— Дальше не ходи. Подожди здесь.
      Кафал ткнулся мордой в мокрое бедро Алуна, но когда тот повторил “Дальше не ходи”, пес повиновался, остался на берегу рядом с быстрой речкой — серая тень, почти невидимая, — и Алун один вошел под деревья.
      Она чувствует его ауру раньше, чем видит его. Она стоит на поляне у березы, как в тот первый раз, положив руку на ствол, чтобы черпать силу ее сока. Она опять боится. Но не только боится.
      Он выходит на край поляны и останавливается. Ее волосы превращаются в серебро. Чистейший оттенок, самая ее сущность, сущность их всех: серебро окружало фей в их доме под холмом, сверкающее серебро. Теперь тот холм погрузился в море. Они поют, приветствуя белую луну, когда она восходит.
      Сегодня светит только голубая луна, но ее не видно с того места в лесу, где они стоят. Однако она точно знает, где находится луна. Они всегда знают, где обе луны. Голубая луна — другая, более… сокровенная; такими оттенками не всегда можно поделиться с остальными. Так же, как она не поделилась тем, что пойдет на восток, последует за ним. Она привела душу к царице в начале лета, и ее не накажут за это… путешествие.
      Она видит, как человек набирает в грудь воздуха и идет вперед, приближается к ней по траве, среди деревьев. Темный лес, далеко от дома (для них обоих). Где-то недалеко бродит спруог, что вызвало в ней гнев и удивление, потому что они все ей не нравятся, их зеленое парение. Несколько раньше она показала ему свои фиолетовые волосы и зашипела, и он отступил, щебеча в возбуждении. Она мысленным взором обводит окрестности, но уже не находит его ауры. Вряд ли он окажется где-нибудь поблизости после того, как увидел ее.
      Она заставляет себя отпустить ствол. Делает шаг вперед. Он уже так близко, что может до нее дотронуться и к нему можно прикоснуться. Ее волосы сияют. Она одна освещает эту поляну, деревья в летних листьях закрывают звезды и луну, скрывают их обоих. Укрытие между мирами, хотя вокруг много опасностей. Она помнит, как прикоснулась к его лицу на склоне, когда он стоял перед ней на коленях.
      Воспоминание опять меняет цвет ее волос. Не только страх она ощущает. На этот раз смертный не опускается на колени. На нем нет железа. Он оставил его, когда собрался к ней, он знал.
      Они молчат, листья и ветки образуют над ними навес, трава поляны мерцает. Ветерок, легкий звук, он замирает.
      Человек говорит:
      — Я видел тебя дважды по пути сюда. Ты этого хотела?
      Она чувствует, что дрожит. Интересно, видит ли он. Они разговаривают друг с другом. Этого не должно случиться. Это переход в другой мир, проступок. Она не совсем понимает его слова. Хотела ли она? Смертные: мир, в котором они живут, время у них другое. Быстрота, с которой они умирают.
      Она говорит:
      — Ты можешь меня видеть. После озера. — Она не совсем уверена, это ли он имел в виду. Они разговаривают, и они здесь одни. Она все-таки заводит за спину руку и снова прикасается к дереву.
      — Мне следует тебя ненавидеть, — говорит он. Он уже это говорил в тот раз.
      Она отвечает, как тогда:
      — Я не знаю, что это значит. Ненавидеть.
      Слово, которое они употребляют… огонь в том, как они живут. Вспышка пламени — и нет ничего. Так быстро. Огонь — вот к чему ее всегда притягивало. Но она оставалась невидимой до сих пор.
      Он закрывает глаза.
      — Зачем ты здесь?
      — Я шла за тобой. — Она отпускает дерево. Он снова смотрит на нее.
      — Я знаю. Это я знаю. Зачем?
      Они так думают. Это имеет отношение ко времени. Одно, потом из этого одного — другое, потом следующее. Так мир обретает для них форму. У нее возникает мысль.
 
      Алун почувствовал, что рот у него стал сухим, как земля. Ее голос, пригоршня слов, вызывали отчаяние, он понимал, что никогда теперь не сможет создавать музыку, никогда не услышит ничего, равного этому. От нее исходил аромат лесов, ночных цветов, а свет — все время меняющийся — окружал ее, сиял в волосах и служил единственным освещением в этом месте. Она сияла для него в лесу, а он знал еще из детства, что смертные, которых запутали, заманили в полумир, никогда не возвращались обратно или, если возвращались, обнаруживали, что все изменилось, товарищи и возлюбленные умерли или постарели.
      Дей был у царицы фей, гулял по воде среди музыки, совокуплялся в лесной ночи. Дей умер, его душу украли.
      — Зачем ты здесь? — выдавил он из себя.
      — Я шла за тобой.
      Не тот ответ. Он смотрел на нее.
      — Я знаю. Это я знаю. Зачем?
      — Потому что ты оставил… свое железо, когда поднялся ко мне по склону? Раньше?
      Вопрос. Она спрашивала его, годится ли такой ответ. Она говорила на древнем языке сингаэлей, так, как говорил его дед. Его пугала мысль о том, сколько ей может быть лет. Он не хотел об этом думать или спрашивать. Как долго живут феи? У него кружилась голова. Было трудно дышать. Он спросил с отчаянием:
      — Ты мне причинишь боль?
      Тут прозвучал ее смех, в первый раз, переливчатый.
      — Какую боль я могу причинить?
      Она подняла руки, словно показывая ему, какая она хрупкая, стройная, с очень длинными пальцами. Он не мог бы назвать цвет ее туники, видел под ней плавные изгибы ее бледного тела. Она протянула к нему руку. Он закрыл глаза в последнее мгновение перед тем, как она прикоснулась пальцами к его лицу во второй раз.
      Он погиб, понимал, что погиб, несмотря на все предостережения. Он погиб, когда вышел из церкви, чтобы войти в этот лес, куда не ходят люди.
      Он взял ее пальцы в свою руку, поднес их к губам и поцеловал. Почувствовал, что она дрожит. Услышал, как она сказала, почти неслышно, почти музыкой: “Ты мне причинишь боль?”
      Алун открыл глаза. Она была серебристым светом в лесу, который и вообразить себе невозможно. Он увидел вокруг них деревья и летнюю траву.
      — Ни за какой свет во всех мирах, — ответил он и заключил ее в объятия.

* * *

      Теперь в большом зале осталось очень мало света: янтарные озерца выплескивались из двух каминов, освещали нескольких мужчин, продолжающих бросать кости в дальнем конце комнаты, и еще пара ламп горела во главе стола, где бодрствовали за беседой двое мужчин, а третий тихо слушал. Там же спал четвертый, тихо похрапывая, его голова лежала на столе среди последних неубранных тарелок.
      Король англсинов Элдред посмотрел на спящего священника из Фериереса, потом повернулся в другую сторону с легкой улыбкой.
      — Мы его утомили, — сказал он.
      Священник, сидящий с другой стороны, поставил свою чашу.
      — Наверное. Уже поздно.
      — Неужели? Иногда кажется неправильным спать. Упущенная возможность. — Король отпил вина. — Он цитировал тебе Сингала. Ты был к нему добр.
      — Нет нужды его смущать.
      Элдред фыркнул.
      — Когда он цитирует тебе тебя самого?
      Сейнион Льюэртский пожал плечами.
      — Я был польщен.
      — Он не знал, что ты это написал. Он смотрел на себя свысока.
      — Это не имело бы значения, если бы он был прав, настаивая на своем.
      При этих словах у третьего компаньона вырвался тихий звук. Оба повернулись к нему, и оба улыбнулись.
      — Ты еще от нас не устал, дорогой? — спросил Элдред.
      Его младший сын покачал головой.
      — Устал, но не от этого. — Гарет прочистил горло. — Отец прав. Он… даже не сумел правильно процитировать.
      — Это правда, господин мой принц. — Сейнион продолжал улыбаться, обхватив руками кубок. — Я польщен, что ты это понял. Справедливости ради надо отметить, что он цитировал по памяти.
      — Но он извратил смысл. Он использовал как аргумент твою собственную мысль, вывернутую наизнанку. Ты писал патриарху, что нет вреда в изображениях, если только они созданы не для того, чтобы им поклонялись, а он…
      — Он утверждал, будто я говорил, что изображениям обязательно будут поклоняться.
      — Значит, он был не прав.
      — Полагаю, да, если ты согласен с тем, что я написал. — На лице Сейниона появилось уныние. — Могло быть хуже. Он мог приписать мне высказывание, что священники должны хранить целомудрие и не жениться.
      Король громко расхохотался. Юный Гарет продолжал хмуриться.
      — Почему он не знал, что это ты написал?
      Тот, о ком они говорили, по-прежнему лежал там, где свалился, и спал, как и большинство мужчин в полутемном зале. Сейнион перевел взгляд с сына на отца. И опять пожал плечами.
      — Фериерес имеет обыкновение смотреть на Син-гаэл свысока. Как и большинство стран. Даже ближайших к нам, если говорить честно. Вы называете нас конокрадами и едоками овса, не так ли? — Его тон был мягким, совсем не обиженным. — Он бы встревожился, узнав, что ученый, которого цитирует и поддерживает патриарх, живет в таком… сомнительном месте.
      В конце концов, они назвали меня родианским именем, когда включили мои фразы в Соглашение. Ему легко было сделать ошибку, не зная этого.
      — Ты не подписывался именем Сингал? — удивился Гарет.
      — Я подписываю все, что пишу, так: Сейнион Льюэртский, священник из Сингаэля, — торжественно заявил его собеседник.
      Некоторое время все молчали.
      — Могу себе представить, что он не ожидал от тебя умения писать по-тракезийски, — пробормотал Элдред. — А от тебя, Гарет, умения прочитать это, между прочим.
      — Принц читает по-тракезийски? Чудесно, — заметил Сейнион.
      — Я всего лишь учусь, — запротестовал Гарет.
      — В этом нет никакого “всего лишь”, — возразил священник. — Может быть, почитаем немного вместе, пока я здесь?
      — Почту за честь, — ответил Гарет. Его губы дрогнули в улыбке. — Это позволит задержать тебя у нас подольше.
      Сейнион рассмеялся, и король за ним. Священник сделал вид, что замахнулся на принца.
      — Мои дети — большое испытание, — сказал Элдред, качая головой. — Все четверо, но Гарет напомнил мне: у меня есть несколько новых текстов, я их хотел тебе показать.
      — В самом деле? — повернулся к нему Сейнион. Элдред позволил себе довольно улыбнуться.
      — В самом деле. Утром, после молитвы, пойдем и посмотрим то, что сейчас переписывают.
      — И что это? — Сейнион не сумел скрыть нетерпения.
      — Ничего особенного, — ответил король с притворным равнодушием. — Всего лишь медицинский трактат. Некоего Рустема из Эспераньи, о глазах.
      — В котором он излагает взгляды Галинуса и описывает собственные средства лечения? О, великолепно! Мой господин, как, во имя бога, ты достал?..
      — Корабль из Аль-Рассана останавливался в Дренгесте в начале лета на обратном пути от эрлингов, с Рабади. Они знают, что я покупаю рукописи. Кажется, эрлинги ими не интересуются.
      — Рустем? Значит, ей триста лет. Сокровище! — воскликнул Сейнион, понизив голос среди спящих. — На тракезийском?
      Элдред снова улыбнулся.
      — На двух языках, друг. На тракезийском… и на его родном языке бассанидов.
      — Святой Джад! Но кто умеет читать язык бассанидов? Этот язык мертв после гибели ашаритов.
      — Пока никто, но, имея теперь оба текста, мы скоро научимся читать. Кое-кто над этим работает. Тракезийский текст служит ключом ко второму.
      — Джад милостив. Это удивительно и замечательно, — сказал Сейнион. И сделал знак солнечного диска.
      — Я знаю. Ты увидишь рукопись утром.
      — Это доставит мне большую радость. Снова наступило молчание.
      — Собственно говоря, это позволяет мне приоткрыть дверь, — сказал король, по-прежнему легкомысленным тоном. — Я все время ждал возможности задать тебе этот вопрос.
      Священник посмотрел на него, обмен взглядами на островке света. В дальнем конце комнаты кто-то рассмеялся в ответ на улыбку фортуны, пусть мимолетную, после того как кости покатились и легли на стол.
      — Мой господин, я не могу остаться, — тихо произнес Сейнион.
      — Вот как. Значит, дверь закрывается, — пробормотал Элдред.
      Сейнион смотрел ему в глаза при свете ламп.
      — Ты знаешь, что я не могу, мой господин. Есть люди, которым я нужен. Мы о них говорили, помнишь? Едоки овса, которых никто не уважает. На краю света.
      — Мы и сами живем на его краю, — ответил Элдред.
      — Нет. Вы — нет. При твоем дворе — нет, мой господин. Все превозносят тебя за это.
      — Но ты не поможешь мне продвинуться дальше?
      — Я же здесь, — просто ответил Сейнион.
      — И ты вернешься?
      — Буду возвращаться так часто, как только смогу. — Еще одна легкая, грустная улыбка. — Чтобы питать собственную душу. Пусть это звучит не слишком достойно. Ты знаешь, что я думаю о твоем дворе. Ты — свет для всех нас, мой господин.
      Король не сдавался.
      — Ты бы дал нам больше света, Сейнион. Священник сделал глоток из чаши, потом ответил:
      — Это совпадает с моими желаниями — сидеть здесь и впитывать ученость до наступления старости. Не думай, что я не испытываю соблазна. Но у меня на западе свои обязанности. Мы, сингаэли, живем там, куда льется самый дальний свет Джада. Последний свет Солнца. О нем нужно заботиться, мой господин, чтобы не дать ему погаснуть.
      Король покачал головой.
      — Все это… на самой грани, здесь, на северной земле. Как нам строить что-то долговечное, если в любую минуту все может рухнуть?
      — Это справедливо для всех людей, мой господин. Для всего, что мы делаем, в любом краю.
      — А разве здесь не самый большой риск? Если говорить правду?
      Сейнион склонил голову.
      — Ты знаешь, что я с тобой согласен. Я только…
      — Цитируешь писание и доктрину. Да. Но если этого не делать? Если ответить честно? Что произойдет здесь, если случится неурожай в тот год, когда эрлинги решат вернуться с большим войском, а не просто совершить набег? Ты думаешь, я забыл болота? Думаешь, хоть один из нас, кто был там, ложится спать, не вспомнив об этом?
      Сейнион ничего не ответил. Элдред продолжал:
      — Что случится с нами, если Карломан или его сыновья в Фериересе усмирят каршитов, а так, вероятно, и будет, и решат, что им мало земли? — Он взглянул на спящего человека по другую сторону стола.
      — Ты их прогонишь, — ответил Сейнион, — или твои сыновья прогонят. Я искренне верю, что здесь уже есть то, что устоит. Я… не столь уверен в своих людях, которые все еще сражаются между собой, все еще поддаются соблазну языческой ереси. — Он помолчал, снова отвел взгляд, потом посмотрел на короля. И пожал плечами. — Ты говорил о болоте. Расскажи мне о своей лихорадке, мой господин.
      Элдред нетерпеливо махнул рукой, этот жест служил напоминанием — если такое напоминание было необходимо, — что он король.
      — У меня есть лекари, Сейнион.
      — Которые почти ничего не сделали, чтобы вылечить тебя. Осберт мне говорил…
      — Осберт слишком много говорит.
      — Ты хорошо знаешь, что это неправда. Я кое-что принес с собой. Отдать тебе, или ему, или тому из лекарей, которому ты доверяешь?
      — Я никому из них не доверяю. — На этот раз пожал плечами король. — Отдай Осберту, если хочешь. Джад облегчит мои страдания, когда сам пожелает. Я с этим смирился.
      — Означает ли это, что мы, те, кто тебя любит, тоже должны смириться? — В голосе Сейниона звучала та доля насмешки, которая заставила Элдреда пристально вглядеться в него, а потом покачать головой.
      — Иногда они меня заставляют чувствовать себя ребенком, эти приступы лихорадки.
      — А почему бы и нет? Мы все в каком-то смысле еще дети. Помню, как швырял камешки в море мальчишкой. Потом учился грамоте. День моей свадьбы… в этом нет ничего постыдного, мой господин.
      — Есть — в беспомощности.
      Это заставило его замолчать. В тишине юный Гарет встал, взял бутылку — сейчас возле них не осталось слуг — и налил вина священнику и отцу.
      Сейнион отпил вина. И опять сменил тему:
      — Расскажи мне о свадьбе, мой господин.
      — О свадьбе Джудит?
      — Если у вас не намечена другая. — Священник улыбнулся.
      — Церемония пройдет здесь во время праздника зимнего солнцестояния. Она отправится на север, в Реден, чтобы рожать детей и снова связать два народа, что когда-то сделала ее мать, выйдя за меня замуж.
      — Что нам известно о принце?
      — О Калуме? Он молод. Моложе, чем она. Сейнион обвел взглядом зал, потом посмотрел на короля.
      — Это хороший союз.
      — Очевидный. — Элдред поколебался. Отвернулся в сторону. — Ее мать просила меня отпустить ее после свадьбы.
      Это новость. Признание.
      — В дом Джада?
      Элдред кивнул. Снова взял свою чашу с вином. Он смотрел на младшего сына, и Сейнион понял, что для принца это тоже новость. Время, выбранное для такой новости, — поздняя ночь, при свете ламп.
      — Она уже давно этого хочет.
      — И сейчас ты дал согласие, — заметил Сейнион. — Иначе ты бы мне об этом не рассказал.
      Элдред снова кивнул.
      Не такая уж редкость для мужчин и женщин, приближающихся к концу смертной жизни, искать бога, удалившись от мирских бурь. Но для королей это редкость. Им не так-то легко покинуть мир по многим причинам.
      — Куда она пойдет? — спросил священник.
      — В Ретерли, в долину. Там, где похоронены наши дети. Она уже много лет обеспечивает существование тамошних дочерей Джада.
      — Хорошо известный дом.
      — Думаю, с приходом туда королевы он станет еще более известным.
      Сейнион вслушивался, пытаясь уловить горечь, но не слышал ее. Он думал о принце, сидящем по другую руку от отца, но не смотрел туда, давая Гарету время справиться с этой новостью.
      — После свадьбы? — спросил он.
      — Таковы ее намерения.
      Сейнион осторожно произнес:
      — Мы не должны горевать, когда мужчина или женщина находят свой путь к богу.
      — Я это знаю.
      Гарет внезапно откашлялся.
      — А… остальные знают об этом? — Голос его звучал хрипло.
      Его отец, выбравший этот момент, ответил:
      — Ательберт? Нет. Твои сестры — возможно. Я не уверен. Ты можешь им сказать, если хочешь.
      Сейнион переводил взгляд с одного на другого. Ему пришло в голову, что, наверное, не всегда легко иметь такого отца, как Элдред. Во всяком случае, для сына.
      Он выпил много вина, но мысли его оставались ясными, и имя теперь было названо. Дверь для него самого. Может быть. Им сейчас предоставлено максимально возможное уединение, а младший сын, который сейчас слушает, человек вдумчивый. Он вздохнул и заговорил:
      — У меня возникла мысль о еще одной свадьбе, если ты ее одобришь.
      — Ты еще раз хочешь жениться? — Улыбка короля была доброй.
      И улыбка священника тоже, когда он ответил:
      — Не на этой женщине. Я слишком стар и недостоин ее. — Он снова помолчал, потом высказался: — У меня на примете есть невеста для принца Ательберта.
      Элдред замер. Улыбка погасла.
      — Он — наследник англсинов, друг.
      — Я это знаю, поверь мне. Ты хочешь добиться мира к западу от Стены, и я хочу, чтобы мой народ соединился со всем миром, покончив с междоусобной враждой и одиночеством.
      — Это невозможно. — Элдред решительно покачал седеющей головой. — Если я выберу принцессу в любой из ваших провинций, я объявлю войну двум другим и не получу союзников.
      Священник улыбнулся.
      — Ты все-таки думал об этом.
      — Конечно, думал! Именно этим я и занимаюсь. Но какой тут может быть ответ?
      И тогда Сейнион Льюэртский тихо произнес тем музыкальным голосом, которым сингаэли говорят со всем миром:
      — Вот этот единственный ответ, господин. У Брина ап Хиула, который убил Вольгана у моря и мог бы стать нашим королем, если бы захотел, есть дочь подходящего возраста. Ее зовут Рианнон, она — жемчужина среди всех женщин, которых я знаю. Не считая ее матери. Отец… тебе известен, смею сказать.
      Элдред долго смотрел на него, не говоря ни слова. Священник из Фериереса храпел, лежа щекой на деревянной крышке стола. Они снова услышали смех и приглушенное проклятие на другом конце комнаты. Сонный слуга мешал в ближнем камине железным прутом.
      Дверь распахнулась раньше, чем король ответил.
      Двери открывались и закрывались все время, никто не придавал этому значения. Эта дверь находилась у них за спинами в отличие от двойных дверей в дальнем конце зала. Маленькая дверь, выход для короля и его семьи, если в нем будет нужда. Высокий человек вынужден пригибаться, чтобы пройти в нее. Проход во внутренние помещения, к уединению, ко сну, который, можно предположить, уже близок.
      В данном случае это было не так, ибо не дано людям знать будущее.
      Двери нашей жизни принимают разный вид, и о приходе к нам тех, кто все изменит, не всегда оповещает громоподобный стук или рог, трубящий у ворот. Мы можем идти по давно знакомому переулку, молиться в знакомой церкви, входить в новую церковь и просто взглянуть наверх или можем быть погружены в тихую беседу поздней летней ночью, а дверь откроется у нас за спиной.
      Сейнион обернулся. Увидел Осберта, сына Кутвульфа, спутника всей жизни Элдреда и управляющего его двора. Имя Кутвульфа между прочим было проклято в земле сингаэлей, так как он был угонщиком скота и еще хуже в более бурные времена. Еще одна причина (если нужны еще причины), по которой англсинов ненавидели и боялись к западу от Стены.
      Эрлинги убили Кутвульфа у Рэдхилла вместе с его королем.
      Его сын Осберт был человеком, к которому Сейнион проникся восхищением, безоговорочным и полным, после двух своих визитов сюда. Верность и мужество, разумный совет, тихая вера и открытая любовь — вот что видели те, кто умел видеть.
      Осберт прошел вперед, прихрамывая. Хромоту он вынес с поля боя двадцать лет назад. Он вошел в круг света. Сейнион увидел его лицо. И даже при этом тусклом освещении понял, что беда вошла к ним через эту дверь. Он осторожно поставил чашу с вином.
      Покой, легкость, досуг, чтобы строить и учить, сеять и убирать урожай, время для чтения древних рукописей и размышления над ними… — это не для севера. В других странах — возможно, на юге, на востоке, в Сарантии или в других мирах бога, о которых поют в песнях у камина и рассказывают в сказках.
      Но не здесь.
      — Что случилось? — спросил Элдред. Его голос изменился. Он встал, царапая ножками стула пол. — Осберт, скажи мне.
      Сейнион запомнит этот голос и то, что король встал раньше, чем что-то услышал. Он уже знал.
      И тогда Осберт рассказал им: о сигнальных кострах, зажженных на холмах к югу, у моря, которые доставили сообщение по цепочке вдоль вершин. Не новая история, подумал Сейнион, слушая его. Нет ничего нового, только старое, темное наследие этих северных земель, и это наследие — кровь.

Глава 9