— Ну хорошо, — произнес канцлер Гезий, его голос звучал почти так же сухо, но не совсем так же, как прежде. — Тебе позволено подняться, Кай Криспин, родианин. Встань теперь перед лицом всемогущего любимца Джада, высокого и возвышенного императора Сарантия. — Кто-то рассмеялся.
      Криспин медленно поднялся. Лицом к двум тронам.
      К одному трону. Одна лишь императрица сидела перед ним. Император исчез.
      «Высокого и возвышенного, — подумал Криспин. — Ужасно остроумно».
      Он понимал, что от него ожидают паники. Что ожидают увидеть его одуревшим, растерянным, даже испуганным. Возможно, он закружится, спотыкаясь, как медведь, разыскивая императора, а когда не найдет, то у него отвиснет челюсть.
      Вместо этого он посмотрел вверх непринужденным, оценивающим взглядом. И улыбнулся тому, что увидел. Джад иногда проявляет великодушие даже к незначительным, недостойным смертным.
      — Я испытываю невыразимое смирение, — серьезно произнес он, обращаясь к человеку на золотом троне У него над головой, на середине пути к изящному маленькому куполу. — Трижды возвышенный император, я почту за честь оказать помощь в создании любой мозаики, которую ты или твои доверенные слуги сочтете нужным поручить мне. Я также, возможно, сумею предложить некоторые меры для улучшения эффекта твоего вознесения ввысь на славном императорском троне.
      — Для улучшения эффекта? — это снова раздался резкий голос Фастина. По комнате пронесся нарастающий гул голосов. Шутка была испорчена. Этого родианина почему-то не удалось надуть.
      «Интересно, — подумал Криспин, — какой эффект вызывало это приспособление в течение многих лет». Вожди варваров и правители, торговые посланники, послы бассанидов в длинных одеждах или каршитов в мехах — все они должны были запоздало взглянуть вверх и увидеть императора, помазанника Джада, парящего в воздухе на троне, удерживаемом невидимым приспособлением, который настолько же выше их в пространстве, насколько могущественнее. Таков был вложенный в это затейливое развлечение смысл.
      Он мягко ответил, продолжая смотреть вверх, а не на начальника канцелярии.
      — Мозаичник проводит в жизни много времени, поднимаясь и спускаясь на разнообразных платформах или подъемниках. Я могу предложить кое-какие приспособления, которые императорские инженеры смогут использовать, например, приспособление для бесшумной работы этого механизма.
      Произнося эти слова, он чувствовал, что императрица смотрит на него со своего трона. На Аликсане была диадема, богато украшенная драгоценностями, более щедро, чем любая вещь, которую он видел за всю свою жизнь.
      Он продолжал смотреть вверх.
      — Следует добавить, что эффективнее было бы разместить трижды возвышенного императора непосредственно в лунном свете, который сейчас льется через южные и западные окна купола. Видите, сейчас этот свет падает только на ступни прославленного императора. Представьте себе, какой был бы эффект, если бы возлюбленный Джада в этот момент висел в сияющем свете почти полной голубой луны. Всего на полтора оборота тросов меньше, по моим прикидкам, и удалось бы достичь этого эффекта, мой повелитель.
      В голосах окружающих появились угрожающие интонации, Криспин их проигнорировал.
      — У любого мастера-мозаичника имеются таблицы восходов и заходов обеих лун, и инженеры могут их использовать. Когда нам приходилось выкладывать мозаику на куполе святилища или дворца в Батиаре, то нам — нам с Мартинианом — удавалось добиться хорошего эффекта, зная, когда и куда будет падать лунный свет во все времена года. Я счел бы за честь, — закончил он, — помочь императорским инженерам в этом деле.
      Он замолчал, по-прежнему глядя вверх. Перешептывание также прекратилось. В залитом светом свечей зале Аттенинского дворца, среди усыпанных драгоценностями птиц, золотых и серебряных деревьев, курительниц с ладаном, изящных вещиц из слоновой кости, шелка, сандалового дерева и полудрагоценных камней повисла тишина, говорящая об очень многих вещах.
      В конце концов ее нарушил смех.
      Это Криспин тоже запомнил навсегда. Что первым звуком, услышанным им от Петра Тракезийского, который посадил своего дядю на императорский трон, а потом взял этот трон себе, был смех. Искренним, свободным, чистосердечным хохотом разразился человек, парящий над своим двором, подобно богу, и смеющийся, подобно богу, чуть в стороне от голубого водопада лунного света.
      Император подал знак, и его начали опускать, пока трон плавно не встал на место, рядом с императрицей. Криспин стоял неподвижно, вытянув руки по бокам, и сердце его все еще быстро билось. Он смотрел на императора Сарантия. Возлюбленного Джада.
      У Валерия Второго было мягкое, довольно невзрачное лицо с внимательными серыми глазами и гладковыбритыми щеками, что и стадо причиной покушения на бороду самого Криспина. Он уже начал лысеть со лба, хотя сами волосы оставались каштаново-русыми с проседью. Криспин знал, что ему уже перевалило за сорок пять. Не молодой человек, но и далеко не старый. Он носил тунику из пурпурного шелка с поясом, отделанную по подолу и воротнику полосками затейливого золотого узора. Богатую, но без шика и украшений. Никаких драгоценностей, кроме очень крупного кольца-печатки на левой руке.
      У сидящей рядом с ним женщины был другой подход к вопросу об одежде и украшениях. Собственно говоря, до сих пор Криспин избегал прямо смотреть на императрицу. Он не мог бы объяснить — почему. А сейчас посмотрел, ощущая на себе насмешливый взгляд ее темных глаз. Все остальные образы, ауры, понятия пришли в столкновение, когда он на мгновение встретился с этим взглядом, а потом опустил глаза в пол. У него закружилась голова. Он в своей жизни повидал красивых женщин, и гораздо моложе ее. И в этом зале находились изумительные женщины.
      Тем не менее императрица притягивала его к себе, и не только благодаря своему положению или истории. Аликсана — некогда просто Алиана из факции Синих, актриса и танцовщица, — была одета в ослепительно красный с золотом шелк, а порфир плаща поверх туники использовался, чтобы подчеркнуть этот цвет и одновременно, несомненно, также ее статус. Диадема, поддерживающая ее очень темные волосы, и ожерелье на шее, как подозревал Криспин, стоили больше, чем все драгоценные камни царицы антов, там, дома. В тот момент он ощутил острый укол жалости к Гизелле, молодой, осажденной со всех сторон, сражающейся за свою жизнь.
      Императрица Сарантия высоко держала голову, несмотря на тяжесть диадемы, и блистала перед его взором, а умный, все замечающий, насмешливый взгляд ее темных глаз напоминал ему о том, что нет на земле более опасной женщины, чем та, что сидит рядом с императором.
      Он увидел, как она открыла рот, чтобы что-то сказать, и когда, к его изумлению, ее опередили, он заметил, потому что смотрел, как она быстро поджала губы, проявив на короткий миг неудовольствие.
      — Этот родианин, — произнесла элегантная, светловолосая женщина, стоящая за ее спиной, — самонадеян, чего от него можно было ожидать, и совершенно невоспитан, что несколько неожиданно. По крайней мере, его лишили растительности. Рыжая борода в сочетании с грубоватыми манерами — это было бы уже слишком.
      Криспин ничего не ответил. Он увидел, как императрица скупо улыбнулась. Аликсана сказала, не оборачиваясь:
      — Ты знала, что он носил бороду? Ты наводила справки, Стилиана? Даже будучи новобрачной? Как это похоже на Далейнов.
      Кто-то нервно рассмеялся и быстро затих. На лице крупного, похожего на франка, красивого мужчины, стоящего рядом с женщиной, на короткое мгновение отразилась неловкость. Но по названному имени Криспин понял, кто эти двое. Кусочки картинки становились на свои места. Он питал слабость к решению головоломок. И всегда любил это делать. А сейчас это было необходимо.
      Он смотрел на любимого Каруллом стратига, человека, ради встречи с которым трибун приехал из Саврадии, величайшего воина современности. Этот высокий мужчина был Золотым Леонтом, а рядом с ним стояла его жена. Дочь самого богатого семейства в Сарантии. Приз для генерала-победителя. Криспин вынужден был признать, что она была достойным призом. Стилиана Далейна выглядела великолепно, и единственная, совершенно уникальная жемчужина, которая сверкала в золотом ожерелье у нее на шее, могла даже быть…
      В этот момент ему в голову пришла идея, рожденная гневом. Он внутренне вздрогнул от собственной пагубной мысли и ничего не сказал. И безрассудство имеет предел.
      Стилиану Далейну совершенно не задело замечание императрицы. Так и должно быть, понял Криспин: она с готовностью проявила свою осведомленность на его счет, когда произносила эти оскорбления. Она должна была быть готова к такой отповеди. У Криспина вдруг возникло ощущение, что он — еще одна незначительная фигура в той сложной игре, которую разыгрывали эти две женщины.
      Или три. Ведь он принес послание.
      — Он может носить бороду, как у юродивого, если пожелает, — мягко произнес император Сарантия, — если только его мастерство поможет создать мозаики для святилища. — Голос Валерия звучал тихо, но он перекрыл все другие звуки. «Так и должно быть, — подумал Криспин. — Все присутствующие в этом зале должны быть настроены на звук его голоса».
      Криспин посмотрел на императора, заставляя себя забыть о женщинах.
      — Ты убедительно рассказывал о технике и о лунном свете, — сказал Валерий Сарантийский. — Давай немного поговорим о мозаике.
      Он разговаривал, как ученый, как академик. И выглядел, как ученый. Говорили, что этот человек никогда не спит. Что он бродит по одному из своих дворцов всю ночь и диктует или сидит и читает донесения при свете фонаря. Что он умеет втягивать философов и военных тактиков в дискуссии, которые выходят за рамки их понимания. Что он встречался с архитекторами, представившими проект нового святилища, и рассмотрел каждый чертеж. Что один из них покончил жизнь самоубийством после того, как император отверг его план, объяснив точно и подробно, почему он это сделал. Эти слухи дошли даже до Варены: в Сарантии теперь правит император, у которого есть вкус к красоте, а не только власть.
      — Я здесь именно для этого, трижды возвышенный, — ответил Криспин. Это было более или менее правдой.
      — А, — быстро вставила Стилиана Далейна, — еще одна особенность родиан. Он здесь, чтобы вести беседы, а не что-то делать. Вот почему анты победили с такой легкостью. Это так знакомо!
      Снова раздался смех. Это второе ее замечание говорило о многом: она должна была чувствовать свою неприкосновенность, свою собственную или мужа, давнего друга императора, чтобы вот так вмешиваться в разговор. Непонятно только, почему эта женщина на него нападает. Криспин не отрывал глаз от императора.
      — Родиас пал по многим причинам, — мягко возразил Валерий Второй. — Однако мы в данный момент собираемся обсуждать мозаики. Кай Криспин, какого ты мнения о новом методе обратного переноса после укладки смальты на листы в мастерской?
      Несмотря на все то что он слышал об этом человеке, техническая точность этого вопроса, заданного императором после пиршества, среди придворных, застала Криспина врасплох. Он глотнул. Прочистил горло.
      — Мой повелитель, этот метод пригоден и полезен для мозаик на очень больших поверхностях стен и полов. Он позволяет ровнее закрепить смальту из стекла или камня там, где мы хотим, и снимает необходимость спешить, укрепляя кусочки смальты на основании, пока оно не засохло. Я могу объяснить, если император желает.
      — Нет необходимости. Это я понимаю. А как насчет использования его на куполе?
      После Криспин удивился, как развернулись бы последующие события, если бы он постарался быть дипломатичным в тот момент. Но он не старался.
      — На куполе? — повторил он, повышая голос. — Трижды возвышенный повелитель, только глупец может предложить использовать этот метод на куполе! Ни один мозаичник, достойный этого имени, и не помыслит об этом.
      У него за спиной кто-то издал звук, который можно было назвать только бульканьем.
      Стилиана Далейна ледяным голосом произнесла:
      — Ты находишься в присутствии императора Сарантия. Мы наказываем кнутом или лишаем зрения чужаков, которые позволяют себе подобное.
      — И уважаем тех, — своим утонченным голосом возразила императрица Аликсана, — которые делают нам честь, отвечая откровенно на прямой вопрос. Скажи, пожалуйста, почему ты придерживаешься столь… категоричного взгляда, родианин?
      Криспин заколебался.
      — Двор славного императора в ночь Дайкании… вы действительно хотите этой дискуссии?
      — Император хочет, — ответил император. Криспин опять глотнул. «Мартиниан, — подумал он, — сделал бы это гораздо тактичнее».
      Он не был Мартинианом. Прямо перед Валерием Сарантийским он высказал один из своих заветных принципов.
      — Мозаика, — сказал он уже мягче, — это мечта о свете. И о цвете. Это игра света НА цвете. Это мастерство… — иногда я дерзал называть его искусством, мой повелитель, — построенное на том, чтобы позволить пламени свечи, фонаря, свету солнца, обеих лун, играть на цветах смальты, драгоценных и полудрагоценных камней, которые мы используем… Чтобы сотворить нечто такое, что передает, пусть слабо, качество движения, которое Джад подарил своим смертным детям и миру. В святилище, господин, это мастерство стремится выразить святость бога и его творения.
      Он перевел дыхание. Ему не верилось, что он произносит все это вслух и здесь. Он взглянул на императора.
      — Продолжай, — сказал Валерий. Его серые глаза не отрывались от его лица, пристальные, умные, холодные.
      — А на куполе, — продолжал Криспин, — на кривизне купола — будь то святилище или дворец — мозаичник получает возможность работать, вдохнуть жизнь в это видение. Стена плоская, пол плоский…
      — Ну так и должно быть, — легкомысленно бросила императрица. — Мне доводилось жить в комнатах…
      Валерий громко рассмеялся. Криспин, остановленный в своем полете, замолчал и тоже невольно улыбнулся. — Действительно, милостивая госпожа. Я рассуждаю в принципе, конечно. Это идеи, которые нам редко удается воплотить в жизнь.
      — Стена или пол — плоские, в этом их суть, — сказал император. А купол…
      — Кривизна и высота купола дают нам иллюзию движения сквозь меняющийся цвет, господин мой. Это бесценная возможность. Естественное место для работы мозаичника. Его… небеса. Нарисованная на плоской стене фреска может дать все те же эффекты, что и мозаика, и даже — пусть в моей гильдии это назовут ересью — иногда даже больше эффектов. Но нигде на земле Джада невозможно добиться того, чего сумеет достичь мозаичник на куполе, если будет класть смальту прямо на его поверхность.
      За его спиной раздался голос, утонченный и ворчливый:
      — Надеюсь, трижды возвышенный повелитель, мне будет позволено ответить на это глупое невежество с запада?
      — Когда мы закончим, Сирос. Если это невежество. Слушай. Тебе зададут несколько вопросов. Будь готов на них ответить.
      Сирос. Криспин не знал этого имени. Возможно, следовало знать. Он подготовился не так хорошо, как нужно было, но он не ожидал, что придется явиться ко двору на следующий день после прибытия в Город.
      Теперь он тоже рассердился. Невежество? Слишком много оскорблений для одного раза. Он пытался сдержать свой гнев, но это были его самые сокровенные мысли. Он сказал:
      — С востока или с запада, это не имеет никакого значения, мой повелитель. Ты назвал обратный перенос новым методом. Боюсь, кто-то ввел тебя в заблуждение. Пятьсот лет назад мозаичники выполняли мозаики на стенах и на полу при помощи таких полотнищ со смальтой в Родиасе, Милазии, Байане. Таких мозаик уже не осталось ни на одном куполе Батиары. Сказать трижды возвышенному императору, почему?
      — Скажи мне, почему, — ответил Валерий.
      — Потому что пятьсот лет назад мозаичники уже знали, что класть камень, стекло или драгоценные камни на липкие листы, а потом переносить их на купол — значит отказаться от того преимущества, которое дает им купол. Когда кладешь смальту вручную на поверхность, ты ее размещаешь под определенным углом, поворачиваешь. Ты укладываешь ее относительно соседнего кусочка, и следующего, и того, что дальше, в сторону света или прочь от него, льющегося в окна или поднимающегося снизу. Ты можешь слепить из основы рельеф или сделать углубление ради нужного эффекта. Ты можешь — если ты — мозаичник, а не просто человек, который лепит стекло на вязкую поверхность, — позволить всему, что знаешь об этом месте, о количестве свечей в помещении внизу, о расположении окон вокруг основания купола и в вышине, о местоположении этого строения на священной земле Джада, о восходах лун и солнца… ты можешь сделать свет своим инструментом, своим слугой, своим… даром и сотворить божественный образ.
      — А если делать по-другому? — Как ни странно, на этот раз вопрос задал канцлер Гезий. Худое, вытянутое лицо престарелого евнуха было задумчивым, словно он пытался уловить в этом обсуждении какой-то нюанс.
      Криспин подозревал, что его заинтересовал не сам предмет, а интерес Валерия к нему. Этот человек сумел уцелеть на службе у трех императоров.
      — А если делать по-другому, — мягко ответил он, — то ты превратишь этот подарок в виде высокой, изогнутой поверхности в… стену. В плохо сложенную стену, в кривую стену. Ты погубишь игру света, лежащую в основе мозаики. В основе всего, что я делаю. Или всегда старался делать, господин мой. Мой император.
      Это циничный, пресыщенный двор. Криспин говорил от всего сердца, слишком страстно. Слишком. Он выглядел смешным. Он чувствовал себя смешным и не совсем понимал, почему дал выход глубоко личным чувствам. Он потер свой бритый подбородок.
      — Ты считаешь передачу божественных образов в святилище — игрой? — Это спросил высокий стратиг, Леонт. И по этому прямому вопросу солдата, по тону его голоса Криспин понял, что это тот человек, который вмешался в разговор чуть раньше. «Все западные ремесленники похожи друг на друга, — сказал он тогда. — Какая нам разница, который из них приехал?»
      Криспин набрал в грудь воздуха.
      — Я считаю свет источником гордости. Источником радости и благодарности. Разве предрассветная молитва не то же самое, мой господин? Утрата солнца — серьезная потеря. Тьма не может быть другом никому из детей Джада, а мозаичнику — тем более.
      Леонт смотрел на него, и на его красивом лбу появилась легкая морщинка. Волосы у него были цвета спелой пшеницы.
      — Солдаты убивают, — тихо произнес Криспин. — Возможно, это необходимо, но это не возвышает бога. Мне кажется, ты должен согласиться, мой господин.
      Леонт покачал головой.
      — Нет. Конечно, нет. Если мы побеждаем и ниспровергаем варваров и еретиков, тех, кто высмеивает и отвергает Джада, бога солнца, разве мы не возвышаем его? — Криспин увидел, что какой-то худой человек с болезненным лицом подался вперед и внимательно слушает.
      — Разве насаждать веру означает возвышать нашего бога? — Более десяти лет споров с Мартинианом отточили его мастерство в таких вещах. Он мог бы даже забыть, где находится.
      Почти.
      — Каким крайне утомительным вдруг стал этот разговор! — воскликнула императрица, ее тон был воплощением капризной скуки. — Он еще хуже, чем разговор о том, как именно укладывать кусочки стекла на какое-то липкое полотно. Не думаю, что здесь подобает говорить о липком полотне. В конце концов Стилиана — новобрачная.
      Покраснел стратиг, а не его элегантная супруга. Задумчивое лицо императора расплылось в улыбке, а по комнате пронесся смех, в котором слышалась злоба.
      Криспин подождал, пока он стихнет. И сказал, не совсем понимая, почему говорит это:
      — Именно трижды возвышенная императрица попросила меня защитить свои взгляды. Мои убеждения, как она их назвала. Некто другой назвал их глупостью. В присутствии столь великих людей я не смею выбирать предмет разговора, лишь отвечаю на вопросы, как умею. И стараюсь избегать бездн глупости.
      Выразительный рот Аликсаны слегка дрогнул, но ее темные глаза оставались непроницаемыми. Она была невысокого роста, изящно сложена.
      — У тебя хорошая память, родианин. Я ведь и правда тебя попросила, а?
      Криспин склонил голову.
      — Императрица милостиво вспомнила об этом. Разумеется, менее выдающимся смертным не остается ничего другого, как вспоминать каждое слово, которое она соблаговолит вымолвить.
      Он сам себя поражал почти каждым словом, произнесенным сегодня вечером.
      Валерий, который теперь сидел, откинувшись на спинку трона, захлопал в ладоши.
      — Хорошо сказано, хоть и нескромно. Пришельцы с запада еще могут поучить наших придворных кое-чему, кроме инженерного дела и мозаичной техники.
      — Мой господин император! Ты ведь не принял всерьез его болтовню насчет переноса…
      Непринужденность исчезла с лица императора. Взгляд серых глаз, как клинок кинжала, пронесся мимо Криспина.
      — Сирос, когда ты представил свои чертежи и планы нашим архитекторам и нам, ты ведь сказал, что этот метод новый, не так ли?
      Атмосфера в зале резко изменилась. Император произнес эти слова ледяным тоном. Он по-прежнему сидел, откинувшись на спинку трона, но его глаза стали другими.
      Криспину хотелось обернуться и посмотреть, кто этот второй мозаичник, но он не смел пошевелиться. Человек у него за спиной, заикаясь, ответил:
      — Мой повелитель… трижды возвышенный повелитель, он никогда прежде не применялся в Сарантии. Никогда, ни на одном из куполов. Я предложил…
      — А что мы услышали от родианина? Пятьсот лет назад? И почему именно? Ты это учел?
      — Мой повелитель, это дела падшего запада…
      — Что? — Тут Валерий Второй сел прямо. Подался вперед. Его указательный палец пронзал воздух, пока он говорил: — Это был Родиас, ремесленник! Не надо говорить нам о падшем западе. Это была Родианская империя в самом расцвете! Во имя бога! Как Сараний назвал этот город, когда провел линию своим мечом от канала до океана, намечая первую стену? Скажи мне!
      — Он… он… Сарантий, трижды возвышенный.
      — А еще как? Еще как? Скажи это, Сирос!
      — Он… он назвал его Новым Родиасом, трижды возвышенный повелитель. — Голос патриция охрип. — Славный император, мы знаем, мы все знаем, что не было еще на земле святилища, которое могло бы сравниться с тем, которое ты задумал построить. Оно прославит мир Джада. Купол, купол его не сравним по размерам, по великолепию…
      — Мы сможем построить его, только если наши слуги разбираются в своем деле. Купол, спроектированный Артибасом, слишком велик, чтобы применить нужную технику мозаики, так ты теперь говоришь? Правильно, Сирос?
      — Мой господин, нет!
      — Тебе не выделяют достаточно средств из казны императора? У тебя мало подмастерьев и мастеров? Или твое вознаграждение слишком мало, Сирос? — Голос был жесткий и холодный, как камень в разгар зимы.
      Криспин почувствовал страх и жалость. Он даже не видел человека, которого так безжалостно уничтожали, но услышал за спиной, как кто-то упал на колени.
      — Щедрость императора превосходит мои заслуги, как он сам превосходит всех присутствующих в величии, мой трижды возвышенный повелитель.
      — Мы считаем, что это правда, собственно говоря, — ледяным тоном заметил Валерий. — Нам следует пересмотреть определенные аспекты наших строительных планов. Ты можешь идти, Сирос. Мы благодарны госпоже Стилиане Далейне за то, что она познакомила нас с твоими талантами. Но нам начинает казаться, что размах святилища тебе не по силам. Это бывает, это бывает. Ты будешь вознагражден соответствующим образом за то, что сделал до сих пор. Не бойся.
      Еще один кусочек головоломки. Супруга-аристократка стратига ходатайствовала за этого другого мозаичника перед императором. Появление сегодня вечером Криспина, его поспешный вызов ко двору были угрозой для этого человека, а поэтому — и для нее.
      То, что он представлял себе раньше, оказалось пугающей правдой: он явился сюда, и у него появились враги и обязательства раньше, чем он успел открыть рот или приподнять голову от пола. «Меня здесь могут убить», — внезапно подумал он.
      Он слышал, как у него за спиной открылись серебряные двери. Послышались шаги. Пауза. Изгнанный художник выполнял свои поклоны.
      Двери снова закрылись. Мигнуло на сквозняке пламя свечей. Заколебалось. Потом успокоилось. В тронном зале все молчали, придворные были напуганы, получив выговор. Сирос, кем бы он ни был, ушел. Криспин только что погубил человека, ответив на один вопрос честно, не проявив такта, не прибегая к дипломатии. Честность при дворе вещь опасная, для других и для самого себя. Он снова не отрывал глаз от мозаики пола. В центре была изображена сцена охоты. Какой-то император древности, в лесу, с луком, олень в прыжке, стрела императора летит к нему. Надвигающаяся смерть, если бы эта сцена получила продолжение.
      Сцена получила продолжение.
      Аликсана сказала:
      — Если эта грустная привычка портить праздничный вечер сохранится, любимый, я присоединюсь к храброму Леонту и начну сожалеть о твоем новом святилище. Должна сказать, что своевременность выплаты жалованья солдатам вызывает куда меньше суматохи.
      Император казался невозмутимым.
      — Солдатам заплатят. Святилище должно стать частью нашего наследия. Частью того, что сохранит наши имена в веках.
      — Слишком высокие устремления, чтобы взвалить это бремя на плечи непроверенного пришельца с запада с дурными манерами, — произнесла Стилиана Далейна, голос ее звучал резко.
      Император взглянул на нее с непроницаемым выражением лица. «У нее есть мужество, — вынужден был признать Криспин, — если она бросает вызов, когда он в таком настроении».
      — Это было бы правдой, если бы это бремя лежало на его плечах. Святилище уже построено тем не менее. Наш великолепный Артибас, который спроектировал и построил его для нас, несет это бремя, словно некий полубог из тракезийского пантеона. Родианин, если у него есть для этого способности, попробует украсить для нас святилище в той манере, которая будет приятна Джаду и нам.
      — Тогда остается надеяться, трижды возвышенный, что он сумеет найти в себе более приятные для всех манеры, — ответила светловолосая женщина.
      Валерий неожиданно улыбнулся.
      — Умно сказано, — заметил он. Император, как начинал понимать Криспин, был человеком, который очень ценит ум. — Кай Криспин, боюсь, ты вызвал неудовольствие одной из жемчужин нашего двора. Ты должен постараться, пока будешь работать у нас, возместить ей ущерб.
      Собственно говоря, ему вовсе не хотелось возмещать ей ущерб. Она по каким-то своим соображениям поддержала некомпетентного художника и теперь пыталась свалить последствия на Криспина.
      — Я уже сожалею об этом, — пробормотал он. — У меня нет сомнений, что госпожа Стилиана — жемчужина среди женщин. В самом деле, та жемчужина у нее на шее, более крупная, чем любое украшение из тех, которые я вижу здесь на женщинах, отражает этот факт и служит ему свидетельством.
      На этот раз Кай понимал, что делает.
      Это было опасно, опрометчиво, но ему было все равно. Ему не нравилась эта высокомерная женщина с безупречно правильными чертами лица, с золотистыми волосами, с холодными глазами и жалящим языком.
      Он услышал, как все ахнули, и безошибочно увидел гнев, внезапно вспыхнувший в глазах этой женщины. Но Криспин ждал реакции другой женщины и, повернувшись к ней, нашел то, что искал: короткую вспышку удивления и насмешливое понимание в темных глазах императрицы Сарантия.
      В неловком молчании, наступившем после того, как он открыто заявил о том, что госпожа Стилиана предпочла бы не афишировать, императрица с обманчивой мягкостью сказала:
      — Наше общество украшают многие. Сейчас мне пришло в голову, что еще один из таких людей обещал нам рассудить пари, предложенное во время пиршества. Скортий, перед тем как уснуть сегодня, чтобы мой сон был спокойным, я должна знать ответ на вопрос императора. Никто не изъявил желания получить предложенную драгоценность. Ты нам скажешь, возничий?
      На этот раз Криспин все же оглянулся и посмотрел, когда блистающая толпа придворных справа от него раздалась в стороны, сверкая шелками, и невысокий, поджарый мужчина подошел, аккуратно и уверенно шагая, и встал рядом с канделябром. Криспин слегка посторонился, чтобы Скортий из команды Синих остался один перед тронами. Он невольно смотрел на этого человека во все глаза.
      У сорийского возницы, который в тот день на арене ипподрома творил чудеса, были глубоко посаженные глаза на смуглом лице, слегка подчеркнутые — а в одном-двух местах и не слегка — шрамами. Его непринужденные манеры свидетельствовали о том, что он был своим во дворце. На нем была полотняная туника до колен натурального, почти белого цвета, и по ней спускались с плеч темно-синие полосы, окаймленные золотом. Мягкая синяя шапочка покрывала его черные волосы. Пояс из простого золота был очень дорогим. На шее висела одна цепочка, на которой на уровне груди находился золотой конь с драгоценными камнями вместо глаз.
      — Мы все стараемся во всем, что делаем, угодить императрице, — серьезно произнес возничий. Он намеренно сделал паузу, потом его белые зубы блеснули. — А потом императору, разумеется.
      Валерий рассмеялся.
      — Вложи в ножны свое смертельное обаяние, Скортий. Или прибереги его для той, которую ты сейчас соблазняешь.
      Послышался женский смех. Некоторые мужчины, как заметил Криспин, не смеялись. Аликсана прошептала, и ее темные глаза вспыхнули:
      — Но мне нравится, когда он достает его из ножен, мой повелитель.
      Криспин не смог удержаться от внезапного смеха, это замечание застало его врасплох. Это не имело значения. Валерий и придворные вокруг него хохотали, а возничий низко поклонился императрице и невозмутимо улыбнулся. При этом дворе, наконец-то понял Криспин, многое определяли женщины.
      И разумеется, женщина, сидящая на троне. К императору явно вернулось непритворно хорошее настроение. Глядя на два трона, Криспин внезапно подумал об Иландре, со странной внутренней болью, словно удар клинка, которая все еще в таких случаях поражала его. Если бы его жена сделала подобное открыто провокационное замечание, он тоже счел бы его смешным, настолько он был в ней уверен. И Валерий был так же уверен в императрице. Криспин не в первый раз задал себе вопрос, каково это — быть женатым на женщине, которой нельзя доверять. Он бросил взгляд на стратига, Леонта. Высокий мужчина не смеялся. И его аристократка-жена тоже. Но для этого могло быть много причин.