Криспин начинал работать над изображением своих дочерей на куполе, и его охватило настроение, которому не хотелось подбирать определения. Но в то утро императрица Сарантия явилась за ним и увезла его посмотреть на дельфинов, резвящихся среди островов в проливе.
      Когда Пардос, который работал рядом с ним, тронул его за руку и показал вниз, он опустил взгляд и явственно ощутил присутствие Аликсаны. Он снова на мгновение перевел взгляд на Иландру, на то место, где разместил ее на куполе, чтобы она стала частью этого святилища и его образов. Потом посмотрел на пустое пространство рядом с ней, на котором ему предстояло изобразить дочерей, создать их своей памятью и любовью. Он даст дочерям другой облик, из света и стекла, как Зотик давал душам телесную оболочку искусственных птиц при помощи своей алхимии.
      Стоящий у перил Пардос бросал тревожные взгляды вниз, потом на Криспина, потом снова вниз. Его ученик — а теперь напарник — пробыл в городе менее двух недель, но уже хорошо понимал, что значит заставлять ждать императрицу на мраморном полу внизу.
      Криспин вместе с архитектором Артибасом в течение зимы получил приглашение на два больших пиршества в Аттенинском дворце, но не беседовал с самой Аликсаной с осени. Она один раз приходила сюда и стояла тогда почти на том же месте, где стоит сейчас, чтобы посмотреть на то, что делают на куполе. Он вспомнил, как спустился к ней и ко всем остальным.
      Сейчас он не мог унять быстрое биение сердца. Он, как мог, стер с ладоней штукатурку и известку, вытер порезанный палец, который слегка кровоточил, тканью, заткнутой за пояс. Отбросил тряпку и даже позволил Пардосу одернуть и отряхнуть его тунику, но оттолкнул юношу, когда тот потянулся к волосам Криспина.
      Тем не менее, спускаясь вниз по лестнице, он остановился и сам запустил пальцы в волосы. Помогло ли это, он понятия не имел.
      Очевидно, не помогло. Императрица Сарантия, одетая в богатые, хотя и темные одежды — длинную синюю тунику с золотым поясом и пурпурный плащ, доходящий до колен, украшенная только кольцами и серьгами, насмешливо улыбнулась, посмотрев на него. Когда он преклонил перед ней колени, она протянула руку и сама поправила его непокорные волосы так, как ей нравилось.
      — Конечно, ветер в проливе уничтожит все мои усилия, — тихо произнесла она своим мгновенно запоминающимся голосом.
      — В каком проливе? — спросил Криспин, поднимаясь по ее знаку с колен.
      И тут он узнал, что она не забыла тех дельфинов, о которых говорила в ту первую ночь во дворце полгода назад. Она повернулась и безмятежно зашагала мимо десятка стоящих на коленях ремесленников и рабочих. Криспин шел следом, испытывая волнение и ощущая опасность — как с самого начала в присутствии этой женщины.
      Снаружи ждали воины в мундирах императорской гвардии. Даже для него приготовили плащ на носилках, куда он сел вместе с императрицей Сарантия. Все это произошло очень быстро. Когда их подняли и понесли, она спокойно и деловито объяснила, что если он собирается изображать для нее дельфинов, выскакивающих из моря, то ему следует сначала на них посмотреть. И приветливо улыбнулась ему, сидя напротив, в задернутых занавесками носилках. Криспин попытался улыбнуться в ответ, но не смог. Некуда было деться от аромата ее духов в тепле устланных подушками носилок.
      Через короткое время Криспин уже плыл на длинном узком императорском корабле, рассекающем воду переполненной гавани, мимо неразберихи строительства, мимо судов, грузящих и разгружающих бочки и ящики с товарами. Потом шум утих, и чистый ветер заполнил паруса.
      Стоя на палубе у поручней, Аликсана смотрела назад, на гавань. За ней поднимался Сарантий, сверкающий на солнце, купола и башни, нагромождение домов из дерева и камня. Теперь до них доносился и другой звук: сегодня на Ипподроме соревновались колесницы. Криспин посмотрел на солнце. Вероятно, сейчас идет шестой или седьмой забег, скоро начнется полуденный перерыв, а потом послеполуденные гонки. Вчера ночью Скортий из факции Синих еще не появился. В Городе об этом говорили не меньше, чем о войне.
      Криспин стоял в нерешительности поодаль от императрицы. Он не любил корабли, но этот легко скользил по морю, подчиняясь умелым действиям команды, а ветер дул еще не сильно. Он понял, что они — единственные пассажиры. Криспин сосредоточился и постарался мысленно вернуться с помоста, от своих дочерей, от тех задач, которые, как он недавно думал, сегодня стояли перед ним.
      Не поворачивая головы, Аликсана спросила:
      — Ты послал письма в Варену, чтобы предупредить о надвигающихся событиях? Твоим друзьям, родственникам?
      Очевидно, сегодня перед ним стоят другие задачи.
      Он помнил об этом по прежним встречам: она использовала откровенность как оружие, когда ей этого хотелось. Он с трудом сглотнул. Какой смысл хитрить?
      — Я написал два письма, матери и лучшему другу… но в этом нет особого смысла. Все они знают об угрозе.
      — Конечно, знают. Вот почему хорошенькая юная царица отправила тебя сюда с посланием, а потом и сама приехала. А что она говорит обо всем этом? — Императрица показала на корабли, скопившиеся позади них в гавани. Чайки кружили в небе, пересекали след их судна в море.
      — Понятия не имею, — искренне ответил Криспин. — Я полагал, что тебе это известно гораздо лучше, чем мне, трижды возвышенная.
      Тут она бросила на него взгляд через плечо. И слегка улыбнулась.
      — Тебе будет лучше видно у поручней, если только тебя не тошнит от вида волн внизу. Мне следовало спросить об этом раньше…
      Он покачал головой, решительно подошел и встал рядом с ней. Белые волны расходились от боков корабля. Солнце стояло высоко, сверкало на брызгах, создавало радуги прямо у него на глазах. Он услышал хлопок, посмотрел вверх и увидел наполненный парус. Они набирали скорость. Криспин взялся обеими руками за поручень.
      Аликсана тихо спросила:
      — Ты их предупредил, полагаю? В этих двух письмах? Он ответил, не скрывая горечи:
      — Какое это имеет значение — послал ли я предупреждение? Императрица, что могут сделать обычные люди, если начинается вторжение? Они не обладают никакой властью, никаким влиянием в этом мире. Они — моя мать и мой лучший друг.
      Она опять несколько мгновений молча смотрела на него. Теперь у нее на голове был капюшон, темные волосы забраны под золотую сетку. Суровость внешнего облика подчеркивала черты ее лица — высокие скулы, идеальную кожу, огромные черные глаза. Он внезапно вспомнил изящную искусственную розу, которую видел в ее комнате. Она просила его тогда создать нечто более постоянное, ибо золотая роза говорила о хрупкости красивых вещей, а мозаика давала намек на то, что могло бы уцелеть. Это вид искусства, который надеется прожить долго.
      Он вспомнил о Джаде, который медленно разрушался на куполе саврадийской церкви на границе с Древней Чащей, о кусочках смальты, падавших вниз в слабых лучах света.
      — На мир можно повлиять самым неожиданным образом, Кай Криспин, — произнесла императрица. — Собственно говоря, император надеялся, что письма посланы. Поэтому я и спросила. Он верит, что наивные родиане будут приветствовать его приход, учитывая нынешний хаос в Варене. И поскольку мы действуем от имени вашей царицы, есть некоторая надежда, что многие из самих антов не станут сражаться. Он хочет, чтобы у них было время обдумать возможные… действия.
      Ему вдруг пришло в голову, что она говорит так, словно он уже знает об объявленном вторжении. Но объявления не было. Криспин посмотрел на нее, и его снова охватило раздражение.
      — Понимаю. Значит, даже письма домой, к любимым людям, являются частью этого замысла?
      Она встретилась с ним взглядом.
      — А почему бы и нет? Он так мыслит. Если мы так не можем, разве это делает его неправым? Император пытается изменить тот мир, который мы знаем. Разве это грех — свести воедино все возможные составляющие столь крупного замысла?
      Криспин покачал головой и снова перевел взгляд на море.
      — Я тебе уже говорил полгода назад, повелительница, я — художник. Я даже не могу строить догадки о подобных вещах.
      — Я тебя и не просила, — ответила она довольно мягко. Криспин почувствовал, что краснеет. Она колебалась. И тоже смотрела на волны. Потом сказала, почти жестко: — Глашатай объявит об этом официально сегодня во второй половине дня. На Ипподроме, после последнего забега. Вторжение в Батиару от имени царицы Гизеллы, чтобы вернуть Родиас и возродить разрушенную Империю. Правда, великолепно звучит?
      Криспин задрожал в теплых лучах дневного солнца, потом его словно обожгло, словно к нему прикоснулось что-то, вроде клейма. Он закрыл глаза, неожиданно увидев яркую картину: пламя, пожирающее Варену, поглощающее деревянные дома, как хворост в летнем костре.
      Они все знали, но…
      Но в голосе стоящей рядом с ним женщины звучали странные нотки, и что-то такое было в ее профиле, даже под темным капюшоном. Он с трудом сглотнул и спросил:
      — Великолепно? Почему мне кажется, что ты так не думаешь?
      Никакого ответа, хотя он пристально наблюдал за ней. Она сказала:
      — Потому что я позволяю тебе это увидеть, Кай Криспин. Хотя, если быть до конца откровенной, я не знаю, почему. Признаюсь тебе… Смотри!
      Она так и не закончила свою мысль.
      Замолчала и вытянула руку. Он еще успел вспомнить, что она — актриса, а потом он посмотрел туда. Увидел, как дельфины вспороли поверхность моря, разрезали ее. Их тела выгибались, словно идеальная дуга купола, они мчались наперегонки с кораблем по неспокойной воде. Их было полдюжины, они выныривали на поверхность один за другим, словно исполняя танец, поставленный хореографом, один, потом два, потом пауза, потом опять — плавный высокий прыжок и всплеск падения.
      Игривые, как… дети? Изящные, как танцоры, как танцовщица, стоящая рядом с ним. Перевозчики душ умерших, которые несли Геладикоса, когда он упал, горящий, в море вместе с колесницей солнца. Их парадокс и тайна. Смех и тьма. Милость и смерть. Ей хотелось иметь у себя в комнате дельфинов.
      Они долго наблюдали за ними, потом наступил момент, когда дельфины не выпрыгнули из воды рядом с ними, и море продолжало катиться под кораблем и рядом с кораблем, нетронутое, скрывающее собой все, как скрывает всегда.
      — Они не любят слишком близко подходить к острову, — сказала императрица Аликсана, поворачивая голову к носу судна.
      Криспин тоже повернулся. — К острову? — переспросил он.
      Он неожиданно близко увидел землю, поросшую густым лесом из вечнозеленых деревьев. Каменистый берег, деревянный причал для лодок, где их ждали два человека в императорских ливреях. Никаких других признаков человеческой жизни. Чайки кричали вокруг в утреннем небе.
      — У меня была еще одна причина совершить это плавание сегодня утром, — произнесла стоящая рядом с ним женщина, и теперь она не улыбалась. Она сбросила капюшон. — Император не любит, когда я это делаю. Он считает, что это… неправильно. Но я хочу кое-кого повидать до отплытия армии. Чтобы… убедиться. Ты и дельфины сегодня стали моим оправданием. Я верила, что тебе можно доверять, Кай Криспин. Ты не возражаешь?
      Она не ждала ответа, конечно, а просто сообщила ему то, что, по ее мнению, он должен знать. Крупицы, взятые из хорошо оберегаемого хранилища их знаний. Валерия и Аликсаны. Он хотел рассердиться, но в ее манере и в настроении, с которым она заявила права на него, было нечто необычное. Она считала, что ему можно доверять, но не сказала, почему ей хотелось ему доверять.
      Он не собирался задавать вопросы. Она все равно уже отвернулась и прошла к противоположному борту корабля, где матросы готовились причаливать.
      Криспин пошел следом, его сердце снова билось слишком сильно, картина большого пожара в Варене заслоняла воспоминания, которые он пытался вызвать сегодня утром, чтобы воссоздать их. Две юные девушки, часть мира, созданного богом. Их юность и их смерть. Он собирался уйти туда. А вместо этого сейчас перед ним это обманчивое спокойствие синего моря, и небо, и темно-зеленые деревья в утреннем свете. «Ты и дельфины сегодня стали моим оправданием».
      Оправданием чего?
      Корабль причалил безупречно, почти бесшумно. Плеск волн и крики птиц в небе. Спустили сходни, для императрицы разостлали красный ковер. Формальности: она то, что она есть. Об этом никогда нельзя забывать. О ней нельзя думать никак иначе.
      Они сошли по сходням на берег. Четверо солдат шагали следом немного сзади. Они вооружены, заметил Криспин, бросив взгляд через плечо.
      Императрица, ни разу не оглянувшись, повела его от моря по тропинке, идущей от белых круглых валунов к соснам, которые скоро заслонили солнце. Криспин закутался в плащ, когда померк дневной свет.
      Здесь не было бога или его эмблемы, символа, воплощения. Была одна-единственная смертная женщина, невысокая, прямо держащая спину, за которой надо было следовать по хвойным иглам, среди запаха хвои. Через некоторое время — остров оказался небольшим — тропинка и сосны закончились, и Криспин увидел несколько строений. Один дом, три-четыре хижины, крохотная часовня, над дверью которой вырезан солнечный диск. Императрица остановилась, сделав несколько шагов по открытому пространству между деревьями и домами, построенными людьми, и повернулась к подошедшему Криспину.
      — Мне неприятно говорить это, — сказала она, — но должна предупредить, что, если ты расскажешь о том, что здесь увидишь, тебя убьют.
      Криспин сжал кулаки. Его снова охватил гнев, несмотря ни на что. Он тоже то, что он есть, такой, каким его сделали бог и утраты.
      — Ты сама себе противоречишь, трижды возвышенная.
      — Каким образом? — Ее голос стал ломким. Он видел, что она напряжена теперь, когда они добрались до этого места. Он не понимал этого, ничего не понимал, и ему было наплевать. Он собирался провести сегодняшний день на помосте, наедине со своим искусством и воспоминаниями о девочках.
      — Ты только что сказала, будто думаешь, что мне можно доверять. Очевидно, это не так. Почему ты не оставила меня на корабле? Императрица, почему я здесь, перед лицом подобной угрозы? Чтобы самому стать угрозой? Какую роль я играю во всем этом?
      Она молча смотрела на него. Ее лицо стало совсем белым. Бдительные почтительно остановились на некотором расстоянии от них, у опушки леса. Теперь Криспин видел и других солдат, которые появились у дверей маленьких хижин. Четверо носили форму городской префектуры. У большого дома никто не появился. Дым поднимался из труб, плыл в воздухе.
      — Я не знаю, — наконец ответила императрица Аликсана. Она в упор смотрела на него. — Справедливый вопрос, но я не знаю ответа. Я знаю, что… мне больше не нравится сюда приезжать. Он пугает меня, навевает сны. Это одна из причин, почему Петр… почему император не хочет, чтобы я сюда приезжала.
      В тишине на поляне и вокруг этого единственного большого дома было нечто потустороннее. Криспин увидел, что все ставни закрыты. Солнечный свет туда не проникал.
      — Во имя Джада, кто здесь живет? — спросил он слишком громко. Его голос разорвал застывший в ожидании воздух.
      Черные глаза Аликсаны были огромными.
      — Джад почти не имеет к нему отношения, — сказала она. — Здесь живет Далейн. Брат Стилианы. Старший сын.

* * *

      Рустем предпочел бы это отрицать, но обе его жены и все учителя характеризовали его (иногда с насмешкой) как упрямого, своенравного человека. Не так-то просто было заставить его отказаться от засевшей в его голове идеи.
      Поэтому, когда слуга Плавта Боноса вернулся в дом у стен и сообщил, что сенатор уже находится среди зрителей на Ипподроме и ничем не сможет помочь, Рустем пожал плечами и снова занялся лекцией, которую ему предстояло вскоре прочесть. Но он быстро отложил ее в сторону, нетерпеливо натянул сапоги и плащ и с двумя телохранителями сам отправился в жилище Боноса.
      Улицы были пустынны, почти неестественно пустынны. Многие лавки закрыты досками, на базарах тишина, таверны и харчевни пусты. Издалека до Рустема доносился приглушенный настойчивый шум, ровный гул, время от времени усиливающийся. «Можно испугаться, если не знаешь, что это, — подумал он. — Собственно говоря, можешь испугаться, даже если знаешь».
      Теперь ему хотелось увидеть эти гонки. Узнать, что делает его пациент. Он даже считал себя в какой-то мере обязанным присутствовать там. И если этот джадит-возничий собирается убить себя — и никакой лекарь не сумеет ничего с этим поделать при определенных обстоятельствах, — Рустему интересно увидеть, как именно он собирается это сделать. В конце концов, он приехал на запад, чтобы попытаться понять этих людей. Во всяком случае, за этим он сюда ехал, такой он считал тогда свою роль. О более позднем задании он старался не думать. У него была смутная надежда, что обстоятельства могут каким-то образом его… отменить.
      Разумеется, приезжий бассанид не может просто прийти к Ипподрому и войти внутрь. Гильдия медиков могла бы помочь, если бы он обратился туда заранее, но ведь Рустем никак не мог заранее знать, что его пациент покинет свою комнату через окно, перелезет на дерево, а потом на стену ограды, оставляя за собой кровавый след.
      В делах такого сорта необходимо использовать более действенные связи личного характера. Рустем искал Клеандра.
      Он знал от самого парня, что Бонос запретил сыну присутствовать на первых пяти гонках сезона в качестве наказания за тот несчастный случай, когда погиб Нишик. Можно оспаривать равноценность гибели человека (пусть даже иностранца, даже слуги) и пяти дней развлечений, но сегодня Рустема это не волновало.
      Сегодня он хотел убедить мачеху Клеандра отменить запрет мужа. Он хорошо знал из комментариев к текстам западных лекарей, что в древнем Родиасе воля мужчины была абсолютно непререкаемой, вплоть до наказания смертью, для его жен и детей. Когда-то отец мог добиться у государства казни сына за простое непослушание.
      В старые времена в истории запада был короткий промежуток времени, когда это считалось демонстрацией добродетели, примером дисциплинированности и праведности, на которых покоится Империя. Рустем считал, что в современном Сарантии Валерия и императрицы Аликсаны женщины пользуются в семье гораздо большим авторитетом. Он имел возможность убедиться, что мальчик был страстным любителем гонок колесниц. Если кто-то и знает, как попасть на Ипподром — хотя бы после полудня, так как уже наступило позднее утро, — то это Клеандр. Но нужно получить согласие его мачехи.
      Управляющий сенатора быстро доложил хозяйке о приходе Рустема. Тенаис Систина, совершенно невозмутимая, холодно элегантная, приветствовала его в своей утренней приемной легкой улыбкой, отложив в сторону перо и бумагу. Рустем отметил, что она, по-видимому, женщина образованная.
      Он извинился, поговорил о теплой погоде и объяснил, что хотел бы посмотреть на гонки.
      Тут она все же слегка удивилась, что выразилось лишь в том, что в ее глазах мелькнул огонек и она моргнула.
      — В самом деле? — тихо произнесла она. — Не ожидала, что тебе нравятся эти игры. Признаюсь, меня они не слишком привлекают. Шум и грязь, и часто на трибунах возникают драки.
      — Все это меня тоже не привлекает, — согласился Рустем.
      — Но я полагаю, в них есть элемент зрелищности. Конечно, я сообщу моему супругу, что ты бы хотел сопровождать его в следующий день игр. Это будет через неделю или две, если я правильно понимаю этот процесс.
      Рустем покачал головой:
      — Мне бы очень хотелось попасть туда сегодня. Тенаис Систина изобразила на лице отчаяние.
      — Не вижу никакой возможности успеть передать супругу записку вовремя. Он сидит вместе с придворными императора в катизме.
      — Это я понимаю. Я подумал, не сможет ли Клеандр?.. Он оказал бы мне большую услугу.
      Жена сенатора долгое мгновение смотрела на него.
      — Почему так срочно, именно сегодня, могу я спросить?
      Ответить означало бы открыть чужую тайну. Но, учитывая открытое утром окно и то, что она жена Боноса, а Бонос уже знает, Рустем счел себя оправданным. Лечащий врач обязан наблюдать за пациентом. Никто другой не знает так хорошо раны своего больного. Можно сказать, что у него есть свои обязанности, и он их нарушит, если не приложит все усилия, чтобы попасть на Ипподром.
      Поэтому он рассказал жене Плавта Боноса под строжайшим секретом, что его пациент, Скортий Сорийский, нарушил медицинские предписания и покинул свою постель в городском доме сенатора, где оправлялся от ран. Учитывая то, что сегодня день гонок, нетрудно понять, почему он так поступил и где его искать.
      Женщина никак не среагировала на это известие. Весь Сарантий говорит о пропавшем вознице, но то ли она уже знала, где он, от своего мужа, то ли ей была искренне безразлична судьба этих спортсменов. Тем не менее она вызвала пасынка.
      Мрачный Клеандр появился в дверях очень быстро. Рустему пришло в голову, что парень мог бы нарушить родительский приказ и удрать из дома, но, кажется, на сына Боноса очень повлияли эти два случая насилия в течение одних суток, и пока что он решил слушаться отца.
      Его мачеха, задав несколько поразительно точно поставленных вопросов, узнала у покрасневшего юноши, что именно Клеандр привел возничего ночью к Рустему, и откуда, и при каких обстоятельствах. Рустем этого не ожидал. Она проявила поразительную способность к логическим выводам.
      Он невольно отметил смущение парня, но знал, что сам не выдал никаких его тайн. Он даже не знал, что тот инцидент произошел перед домом танцовщицы. Он не спрашивал, да его это и не волновало.
      Эта женщина оказалась на удивление умной, вот и все. Рустем решил, что поэтому она держится с таким спокойствием и самообладанием. Те, кто способен держать в узде и контролировать душевные порывы, смотреть на мир холодными глазами, лучше всех способны все продумать.
      Конечно, эта холодность, возможно, является причиной того, почему ее муж держит в сундуке определенные приспособления и игрушки в другом доме, в отдаленной части города. В целом, однако, решил Рустем, он одобряет жену сенатора. Собственно говоря, он и сам пытался вести себя так же во время исполнения профессиональных обязанностей.
      Но он не ожидал встретить эти качества у женщины.
      Он также не ожидал, что поедет на Ипподром вместе с ней.
      Крайнее смущение Клеандра сменилось — как это свойственно слишком нервным юношам — изумлением и восторгом, когда он понял, что его мачеха берется частично отменить назначенное ему наказание ради долга перед гостем и обязательств самого Рустема перед пациентом. Она сказала, что будет сопровождать их, чтобы проследить за хорошим поведением Клеандра и его быстрым возвращением домой и чтобы помочь лекарю, если потребуется ее вмешательство. Ипподром может оказаться опасным местом для иностранца, сказала она.
      Клеандр немедленно пойдет вперед, взяв с собой управляющего, и воспользуется именем матери, если потребуются расходы, а также своими сомнительными знакомствами на Ипподроме и прилегающем к нему форуме, чтобы достать подходящие места после полуденного перерыва — не стоячие и, уж конечно, не на трибунах для болельщиков факций или личностей, не умеющих себя прилично вести. И ни в коем случае он не должен надевать зеленые цвета. Понял ли Клеандр?
      Клеандр понял.
      Не пожелает ли Рустем из Керакека разделить с ней скромную полуденную трапезу, пока Клеандр будет решать вопросы, связанные с их проходом на Ипподром и получением подходящих мест?
      Рустем согласился.
      У них полно времени на обед, а потом ей понадобится более подходящая одежда для выхода на люди, сказала она, откладывая в сторону свое письмо и поднимаясь с сиденья без спинки. Ее движения были спокойными, точными, умелыми, а осанка безупречной. Она напоминала ему знаменитых матрон Родиаса в прежние времена, до того, как Империя пришла в упадок и рухнула.
      Он внезапно подумал о том, — поразив самого себя, — смогли бы Катиун или Ярита выработать в себе подобную выдержку и властность, если бы выросли в другом мире. В Афганистане не было подобных женщин, и, уж конечно, их не было в Бассании. Дворцовые интриги среди запертых в гарем жен Царя Царей — совсем другое дело. Потом он подумал о своей малышке, о своей девочке — и заставил себя остановиться. Иниссу у него собираются отнять, ее уже нет — вот что принес ему счастливый случай.
      Перун и Анаита правят миром, Азала необходимо постоянно сдерживать. Ни один человек не может предвидеть, куда его приведут собственные шаги. Щедрость следует приветствовать, даже если приходится платить определенную цену. Некоторые дары дважды не предлагают. Он не может позволить себе думать об Иссе и о ее матери.
      Он может думать о Шаски и Катиун, так как он увидится с ними в Кабадхе довольно скоро. «Если будет на то воля Богини», — поспешно прибавил он про себя и быстро повернулся лицом на восток. Ему дали задание кое-кого здесь убить. Теперь за щедрый дар требуют выполнения определенных условий.
      Жена Плавта Боноса смотрела на него, слегка приподняв брови. Но она была слишком хорошо воспитана, чтобы высказаться.
      Рустем неуверенно пробормотал:
      — Я отводил беду… как требует моя вера… на востоке. Мне пришла в голову безрассудная мысль.
      — А! — ответила Тенаис Систина и кивнула головой, как будто теперь ей все стало совершенно понятно. — Это случается со всеми время от времени. — Она вышла из комнаты, и Рустем последовал за ней.

* * *

      В катизме группа тщательно подобранных придворных деловито выполняла предписанные ей задачи. Гезий ясно распорядился, чтобы в это утро под рукой оказалось именно такое количество видных обитателей Императорского квартала, пышно разодетых, сверкающих яркими красками и драгоценностями.
      Они умудрялись — с легкостью, привитой воспитанием, — одновременно развлекаться и прикрывать своей ясно видимой и слышимой реакцией на события на дорожках отсутствие императрицы, верховного стратига, канцлера и начальника канцелярии. Они также маскировали тот факт, что император непрерывно тихим голосом что-то диктовал секретарям, которые сидели, скорчившись, у передней стенки ложи, невидимые с трибун.
      Валерий бросил белый платок, давая сигнал к началу гонок, ответил на приветственные возгласы народа древним жестом всех императоров, уселся на мягкое сиденье и сразу же принялся за работу, не обращая внимания на бег колесниц внизу и стоящий вокруг шум. Всякий раз, когда вышколенный мандатор шептал ему что-то на ухо, Валерий вставал и приветствовал очередного победителя, совершающего круг почета. В то утро это почти всегда был Кресенз из факции Зеленых. Кажется, император этого не замечал или ему было все равно.