Он решительно покачал головой. Снова она отметила перемену в его поведении. Она знала ибн Мусу очень давно, но никогда не видела его таким.
      — Полагаю, это возможно. Меня это мало волнует. Я не намерен ждать, чтобы выяснить. Я собираюсь выполнить свой долг. В любом случае мне придется покинуть Фезану.
      Джеана заморгала:
      — А в чем именно состоит ваш долг?
      — Уничтожить Картаду, — ответил пухлый, ленивый сибарит, торговец шелком Хусари ибн Муса.
      Джеана во все глаза смотрела на него. И это тот самый человек, который любил хорошо прожаренное мясо, чтобы не видеть крови во время еды. Его голос звучал так же спокойно и равнодушно, как тогда, когда он при ней обсуждал со своим торговым представителем страховку партии шелка перед отправкой его за море.
      Джеана снова услышала робкое покашливание Веласа. Она обернулась.
      — В таком случае, — сказал Велас так же тихо, как прежде, но теперь он тревожно хмурился, — мы ничем не можем помочь. Несомненно, будет лучше, если мы уйдем отсюда, чтобы господин ибн Муса мог начать готовиться к путешествию.
      — Согласен, — сказал Хусари. — Я вызову провожатых и…
      — А я не согласна, — резко возразила Джеана. — Во-первых, у вас может начаться лихорадка, после того как вышли камни, и мне необходимо проследить за этим. Во-вторых, вы не сможете покинуть город до наступления темноты, и уж, конечно, не пройдете ни в какие ворота.
      Хусари сплел свои пухлые пальцы. Теперь он смотрел прямо в глаза Джеаны.
      — Что ты предлагаешь?
      Джеане это казалось очевидным.
      — Чтобы вы спрятались у нас, в квартале киндатов, до наступления темноты. Я пойду первой, договорюсь, чтобы вас впустили. И вернусь за вами на закате. Думаю, вам надо как-то замаскироваться. На ваше усмотрение. После темноты мы сможем уйти из Фезаны известным мне путем.
      Велас, от изумления потерявший свою сдержанность, издал сдавленный звук.
      — Мы? — осторожно переспросил Муса.
      — Я тоже собираюсь исполнить свой долг, — медленно произнесла Джеана. — Покинуть Фезану придется и мне.
      — А! — произнес человек на кровати. Несколько тревожных мгновений он смотрел на нее, как-то неожиданно перестав быть пациентом. Он уже перестал быть тем человеком, которого она так давно знала.
      — Это из-за твоего отца?
      Джеана кивнула. Нет смысла хитрить. Ибн Хайран всегда отличался умом.
      — Давно пора, — сказала она.
 
      Предстояло очень многое сделать. Джеана поняла, быстро шагая по бурлящим улицам вместе с Веласом, что лишь упоминание об отце заставило Хусари принять ее план. И неудивительно, если посмотреть на этот вопрос под определенным углом. Если ашариты что-то и понимали, после многих веков взаимного убийства у себя дома, далеко на востоке, и здесь, в Аль-Рассане, так это неистребимую силу кровной мести, как бы долго она ни откладывалась.
      Каким бы абсурдом это ни казалось — женщина из народа киндатов заявила о своем намерении отомстить самому могущественному правителю из всех после падения Халифата, — она говорила на том языке, который понятен даже миролюбивому, безобидному купцу-ашариту.
      И потом, этот купец уже не был таким миролюбивым.
      Велас, пользуясь древним правом давнего слуги, без умолку высказывал ей возражения и предостережения. Как всегда, его голос звучал гораздо менее почтительно, чем в присутствии посторонних. Она помнила, что он так же вел себя с ее отцом, в те ночи, когда Исхак готовился бежать из дома на вызов к больному, не защитившись как следует одеждой от дождя и ветра, или бросив недоеденный ужин, или когда слишком много работал, читал допоздна при свечах.
      Она собиралась сделать нечто большее, чем поздно лечь спать, и испуганная озабоченность в голосе Веласа могла подорвать ее решимость, если она позволит ему продолжать. Кроме того, дома ее ждало еще более труднопреодолимое сопротивление.
      — Это не имеет к нам никакого отношения, — настойчиво говорил Велас, шагая рядом с ней, а не сзади, что было совершенно нехарактерно для него и свидетельствовало о его крайнем возбуждении. — Кроме того, если они найдут способ свалить вину на киндатов, чему я нисколько не удивлюсь…
      — Хватит, Велас. Пожалуйста. Мы больше, чем просто киндаты. Мы люди, которые живут в Фезане, и прожили здесь много лет. Это наш дом. Мы платим налоги, мы платим нашу долю грязной дани Вальедо, мы прячемся от опасности за этими стенами и мы страдаем вместе с другими, если рука Картады — или любая другая рука — слишком сильно бьет по этому городу. То, что произошло сегодня, имеет к нам отношение.
      — Мы пострадаем, вне зависимости от того, что они делают друг с другом, Джеана. — Он был так же упрям, как и она, и после долгих лет жизни с Исхаком так же искусен в спорах. — Ашариты убили ашаритов. Почему мы должны из-за этого превращать свою жизнь в хаос? Подумай о тех, кто тебя любит. Подумай…
      Снова ей пришлось прервать его. Теперь он говорил совсем как ее мать.
      — Не преувеличивай, — сказала она, хотя он вовсе не преувеличивал. — Я лекарь. Я собираюсь поискать работу за пределами города. Обогатить свои знания. Сделать себе имя. Мой отец поступал так многие годы, несколько раз участвовал в походах халифа, подписывал контракты с различными правителями после падения Силвенеса. Вот как он оказался в Картаде. Ты это знаешь. Ты был вместе с ним.
      — И я знаю, что там произошло, — резко ответил Велас.
      Джеана остановилась посреди улицы, как вкопанная. Кто-то, кто бежал следом за ними, чуть не налетел на нее. Это была женщина, как увидела Джеана, лицо ее было белым, как маска во время весеннего карнавала. Но это было ее настоящее лицо, а маской его сделал ужас.
      Велас тоже был вынужден остановиться. Он смотрел на нее сердито и испуганно. Маленький человечек, немолодой, ему уже почти шестьдесят. Он долго служил ее родителям, до того как Джеана родилась. Раб из Валески, купленный молодым на базаре в Лонзе, через десять лет он получил свободу, как принято у киндатов.
      Тогда он мог уехать куда угодно. Он свободно говорил на пяти языках, прожив несколько лет вместе с Исхаком в Батиаре и Фериересе и при дворах халифов в самом Силвенесе. Из него вышел идеальный помощник лекаря, он знал больше, чем многие доктора. Скромный, обладающий острым умом Велас мог бы сделать карьеру где угодно на полуострове или за восточными горами. В те дни в Аль-Фонтане при халифах служили и руководили в основном бывшие рабы с севера, и немногие из них были так умны и разбирались в нюансах дипломатии так же хорошо, как Велас после десяти лет, проведенных в обществе Исхака бен Йонаннона.
      Подобный вариант, по-видимому, даже не рассматривался. Возможно, ему недоставало честолюбия, возможно, он просто был доволен своим положением. Он принял веру киндатов сразу же после освобождения. Добровольно принял на свои плечи тяжелый груз их истории. После этого он молился белой и голубой лунам — двум сестрам бога, — вместо того чтобы воскрешать в памяти образ Джада из своего детства в Валеске, или звезд Ашара, нарисованных на куполе храма в Аль-Рассане.
      Он оставался вместе с Исхаком, Элианой и их маленькой дочкой с того дня и до нынешнего, и если кто-то в мире, не считая родителей, любил ее по-настоящему, то это был Велас, и Джеана это знала.
      От этого только тяжелее было смотреть в его встревоженные глаза и понимать, что она не может ясно объяснить, почему тропа ее жизни сделала такой резкий поворот после известия о резне. Почему ей стало так понятно, что она теперь должна делать. Очевидно, но невозможно объяснить. Она могла представить себе, что сказал бы сэр Реццони из Сореники в ответ на подобное заявление. Она также словно услышала слова своего отца: «Очевидное неумение мыслить ясно, — пробормотал бы Исхак. — Начни с самого начала, Джеана. Потрать столько времени, сколько тебе нужно».
      У нее не было такого количества времени. Ей надо сегодня ночью провести Хусари ибн Мусу в квартал киндатов, а до этого ей предстоит еще более грудная задача.
      Она сказала:
      — Велас, я знаю, что произошло с моим отцом в Картаде. Я не собираюсь это обсуждать. И не могу все объяснить. Если бы могла, объяснила бы. Ты это знаешь. Могу лишь сказать: мирясь с тем, что сделал Альмалик, в какой-то момент начинаешь чувствовать себя его соучастницей. Ответственной за его поступки. Если я останусь здесь и просто утром открою свою приемную, а потом на следующий день, и на следующий, словно ничего не произошло, то именно так я буду себя чувствовать.
      Велас обладал определенным качеством, одним из тех, которыми измеряется человек: он понимал, когда сказано последнее слово.
      Остаток пути они проделали молча.
 
      У тяжелых, ничем не украшенных железных ворот, ведущих в отгороженный квартал Фезаны, где жили киндаты, Джеана с облегчением вздохнула. Она знала обоих сторожей, охраняющих их. Один когда-то был ее любовником, а второй — другом с детства.
      Она обратилась к ним со всей прямотой, которую могла себе позволить. Времени оставалось слишком мало.
      — Шимон, Бакир, мне нужна ваша помощь, — заявила она, прежде чем они успели отпереть ворота.
      — Мы тебе поможем, — проворчал Шимон, — но входи быстрее. Ты знаешь, что там происходит?
      — Я знаю, что уже произошло, вот почему вы мне нужны.
      Бакир застонал, распахивая створку ворот.
      — Джеана, что ты опять натворила?
      Это был крупный, широкоплечий человек, без сомнения, красивый. Они наскучили друг другу через несколько недель после начала их связи. К счастью, они расстались достаточно быстро и сохранили взаимную приязнь. Теперь он уже обзавелся семьей, у него было двое детей. Джеана оба раза принимала роды.
      — Ничего такого, чего могла бы избежать и не нарушить свою врачебную клятву Галинуса.
      — Плевать на Галинуса! — резко сказал Шимон. — Там убивают людей.
      — Поэтому вы должны мне помочь, — быстро сказала Джеана. — У меня в городе есть пациент, которым я должна заняться сегодня ночью. Думаю, мне небезопасно находиться за воротами нашего квартала…
      — Это уж точно! — перебил Бакир.
      — Прекрасно. Я хочу, чтобы вы позволили мне провести его сюда через некоторое время. Я положу его в постель у себя дома и буду его лечить.
      Они переглянулись. Бакир пожал плечами.
      — Это все?
      Шимон все еще испытывал подозрения.
      — Он ашарит?
      — Нет, он конь. Конечно, он ашарит, идиот. Иначе зачем бы я просила разрешения у самых тупых людей в нашем квартале? — Она надеялась, что это оскорбление отвлечет их и покончит с вопросами. Хорошо еще, что Велас у нее за спиной молчал.
      — Когда ты его приведешь?
      — Я сейчас же отправлюсь за ним. Мне сначала надо попросить разрешения у матери. Поэтому я пошла вперед.
      Темные глаза Бакира еще больше прищурились.
      — Ты действуешь по всем правилам, да? Это совсем на тебя не похоже, Джеана.
      — Не будь большим глупцом, чем необходимо, Бакир. Ты думаешь, что я собираюсь играть в игры, после того что произошло сегодня днем?
      Они снова переглянулись.
      — Думаю, что нет, — ворчливо произнес Шимон. — Хорошо, твой пациент может войти в квартал. Но ты больше из него не выйдешь. Его может привести Велас, хоть я и не стал бы приказывать ему это сделать.
      — Нет, все в порядке, — быстро возразил Велас. — Я схожу.
      Джоанна это предвидела. Тут все было в порядке. Она повернулась к Веласу.
      — Тогда иди сейчас же, — прошептала она. — Если моя мать станет возражать, — а я уверена, что не станет, — мы поместим его в один из постоялых дворов для приезжих. Иди быстрее.
      Она снова повернулась к двум охранникам и улыбнулась им своей лучшей улыбкой.
      — Спасибо вам обоим. Я этого не забуду.
      — Лучше бы забыла, — ответил Шимон с добродетельным видом. — Ты же знаешь, что это нарушение правил.
      Он слишком важничал. Конечно, это нарушение, но не слишком серьезное. Ашариты часто тайком приходили в их квартал, по делу или в поисках развлечений. Единственной уловкой — и не слишком трудной — было скрыть это от ваджи за стенами квартала и от старших священников внутри него. Но Джеана считала, что сейчас неподходящее время вступать в спор с Шимоном.
      Кроме того, чем дольше они будут беседовать, тем больше вероятность, что он спросит, кто ее пациент. А если он спросит, ей придется сказать. Он мог знать, что Хусари ибн Муса один из тех, кто должен был явиться сегодня в замок. Если Шимон и Бакир узнают, что этого человека могут искать мувардийцы, то Хусари ни за что на свете не позволит войти в квартал киндатов.
      Джеана знала, что подвергает опасности свой народ. Она была достаточно молодой, чтобы решить, что риск оправдан. Последняя резня киндатов в Аль-Рассане случилась далеко на юге, в Тудеске и Элвире, за много лет до ее рождения.
      Ее мать, как Джеана и ожидала, не стала возражать. Жена и мать лекарей, Элиана бет Данил уже давно приспособила свой дом к нуждам пациентов. То, что подобное нарушение распорядка случилось в один из самых ужасных дней, каких Фезана давно не знала, не могло ее смутить. Тем более что Джеана сообщила матери, кто этот пациент. Элиана все равно узнает его, когда он придет. Хусари несколько раз приглашал Исхака на обед, и не раз торговец шелком незаметно приходил в квартал, чтобы почтить своим присутствием их собственную трапезу, невзирая на всех ваджи и священников. Город Фезана не отличался особой набожностью.
      «Вероятно, это только усиливало радость фанатиков-мувардийцев, когда они убивали невинных людей», — подумала Джеана. Она стояла на площадке лестницы, подняв одну руку, чтобы постучать в дверь, а в другой держала свечу.
      Впервые за этот долгий день она заколебалась, подумав о том, что собирается сделать. Увидела, как задрожало пламя свечи. В дальнем конце коридора находилось высокое окно, выходящее на внутренний двор. Лучи заходящего солнца косо падали на пол, напоминая ей о том, какое большое значение имеет время. Она сказала матери, что поздней ночью уйдет, и приготовилась отразить бурю, которая так и не разразилась.
      — Сейчас не так уж неразумно уехать из этого города, — спокойно ответила Элиана после секундного размышления. Она задумчиво посмотрела на свою единственную дочь. — Ты найдешь себе работу в другом месте. Твой отец всегда говорил, что лекарю полезно приобрести опыт в разных местах. — Мать помолчала, потом добавила без улыбки: — Может быть, ты вернешься с мужем.
      Джеана поморщилась. Это был старый разговор. Ей уже почти тридцать лет, и лучший возраст для замужества остался позади. Она уже почти смирилась с этим, а Элиана нет.
      — С вами все будет в порядке? — спросила Джеана, игнорируя ее последние слова.
      — Не понимаю, почему бы нет, — резко ответила мать. Затем ее напряженное лицо несколько смягчила улыбка, которая сделала ее красивой. Она сама вышла замуж в возрасте двадцати лет за самого блестящего мужчину из блестящей общины киндатов в Силвенесе, в последние дни процветания Халифата. — Что мне, по-твоему, делать, Джеана? Упасть на колени и хватать тебя за руки, умоляя остаться и утешить мою старость?
      — Ты не старая, — быстро возразила дочь.
      — Конечно, старая. И конечно, я не стану тебя удерживать. Если ты к этому времени не завела детишек в доме по соседству, то я могу винить лишь нас с отцом за то, чему мы тебя не научили.
      — Думать о себе?
      — Среди прочих вещей. — Снова промелькнула неожиданная улыбка. — Боюсь, что ты скорее умеешь думать обо всех других людях. Я соберу кое-какие вещи для тебя и прикажу приготовить место для Хусари за столом. Ему можно есть все или чего-то нельзя?
      Джеана покачала головой. Иногда она ловила себя на желании, чтобы мать изредка давала волю своим чувствам, иначе в конце концов может разразиться буря. Но в большинстве случаев она была благодарна Элиане за ее железное самообладание, которое мать проявляла с того ужасного дня в Картаде, четыре года назад. Джеана могла догадаться о цене этой сдержанности. Могла измерить ее внутри себя. Они не так уж сильно отличались, мать и дочь. Джеана ненавидела слезы; она считала их признаком поражения.
      — А теперь иди наверх, — сказала Элиана.
      И она пошла наверх. Обычно так и бывало. Разговор с матерью редко проходил болезненно, но всегда казалось, что не все необходимое сказано. Однако сегодня не время было думать о подобных вещах. Ей предстояло нечто гораздо более трудное.
      Она знала, что если будет колебаться слишком долго, то ее решимость уехать может растаять на этом самом трудном пороге дня, всех ее дней. Джеана дважды постучала, как обычно, и вошла в темный кабинет отца с закрытыми ставнями.
      Пламя ее свечи отразилось на кожаных с золотом переплетах книг, свитках, инструментах и картах неба, предметах искусства, подарках и сувенирах, собранных за целую жизнь путешествий и работы. Свеча в ее руке теперь не дрожала, и свет от нее упал на письменный стол, на простое деревянное кресло в северном стиле, на подушки на полу, на еще одно глубокое кресло и на седобородого человека в темно-синих одеждах, сидящего неподвижно спиной к двери, к своей дочери и к свету.
      Джеана смотрела на него, на его неподвижную, прямую, как копье, спину. Отметила, как отмечала каждый день, что он даже не повернул головы, чтобы показать, что заметил ее приход. С таким же успехом она могла вообще не входить в комнату со своей свечой и с тем, что собиралась ему сказать. Так происходило всегда, но сегодняшний день был особенным. Она пришла попрощаться, и при виде отца в мозгу Джеаны сверкнул длинный меч воспоминания, острый, сверкающий, ужасный, как те кинжалы, которыми, наверное, пользовались мувардийцы.
      Четыре года назад четвертый сын правителя Картады Альмалика запутался в пуповине в материнской утробе. Такие младенцы почти всегда погибали, и их матери тоже. Лекарям хорошо были известны подобные признаки, и они могли предупредить о грозящей опасности. Это случалось довольно часто; никого не обвинили бы. Роды — одно из самых опасных событий в мире. Лекари не умеют творить чудеса.
      Но певица Забира из Картады была фавориткой самого могущественного из правителей Аль-Рассана, а Исхак из Фезаны был отважным и талантливым человеком. Сверившись с картой небес и послав сообщить Альмалику о том, что его попытка может дать лишь самую слабую надежду, Исхак сделал единственную вошедшую в анналы операцию и извлек ребенка через разрез в животе матери, сохранив одновременно и ее жизнь.
      Ни сам Галинус, источник всех медицинских знаний, ни Узбет аль-Маурус, ни Авенал Сорийский, живущий на родных землях ашаритов на востоке, — ни один из них и ни один из пришедших позже, не добились успеха в подобных операциях, хотя первые трое записали всю процедуру и каждый из них пытался ее повторить.
      Нет, именно Исхак бен Йоннанон из киндатов первым добился рождения живого ребенка таким способом, во дворце Картады в Аль-Рассане, во время второго десятилетия после падения Халифата. А потом он залечил рану матери и выхаживал Забиру, пока она однажды утром не поднялась с постели, очень бледная, но прекрасная, как всегда, взяла свою четырехструнную лютню и заняла свое привычное место в зале приемов Альмалика, в его садах и в спальне.
      В благодарность за этот мужественный поступок и за искусство, невиданное прежде, Альмалик Картадский одарил Исхака таким количеством золота и прочих благ, которое обеспечило его самого, его жену и дочь до конца их дней.
      Потом он приказал вырвать у лекаря глаза и вырезать его язык у самого корня во искупление греха — лицезрения обнаженной ашаритской женщины, и чтобы ни один мужчина не смог услышать описание молочно-белого великолепия Забиры из уст лекаря-киндата, который посмел коснуться ее своим холодным взором и своим скальпелем.
      В своем роде это был милосердный поступок. Общеизвестно, что обычно джадита или киндата, которые посмели коснуться похотливым взором обнаженной фигуры ашаритской женщины, невесты или наложницы другого мужчины, привязывали к двум лошадям и разрывали надвое. А эта женщина принадлежала властителю, преемнику халифов, Льву Аль-Рассана, перед которым в страхе бежали более слабые правители.
      Ваджи, ухватившись за представившуюся возможность, в храме и на базарной площади начали требовать казни Исхака, как только история этих родов вышла за пределы дворца. Но Альмалик был искренне благодарен лекарю-киндату. Он всегда недолюбливал ваджи и их требования, и он был — по крайней мере, по собственным меркам — человеком щедрым.
      Исхак остался жить, слепой и немой, погруженный в себя так глубоко, что его жена и единственная дочь не могли до него дотянуться. Ни в те первые дни, ни после его невозможно было заставить ни на что реагировать.
      Они привезли его из Картады домой, в давно уже выбранный город Фезану. Им с лихвой хватало средств на жизнь; по любым меркам они были богаты. В Силвенесе, в Картаде, в своей частной практике здесь Исхак добился громадных успехов, и не меньших в деловых предприятиях, посылая на восток с торговцами-киндатами кожу и пряности. Последние дары Альмалика всего лишь закрепили его благосостояние. Можно сказать, что луны благословили их огромным богатством.
      Джеана бет Исхак, дитя этого богатства, вошла в комнату своего отца, поставила свечу на стол и открыла ставни восточного окна. Она также распахнула окно, чтобы впустить в комнату вместе с мягким светом легкое дуновение вечернего ветра. Потом села на деревянный стул у стола, как делала это обычно.
      Книга, которую она читала Исхаку — трактат Меровиуса о катаракте, — лежала открытой у ее локтя. Каждый вечер, в конце дневных трудов, она приходила в эту комнату и рассказывала отцу о пациентах, которых принимала, а потом читала вслух из той книги, которую изучала сама. Иногда приходили письма от коллег и друзей из других городов, из других стран. Сэр Реццони писал несколько раз в год из Сореники в Батиаре или из других мест, где он преподавал или работал. Джеана их тоже читала отцу.
      Он никогда не отвечал. Он даже никогда не поворачивал к ней головы. Так было с той самой ночи, когда его искалечили. Она рассказывала ему о своем рабочем дне, читала письма, читала вслух книги. Целовала его в лоб, потом спускалась вниз к ужину. На это он тоже никогда не реагировал.
      Велас относил еду в комнату Исхака. Отец никогда не покидал этой комнаты. Джеана знала, что, если его не заставят силой, он ее никогда не покинет. Когда-то его голос был низким и красивым, глаза ясными и голубыми, как река под солнцем, светлыми дверьми в серьезные глубины разума. Изящество своего ума и мастерство рук он без малейших колебаний дарил всем, кто просил или нуждался в них. Он был гордым без тщеславия, мудрым без пошлого остроумия, мужественным без бравады. Он стал пустой оболочкой, шелухой, слепым и немым отсутствием среди всех этих предметов в комнате без света.
      «В каком-то смысле, — думала Джеана, глядя на отца и готовясь попрощаться, — отомстить, пусть и с опозданием, Альмалику Картадскому — это самый логичный из моих поступков».
      Она заговорила:
      — Сегодня базарный день. Ничего особенно сложного. Я как раз собиралась осмотреть рабочего каменоломни, у которого, кажется, была подагра, — если ты можешь в это поверить, — как меня вызвали к пациенту. Я бы не пошла, конечно, но это оказался Хусари ибн Муса — у него опять выходил камень, уже третий в этом году.
      Фигура в глубоком кресле не шевелилась. Красивый седобородый профиль казался профилем скульптуры, а не человека.
      — Пока я лечила его, — продолжала Джеана, — мы узнали нечто ужасное. Если ты прислушаешься, то сможешь услышать крики на улицах за стенами квартала. — Она часто прибегала к этому приему, пытаясь заставить его пользоваться слухом, пытаясь вытащить его из этой комнаты.
      Никакого движения, никакого знака, что он знает о ее присутствии. Почти сердито Джеана сказала:
      — По-видимому, Альмалик Картадский послал своего старшего сына и господина Аммара ибн Хайрана, для того чтобы сегодня освятить новое крыло замка. И они просто убили всех, кто был приглашен. Вот почему мы слышим шум на улицах. Сто сорок человек, отец. Альмалик отрубил им головы и выбросил тела в ров.
      И тут, совершенно неожиданно, это произошло. Возможно, сыграл шутку свет, косыми лучами падавший сквозь тень, но ей показалось, что отец повернул голову в ее сторону, совсем чуть-чуть. «Кажется, я никогда раньше не произносила в его присутствии имя Альмалика», — внезапно подумала Джеана.
      Она быстро продолжала:
      — Хусари должен был оказаться в их числе, отец. Вот почему он сегодня утром хотел побыстрее вызвать меня. Он надеялся, что сможет явиться в замок. Теперь он — единственный, кто не был убит. И возможно, мувардийцы придут за ним. В город сегодня прибыло пятьсот новых воинов. Поэтому я распорядилась привести его сюда. Велас сейчас его доставит, замаскированного. Я спросила у мамы разрешения, — прибавила Джеана.
      На этот раз никакой ошибки. Исхак заметно повернул голову к ней, словно помимо воли притянутый услышанным. Джеана почувствовала, что готова расплакаться. Она проглотила слюну, борясь со слезами.
      — Хусари выглядит… другим, отец. Я его таким не знаю. Он спокоен, почти холоден. Он в гневе, отец. Он собирается сегодня ночью покинуть город. Ты знаешь, зачем? — Она рискнула задать вопрос и ждала, пока не увидела слабое, вопросительное движение его головы, а потом ответила: — Он сказал, что собирается уничтожить Картаду. — Она вытерла предательскую слезу. Четыре года она произносила в этой комнате монологи, а теперь, когда она собирается уйти, отец наконец-то показал, что заметил ее присутствие.
      — Я решила уйти вместе с ним, — сказала Джеана.
      Она наблюдала. Никакого движения, никакого знака. Но потом медленно его голова снова отвернулась в сторону, и она опять смотрела на профиль, который видела все эти годы. Она снова с трудом глотнула. Это тоже был ответ, в своем роде.
      — Я не думаю, что останусь с ним, я даже не знаю, куда он собрался и каковы его планы. Но почему-то после сегодняшнего дня я просто не могу делать вид, будто ничего не произошло. Если Хусари мог решить бороться с Альмаликом, я тоже могу.
      Вот. Она сказала это. Это произнесено. И произнеся это, Джеана обнаружила, что больше ничего не может добавить к сказанному. Она в конце концов заплакала и теперь вытирала слезы.
      Джеана закрыла глаза, чувства захлестнули ее. До этого момента можно было делать вид, что она собирается предпринять не больше того, что много раз предпринимал ее отец: уехать из Фезаны, работать по контрактам и набираться опыта по всему миру. Если лекарь хотел заработать себе репутацию, так и полагалось поступать. Объявить месть правителю означало вступить на совершенно иной путь. И к тому же она женщина. Ее профессия могла обеспечить ей определенную степень безопасности и уважения, но Джеана раньше уже жила и училась за границей. Она знала разницу между путешествиями по миру Исхака и его дочери. Она четко сознавала, что может никогда не вернуться в эту комнату.
      — Во-и Ве-а-ха о-бой.
      Джеана широко распахнула глаза. То, что она увидела, ее ошеломило. Исхак повернулся в кресле и смотрел на нее. Его лицо исказилось от усилий, пустые глазницы уставились на то место, где она сидела, как ему было известно. Она резко поднесла ладони ко рту.
      — Что? Папа, я не…
      — Во-и Ве-ах-а!
      Непонятные звуки были полны боли и нетерпения.
      Джеана вскочила со стула и упала на колени на ковер у ног отца. Схватила его руку и впервые за четыре года почувствовала сильное ответное пожатие. Он крепко сжал ее пальцы.
      — Прости меня, прости. Еще раз, я не понимаю! — Ее трясло, сердце ее разрывалось. Он пытался говорить членораздельно, все его тело корчилось от усилий и отчаяния.
      — Ве-ах! Ве-ах! — Он отчаянно сжимал ее руки, заставляя понять, словно само напряжение могло сделать трагически изуродованные слова понятными.
      — Он говорит вам, чтобы вы взяли с собой слугу, Веласа, Джеана. При данных обстоятельствах это мудрое предложение.
      Джеана вскочила, словно ее ужалили, и обернулась к окну. Потом застыла на месте. Вся кровь отхлынула от ее лица.
      На широком подоконнике, согнув колени и обхватив их руками, сидел боком и спокойно смотрел на них Аммар ибн Хайран. И конечно, если он здесь, они погибли, потому что он привел с собой…
      — Я один, Джеана. Я не люблю мувардийцев.
      Она старалась взять себя в руки.
      — Не любите? Просто позволяете им совершать вместо вас убийства? Какое отношение имеет к этому любовь? Как вы сюда попали? Где… — Она осеклась, как раз вовремя.
      Кажется, это не имело значения.
      — Как раз в этот момент Хусари ибн Муса, должно быть, приближается к воротам квартала киндатов. Он переодет в костюм ваджи, если вы в состоянии это себе представить. Эксцентричный маскарад, я бы сказал. Хорошо, что с ним Велас, не то его никогда бы не впустили сюда. — Аммар улыбнулся, но в его глазах было странное выражение. — У вас нет оснований мне верить, но я не имею никакого отношения к тому, что произошло сегодня днем. И принц тоже.
      — Ха! — отозвалась Джеана. Это было самое остроумное, на что она была в данный момент способна.
      Он снова улыбнулся. На этот раз она узнала выражение его лица, таким оно было утром.
      — Полагаю, я получил должный отпор. Должен ли я теперь выпасть из окна?
      И именно в этот момент произошло самое неожиданное для Джеаны событие этого ужасающего дня. Она услышала сдавленный, задыхающийся звук за своей спиной и в ужасе обернулась.
      И через мгновение поняла, что слышит смех отца.
      Аммар ибн Хайран аккуратно спрыгнул с подоконника и мягко приземлился на ковер на полу. Прошел мимо Джеаны и остановился перед тяжелым креслом ее отца.
      — Исхак, — мягко произнес он.
      — Аммар, — ответил ее отец почти четко.
      Убийца последнего халифа Аль-Рассана опустился перед ним на колени.
      — Я надеялся, что вы вспомните мой голос, — сказал он. — Вы примете мои извинения, Исхак? Я уже давно должен был прийти сюда, и, уж конечно, не таким путем, испугав вашу дочь и без разрешения вашей жены.
      Исхак протянул руку вместо ответа, и ибн Хайран взял ее. Он был без перчаток и колец на пальцах. Джеана испытывала такое изумление, что не могла даже сформулировать свои мысли.