придя домой, она сразу же засыпала, и, таким образом, у нее не оставалось времени для того, чтобы успеть снова почувствовать всю боль своего одиночества.
Квартира была для нее камерой пыток. Лаура ненавидела молчание, тишину и раздирающее чувство, что просторная комната была предназначена для нее одной. Без быстрых, уверенных шагов мужчины, эхо которых отдавалось бы от этих стен, без звучания его низкого голоса, без тепла, которое шло от его тела, когда он лежал рядом с ней ночью в кровати, – без всего этого ее жилище было похоже на могилу, а сама она – на разлагающуюся мумию, служившую лишь еще одним напоминанием о том счастье, которое было у нее в прошлом.
С недавних пор боль, которую она испытывала, совершая по городу свои прогулки, удвоилась. Близилось Рождество – самое тяжелое время в году для одиноких людей. Пятую авеню украшала праздничная иллюминация. Тротуары кишели множеством людей, устремившихся к магазинам в поисках подарков к празднику. Санта-Клаусы звенели в свои колокольчики на углах улиц, а дети тянули мам к ярко освещенным витринам магазинов, чтобы полюбоваться на выставленные там разноцветные игрушки.
Сталкиваясь с торжеством праздника, который отмечали в узком семейном кругу, видя бурлящую радость детей, Лаура уходила со своей камерой в более темные уголки города, где люди влачили свое одинокое существование, не замечая того, что происходило вокруг. Но портреты бедных и бездомных людей, которые у нее тогда получались, тоже причиняли ей боль. Потому что каждый раз, глядя на них, она видела отражавшуюся в них и ее собственную пустоту. От этого ее сердце просто разрывалось на части.
Поэтому она возвращалась в Сентрал-Парк, который каким-то странным образом стал географическим и духовным центром ее странствий, как и для многих других нью-йоркцев. Здесь она фотографировала не только детей, гулявших со своими мамами, но и бродяг с остекленевшим взглядом, сидящих на скамейках, не только молодых влюбленных, но и престарелых вдов, шествующих со своими собачками в мрачном молчании. Здесь она встречала не одних энергичных подростков, летящих на роликах вдоль дорожек, собравшись в группы, но и одиноких людей, которые проходили мимо молодых, казалось, даже не замечая их легкомыслия. Тут и там она встречала людей, бредущих в никуда, как и она сама.
В Сентрал-Парк можно было найти кого угодно и что угодно. Здесь было неисчерпаемое разнообразие человеческих лиц, порожденных мегаполисом. Для глаз фотографа это был просто рай, полный разнообразных возможностей для съемок. Но в те дни Лауре было трудно смотреть на лица, потому что на многих из них лежала печать одиночества.
Тем не менее она возвращалась обратно в парк, потому что он был единственным домом, который она знала, а эти незнакомые прохожие были для нее самыми близкими членами ее духовной семьи. Даже если их связывало только одиночество, этого было достаточно. Такая связь была вполне прочной, и в ближайшее время она не была готова ее порвать.
Так было и в тот день. Над городом сгущались сумерки, и прохлада, чувствовавшаяся в воздухе, предвещала, что скоро начнется снегопад. А Лаура блуждала по дорожкам парка между прудом и площадкой для катания на роликах, где на фоне мерзлого пейзажа мелькали подростки в шарфах яркого цвета, рассекавшие на бегу холодный воздух.
Лаура знала, что время идти домой и приготовить что-нибудь поесть, но никак не могла заставить себя завершить сегодняшние скитания. В руке она держала свою камеру. В этот день она пользовалась ею очень мало, сделав всего несколько снимков людей, находившихся в отдалении от нее. Она чувствовала себя отрезанной от них, а холодный воздух как будто продолжал леденящую пустоту, которая была внутри нее.
Она завернула за угол, сделав несколько шагов, и вдруг услышала визг детей, катающихся на карусели. Она двинулась туда, откуда доносилась музыка, и скоро увидела карусель, облепленную детьми. Она опустилась на стоявшую неподалеку скамейку и загляделась на них.
Было уже поздно, становилось все темнее и темнее. Мамы детей, что катались на карусели, сидели на скамейках, расположенных ближе к аттракциону. Они то и дело поглядывали на часы и ужасно нервничали. На лицах детей выражалось упрямство, несогласие и восхищение. Они как бы говорили, что знают о том, что их игра должна скоро закончиться, но намереваются наслаждаться ею до последней отведенной им секунды.
Лаура поднесла камеру к глазам, настроила объектив и навела его на кружившихся детей. Ей хотелось хотя бы разок сфотографировать ту сцену, которая разворачивалась перед ней. Но тут что-то остановило ее, и она отвела камеру в сторону.
Лаура вздохнула – причиной ее нерешительности было счастье, светившееся в веселых глазах детей. Они напоминали ей о ее собственных двух детях, которых она потеряла. Она не могла поднять глаз своей камеры на счастливых шестилетних детей, после того, как возможность иметь своего собственного ребенка уже дважды обошла ее.
Сколько бессонных ночей провела она, думая о тех двух неродившихся детях! Как много значили бы они в ее жизни! Не только их присутствие заполнило бы ее сердце, но даже сам факт их рождения мог бы так изменить течение ее жизни, что трудно себе и представить.
Если бы ребенок Натаниеля Клира родился, Лаура, скорее всего, никогда не занялась шитьем, никогда не встретила бы Тима и никогда не стала бы модельером. Она, должно быть, выбрала бы какой-нибудь абсолютно другой путь в жизни, заботилась бы о том, как обеспечить себя и своего ребенка.
Она никогда не встретила бы Хэла.
А если бы родился ребенок Тима, то их брак продолжался бы дольше, может быть, гораздо дольше. Но все равно рано или поздно кончился бы. В этом она ни минуты не сомневалась. И Лаура содрогнулась при мысли о том, что невинные дети, скорее всего, стали бы свидетелями террора со стороны Тима.
Эти тягостные мысли одолевали отчаявшуюся Лауру, однако она знала, что хотя ее сердце всегда будет болеть по потерянным детям, тем не менее хорошо, что они так и не пришли в этот мир, потому что у нее ничего не вышло, она так и не сумела приготовить для них безопасное подходящее гнездо.
Она плохо выбирала отцов своим детям. Она была неподходящей матерью, потому что не могла обеспечить им счастье и безопасность, то есть то, чем они по праву могли обладать с рождения.
Какие жестокие фокусы выкидывает жизнь, размышляла Лаура. Иногда она преподносит нам соблазнительные подарки. Но эти дары способны уничтожить тех, в чьи руки попадают. И поэтому лучше вообще не получать их. Потому что, к сожалению, из-за нашей слабости и несовершенства мы будем не в состоянии воспользоваться ими, отдать им должное.
Подобные мысли преследовали ее всю жизнь. Но, несмотря на это, Лаура пыталась перехитрить мир. Она принимала его правила. Но единственное, что ей не нравилось в действиях капризных и переменчивых богов, единственное, с чем она не могла смириться, – то, что они вовлекли в свои игры ни в чем не повинных, даже не появившихся на этом свете детей. Женщина может вынести любое несчастье, любое унижение. Но когда судьба забирает из ее чрева ее детей, игра становится слишком жестокой, чтобы ее можно было терпеть.
Лаура наблюдала за тем, как мамы поднялись со скамеек, словно по команде, и начали внушать своим детям, что уже пора идти. Движения карусели становились все медленнее и медленнее. Через минуту около нее уже никого не будет. А Лаура снова останется одна в парке, на который уже спускалась ночь.
Несмотря на угнетающие мысли, Лаура никак не могла заставить себя подняться. Она чувствовала себя ужасно уставшей и более чем когда-либо опустошенной и одинокой.
Вдруг она ощутила чье-то осторожное прикосновение к плечу. Она вздрогнула и оторвалась от своих мрачных мыслей.
– Как странно встретить тебя здесь.
Лаура подняла голову. У нее просто дух захватило, когда она увидела того, кто дотронулся до ее плеча.
Напротив нее стоял Хэл. На нем было какое-то темное пальто, в котором она его еще никогда не видела. Он улыбался, глядя ей в глаза, а на плече у него таяли снежинки, спустившиеся с темного неба.
Помимо воли на глаза Лауры набежали слезы, и ей пришлось приложить все усилия, чтобы сдержать их.
– Как много времени прошло, Лаура, – сказал он, наклонившись к ней.
Хэл. Мой Хэл.
У Лауры не находилось слов. Еще никогда в своей жизни она не испытывала подобного. Один и тот же человек сейчас спасал и одновременно ранил ее.
Она открыла рот, собираясь сказать что-то, но тут же застыла в нерешительности, не произнеся ни слова. В этот момент она осознала, как важны сейчас были слова. Но она не могла рассказать ему обо всем, что произошло с ней, о том, что творилось у нее в сердце.
Вместо нее заговорил он.
– Я прогуливался здесь, собираясь с мыслями, – сказал он. – У меня это давно вошло в привычку и помогает проанализировать свой день. Кроме того, я чувствовал себя как-то одиноко. А потом я увидел тебя, сидящую здесь. И, честно говоря, ты выглядела так же, как я себя чувствовал. Надеюсь, мое появление не помешало тебе? – спросил он.
Лаура попыталась улыбнуться.
– Совсем нет, Хэл. Не хочешь ли присесть?
Он сел рядом с ней и опустил руки в перчатках на колени. Теперь она заметила снежинку, таявшую в его волосах. Ей показалось, что она увидела на его голове одну или две пряди преждевременно появившихся седых волос.
Время изменило его, однако этого нельзя было заметить на газетных фотографиях и телеэкране. Он, казалось, стал более уравновешенным, спокойным… И он никогда не был таким красивым.
Она пристально смотрела на карусель, уже почти опустевшую. Он молчал и прислушивался к веселым крикам оставшихся ребятишек.
– Почти как в старые времена, – сказал он тихо.
Это была правда. Много лет назад они сидели здесь вот так же с Хэлом, когда проводили время вместе, наблюдая за тем, как резвятся дети, и она мечтала о том, что когда-нибудь приведет сюда своего собственного ребенка, их ребенка.
Теперь, сидя рядом с ним, Лаура поняла, почему в этот вечер, когда она чувствовала себя такой одинокой, ноги сами привели ее сюда, на это место.
– Ты выглядишь восхитительно, – сказала она. Он пожал плечами.
– Но уже не так, как раньше. Я изменился, – сказал он. – Тебе так не кажется?
В его тоне слышалось смирение и покорность, которые не соответствовали той улыбке, что сияла на его губах.
– Да, ты изменился, – сказала она, – но остался по-прежнему красивым.
Она изучала еле уловимые, но красноречивые изменения, которым подвергло время его красивые черты. Она поймала себя на том, что прошедшие годы дали ей возможность взглянуть на него другими глазами, так, как она смотрела, выбирая объекты для фотосъемки.
– А ты по-прежнему так же много работаешь? – спросил он. – Я читал о тебе. Ты сделала большие успехи. Я гордился тобой.
Лаура пожала плечами.
– Я занимаюсь все тем же, – сказала она, – но уже не так, как я делала это когда-то, – и она показала ему свою камеру, которую все это время держала в руках. – Я сейчас занимаюсь еще и фотографией. Не знаю, долго ли еще буду модельером. Тяжело сочетать две профессии.
Она хотела объяснить ему все, рассказать о переменах, которые произошли в ее жизни, но вся гнусность, весь ужас, связанный с ними, лишили ее сил заговорить об этом. Жизнь была океаном, смывшим ее золотые годы и потопившим мечты, которые она когда-то лелеяла. И все-таки каким-то невероятным образом ее занесло сюда, в это знакомое место. И вот она сидит рядом с мужчиной, которому по-прежнему принадлежит ее сердце. Слишком долго было все объяснять. Даже думать об этом она не могла, когда он сидел рядом и смотрел на нее вот так.
– Я понимаю, – сказал Хэл, и она видела, что он действительно понимает.
– Ты знаешь, – сказал он, – моя фотография, которую ты сделала в бассейне, все еще висит в нашем доме. Моя сестра увеличила ее до натуральных размеров и повесила на стену.
– Ах, – Лаура покачала головой, тронутая сладкой горечью его слов. Значит, он знал ее, как фотографа, после всего.
– Я как будто предвидел, что ты далеко пойдешь. В первый же день, когда я рисовал тебя в «Голдмэнс Дели», я почувствовал, что там было слишком много Лаур, чтобы все они занимались одной профессией. Я рад за тебя, Лаура.
Она нежно посмотрела на него.
– А ты? – спросила она. – Я слышала о результатах выборов. Поздравляю тебя.
Он пожал плечами и ничего не сказал.
– Я все время смотрела твои выступления по телевизору в новостях, – прибавила она. – Я твой фан. Я голосовала за тебя.
Он немного приободрился, хотя выглядел удивленным. Было видно, что ему приятно это слышать.
– Очень мило с твоей стороны, – сказал он. – Мне почему-то ни разу не пришло в голову, что, может быть, ты видишь меня по телевизору.
– Ты был великолепен. Ты замечательно провел кампанию, – сказала она. – И я знаю, ты будешь великим сенатором. Я тоже горжусь тобой, Хэл.
Он посмотрел на нее таким выразительным взглядом, в котором смешались мрак и свет, что она не выдержала и отвела свои глаза.
– Как Диана? – спросила она.
Он колебался какое-то время, прежде чем ответить. Она чувствовала, что он опустил глаза и не смотрит на нее.
– Хорошо, – сказал он наконец задумчиво. Повисла пауза.
– А как твой муж?
Лаура не могла вымолвить ни слова. Правда застряла у нее в горле. Как много значило бы для нее, если бы она отвела душу, рассказав все сейчас Хэлу. Но его голос, звучавший отстраненно, и причиняющая ей боль манера держаться напомнили Лауре о том, что их разделял целый мир. Она не могла разрушить эту преграду. Несколько правдивых слов ничего не изменили бы. Что они дадут?
– Хорошо, – ответила она. Это слово слетело с ее немного дрожащих губ, сопровождаемое взглядом, который, она была уверена, он видел. Этот разоблачающий взгляд выдал ее гораздо больше, чем ей хотелось бы.
– У тебя есть дети? – спросил он, поднимая брови. В ответ она лишь покачала головой.
– У меня тоже нет, – сказал он.
За этими словами последовала долгая пауза, после которой, подталкиваемые каким-то внутренним импульсом, порожденным отчаянием или безрассудством, они заговорили оба сразу. Это рассмешило их, а затем они снова погрузились в молчание. И каждый успокаивал себя тем, что другой не услышал произнесенного.
– Ты так прекрасно выглядишь, – сказал он спустя какое-то время. – Я никогда не думал, что ты можешь так хорошо выглядеть.
Столько ласки было в его словах, что она почувствовала, что может потерять сознание.
– Я тоже, – ответила она быстро, любуясь светом, колеблющимся вокруг его влажных улыбающихся губ, на которых таяли снежинки.
– Ты счастлива? – спросил он, искренне надеясь на то, что она ответит утвердительно.
Лаура задумалась над его вопросом. После того, как прошло столько времени и столько всего случилось, для нее это был самый трудный в мире вопрос.
Смущенная, она в замешательстве слегка пожала плечами и ничего не сказала ему.
Но он, казалось, совсем не заметил ее смущения. Он смотрел на нее глазами, полными восторга, как будто бы просто сидеть здесь с нею рядом было так радостно, что забывались все пережитые несчастья и мрачные мысли.
– А я все еще хожу дома на руках, – сказал он с прежним юмором, как когда-то много-много лет назад. – Но теперь я стал разбивать больше ваз. Может быть, старею.
Он посмотрел в сторону, в сгущающуюся темноту.
– И я до сих пор плаваю. О, Хэл!
Она опустила глаза. Камера, которую она придерживала на коленях, подрагивала у нее в руках. Слезы снова стали наворачиваться на глаза. Лаура изо всех сил старалась сдержать их.
На какое-то время воцарилось молчание. Ни один не произнес ни слова. Она думала о том, сожалеет ли он о всей жестокости этой случайной встречи так же, как она. И был ли он, так же, как она, благодарен за эту случайность.
