Равнодушие, хандра, апатия правили сейчас всем существом Монка, ничего ему не хотелось делать, пробовать. Думать - и го было лень. Да и что мог Монк прибавить к тому, что все его благородные помыслы, светлые устремления, радужные надежды растаяли, как утренний туман. Он никому не помог, не облегчил ничьих страданий, и выходило, что вообще свою молодую жизнь он прожил пусто и никчемно. Бывают, к сожалению, такие моменты, когда жизнь как бы начинается заново, будто и не было ничего...
      Монк давно перестал заводить часы в доме, ел и спал, не разбирая, какое время суток - день или ночь.
      И это было нормально, потому что позади были кошмарные месяцы взлетов и падений, а впереди простиралась черная пустота неведения. Монк отчетливо сознавал, что жизнь не приняла его таким, каким он был или хотел быть, и выбросила из своего течения, как ненужный мусор. Он понимал, что существует на земле чисто условно, и полагаться на какое-то чудо, которое вернет его к жизни, в высшей степени наивно и глупо. Разуверился он и в дружбе и не надеялся, как прежде, на душеспасительные беседы с Фалифаномг тот выписывал ему правильные, но, увы, бесполезные рецепты.
      Единственным местом, где находил Монк отдохновение для своей израненной и больной души, было кладбище. Здесь, возле могил родных ему людей - матери, отца, Икинеки, - обретал он временный покой, но спасительная истина не открывалась ему и в этом священном месте. Ничего, кроме отчаянной жалости к самому себе, не ощущал он, возвращаясь с пустынного брега небытия.
      Однажды, будучи на кладбище, он заглянул в церковь. В холодной тишине гулко отдавались его шаги.
      Вместо ожидаемого пения или молитв Монк застал вдесь сторожкую тишину, которая словно чуткий барабан внимала каждому звуку, многократно усиливая скрип его башмаков и шорох одежды. В этой величественной и торжественной тишине божьего храма, под человечными взглядами святых, трепетно вдыхая подслащенный ладаном воздух, Монк почувствовал себя беззащитной козявкой, заблудшей овцой. Он отыскал укромное место, опустился на колени и надолго застыл в этой позе отчаяния и смирения, мысленно прося бога внять ему, осенить, утешить или проклясть и осудить на вечные муки или скорую смерть. Но ничего не произошло. Блаженные лики святых все так же с пониманием и состраданием смотрели на него и стали вдруг отвратительны своими бескровными губами, редкими бородками на чахоточных скулах.
      Монк устыдился своей слабости, решительно поднялся и с облегчением подумал, что хорошо, что его никто не видел. Выйдя на яркий свет дня, он был ослеплен буйной зеленью листвы, в уши ударила нескончаемая мелодия птичьих голосов, каких-то неясных звуков, которые сопутствуют жизни на земле. И в этом контрасте между чуткими сводами храма, темными изображениями святых и такой бесшабашной, такой очевидной сутолокой дня Монк, как никогда прежде, ощутил себя причастным к миру живых. Ему страстно захотелось жить, хоть как, с любым грузом на душе, но жить, чтобы слушать вот этих невидимых птиц, смотреть в голубое небо и надеяться на лучшее. Какое оно, это несбыточное лучшее, - неизвестно. Но все, наверное, так и живут, надеясь завтрашний день увидеть более ярким и удачливым. "Будем жить", - усмехнулся Монк, и эти два расхожих слова наполнились сейчас для него смыслом и стали руководством к действию. Монк чувствовал, что с этим вкусом к жизни к нему возвращаются силы для продолжения трудного похода по большой и вовсе не такой круглой для маленького человека земле.
      XIV
      Отлаяли свое собаки, смолкли шаги прохожих. Рой стон засыпал. С каждым погашенным окном сон этот становился все крепче. Луна не угадывалась на черном небе. Невидимые тучи поглотили звезды, весь небесный свет, и оттого границы города нескончаемо раздвинулись в бесконечности ночи. Даже море в эту душную ночь тревожно угасло, будто зеркало, завешенное черным платком. Сверху обиталище людей - Ройстон - едва угадывалось по тому немногому свету, что пробивался из окон на землю, и звуки еще изредка всплывали в жирной темноте, но становились все реже и слабей. Наконец последний шорох утих, и тогда с высоты на город невидимой птицей опустилась тишина.
      В эти часы ночного забвения по мертвым улицам шла Синявка. Она делала последний обход Ройстона, похожая на гонца с того света с клыкастым дьяволом возле ног.
      Старуха привыкла к Ройстону, к насмешкам и настороженным взглядам. Все это она терпела не потому, что здесь ей нравилось что-то другое. Разве может Судьба что-либо выбирать? За долгие годы скитаний она все больше понимала, что из всех живущих сегодня людей она вряд ли найдет того единственного человека, который ей нужен и которому нужна она. Кругом похожие друг на друга люди, думающие о хлебе насущном, озабоченные тем, чтобы не так плохо и скучно жилось, и стремящиеся к покою. Зачем таким вспоминать о судьбе? Только отчаяние, боль, обида на все человечество или другое какое потрясение могут натолкнуть человека на последний отчаянный шаг - уповать на судьбу, ждать ее, искать... Такие люди время от времени появляются на грешной земле. Они хватаются за любую спасительную надежду, мучаются, ищут, хотят приподняться над действительностью, перевернуть свою жизнь, но у них уже нет сил что-либо сделать во имя спасения своего. Таким был старик, от которого пахло морем. Он единственный, кто пришел к ней в Ройстоне за спасением, поверил в ее силу и правду. Но он чуть-чуть не дошел до нее, всего полшага.
      Она не может помочь человеку, который все нелепое считает никчемным. Почему не понравился ему Сын Пойманного Вожака?
      Синявка наклонилась к своему спутнику и прикоснулась к грубой щетине. Животное вздрогнуло и кротко посмотрело на старуху. Несмотря на глухую темень ночи, Синявка заметила тоску и боль в глазах Сына Пойманного Вожака. Этот гнетущий взгляд не проходил у зверя с тех пор, как он один уцелел из своей стаи. Старуха знала, как ужасно чувствовать себя забытым на земле существом.
      - Ничего, потерпи. Вот найдем нашего хозяина, и я отправлю тебя с ним. в чудесную страну Утросклон. Ты достоин ее. Вам там будет хорошоЖивотное издало утробный, хлюпающий звук, похожий на вздох, и, опустив голову к земле, затрусило дальше.
      Монк лежал в постели без сна. Каждая ночь стала мучительным испытанием для его утомленного мозга.
      Вновь был он растерян перед жизнью, которая измучила и обессилила его. Больное воображение рисовало сейчас полузабытые картины .детства. Вот он в коротких штанишках, с ободранными коленками ходит возле дома и жует булку, намазанную маслом и посыпанную сахаром. И отец, еще молодой и крепкий, сидит на крылечке и курит трубку. Монк очень хотел бы представить мать, хотя бы во сне увидеть ее, но это никогда не удавалось, потому что он не знал ее. Даже те несколько пожелтевших фотографий, оставшихся в память о ней, ничего не говорили ему. Мягкое женское лицо, густые черные волосы, рассыпанные по плечам, внимательный взгляд. Вот и все. Ни голоса, ни тепла рук матери Монк не знал и часто в минуты отчаяния и тоски думал, что, будь жива его мать, ему могла выпасть совсем другая, более удачливая жизнь, более счастливая судьба. Ощущение чего-то утраченного и несбывшегося точило червем его сердце, и он утешал себя тем, что все его страдания и метания, вся его боль, видимо, кому-то где-то нужны, что провидение не случайно ведет его по тернистой тропе испытаний, чтобы когда-нибудь потом вознаградить за все. И он в таких случаях вспоминал странницу, которая пришла в дом, где он родился, и дала ему имя. Монк не осуждал себя за такое суеверие. Он надеялся на некую силу свыше, которая выведет его на желанную дорогу счастья, потому что не отрицал уже своей слабости.
      Как никогда прежде, Монк верил в существование Утросклона. Для него это был теперь не сказочный образ, а реально существующее где-то место на земле. И он вдруг понял, что и отец его, наверное, тоже был слабым человеком, если так настойчиво искал призрачную страну счастья.
      Необычайно душная ночь выдалась сегодня в Ройстоне. Монк долго ворочался, призывая к себе сон, но он явно не торопился к нему. Тогда Монк приподнялся на своем ложе и распахнул окно. Пьянящий аромат цветущих акаций, настоянный на безветрии, заполнил комнату. И в этот момент Монк различил на дороге подозрительный шорох. Звуки с трудом проникали сквозь густые заросли сирени в палисаднике, и Монк затаился, пытаясь что-либо разглядеть, но только густой сумрак ночи стоял перед глазами. Он жадно вслушивался в таинственный шорох на дороге в предчувствии, что сейчас услышит какую-то великую тайну. Даже сердце затихло, чтобы не мешать. И он услышал.
      Незнакомый сдавленный голос всколыхнул тишину.
      - Ничего, потерпи. Вот найдем нашего хозяина, и я отправлю тебя с ним в чудесную страну Утросклон. Ты достоин ее. Вам там будет хорошо...
      Монк не дышал, надеясь услышать что-нибудь еще, но шорох шагов удалялся и наконец затих вовсе. Странный, неземной голос все еще звучал в ушах, Монк даже не мог определить, кому он принадлежал, мужчине или женщине. Беспокойство, волнение, радость и страх ощущал сейчас Монк. Слишком уж все это было неспроста - его бессонница, ночные шаги за окном и слова, такие нужные ему слова надежды про Утросклон. Он все ждал, что вот-вот раздастся стук в дверь и ему будет дарована невероятная ночь, но никто не стучал. Да и без того Монк был необычайно богат: сейчас окончательно поверил, что Утросклон все же есть! Это не сказка для отчаявшихся! Более того, есть даже человек, который знает туда путь. Но кто он? Монк ругал себя за страх и растерянность, которые помешали ему прыгнуть в окно и разрешить свои последние сомнения. В памяти остался лишь голос. Его Монк запомнил на всю жизнь. Но что с того - в Ройстоне за год сменяются тысячи людей. Искать? Бессмысленно!
      Сон уже подчинял себе Монка, и, окунаясь в благодатную дрему, он успел подумать о том, что наутро надо выйти на дорогу и хотя бы попробовать найти следы ночного прохожего...
      К рассвету из-за моря налетел свирепый ветер, чтото вспыхнуло и пронеслось с грохотом в вышине, захлюпало и зашипело под окном. Услышав музыку грозы, Монк бойко вскочил с постели, глянул на улицу и тут, же похоронил свою надежду отыскать на дороге ночные следы. "Не судьба", пробормотал он и опять впал в сонное забытье под шум водяных струй за стеклом.
      Проснулся он поздно, когда вовсю светило солнце и на дворе парило после недавнего дождя. Он сразу же вспомнил события минувшей ночи, и ему не верилось, что таинственные слова про Утросклон - не сон и не игра его больного воображения. Все было на самом деле. Из того, что он слышал ночью, больше всего его насторожили слова: "Вот найдем хозяина..." "Хозяина, размышлял Монк. - Какой хозяин имелся в виду? Хозяином чего или кого надо быть? Иметь собственное дело? Быть хозяином самому себе? Во всяком случае очевидно одно - чтобы попасть в Утросклон, нужно, во-первых, найти неизвестного, прошедшего вчера в десяти шагах от дома. Второе: быть хозяином. Но что это такое?" И вдруг Монка бросило в пот. Он вспомнил, что вчера к нему приходил Крокен собственной персоной. Полузабытый и ненавистный управляющий Биржей свободного труда. Он искренне улыбался, спрашивал о делах и посоветовал Монку открыть на "Глобусе" плавучий ресторан. Более того, даже предлагал всяческую помощь, совершенно бескорыстно.
      Да, да, вчера приходил Крокен и предложил стать ему... ХОЗЯИНОМ. Иметь дело и быть независимым ни от каких обстоятельств и людей. Этот неожиданный, странный визит Крокена, слова, подслушанные ночью - все стыковалось одно с другим, все было не случайно... Волнуясь, Монк окончательно убедил себя, что между двумя событиями есть какая-то тайная и не познанная им связь. "Будь что будет!" - Монк рассудил, что к совету Крокена стоит отнестись серьезно, а его помощью не следует пренебрегать.
      XV
      Сотворив за день несметное число жестяных лепестков и листьев, Фалифан снял фартук, вымыл руки и с большим счастьем выбрался на волю из клетки-мастерской. С облегчением ступал он по мягкой земле кладбищенского парка, вдыхал полной грудью свежую прохладу, какая бывает среди больших, старых деревьев. Под их зелеными шатрами, стоящими в голубой лагуне неба, среди толстых стволов, иссеченных глубокими морщинами, древних и неприступных, как башни, Фалифан казался малосильным муравьем, возвращающимся в свой муравейник.
      "Интересно, сколько мне придется отмерять этот путь от мастерской до дома? Год, два, всю жизнь?" - гадал Фалифан, боясь признаться самому себе, что жизнь его зашла в тупик. Дни повторялись с неумолимым однообразием: венки и ленты на службе, писанина дома... Конечно, такой порядок во многом устраивал Фалифана, но даже при внутренней свободе, какую он имел, ему не хватало определенности. Фалифан не знал, как долго придется ему жить в ожидании какихто решительным перемен, на которые он всегда надеялся. При своем рассудительном уме Фалифан был несколько растерян и угнетен от сознания собственного бессилия перед обстоятельствами. Сегодня он ощущал это особенно остро.
      Дозо и братья-близнецы вернулись, в мастерскую.
      Незадачливые грабители по слабости ума отделались коротким тюремным заключением, и Фалифан, не успев отвыкнуть от их глупостей и пошлостей, вновь погрузился в примитивный и затхлый мир человеческого убожества. До сих пор в ушах стоял идиотский смех близнецов, взвизгивания Дозо, бесконечные перепалки аод стук деревянного молотка и лязганье ножниц. "Нет, не такая уж спокойная моя служба", - подумал Фалифан. Каждой клеткой, каждым нервом ощущал он сегодня усталость.
      День угасал. Небесные краски загустевали, становилось темнее. Багряное пламя заката маленькими дольками проглядывало сквозь прорехи в занавесе листвы. Аллея была длинная, шла под уклон и выводила своего одинокого путника из мирской тишины в судорожное, пыльное и шумливое обиталище людей.
      Фалифану всякий раз нравилось проделывать этот путь. Ему казалось, будто он, словно высочайший судья, спускается с неведомых высот к суетному миру, чтобы в тысячный раз осудить его. В душе своей Фалифан каждый день выносил строгий приговор Ройстону, наполненному движением низменных страстей и мелочных интересов. Брезгливо, будто по злачному месту, проходил Фалифан каждый раз по городу, от которого ничего не брал в которому ничего не давал.
      Он смирился с таким уделом и платил людям той же монетой - равнодушием.
      С малых лет Фалифан был посвящен в недетские заботы о хлебе насущном. Его растила глухая бабка, которая одна, без чьей-либо помощи поднимала мальчика на ноги. Она одевала мальчонку в старые тряпки, кормила чем придется и нередко, загуляв, колотила его от отчаяния и бессилия его же, тогда коротенькой и от того еще более жалкой, клюкой. В двенадцать лет узнал Фалифан разницу между печеньем и вареньем и до сих пор горько вспоминал об этом. Мальчишкой у него часто появлялись недетские слезы, слезы обиды и разочарования: что же вы, забыли обо мне, не поделились, не обогрели? Необъяснимая злость накрепко прикипела к сердцу и с годами превратилась в ненависть к людям, которые все были для него жестокими и бездушными. "Ни вы мне, ни я вам", - так окончательно решил Фалифан и ни разу не изменил своему правилу. Иногда душа бунтовала: ну почему за зло надо платить злом, за равнодушие - равнодушием?
      Но Фалифану с малых лет город навязал такой обмен, где все время нужно было оплачивать счета: тычки и подзатыльники, оскорбления и насмешки...
      Прежде чем выйти на улицу, за сотню метров от крашенных голубым железом ворот кладбища, Фалифан заметил неподвижную фигуру протоиерея. Тот стоял, сложив руки на животе, поджидая творца погребальных принадлежностей. Последнее время Фалифан стал побаиваться этого грубого внешне, самоуверенного человека. Гарбус хотя и тонко, ненавязчиво, но все же посягал на его мысли и суждения, постоянно и туманно на что-то намекал. Чего хотел священник, Фалифан толком понять не мог, но со страхом сознавал, что этот человек - единственный, кто сможет разрушить его привычную оболочку и заглянуть в израненное, самолюбивое нутро.
      - Я вижу, ты чем-то озадачен, сын мой? - добродушно загудел толстяк, улыбаясь открытой, дружеской улыбкой. - Признаться, и мне бывает грустно. Вот сегодня взял в руки книгу и заскучал. А все потому, что я ее узнал, а значит, никогда больше не раскрою. Ты испытывал, друг мой, хоть когда-нибудь горечь познания?
      - Сколько угодно, - насильно улыбнулся Фалифан. Ему больше всего не хотелось сейчас заниматься пустой болтовней. - Однажды в детстве я хотел унести с собою в постель пламя от свечи и схватил его пальцами...
      - Ты меня правильно понял, - похвалил протоиерей. - Вот и я заскучал, оттого и не захожу в вашу мастерскую, как ты, наверное, заметил.
      - А-а, понимаю, - догадался Фалифан. - Я для вас тоже - прочитанная книга, да?
      Фалифан стоял, в надежде услышать что-нибудь в ответ, но старший дьякон молчал, задумавшись о чем-то своем. Кивнув на прощание, Фалифан шагнул было под арку ворот, но Гарбус удержал его и велел завтра с утра прийти к нему домой. Не просил, не предлагал, а именно велел.
      - Потолковать надо, - добавил протоиерей и, не дожидаясь ответа, зашатал крупными шагами по аллее.
      Трость Фалифана злобно стучала по булыжной мостовой. Он не переносил какое-либо насилие над своей волей, но знал, что придет завтра к Гарбусу, придет, потому что какое-то родство душ наметилось между ними еще с первой встречи. А самое главное, что манило его к протоиерею, это сознание того, что Гарбус знает о нем нечто большее, чем он сам. Нет, Гарбус далеко не простой человек...
      Устало, боясь вступить в грязь или поскользнуться на апельсиновой кожуре, Фалифан семенил к дому.
      Он свернул в проулок и увидел скопище людей. Десятка полтора мужчин и женщин безмолвно сгрудились возле будки мусорщиков. Любопытства ради Фалифан ускорил шаг и невольно стал свидетелем чудовищного представления. Сначала он разглядел мусорщика в кожаном фартуке, сидевшего на передке с вожжами в руках. Мужик тупо наблюдал, как его напарник, с серой помятой рожей, в брезентовых штанах и грубых ботинках, рядом, в пяти шагах, вершил свое гнусное дело. Он орудовал палкой с веревочной петлей на конце, куда попалась белая, довольно крупная дворняга. Когда Фалифан подошел поближе, он в подробностях увидел эту неравную борьбу между животным и человеком. Слабый всеми четырьмя лапами держался за жизнь, сильный хотел быстрее завладеть жертвой. Хрипя и выворачивая палку, мусорщик тянул собаку к будке. Петля затягивалась все туже, но собака не поддавалась, упиралась и визжала страшным, совсем человеческим криком, чувствуя свою безысходность. Мусорщик работал как машинаг крутил, тянул, тыкал палкой в голову животного, шаг за шагом приближая жертву к себе.
      Толпа с интересом наблюдала этот кровавый поединок. Один упитанный горожанин подбадривал:
      - Так ее, приподнимай, не давай дыхнуть...
      - Развелось их, - ворчала тетка с кошелкой, обращаясь к молодой женщине с тыквой в руках.
      - Да, да, - соглашалась та, - а кругом дети...
      Дворняга взвизгивала все тоньше и реже, но еще сопротивлялась. Собачий убийца здорово устал, он не ожидал такой долгой борьбы. Рукав его грубого пиджака лопнул, из-под мышки полезла грязная вата. Он, исступленно бранясь и сопя, крутил палку, сдавливая петлю.
      В этот момент из подворотни выбежала девчушка лет десяти. В спешке она споткнулаcь, чуть не упала и потеряла башмачок. Она кричала издали:
      - Дяденька, не убивай собаку, дяденька, не убивай!
      Тот, который был в телеге, поспешно слез и поспешил на помощь своему собрату по грязному ремеслу.
      Он грубо оттолкнул девочку и велел ей убираться туда, откуда она явилась.
      Кто-то из толпы робко попросил прекратить безобразие. Мусорщик с серым лицом слепо обернулся на голос и прохрипел, что они выполняют волю муниципалитета и что в курортном городе не должно быть бездомных собак.
      Возражать больше никто не стал. Девочка, всхлипывая и закрыв лицо руками, побежала прочь. Вдвоем мусорщики споро расправились с животным. Приподняв собаку над землей, они выждали, пока она совсем не затихла. Дворняга дрогнула в последний раз, вытянулась и повисла, будто плеть.
      Одеревеневшее ее тело забросили в будку, и лошадь с разбитыми копытами повезла дальше смертный домик.
      Фалифан молча наблюдал за необычным происшествием. Внешне он оставался спокойным, и только величайшее презрение было написано на его лице. Он лишний раз убедился, что город, где живут такие люди, нужно презирать и ненавидеть.
      Толпа рассеялась, Фалифан, злорадно улыбаясь, двинулся, дальше и вдруг наступил на что-то мягкое.
      Это был башмачок девочки, которой так и не удалось вымолить пощаду для бедного животного. Он поднял маленькую суконную туфельку и поискал глазами хозяйку башмачка. Ее нигде не было. В рассеянности Фалифан держал туфельку со стоптанным каблуком и не внал, что делать. Он вспомнил, как спешила девочка спасти собаку, но люди не помогли ей. Наоборот, егo грубо толкнули и напугали муниципалитетом. "Что же это такое?! - Фалифан вдруг рассвирепел неожиданно для самого себя. - Это что же такое! - негодовал он. - Ведь я-то был здесь, мог вмешаться, спасти эту несчастную собаку, остановить извергов. Что же это я?.." Фалифан засуетился. Надо было что-то предпринимать, немедленно. Запоздало в нем проснулся здравый смысл, нормальное естество человека - помочь, спасти, защитить слабого. Он увидел, что колымага собачьих убийц еще недалеко. Как только мог быстро, Фалифан побежал вслед, выстукивая беспокойную дробь своею клюкой и что-то крича. Поздно, не догнать. В отчаянии он запустил башмачком в спины мусорщиков и остановился, переводя дух. Дрожь била его, и плакать, и кричать, крушить напропалую все вокруг хотелось ему. "Можно не любить людей, - твердил себе Фалифан, презирать, не замечать их, но самому-то надо оставаться человеком, черт побери. Иначе чем отличаюсь я от них? Собственной философией? Но кто знает о моих мыслях, пока я стою с опущенными руками? О человеке судят по поступкам, и вся жизнь - это тоже поступок. У меня же - только ожидание его!" От такого вывода Фалифан даже вздрогнул. "Это что же получается, - думал он, - если я никому н" делаю ни плохого, ни хорошего, значит, меня нет?
      И тут он живо вспомнил вещее зеркало в павильоне Лобито. "Что-то надо делать, что-то надо, так дальше нельзя!" - кричало все существо мастера погребальных принадлежностей.
      Дома первое, что Фалифан сделал, - бросил свои рукописи в огонь. Без жалости смотрел, как сорят, скручиваются на пламени исписанные листки. На умирающей бумаге жили фантастические идеи, красивыз люди, каких нет и не может быть на проклятой земле...
      - Анафема! Все к чертям! Чушь, чушь!.. - нервно выкрикивал Фалифан свои проклятья, вороша кочережкой в печи. Он хрипло смеялся и со слезами на глазах смотрел, как полыхает бумага в печи и как превращается в пепел вся его прежняя жизнь.
      XVI
      Гарбус неспроста был озабочен, когда назначал Фaлифану встречу. Последнее время он много думал, и задуматься над чем - было.
      Сейчас, в разгар лета, в Ройстон прилетели ветры грядущих перемен. На белых крыльях газет в город на морском берегу дошли через перевал скупые вести о том, что в стране что-то назревает. Из туманных статей обозревателей протоиерей понял, что наряду с республиканцами и демократами, которые довольно мирно делили власть в парламенте, в стране появилась еще одна сила - "Союз труда". Эта организация опиралась на рабочие профсоюзы в больших городах, но главный козырь "Союза труда" был запрятан в лесах, где из отчаявшихся и задавленных нищетой рабочих и батраков формировались вооруженные подразделения нa случай, если придется вести партизанскую войну с правительственными войсками. Газеты, правда, утверждали, что "жалкая группка вооруженных людей не что иное, как банда анархистов", но старый священник сразу понял, почему нынешнему гнилому правительству выгодно повстанцев называть бандитами - чтобы не будоражить народ, который мог бы вступить в борьбу под новым знаменем. Да, было над чем задуматься...
      Расставшись с Фалифаном у кладбищенских ворот, Гарбус надолго затворился в своем кабинете. Он самым дотошным образом изучал газеты, просматривал старые записи в тетрадях. Иногда протоиерей подымался из-за стола и подолгу расхаживал из угла в угол. Ему нужно было многое взвесить, чтобы принять решение.
      Так прошла ночь. Когда за окном дружно грянули птичьи голоса и солнце пригрело первым лучом землю, протоиерей погасил лампу и тут же услышал возле дома знакомую поступь.
      ...Фалифан, похоронив в пламени печи свое настоящее и свои надежды на будущее, думал, что ему лучше будет затвориться в себе, отойти еще дальше от людей и в одиночку перетерпеть боль души, свое перерождение. Но отчего-то, наоборот, хотелось поделиться с кем-нибудь пережитым, потому что Фалифан чувствовал себя в высшей степени растерянным. И это была не та растерянность, какую испытывает путник у развилки дорог. Это была растерянность заблудшего. Он вспомнил требовательное приглашение протоиерея и подумал, что даже если бы Гарбус не звал его, он все равно бы пришел к нему. Фалифан кое-как дождался утра.
      Не стесняясь столь раннего часа, Фалифан поднялся по истертым ступеням одинокого жилища протоиерея и поднял руку, чтобы постучать в дверь, но она отворилась сама, и Гарбус буквально втащил Фалифана в дом.
      - Что за нетерпение такое? - испуганно пробормотал Фалифан.
      - Ты назвал хорошее слово, сын мой. Нетерпение! Да, да, именно нетерпение...
      Священник суетливо подталкивал в спину гостя, н они очень скоро миновали прихожую, залу и оказались в кабинете протоиерея. Гарбус усадил Фалифана на стул, а сам остался стоять, и это немного смущало раннего посетителя. Фалифан оглядывал кабинет, в котором бывал прежде не раз, но сейчас здесь все казалось чужим и непривычным. На столе вместо стаканов и бутылок лежали большим слоеным пирогом газеты. На стене появилась карта страны.
      - Я отчего-то не хочу сегодня изъясняться высоким стилем, - просто сказал Гарбус. - Наверное, потому, что решил поменять ремесло.
      Сказал он это так буднично и спокойно, что Фалифан вытаращил глаза на человека в рясе, с тяжелым крестом на живбте, с желтой бородой и длинными патлами. Ему показалось, что Гарбус либо пьян, либо выжил из ума, если смог произнести такие чудовищные слова.
      Протоиерей ухмыльнулся, почувствовав недоверие и скрытую насмешку своего молодого друга, и согласно покивал головой мол, давай, удивляйся тому, что несет на старости лет святой отец. И тогда Фалифан поверил. Он долго молчал, огорошенный признанием Гарбуса о своем самоличном отстранении от службы.
      - Какое удивительное совпадение, - разжал, наконец, губы Фалифан. - Я сам вчера получил от жизни такой удар по мозгам, что сомневаюсь, осталось ли что-либо еще в моей голове.
      - Не осталось, а обновилось, - захохотал протоиерей, и от этого смеха Фалифан вдруг почувствовал такой прилив сил, будто получил желанную похвалу.
      Путаясь в словах, он спешил облегчить душу.
      - Я понял, что, заботясь о насыщении своего духа, жил до преступного безучастно и холодно. Вот вчера я способствовал насилию. Да, да. На моих глазах обидели ребенка, унизили человека. Быть может, даже убили в человеке человека. А я стоял в сторонке. Стсял и молчал...
      Гарбус внимательно слушал и с недоверием разглядывал Фалифана. Он не мог понять, как этот гордец с холодным рассудком и остывшим сердцем вдруг смоп посмотреть на свою жизнь другими глазами и признать, что жизнь эта была ничтожна и никчемна.
      - О-хо-хо, - вздохнул Гарбус, опускаясь в крео ло, когда Фалифан умолк. - Так что же тебя осенило такое? Уж не Провидение ли Господне?
      - Нет, - оживился Фалифан. - Господь здесь ни при чем. Обыкновенный детский башмачок. Обыкновенный, суконный, со стоптанным каблуком...
      Фалифан с необычным для него жаром принялся в подробностях рассказывать о вчерашнем уличном происшествии. Гарбус, согласно кивая головой, слушал и отмечал про себя, что глаза сегодня у Фалифана светлые и чистые, без привычной пелены надменности и равнодушия. "Это добрый знак, - подумал священник, - значит, он поздоровел душой..." Гарбус ни разу не перебил путаный и сумбурный рассказ Фалифана и, только когда наступила тишина, сказал:
      - Вот видишь, мой друг, как неплохо все-таки жить. Какой-то случай, мгновение по сути, и ты приобрел великую драгоценность - Прозрение. Так что мы с тобой, считай, богачи...
      - А вы?..
      - Я...
      Гарбус надолго замолчал, не зная, как рассказать о том, что он передумал за эту. короткую ночь. Всю жизнь нес он людям веру в лучшее, словом Господним пытался помочь им жить, наставить на путь истинный заблудшие души. Но вера должна давать человеку силы, а Гарбус видел, что силы этой у людей не прибавлялось от его проповедей. Слово всевышнего должно зажигать душу, но в жизни своей прихожане не обнаруживали пламень сердца. Он даже не мог вспомнить точно, когда слово Господне стал подменять своим жарким и праведным, шедшим от боли за людей, от любви к ним. Но и это мало что дало. И в конце концов Гарбус понял, что слово - зажигающее, гневное, обличающее, справедливое, утешающее - нынче мало что значит. Говори не говори, а слабую душу не сделаешь сильной, голодного - сытым, плутоватого честным, признал протоиерей и подвел невеселый итог: у людей нет главного надежды на будущее. Что ждет их, куда идут они серой толпой по земле? Неужели только к собственному благополучию и достатку? И вот теперь из газет Гарбус с радостью обнаружил эту новую силу в стране, которая хотела своими путями добиться того, чего жаждал всегда протоиерей - справедливости, равенства и братства людей.
      - Ты слышал про "Союз труда"? - неожиданно спросил священник.
      - Это которые вооружаются и уходят в леса? - уныло уточнил Фалифан. Читал в газетах. Но почему вы, святой отец, этим заинтересовались?
      - Потому, что эти отважные люди оказались лучше нас с тобою. Что смелее - точно. Мы лишь рассуждали в отвлеченных беседах, как сделать жизнь лучше, а они объединились и серьезно взялись за ее переустройство. Ты понял их лозунг - ни бедных, ни богатых - все равны?..
      - Как в Священном Писании, - ухмыльнулся Фалифан.
      - Оставь свои шуточки! - рассердился святой отец. - На сегодня главный бог для нас - борьба! Ты не знаешь, куда убежать от своих постылых жестяных венков? Я скажу тебе куда - в леса, к повстанцам.