- Тайная полиция. Ты Чиварис? Собирайся!
      Через четверть часа он ехал на заднем сиденье лимузина, зажатый с боков синими плащами.
      ...Сладко спит Монк последнюю свою спокойную ночь. Завтра узнает он, что сгорела комната смеха и бесследно исчез Лобито. Что ночью арестовали Чивариса. Он без труда поймет связь между этими событиями: уничтожено зеркало, посажен за решетку человек, изготовивший его. А кто об этом знал? Он знал и еще... Аллис. И тогда страшная догадка осенит юношу: ведь он же предатель, шпик! Нет никакого Общества Совершенствования Человека. Тайный агент Аллис ловко дурачил его.
      Страшный день впереди у Монка. Много несчастий произошло по его вине... А пока спит Монк, обняв руками подушку. Светлеет экран окна. Уже зарозовело небо. Неотвратимо надвигается новый день, непрерывно движется жизнь.
      XXI
      Аллис закончил утренний туалет, сел в кресло и, как он любил, до завтрака закурил крепкую сигарету.
      Легкий дурман наступал сразу же, после первой затяжки. Это было приятно.
      В дверь комнаты постучали. Коридорный принес телеграмму. Аллис сначала получил все удовольствия oi утренней сигареты и только тогда взглянул на текст.
      Шеф службы безопасности приказывал ему срочно заканчивать дела в Ройстоне и быть не позднее чем через два дня в столице. Аллис рассудил, что распоряжение пришло кстати - делать в Ройстоне ему было уже нечего. С рудокопами он лично занимался целый месяц.
      Самым тщательным образом исследовал на руднике послужной список каждого рабочего, надеясь этим проверенным способом выявить неблагонадежных. Ему вскоре удалось выйти на Грима Вестена. Начальство рудника и мастера характеризовали его как выскочку, человека уверенного в своей правоте и потому смелого в решительного. Один мастер даже пожаловался Аллису, что Грим Вестей угрожал ему, когда он пытался проучить одного нерадивого рудокопа. Такой человек по всем статьям подходил на роль предводителя бунтовщиков, но, встретившись с ним, Аллис разочаровался.
      Да, это был сильный духом и телом человек, никакой расчет и крамольные намерения не властвовали над ним. Единственное чувство, которому он повиновался беспрекословно и всегда, было чувство справедливости. Аллис ценил твердость характера в людях.
      Он вообще предпочитал любого, даже врага, видеть равным противником смелым, сильным, убежденным, нежели трусливым и готовым на всякую подлость.
      С теми, кто предавал своих товарищей, свои убеждения, Аллис общался с чувством омерзения и обходился круто, хотя нередко и приходилось обещать им покой и неприкосновенность.
      Гриму Вестену не нужно было ничего обещать. Тем более глупо было угрожать ему. Аллис с одного взгляда увидел, что этого человека ничем не запугать и не сломить. Они говорили начистоту. Участвовал ли Грим Вестей в забастовке из-за гибели двух товарищей? Да, участвовал и впредь будет участвовать и других подбивать на бойкот, пока на руднике не наведут порядок.
      После такого заявления Аллис и решил посоветовать магистру найти средства на улучшение положения рудокопов, чтобы в городе было спокойно. С Гримом Вестеном Аллис встречался часто, и эти допросы походили, скорее, на задушевные беседы, из которых Аллис почерпывал бесценную информацию о людях угнетенных.
      Нет, не такие уж они были угнетенные в забитые. Заглядывая в честные глаза Вестена, он видел перед собой человека, уверенного в том, что он многое может.
      "Люди привыкли опасаться друг друга, - говорил Грим Вестей. - Они думают, что ве способны ни на что большее. На самом деле им не хватает храбрости. И еще немного извилин в голове, чтобы понять такую простую истину: пожарный, который хочет воевать с пожарами, в конце концов оказывается вынужденным воевать с людьми".
      Уже за такие вольные и опасные мысли Грим Весуев заслуживал изоляции от людей и сурового наказания, но Аллис понимал, что рудокоп имел только хорошие бойцовские качества для того, чтобы быть предводителем. Но что он мог? В нужный момент организовать доведенных до отчаяния рабочих на новый бойкот, на погром конторы рудника? Если и будут какието эксцессы, то полиция живо справится с возмутителями спокойствия и все кончится прозаически для таких, как Грим Вестей, - тюремной решеткой.
      Из сочувствия, в одной из задушевных бесед, Аллис посоветовал Вестену организовать на руднике профсоюз - вполне законную организацию для защиты интересов рабочих. Рассказал даже, как работают профсоюзы на многих заводах и фабриках страны - тихо в мирно улаживают все спорные дела с администрацией. Нет, Грим Вестей был не тот человек, который мое по-настоящему интересовать капитана службы общественного спокойствия. Для Аллиса важно было выяснить, откуда в муниципалитет дошли требования о переустройстве экономики Ройстона, о ликвидации курортов, а значит, изгнании курортников из города. Во всяком случае не со стороны рудника, Аллис в этом был уверен. Он предполагал, что может быть такой человек или, скорее, организация, тщательно замаскированная, где действительно вынашиваются серьезные планы преобразований жизни в Ройстоне, но ни единого доказательства тому, хотя бы следа, не было ни в полиции, ни у него самого. "Ну, а если нет следов деятельности, значит, нет и самой деятельности. Есть лишь трусливая фантазия магистра, напуганного забастовкой на руднике", рассудил Аллис и успокоился.
      Зато как удачно подвернулась эта история с зеркалом! В Центре, безусловно, оценят его инициативу. С зеркалом теперь покончено раз и навсегда. В этом деле, конечно, хорошо помог этот юный оболтус Монк.
      Надо же, уверовал в свое высокое предназначение, идиот! Теперь Аллису оставалось выяснить, что же делать с арестованным оптиком. "Пожалуй, надо допросить его хорошенько, а там видно будет", - решил капитан службы безопасности.
      После завтрака Аллис поехал в полицию. Там, в камере-одиночке для особо опасных преступников, находился Чиварис.
      По требованию Аллиса ему предоставили отдельный кабинет и привели арестованного.
      Аллис долго разглядывал стоящего перед ним худого человека, болезненного и слабого на вид. Чиварис был спокоен, смотрел прямо и честно, держался с достоинством, без признаков малейшего беспокойства.
      "Будто у себя дома, а не в полиции", - с уважением отметил Аллис и разрешил арестованному сесть.
      Тратить время на мелкие, прощупывающие вопросы Аллис не стал и спросил прямо: - Вы знаете, за что вас взяли под стражу?
      - Нет, - с искренним недоумением отозвался Чиварис. Голос у него был негромкий, с хрипотцой. - Может, вы мне что-нибудь объясните?
      - Я объясню, - благодушно согласился капитан. - Зеркало, которое было вывешено, в комнате смеха в городском саду, сделали вы.
      - Да, я, - согласился оптик и надолго закашлялся. Аллис налил ему воды из графина.
      - Вы знали, что это зеркало станет угрожать душевному покою людей? Комната смеха благодаря вам превратилась в сомнительное заведение, сеющее пессимизм, меланхолию и разочарование среди горожан... М-да... А это серьезное преступление!
      - Я всего-навсего оптик, - пожал плечами Чиварис. - Мое ремесло помогает людям лучше видеть окружающие предметы. Зеркало, как я понимаю, заставляет человека вглядеться в самого себя. Любое зеркало...
      - Нет, вы должны отвечать за плоды своего труда! - перебил Аллис. Кстати, вы сами верите в это зеркало? И что же, оно в самом деле показывает внутреннюю сущность человека? Да как вы смеете! Это бред! Вы сумасшедший, Чиварис!
      - Я смею брать на себя такую ответственность, потому что единственный путь улучшить человеческое существо - вдолбить ему, что оно - далеко не совершенство... - Чиварис смотрел на агента с готовностью продолжать спор.
      Аллис с интересом разглядывал тщедушного человечишку, которого одним несложным ударом можно заколотить в землю на веки веков. Такой откровенности И прямоты капитан не ожидал. Чиварис невольно напомнил ему Грима Вестена.
      - Кстати, - оживился он, - почему вы ничего не говорите о Лобито? Ведь это он использует... использовал ваше изобретение!
      - Вы сами сказали, что автор должен отвечать за дело рук своих, спокойно отвечал Чиварис.
      - И как вы собираетесь ответить?
      Чиварис прямо посмотрел в глаза сыщику.
      - Считаю, что ничего вредного в этом зеркале нет. Люди добровольно идут на него смотреть.
      - Ходили смотреть, - с усмешкой поправил Аллис. - Зеркала и комнаты смеха больше нет. Впрочем, и Лобито... Немой вопрос застыл в широко распахнутых глазах Чивариса, и Аллис ответил ему: - Он напился пьяный и сгорел в своем чулане.
      Чиварис уяжело посмотрел на Аллиса и только покачал головой.
      Капитан дал ему время прийти в себя и даже налил воды. А сам закурил сигару и посмотрел в окно.
      Ему уже осточертел этот гнусный скучный город, грязный и сырой в глухую пору межсезонья. "Послезавтра я буду дома", - радостно подумал Аллис и живо представил, как в парадном белом мундире он поднимется в апартаменты шефа для доклада и, кто знает, не блеснет ли, впереди орден или продвижение по службе?
      Неохотно вернулся Аллис из сладкого дурмана грез в чужой прокуренный кабинет. Он смотрел на Чивариса и не знал, что с ним делать.
      - Как вы объясняете столь нездоровый интерес к вашему зеркалу? - лениво спросил он.
      Вместо ответа Чиварис темным взглядом посмотрел на Аллиса и вновь надолго зашелся кашлем.
      - Хорошо, вы старый и, кажется, больной человек, Исправлять вас поздно, хотя в голове вашей, несмотря на почтенный возраст, гуляет ветер. Мне не нужны ни вы, ни ваша свобода. Убирайтесь домой, - милостиво разрешил капитан. - Только оставьте у начальника полицейского участка расписку, что отныне и до скончания дней своих вы будете делать только очки. Шлифуйте свои линзы. Монотонный труд прекрасно прочищает мозги. Прощайте.
      Чиварис вышел. И Аллис, решив его судьбу, почувствовал себя свободным от всех дел. Настроение у него было прекрасное. Капитан сыскной службы иногда позволял себе маленькие вольности по отношению к противнику. Небольшое, пусть даже сиюминутное великодушие неплохо поднимает тонус...
      Монку пришлось долго ждать, пока, наконец, он не увидел знакомую машину Аллиеа, подъехавшую к отелю...
      XXII
      Почти целую неделю Фалифан отсутствовал на своей службе. Заказов не было, а от венков в жестяных цветов стало уже тесно в их мастерской. Оказавшись полностью предоставленным самому себе, Фалифан бережно распоряжался своей свободой. Поднимался в шесть утра и, после умывания ледяной водой окончательно освободившись от сна, садился за лист чистой бумаги и множил число исписанных страниц своего художественного труда.
      Описывая нравы и жизнь в Ройстоне, он невольно населял свой роман людьми, которые окружали его и которых он хорошо знал. Но что самое примечательное, в большей части его сочинения присутствовал дьякон Филлинг в образе мыслей и в поступках которого нетрудно было узнать протоиерея Гарбуса.
      Интерес Фалифана к этому человеку не остыл, а, наоборот, возбуждался тем более, чем больше общался он с Гарбусом. Под внешней грубостью и многословием священника Фалифан разглядел человека незаурядного, совершенно подходящего ему по духу и образу мыслей. Из всех людей, знакомых Фалифану, Tapбус был единственным человеком, который знал, что ему нужно делать, и, не жалея сил, он делал свое дело.
      Это качество для Фалифана было решающим, потому что сам он всю жизнь только брал и ничего не давал никому взамен, и Гарбус был прав, называя его духовным мещанином. Вот потому так любовно выписывал Фалифаа в своем романе фигуру дьякона Филлинга, который, несмотря на мудрые и туманные словеса, был далек от благочиния и устава церкви.
      Будучи судовым священником, Филлинг скитается но морям, выполняя нехитрые свои обязанности, начиная с освящения и кончая отпеванием. Но ему куда приятней было, отложив крест и кадило, весело бражничать с матросами. И вот здесь, в суровой моряцкой среде, дьячок вдруг увидел, что людям нужен не господь бог, не святые со своими бесчисленными заветами, а - Вера, Вера в высшую справедливость, в самого себя, в людей, которые живут рядом, вера во все лучшее. У всех мозги, конечно, устроены по-своему, каждый в меру собственного развития сотворил себе бога. Один поклоняется мешку, набитому деньгами, другой за своего бога принимает добро в справедливость, которые должны править миром, у третьего еще что-то... Но вера, свой "бог" есть у каждого. Филлинс" Гарбус вдруг с изумлением открыл для себя, что он, со своей "высокой колокольни", может дать людям именно ту веру, которая поможет им жить так, как подобает жить человеку - в согласии с совестью.
      Запахнувшись от ветра в плащ, дьячок подолгу вышагивал по палубе и размышлял о своем предназначении. Он все больше сознавал, как тесно ему теперь о его широкими замыслами здесь, на корабле, затерянном в безбрежном море, вдали от людей. Он вернулся в Ройстон и навсегда остался на берегу.
      Вот так развивалась в сочинении Фалифана судьба главного героя, и она полностью копировала судьбу протоиерея Гарбуса. Далее Фалифан описывал, как дьякон Филлинг нес свое пламенное слово людям, прововедовал веру в светлую жизнь, в справедливое начало... Но вскоре священник понял, что одним только словом мало что сделаешь. Как пробудить в человеке добро, если он нищий, обездоленный и злой? Или, наоборот, как внушить человеку любовь к ближнему, когда он на костях этих самых ближних строит свое благополучие? "Ну, сначала уравнять всех людей, дать им одинаковые возможности для жизни, - размышлял священник. - Только бы они не заснули мертвым сном в нищете духа или мнимом благополучии. Ведь любому человеку, обездоленному или преуспевающему, всегда чего-то не хватает. Люди хотят счастья и не знают, что это такое. А счастье - это когда всем кругом хорошо, и я должен способствовать тому". Неугомонный священник не стал ждать, когда его прихожане невесть откуда получат все, что подобает иметь человеку - равенство и свободу. Подоткнув полы рясы, Филлинг сам пошел через пустыри и хлябь к жилищам горожан...
      Фалифан тщательно описывал метания и поиски своего главного героя, но не знал еще, к чему придет Филлинг, чего он добьется. Роман его шагал в ногу с действительностью, и повествование никак не могло опередить хода событий, которые еще только разворачивались.
      К полудню Фалифан полностью выложился. Голова уже была не способной рождать образы и метафоры, спина задеревенела от долгого сидения, и наш молодой литератор оделся, чтобы погулять по свежей погоде.
      Тот апрельский день выдался в Ройстоне на редкость ветреным и злым. Сизые тучи неслись над городом встревоженным табуном, застилая дневной свет, приглушая краски. Тугие волны свежего ветра, смешанные с мелкими брызгами весеннего дождя, разгуливали по площади Дуновения. Сегодня она полностью оправдывала свое название. Фалифан любил такую погоду, потому что ненастье загоняло людей под крыши домов, и они воровато прятались в своих убежищах, словно крысы. Он же не торопясь, бесцельно шел по улице и от этой своей непохожести чувствовал себя особенно хорошо, примерно так же, как муравей, сбежавший из опостылевшего муравейника...
      Фалифан остановился на краю пустынной площади и с радостью слушал гул ветра, который овладел городом, трепал флаг на здании муниципалитета, затуманил холодной влагой окна домов.
      Вдруг его внимание привлекла какая-то одинокая фигура возле отеля "Аюн". Закутавшись в пальто, придерживая руками шляпу, чтобы не унесло, человек не торопился в тепло и уют. Нервно прохаживаясь взадвперед, он словно кого-то поджидал. Да это же МонкИ Фалифан заковылял через площадь к другу, но не успел он сделать и десятка шагов, как события стали развиваться следующим образом. К отелю подъехал синий лаковый автомобиль марки "Беланже", и из него вышел человек. Фалифан видел, как Монк подлетел к нему и, размахивая руками, принялся что-то требовать или объяснять. Потом он полез в карман в швырнул в лицо господину пачку банкнот. Ими сразу же распорядился ветер. И в ту же минуту Монк растянулся на земле. Его шляпа, будто испугавшись, укатилась прочь, а господин неторопливо снял перчатки и скрылся за дверной вертушкой отеля. Фалифан поспешил на помощь другу.
      Удар был хороший. Пока Фалифан поднимал товарища с мостовой, тот даже не открыл глаз, лишь тихонько застонал. Фалифан усадил Монка на гранитный бордюр и отер платком кровь с его лица. Но из распухшего носа, не унимаясь, бежали алые горячие струйки, Фалифан беспомощно огляделся по сторонам. На площади по-прежнему властвовал один только ветер. Привести Монка в чувство оказалось бесполезным занятием. Тогда Фалифан неловко подхватил друга под мышки и поволок его к себе домой. Едва передвигая ногами, мыча что-то несвязное, Монк почти повис на Фалифане, и тому приходилось наклоняться вперед и с силой опираться на трость. Встречный ветер перебивал дыхание, швырял морось в лицо. У Монка с подбородка алым бисером капала кровь...
      Уже в постели, с примочками на лице, он окончательно пришел в себя. Сообразив, где находится, Монк попытался подняться, но тупая боль в затылке властно пригнула его к подушке. Монк бессильно заплакал. Фалифан подал воды. Монк отмахнулся и, напрягшись, все-таки приподнялся в постели. Сбросив мокрое полотенце со лба, с перекошенным от злости ртом, он схватил со стола нож и шагнул к двери, чтобы найти обидчика и немедленно расквитаться с ним. Фалифан удержал друга. Вонзив со всей силой нож в дверной косяк, Монк бессильно опустился на лавку в несвязно стал рассказывать о том, что произошло.
      - Я подкуплен... подкуплен до самых кишок... Продажная тварь... Собственноручно подписывал доносы... Сначала Бильбо, потом Лобито... Прикрывшись именем своего отца, вошел в доверие и выпытывал, выпытывал... Ах, если б я догадался раньше, кто такой Аллис... Лобито убили, из-за меня же пострадал Чиварис. Я сам, понимаешь, сам его продал!
      Монк вспоминал все новые и новые подробности своих гнусных деяний и с ядовитой улыбкой выкладывал все Фалифану, чтобы самому было больнее. Мони терзал свою память и вспоминал то рвение и старание, с которыми выполнял он грязную работу доносчика, и ему сделалось невыносимо гадко. Если бы сейчас Фалифан хоть что-то сказал, Монку, может, стало бы чуть легче, но друг был нем, как стена, глаза его притухли, с ненавистью смотрел он на побитого и жалкого мальчишку.
      - Я подлый, подлый человек, - твердил Монк. - Не жить мне с такими грехами... Как глупо все, как глупо! Я убью его... Общество Совершенствования Человека - сказка для таких дураков, как я. Аллис полицейская сволочь!
      - Перестань скулить, - оборвал Фалифан.
      Монк затих. Глаза его подернулись пленкой слез, и он вынес себе приговор: - Я был заражен микробом величия. Тщеславие погубило меня. Я должен умереть.
      - Я, я, я... - передразнил Фалифан. - Ты и сейчас думаешь только о себе. Слишком легко хочешь отделаться - умереть, уехать... А кто будет искупать твою вину? Если обвели тебя вокруг пальца, предал близких людей верни их доверие к себе. Любой ценой!
      - Теперь уже поздно! - воскликнул в отчаянии Монк. - Бильбо, Чиварис, Грим Вестей... Я не перенесу этот позор.
      - Простить тебя трудно, - согласился Фалифан, - а понять - можно.
      Монк посмотрел на друга и усмехнулся такой неловкой попытке утешения: Хватит.
      Монк закрыл глаза и попросил попить. Фалифая принес кувшин с пивом. Монк жадно глотал хмельную влагу, насколько хватало духу. Пиво будто помогло ему. Он успокоился и, потирая затылок, посмотрел другу в глаза,
      - Надо переродиться, выбросить всю дурь из головы и жить достойно и честно перед самим собой. Вот как ты... Нет, я не смогу так. Ты, Фалифан, ценишь свою душевную свободу, но ее все равно нет. Надо что-то делать, только не беречь, не жалеть себя. Ах, если б я сумел найти такое свое волшебное зеркало.
      - Опять за свое, - поморщился Фалифан. - Не мели чепуху. Я сто раз говорил тебе, что нынешних людей никаким зеркалом не исправишь, будь оно трижды кривое или волшебное. Ты не сделаешь никогда сразу всех лучше, чем они есть. Люди, погрязшие во лжи и равнодушии, в корысти, лени и тупости, не всегда были такими. Они сломались, опустились когда-то, даже незаметно для себя. Надо думать о другом: как самому прожить честно и не испачкаться в грязи.
      - Мне уже поздно об этом заботиться, - скривился Монк.
      Фалифан ухватил с полки тонкую папку.
      - Вот! Здесь я ищу то, что меня волнует. И я обязательно найду тот единственно верный для меня путь... - Он слегка улыбнулся. - Пишу не для того, чтобы не забыть, нет. Чтобы потом те, кто будет читать, не спотыкались на тех же колдобинах, что и я, Монк ничего не ответил, только недоверчиво покачал головой.
      Фалифан вдруг осознал, как тяжело сейчас его другу, и он крепко стиснул его ладонь.
      - Не терзай себя, Монк, будем жить...
      Монк через силу благодарно улыбнулся. Как это нелегко - жить.
      Часть вторая
      СУДЬБА
      У Бильбо кончился кофе, и, чтобы выручить немного денег, он понес на рынок кое-какие поделки. Ему нужно было четыре филона, чтобы купить немного хлеба, кофе и табаку. К тому же начали ныть суставы, и моторист надеялся с помощью рюмочки анисовой замолить застарелый ревматизм.
      Рынок был на краю города, в Медвежьем распадке, поэтому Бильбо вышел рано, чтобы не спеша добраться в нужный час к торговым рядам. В парусиновом мешке, что нес старик, легонько побрякивали жестяные поделки: пугач, стреляющий пробкой, разукрашенная ветряная мельница, несколько ситечек для процеживания чая и очень красивая узорная сахарница.
      Бильбо сделал ровно столько, чтобы выручить четыре филона. Он рассчитал...
      В этот ранний час с моря на город ползла туманная сырость, и Бильбо в его плохоньком свитере и старой матросской куртке было зябко. Сейчас он вспомнил, как тепло и уютно жилось ему в море возле горячей грохочущей машины, которая вырабатывала для шхуны лошадиные силы, а ему - нескончаемую радость и душевный покой. Бильбо вспоминал свою прошлую жизнь, и ему не верилось, что она была.
      Вскоре Бильбо заметил, что Ройстон заклеен ярлыками афиш. Они были повсюду: на стенах домов, на заборах и даже на деревьях. Огромные буквы трубили на весь город:
      "Внимание, внимание! Конкурс "Я удивляю мир"! Принять участие может каждый, кто предложит зрелище небывалое и великолепное, каких еще не знал Ройстон. Вознаграждение - 500 Филонов! Спешите участвовать".
      Бильбо прочитал, покачал головой и надолго задумался: что бы все это значило?.. Тот же самый вопрос задавали себе и многие другие горожане. Они собирались кучками тут и там и в меру своих способностей обсуждали такой странный призыв к веселью муниципалитета и газеты "Бодрость духа".
      Возле парикмахерской Исупа Бильбо остановился, чтобы послушать, что люди говорят. Исуп сидел на скамейке и читал вслух передовицу из газеты. Рядом топтались пять-шесть мужчин.
      - "Ройстон - самый свободный и гостеприимный город на Побережье, читал Исуп. - Однако было бы совсем неплохо, чтобы наш город стал и самым веселым..."
      - Ха-ха-ха! - утробно засмеялся крепыш - по виду грузчик или рубщик мяса. - Куда уж веселей! мука и сахар опять подорожали, а все хорошее вино по карману только курортникам да всяким мошенникам.
      Ему никто не возразил, в Исуп принялся читать дальше.
      - "Местные власти ничего не жалеют для процветания города, для того, чтобы жизнь горожан и гостей Ройстона была насыщенной развлекательными зрелищами и беззаботной. Муниципалитет обращается к людям самого разного звания - думайте, предлагайте, ищите новые способы развлечений, не стесняйтесь удивить даже хоть весь мир. Награду - 500 филонов - может получить каждый! Свои предложения направляйте в редакцию газеты "Бодрость духа".
      Исуп кончил читать и победно посмотрел на всех.
      - Ну как? Слыхали? Черным по белому написано - 500 филонов может заработать каждый!
      - Начинай первый, Исуп, - рассмеялся сапожник Давид. - Лично я кривляться ни перед кем не собираюсь. Плевать мне на эти деньги! А что до веселья, то мне и так не скучно: жена каждый день такие концерты выдает никаких балаганов не надо!
      - Здесь какой-то подвох, - заметил рыжий геркулес - вышибала из кабачка госпожи Сэсси Пурр. - Если властям понадобились развлечения, значит, что-то не так...
      - Даже если и придумаешь что-нибудь такое, они тебя раз - и в тюрьму, сказал грузчик или рубщик мяса. - Помните старика Лобито? Выдумал на свою голову зеркало и тут же сгинул...
      - Здесь все ясно, - горячо заговорил молодой почтальон. - Нам просто хотят замазать глаза, чтобы мы стали, как тот кролик, которому щекочут за ухом; кормежка есть, клетка у каждого своя, а за людей все равно не считают. Чиновники и богатеи что хотят, то и делают. Вот и сейчас хотят приучить нас бегать в балаган смотреть всякие забавные штуковины, чтобы вубы свои мы показывали только в улыбке до ушей...
      Все примолкли от таких опасных речей. Исуп даже побледнел и испуганно огляделся по сторонам. Бильбо, опустив голову, пошел дальше своей дорогой. Он послушал, что говорят люди, но своего мнения насчет объявления властей у него не сложилось. Ему нужно было сейчас всего четыре филона, и он шел на рынок, чтобы честно их там получить.
      "Сейчас приду на базар, - думал Бильбо, - быстренько постараюсь опорожнить свой мешок и первым делом зайду в кабачок пропустить рюмочку анисовой... - Старик представил, как распространяется по нутру ароматная водка, и сплюнул набежавшую слюну. - Потом можно будет заказать жареной телятины с соевым соусом и повторить еще рюмочку. Черт с ним, с кофе! Банкой больше, банкой меньше..."
      Чем ближе подходил он к рынку, тем теснее становилось на дороге, ведущей в распадок. Торговцы везли на тележках свежую зелень, рыбу, цветы, мясо, старую мебель, тряпье, дрова... Старого моториста ткнула мордой в спину лошадь, и он испуганно посторонился, чтобы пропустить телегу, на которой возвышались огромные деревянные часы, похожие на средневековый замок.
      У рыночных ворот Бильбо заметил сварливых женщин, торговавших медовухой. Их не любил он за то, что те всегда норовили недолить глоток-другой. Он имел дело с ними лишь тогда, когда ему здорово не везло и на руках было всего лишь несколько жалких монет.
      Кругом висел тот гул и непередаваемый шум толпы, какой бывает лишь на базаре. Чего здесь только не было! Вязанки сушеной рыбы, пузатые рыжие тыквы, выросшие невесть где и когда, битая птица, ношеная одежда, поросята, козы, другая домашняя живность, охотничьи припасы, голуби в клетках... Специально для курортников кое-кто из старых моряков мастерил миниатюрные корабельные штурвалы, покрытые лаком, которые могли служить или как зеркало, или как пзпельница, якоря, отлитые из свинца и покрашенные бронзовой краской. Тут же были раковины, кораллы, высушенные крабы и морские звезды. Все это великолепие располагалось на длинном прилавке возле забора, но Бильбо старался сюда не заходить, хотя здесь было немало старых его знакомых, которых волна случая навсегда прибила к берегу, но с ними он больше не знался. Эти прохиндеи от моря не растерялись, быстро сделали всю его экзотическую атрибутику ходовым товаром и неплохо жнли, торгуя морем на штуки я фунты. Бильбо считал, что эти пройдохи, у которых нет ничего святого, предали море. Он находил недостойным, если штурвал, которого слушается корабль, пусть даже не настоящий, с зеркалом в середине, будет висеть на гвозде в чьей-то передней.
      Людская толпа медленно и властно несла старика с его холщовым мешком вдоль торговых рядов По раз и навсегда неизвестно кем установленному порядку.
      Бильбо оставалось только переставлять ноги, чтобы не увязнуть в этой людской реке. Его толкали, затирали, и он бережно прижимал к груди свой товар, опасаясь, что помнут мельницу, ведь она такая хрупкая. Но вот человеческая масса рассосалась между лотков и прилавков, Бильбо перевел дух и пристроился в укромном месте возле еврея, торговавшего лекарствами и притираниями. Бильбо постелил на затоптанную землю мешок и разложил на нем поделки. Неловко, с опущенной головой стоял он над ними и следил, чтобы кто ненароком не наступил на хрупкие его грошовые сокровища. Он знал, что сейчас кто-нибудь подойдет и спросит о цене. Но что-то никто не подходил. У его соседа уже купили какой-то порошок и баночку с мазью, а на него не обращали внимания, словно он нищий, просящий подаяния. Чтобы привлечь внимание, он нагнулся к своим жестянкам и будто невзначай ими погремел. Легкие крылья мельницы крутились от слабого ветерка и щекотали грубую сухую ладонь старика.
      Бильбо еще раз огляделся вокруг, но люди шли все мимо, только мельком оглядывая его немудреный товар. Бильбо начал злиться. Еще с полчаса он .стоял истуканом, потом проворно собрал поделки в мешок и не спеша поЩел по рынку искать более удачливое место. Он неожиданно вспомнил о той странной старухе, которую видел здесь каждое воскресенье. Что-то не видно ее...
      Его окликнули. Это был Дин-Мышонок. Он тоже таскал на базар всякую самодельную мелочишку, только из дерева - кукол, подсвечники, фигурные расписные бутылки...
      - Привет, Дин, - искусственно улыбнулся Бильбо. - Как поживают твои игрушки?
      Маленький суетливый мужичок с наглыми блестящими глазками ощерился мелкими мышиными зубками:
      - Забросил я это дело, старина. Невыгодно. Нынче другой спрос.
      Бильбо только теперь обратил внимание, что на лотке у Мышонка выстроились рядами размалеванные бочонки с обширной пустотой внутри, лошади и слоны, такие же пустотелые, с щелями во лбу для монеток. Коcилки? Товар, что называется, шел с рук. Отцы, матери, братья, сестры и сами дети с интересом вертели в руках размалеванные деревяшки, щелкали ногтем, определяя объем утробы, и, не торгуясь, выкладывали монеты.
      "Ишь ты, - подумал Бильбо, - какая-то дырка, а как берут. Дела!" Мышонок похлопал по мешку, что держал Бильбо, усмехнулся:
      - Могу дать совет. Выбрось свои консервные банки на помойку и делай, как я. Клянусь, не прогадаешь. А хочешь, я тебя выручу, - предложил Мышонок, засовывая нос в мешок. - Так и быть, я куплю у тебя все это за полтора филона, чтобы назад тебе не тащить.
      Бильбо видел, что Мышонок совсем обнаглел и надувает его самым бессовестным образом, но все же обрадовался - лучше полтора филона, чем ничего.