- Идите, идите, быстрее! - он не орал, не приказывал, а только загонял меня внутрь барака.
      Когда я вошел в кабинет капитана, Гофман сидел за письменным столом и копался в бумагах. Не говоря ни слова, он кивнул мне на плетеное кресло и продолжал что-то искать. Комната была полна сигаретного дыма, а на столе стояли недопитые рюмки с коньяком. Густая сетка против насекомых, вставленная в открытое окно, не пропускала воздух ни наружу, ни внутрь. На одной стене - специальная карта с обозначенными патрульными трассами и заштрихованными зеленым опасными зонами. На другой - плакаты с красотками. Нет ничего ужаснее, чем жизнь на базе среди саванны. И он, видимо, это почувствовал.
      Наконец он нашел то, что искал. Твердую коричневую обложку с гербом. Мгновение он перебирал пальцами императорские бакенбарды и испытующе смотрел мне в лицо.
      - Знаете этого человека? - спросил он тихо и протянул мне фотографию размером с открытку. В меня впились светлые, бесцветные глаза.
      - Что вы здесь, черт возьми, делаете? - сказал твердо Гут Сейдл, смотря в упор на секретаря посольства. - Ведь дело идет о немецком судне и о немецких моряках, у меня немецкое гражданство...
      Затаив дыхание, я смотрел Гуту в лицо. Это был он, точно встал из мертвых, прилетел на базу!
      - Нет, капитан, не знаю! - мой голос даже не дрожал, это отвечал автомат, кто-то проигрывал магнитофонную ленту.
      - А этого? - спросил он снова и вытащил другую фотографию.
      Что мы еще могли желать? Стройная длинноногая блондинка непринужденно влетела в кабинет секретаря, взяла нас, погрузила в открытый "мерседес" с дипломатическим номером и обрушила на нас водопад смеха, дружеских расспросов и кокетливых взглядов. Теперь мы могли, наконец, свободно вздохнуть. Мы были спасены...
      - В жизни его не видел, - сказал я твердо. Тот олух на фотографии был я! Нас сфотографировали сразу же, в посольстве. "Гильдеборг" встала передо мной как стальная стена. Призрак с того света. О! Вот оно, добрались до меня!
      - Я тоже нет! - холодно кивнул капитан и спрятал оба снимка. - Никого из этих людей я никогда не видел. В моем корпусе они не служат и не служили. - Он легонько постучал ребром обложки о крышку стола, не спуская с меня глаз. - Я до сих пор никого из своих людей не выдал, это принцип нашей профессии, - добавил он медленно. - Не выдам, конечно, и вас. Мне совершенно все равно, почему вас разыскивают родезийские разведчики...
      Он уже мне не "тыкал", не называл сержантом, говорил с холодной беспристрастной вежливостью и смотрел мне прямо в глаза.
      - Я ни о чем не спрашиваю и ничего не хочу знать. Однако в связи с тем, что я им сказал, мне придется расторгнуть с вами договор. Они ухватились за след и придут снова. Они почти убеждены, что вы здесь, у меня. Вы должны исчезнуть, это в ваших и моих интересах! Ничего другого я для вас не могу сделать. Не хочу, чтобы возникло впечатление, что я выдал своего парня. Как устроитесь дальше, это уже ваше дело. Сдайте обмундирование, а утром ребята высадят вас на главном шоссе, которое ведет к Умтали. Направление на Солсбери - не рекомендую. У меня еще не было подобного случая: вас преследует не "Интерпол", не полиция, которые мне безразличны, а разведывательная служба государства, с которым я заключил контракт. - Он пожал плечами. - Мне вас жаль, мы хорошо с вами ладим.
      Я был не в состоянии произнести ни слова. Меня уволили, нет, меня просто выбросили... Не выдадут меня, а только подбросят львам. Высадят среди саванны где-то на дороге к Умтали, и делай что хочешь!
      - А жалованье? - спросил я удрученно. Без оружия я, возможно, обойдусь, но без денег?
      - О жалованье и не думайте, - сказал он строго. - Благодарите бога за то, что они прежде всего пришли сюда, что не искали в ведомостях выплаты жалованья. Решились бы вы ждать жалованье до конца месяца?
      Он открыл ящик стола и вынул пачку банкнот.
      - Мне, конечно, не пойдет на пользу, если вы станете говорить всем, что Гофман - свинья. Помогу вам из своих...
      Он отсчитал пятьсот родезийских долларов. Это была только незначительная часть суммы, которую я должен получить, но логика капитана была неумолима. Ждать я не мог. Если бы меня разорвала граната, я бы не удивлялся, с этим человек должен считаться, но он меня уволил, расторгнул договор, вернул свободу. Только что с ней делать?
      Как мне действовать, имея за спиной армейскую разведку и полицию? Могу я попытаться перейти на другую сторону? Перебежать в Мозамбик? Я вспомнил слова Тенсера. Как откроется, что ты служил у Гофмана, получишь пулю в лоб. Правда, он говорил об Анголе, но в Мозамбике будет, очевидно, то же самое.
      Капитан молчал - конец аудиенции. Только обложкой все еще постукивал о крышку стола. Я встал и взял деньги; медлить не имело смысла, все было ясно. Я даже не встал по стойке "смирно", а только, не говоря ни слова, вышел.
      Меня ударила жара пополуденного солнца. Я вынужден был опереться о деревянную стену и остановиться. Вероятно, это была не жара, а тяжесть познания. Понимание действительности. Я не мог перенести эту тяжесть. Я сполз на бетонную ступеньку и в отчаянии сел. Что дальше? Что я должен делать? Поручик Беневенто плелся от столовой. Вероятно, он там даже и не был, а только ждал, когда я выйду. Он остановился надо мной с руками за спиной и молчал. Я уже не был членом корпуса и меньше всего зависел от него.
      - Послушайте, Краус, - сказал он, наконец, на своем английском с итальянским акцентом. - Можно вам кое-что посоветовать?
      Я поднял голову. Что мне может посоветовать этот проклятый итальянец?
      Пусть оставит свои советы при себе!
      - В Умтали живет один мой приятель, земляк, он тоже служил у нас до того, как заработал себе на жизнь. Бенито Гуцци - запомните это имя, оно может вам пригодиться. Мы, итальянцы, держимся всегда вместе, а вы ко мне и к бедняге Маретти относились прилично, никаких идиотских намеков и насмешек. Можете передать от меня Гуцци привет, надеюсь, он сможет что-то сделать для вас. Хотя бы найти работу на какой- нибудь отдаленной ферме, где не требуются документы, потому что без документов... - Он покачал головой, повернулся и пошел дальше.
      Я тупо смотрел ему вслед. Вездесущая красная пыль, поднятая его ногами, медленно оседала. Попаду ли я когда-нибудь в Умтали... Не будет ли на главном шоссе ждать меня полицейская машина...
      В моем мозгу замигал красный огонек. Предостережение! С этой минуты я в бегах. Нечего ждать до утра, уеду с вечерним патрулем. Обо мне уже никто не заботится, все решаю я сам. Надо исчезнуть раньше, чем это разнесется по отряду, прежде, чем меня продадут. На обдумывание времени будет еще достаточно.
      Когда я сдавал обмундирование и оружие, сержант Бюссинг пригласил меня на рюмочку. Приемку обмундирования и оружия он проводил так же халатно, как проводили здесь все учетные и административные работы. Униформу, одеяло и оружие он оставил лежать на столе и побежал за бутылкой виски. У меня было достаточно времени, чтобы вынуть из кобуры пистолет и пустую кобуру вернуть обратно. Об удостоверении "Анти-Террористической Унии" он даже не спросил. Я оделся в свою старую порт-элизабетскую одежду: серо-зеленые брюки и рубашку такого же цвета. Одежда пахла дезинфекцией, применяемой против муравьев. Когда муравьи селились в каком-нибудь из бараков, проще всего было снести его и сжечь. Но это меня уже не касалось.
      Бюссинг налил виски в грязные рюмки, мы выпили. Час тому назад я не имел понятия, что меня ждет. Человек не может заглянуть даже в самую ближайшую минуту, не может проникнуть в глубину души другого, распознать истинный смысл мыслей и слов.
      - Что случилось? - спросил Бюссинг с удивлением. - Я не знаю случая, чтобы шеф кого-нибудь выбросил. Ты работал на красных? Или на партизан? добавил он с хохотом. Я только отрицательно покачал головой. Мне было не до смеха, приходилось напрягать все силы. Я еще был в безопасности, за колючим забором, не должен был заботиться о пище и ночлеге, но этому вот-вот придет конец, собственно говоря, с этим уже покончено.
      - Так почему? - настаивал он. - Нет ли в этом какой-либо подножки?
      - Когда-то я видел то, что не должен был видеть, - сказал я. - Пережил сам себя, браток, в этом все дело. Я должен был сдохнуть, но ты не ломай над этим голову.
      Я допил рюмку, и мы пожали друг другу руки. Я поспешно вышел. Прежде, чем он посмотрит в кобуру, прежде, чем вспомнит об удостоверении. Я должен как можно быстрее исчезнуть, затеряться, не оставить следов!
      ГЛАВА VII
      Солнце немилосердно жгло лицо. Открытая печь. Я без устали шагал посреди широкого, безупречно асфальтированного шоссе, пересекающего ослепительной прямой волнистое плоскогорье и кончающегося, где-то в необозримой дали.
      "УМТАЛИ - 150 км",
      Пустота и одиночество. Со вчерашнего вечера туда не проехала еще ни одна автомашина. Горный хребет Иньянгани остался далеко за моей спиной, и саванна, разрезанная дорогой на две части, выдыхала сухой горячий аромат сожженной земли.
      Ночь я продремал с пистолетом на коленях на краю дороги, чтобы не пропустить ни одной машины. "Терпение, - сказал мне командир бронетранспортера, когда перед самыми сумерками меня высадили на обочине безлюдного чуда цивилизации, соединяющего Солсбери с Умтали. - Не менее чем раз в два часа кто-нибудь проедет, это статистика, а зверей можешь не опасаться. Сюда отважится зайти самое большее антилопа либо газель, их здесь всюду масса. Ни лев, ни леопард к шоссе не приблизятся. Будь осторожен только со змеями. Достаточно поднять руку, и любая машина остановится".
      Но ночь прошла, а шоссе было все еще таким же пустым, как и вчера. Я очутился вне действительности и вне вселенной. Только отдаленные перископы жирафов напоминали, что я иду через самый большой зоологический сад в мире. Может быть, именно эта оторванность и одиночество воспрепятствовали тому, что я сразу же, с самого начала, не поддался панике. Я был брошен в пустоту, и чувство опасности перестало иметь значение. Хотя оно существовало как результат прошлого опыта, но ему не подчинялись защитные центры. Во мне не было страха. Я шел и наблюдал сам за собой, за тем, как я шагаю в самой абсурднейшей ситуации, какую только человек может себе представить. Я очутился в незнакомой части света, на незнакомой дороге, с голыми руками и не имел малейшего представления, что будет дальше. В сущности, от этого можно было сойти с ума.
      Одиночество, в котором я очутился, как ни странно, было одиночеством не внутренним, а внешним. В округе не менее сотни километров, очевидно, не было ни одного человека. Однако внутри меня шумела целая толпа. Я слышал голоса капитана Фаррины, Гута и Гледис. Снова я перебирал в памяти мгновения в посольстве. Когда нас сфотографировали и для чего? Возможно, это обычная практика, и каждый посетитель должен оставить оттиск своего лица? Или им было с самого начала ясно, кто мы и что они с нами должны сделать?
      Но потом я подумал, что не должен считать вещи кажущиеся уже доказанными. Что, если мы были сфотографированы только потому, что посетили посольство и это привлекло внимание местного правительства? Во всем мире контрразведчики тщательно следят за посетителями посольств. После смерти Гута они начали обдумывать, куда я мог исчезнуть. Шли по прямой дороге, как и я, и она их привела к цели. Иначе и быть не могло. И теперь так же выйдут на меня - это логика робота, вычислительной машины. А у меня нет возможности действовать иначе, чем сейчас. Это обстоятельство вызывало тревогу, но и оно не слишком меня задевало. Солнце, безжалостно сжигающее лицо, было более реальным.
      Этап!
      Шоссе, прорезающее плоскогорье, образовывало границу. Я с изумлением уяснил себе это обстоятельство и остановился. Впервые я видел эту границу совершенно отчетливо. Вот оно, это мгновение, в которое что-то меняется. Новый рубеж в моей жизни. Я знаю, что было на этой стороне, но не имею даже и представления, что будет на другой. Что произойдет, когда я перейду границу, когда? пройду по этой дороге до конца? Пока я двигаюсь где-то посредине - между прошлым и будущим. И не принадлежу ни тому, ни другому.
      Однако сколько времени это может длиться? Эта мысль вернула меня к действительности: дело идет обо мне, о моей жизни, это не игра. Она стерла чувство непричастности. Вдали появилась красная туча. Облако пыли, взвихренное над дорогой. Кто-то приближался, подъезжала незнакомая машина или судьба! Я дождался. Если остановится, то сяду, ничего другого мне не остается. Я поднял руку и пошел ей навстречу по осевой линии.
      Седовласый банту, сидящий за рулем семитонного грузовика с прицепом, доверху нагруженного ящиками с пивом, ослепительно улыбнулся и певуче сказал:
      - Не хотите ли пить, господин?
      Я кивнул, и он подал мне консервную банку из ящика под сиденьем.
      - Можете подбросить меня до Умтали?
      Не знаю, кто из нас был больше удивлен, он или я. Он оскалил белоснежные зубы и, не говоря ни слова, открыл дверцу. Я упал на раскаленное сиденье и жадно лил в себя содержимое баварской пивной консервной банки. Наихудшее и наитеплейшее пиво, какое я когда-либо пил. Мгновенно у меня на лбу выступил пот, а рубашка приклеилась к спине.
      Грузовик тяжело вздохнул и тронулся. Я ехал навстречу неизвестному будущему. Шофер дружески взглянул на меня и начал петь. Он ни о чем не спрашивал, даже не пытался завязать разговор. Только теперь я понял, как я устал. Совсем нелегко идти пешком по африканскому шоссе.
      Машина громыхала на восьмидесятикилометровой скорости к югу, и местность начала меняться. Становилась не такой однообразной и более зеленой. Минутами я замечал вдалеке стада зверей, но глаза в этой жаре закрывались, голова падала на грудь. Где я буду через неделю, где буду через год? Может быть, в земле. Благодарю бога, что я не знаю своей судьбы. Пиво ударило в голову, и все стало безразлично. Собственно, смерти я не боюсь, каждый дойдет до конца пути. Лучше раньше, чем позже, - так чего бояться. Конечно, лучше бы не слишком рано, не сейчас.
      Когда я снова опомнился, жара в кабине была невыносимой. Не меньше пятидесяти градусов. Время приближалось к полудню.
      - Вы отдохнули, господин? - спросил хрипловатым голосом банту. - Через часок будем в Умтали. Вы нездешний?
      Я кивнул.
      - Я сразу это понял, - сказал он со смехом. - От мистера Гофмана?
      Я с интересом посмотрел на него. Он быстро все схватывал. Я был тут достаточно долго, чтобы знать: белый не влезет в машину к черному, здесь так не делается.
      Банту снова мне улыбнулся, на мгновение снял руки с рулевого колеса и поднял их над головою, показывая, что сдается.
      - У мистера Гофмана служит весь мир.
      Человеку некуда бежать, негде спрятаться - все написано у него на лбу.
      - Вы знаете отель Гуцци в Умтали? - спросил я.
      Он с усердием кивнул.
      - Расположен сразу же на окраине города, мы поедем около него.
      - Там я выйду! - сказал я и всунул в карман рубашки пятидолларовую банкноту.
      - Как прикажете, господин. Довезу вас прямо до отеля. Это приличное предприятие, очень шикарное, вам понравится.
      Деньги открыли путь к сердцу. Он подал мне еще одну консервную банку с пивом, но я не стал ее открывать. От пива только понапрасну потеешь, чай лучше. Я уже научился его пить. Потерплю до Гуцци, а там напьюсь. Если это благополучно кончится, если нас не остановит военный патруль или полицейская машина. Лучше бы я шел пешком или подождал машину с белым шофером. Я все еще веду себя необдуманно. Этот добряк остановит машину перед самым бюро обслуживания мотеля, и мгновенно я привлеку к себе внимание.
      - Откуда едете? - спросил я.
      - Из Солсбери, господин. Два раза в неделю вожу пиво.
      - Партизан не боитесь?
      - Нет, господин, тут нет никаких партизан. Мистер Гофман не пустит их в страну, может быть, где-нибудь на границах...
      Он улыбнулся. Он мог охотно говорить о чем угодно: расхваливать правительство Смита, проклинать Патриотический фронт - все, что угодно. От него я ничего не добьюсь. У него хорошее место, и он достаточно умен, чтобы дорожить им. Я не обратил внимания на фирму, в которой он служит, но это неважно. У меня достаточно своих забот.
      - Умтали, господин, - сказал банту и кивнул на серое облако, висящее вдалеке над горизонтом.
      Я потянулся. Дым фабрик. Местность изменилась, мы проезжали через плантации и цитрусовые рощи. Город тонул в садах, но промышленность всюду оставляла нестираемые следы. Она уже овладела и Африкой.
      - Мотель расположен в двухстах метрах от главного шоссе, но я не смогу вас завезти прямо к нему: дорога узкая, трудно будет разворачиваться.
      - Неважно, я пройду этот участок пешком, - сказал я с облегчением. Никто не должен знать, как я приехал.
      Среди зарослей брахистеций и акаций я увидел белые сверкающие бунгало. Узкая асфальтированная дорожка вела меж кустов к главному шоссе. Тормоза застонали. Я выпрыгнул из машины и поднял руку в знак приветствия: "Всего хорошего, парень..." Потом я остался один. Жара, тишина и пустота. Только дым из фабричных труб закрывал ясный небосвод над этим очаровательным городом с виллами и садами. Мне пришло в голову, что мотель Гуцци чем-то похож на отель в Претории. Хотя он и не лежал у реки, но тоже состоял из самостоятельных бунгало, расположенных под деревьями вокруг одноэтажного здания ресторана. Впрочем, был здесь и бассейн с прозрачной зеленоватой водой.
      За стойкой бара с интересом рассматривала иллюстрированный журнал полуголая черная дама. Золотые цепи вокруг шеи и юбочка из цветной соломы. По-видимому, туристский аттракцион Гуцци. Когда я вошел, она закрыла журнал и удивленно посмотрела на меня. Потом с белозубой улыбкой пошла навстречу. Большие конусообразные груди покачивались на каждом шагу, а цепи тоненько звенели. Как будто она только что выбежала из саванны или джунглей.
      Я начал смеяться громко и неудержимо. Видимо, я сошел с ума. Хозяйка сеньора Гуцци! Она смеялась вместе со мною, а потом на правильном английском сказала:
      - Будете обедать, господин?
      Я присел к ближайшему столу. Два часа пополудни, а ресторан совершенно пуст. Дама направилась к пестрой коралловой портьере.
      - Минуточку! Прежде всего позовите мне шефа... мисс!
      - Как вам будет угодно, господин. - И она исчезла.
      Из-за коралловой портьеры вышел вразвалку лысый толстяк в белых полотняных шортах и в клетчатой рубашке, с огромной сигарой, зажатой между пальцев.
      - Привет от поручика Беневенто, - заорал я сердечно и протянул ему руку. Комедия, африканский спектакль - надо производить естественное впечатление. Лицо у Гуцци просияло, он раскрыл объятия, мы стучали ладонями друг друга по спине.
      - Так ты уже свободен? У тебя уже кончился срок договора? Это было прекраснейшее время моей жизни, друзья... Оливия, Оливия... - Звон цепей и покачивание вулканических гор. - Пиво, принеси нам пиво и виски! Ты хочешь здесь поселиться? - обратился он ко мне. - Мой отель к твоим услугам! рассыпался он в любезностях и комплиментах. - Надолго хочешь здесь остаться? Может, побудешь, пока не подыщешь что-нибудь для себя? В Умтали с тебя сдерут шкуру, время сейчас злое, чем дальше, тем хуже. А я сделаю тебе солидную скидку.
      Мы опрокинули по стаканчику виски, а потом отхлебнули пива. Оливия, черная красавица, накрывала на стол. Бунгало, вероятно, были такими же пустыми, как и ресторан. Но для афри- канского мотеля это еще ни о чем не говорит. Гости съезжаются только под вечер. Пусть только раз в неделю или в месяц, но уж обдерут их до нитки. Гуцци обещал меня от этого избавить, но я ему не очень-то верил.
      Да, Гуцци - счастливый человек. У него есть все, что он может себе пожелать, и за пару лет он загребет приличные денежки. Он, вероятно, заметил в моем взгляде вспышку зависти. Отодвинул кружку пива и сказал:
      - Так что, приятель, чем хочешь заняться, какие у тебя планы?
      Я пожал плечами. Мы подошли к цели разговора быстрее, чем я предполагал.
      - Никаких, - сказал я удрученно. - Собственно, ищу работу, но у меня нет документов, - добавил я тихо. - Поэтому Беневенто и послал меня к тебе.
      Он засопел и снова выпил.
      - Так-так, неприятное дело... - Темные глаза следили за мной поверх кружки. - Почему ты не остался у шефа, почему не продлил контракт? Деньги у тебя есть?
      - Немного.
      Оливия поставила передо мной блюдо экзотически украшенного салата, а на тарелке кусок полусырого мяса. Но о еде я даже и не помышлял. Моя судьба находилась сейчас в руках этого толстяка.
      - Что же ты делал, что у тебя нет денег?
      Я снова молча пожал плечами.
      - Ездил с Маретти в транспортере, пока он не погиб, а потом с поручиком. Я просто боюсь, понимаешь это?
      - Маретти?..
      - Примерно два месяца тому назад.
      И я, между едой, начал рассказывать историю фермы Хармеров. Салат был такой же острый, как и цветистый, его было невозможно есть. Оливия убралась за стойку бара к своим журна- лам, Гуцци сидел напротив меня, потел и с помутневшими глазами понимающе кивал.
      - Так Маретти погиб, бедняга Маретти... Я всегда говорил ему: хватит, у тебя достаточно денег, брось это, наплюй на все. Он служил у Гофмана десять лет, а это уж что-то значит.
      - У меня истек срок договора, и я больше ничего не жду, - сказал я твердо. - Когда здесь их дело лопнет, бог знает куда они подадутся.
      Гуцци кивал головой в знак согласия. Его лицо вдруг стало серьезным, почти осунувшимся.
      - Это разумно, я понимаю тебя: рисковать сегодня не имеет смысла. Все равно в конце концов все поднимут руки и выдадут нас неграм. Если бы у тебя были деньги, я тебе продал бы весь этот гешефт, - он кивнул на бар, - вместе с ней. Хочу, наконец, вернуться домой. Пять лет я служил, и все пять лет здесь. Человек должен уметь сказать себе: достаточно! Да, для меня достаточно, и я хочу домой.
      - Но у меня нет денег.
      - Но у тебя нет денег. - Он глубоко вздохнул. - А что бы ты хотел делать?
      - Что угодно, лишь бы не слишком на глазах.
      - Гм...
      Белым носовым платком он вытирал лоб. Пиво начало проступать всеми порами.
      - Возможно, я о чем-то знаю... - он выжидательно посмотрел мне в глаза. - Возможно...- и его лицо начала растягивать широкая улыбка. Потом он громко расхохотался. - Л.С. Два символа света!
      В недоумении я отодвинул прибор.
      - "Любовь и Счет", балда! Это как раз то, чего тебе не хватает.
      И он снова прыснул со смеху так, что его объемистый живот трясся и подскакивал.
      - Если это выйдет, получу две сотни, согласен?
      Я кивнул.
      - Так слушай! Уже вторую неделю здесь живет какая-то вдова, фермерша, сумасбродная женщина, которая ищет белого шофера. Ей нужно куда-то ехать... - он широко развел руки, - не знаю, видимо, очень далеко, а негра не хочет, боится. Каждый день ездит в Умтали и ищет, как будто может найти здесь белого шофера. Любой наплюет на такой бизнес. Но она наверняка имеет счет, и ты можешь заиметь его, а может, и любовь тоже - это уж зависит от тебя, это уж твое дело. Она настоящая африкаанер: прежде всего требует, чтобы перед ней гнули спину и работали в поте лица. И по асфальтированным дорогам она, вероятно, ехать не хочет.
      Я поспешно обдумывал.
      - Работать шофером у белой фермерши? А почему нет? А сколько...
      - Не знаю, этим не интересовался, я тебе только рекомендую. Она вернется вечером, я пошлю ее к тебе. Ты должен поломаться, заставить поуговаривать себя...
      Мне было ясно: надо продать себя как можно дороже. Гуцци потянулся и зевнул.
      - Ну хорошо, теперь тебе Оливия покажет бунгало, а я пойду прилягу. Здесь человек должен беречь, свои силы, вечером еще поговорим. И не забудь, получу две сотни! Оливия, посели господина!
      Я вышел следом за юбочкой из травы. Длинные худые ноги, стройные прямые бедра. Бегун на беговой дорожке, Бедняга Гуцци, он никогда ее не догонит, она как антилопа - замучает любого бегуна. Я плелся за ней в полуденной жаре. Кругом - клумбы с увядшими цветами. Кто их здесь поливает? Это была не сухая жара выжженной саванны, а влажная духота, сохраняемая тропической зеленью. Пиво и виски бродили у меня в крови. Здесь человек не должен выпивать после обеда, после обеда только чай, остальное - вечером.
      Оливия открыла двери в прохладное воздушное бунгало. Коридор, спальня, ванная - я в уме начал подсчитывать, сколько запросит за это Гуцци. Оливия вошла в ванную и повернула краник душа.
      - Течет, господин.
      Текла настоящая, живая вода. Брызгала ей на голые плечи и скользила по грудям. Я протянул к ней руки. Она со смехом выскользнула.
      - Извините, господин, шеф этого не любит, он избил бы меня за это.
      Закрыла краны и длинными ногами протопала по каменному полу к дверям. Мокрые следы испарялись на глазах.
      - Ужин подается к восьми, - сказала она выжидательно, держась за ручку двери. Видимо, хотела услышать, какое вознаграждение она получила бы за удары Гуцци. Но меня одолела усталость двух последних дней, я потерял желание обманывать нового приятеля. Времени достаточно, времени хватит на все. Я хотел упасть на кровать и спать, удалиться в сны, в пустоту, дать сознанию отдохнуть. Я даже не заметил, когда она ушла. Я сбросил одежду и встал под душ. Мне было хорошо и без черной красотки. Потом я мокрым упал на постель и закрыл глаза. Мгновение затухания, исчезновения. Мир, по которому я бегу, стал невероятно далеким, во мне - глубокий тайник, стальной омут, захлопну затвор и погружусь.
      Когда я проснулся, солнце уже село. Через минуту наступит ночь. Голова у меня была чистая и светлая. Что-то меня разбудило. Я лежал неподвижно, напрягая сознание. Решительный стук послышался снова. Это был звук, что меня разбудил. Я натянул на себя простыню.
      - Войдите!
      Из бесцветного сумрака вышла стройная белая женщина. Клумбы цветов за ее спиной побледнели. Она была в спортивной юбке из парашютного шелка и в черной блузке. Вдова! Вероятно, тридцати пяти лет, сумасшедшая фермерша Гуцци. Африкаанер! Я не мог поверить своим глазам: передо мною стояла Корнелия Шиппер!
      У нее было невыразительное усталое лицо с синими кругами под глазами. Ее удивление было, видимо, еще больше, чем мое. Она закрыла двери и стояла неподвижно.
      - Что вы здесь делаете? - спросила она, наконец, знакомым, немного грубым голосом.
      - Сплю, а теперь пойду оденусь, если позволите. Будьте любезны, отвернитесь.
      Но она не отвернулась и насмешливо смотрела, как я топаю, завернутый в простыню, в ванную, насмешливо и с удовольствием, как тогда на нее смотрел я. Тогда...
      - У меня истек срок договора, - сказал я для ясности, когда снова смог появиться перед ней. - Я боялся, что вас похитили, все считают, что это так...
      - Это хорошо, - улыбнулась она тихо. - Вы ведь так себе это и представляли?
      - Нет, я не так представлял. Из-за этого была карательная экспедиция. Мы сожгли две мозамбикские деревни, а того парня на ферме повесили. Кто это был? Вы знали его?
      - Это мой раб, но я отпустила его - что бы я с ним делала в Голландии? Он не хотел оставить ферму, ему некуда было идти.
      - Раб?
      - Да, я получила его от отца, когда еще была маленькой.
      - А это можно?
      - Вас это удивляет? В любом аэропорту вы можете встретить людей, путешествующих с негритянскими детьми. Чаще всего их вывозят в арабские страны. Это не так страшно, как вы себе представляете. Правительства терпят или просто молчат. Здесь помогают их родителям, а у нового владельца о ребенке хорошо заботятся: ведь он имеет свою цену. Родители не видят в продаже детей ничего страшного, они довольны тем, что им удалось обеспечить его будущее. И здесь проблемы с ростом населения. - Она снова снисходительно улыбнулась. - Вы настоящий европеец, об Африке имеете искаженное представление.
      Я молчал. Это была правда: с воинской базы ничего не увидишь.
      - А ваш муж? - спросил я.
      Между бровей у нее возникла вертикальная морщинка.
      - Умер, - ответила она подавленно. - Если бы мы остались, он мог бы еще прожить пару месяцев, лет - бог его знает...
      Отсутствующим взглядом она смотрела через окно на улицу. Ночь приближалась.
      Я зажег свет.
      - Это расстроило все мои планы, - добавила она вдруг беспомощно. Детей я заранее отправила в Европу, у меня здесь дела. Для этого мне нужен шофер-спутник, - сказала она. - Мистер Гуцци упомянул... Предлагаю вам пятьдесят долларов в день. Я везу семейные реликвии одному родственнику. Собственно, это старая рухлядь: кое-что из мебели, картины - все, что переходило от поколения к поколению. Это наши вещи, они имеют прошлое и душу, это не просто наследство. Там, - она неопределенно кивнула головой в темноту, - для них уже нет места, а оставить их тому, - она не сказала "негру", - новому, я все же не могла. Родители перевернулись бы в гробах. Поездка может длиться неделю или две, в зависимости от того, какие будут дороги. Согласны?
      - Согласен, - сказал я серьезно. Я согласился бы на все. Мне нужно было исчезнуть в глубине страны, в пустыне, замести за собой следы. Ничего другого не оставалось.
      - Хорошо, завтра на рассвете отправимся. Ваш счет будет оплачен!
      - Спасибо.
      Она покачала головой и вышла. Усталая, подавленная. Ни малейшего притворства. Жестокая реальность - жизнь. Человек берет ее только в долг, потом приходится возвращать. Я осознавал это все яснее. За эту пару месяцев я изрядно постарел.
      Корнелия Шиппер... Я даже не спросил, куда поедем, но так ли уж это важно? Снова припомнился тот день, когда я гнал в джипе Беневенто на ферму, чтобы предупредить ее об опасности. Что-то с того времени изменилось - мы уже не были равны. Я стал ее служащим.
      ГЛАВА VIII
      Я сидел за рулем автофургона-вездехода и громко пел: "Дорога белая передо мною..."
      Госпожа, с автоматом в руках, удобно устроившись на сиденье, с восхищением смотрела на меня. Я, видимо, сошел с ума, определенно сошел с ума. Боже мой, когда я пел последний раз? Вероятно, когда-то в детстве. С тех пор мне это никогда не приходило в голову. У меня не было ни времени, ни желания. Только теперь.