Он вернулся домой незаметно, в прохладной темноте, смыл с себя аромат своего юного любовника — мальчик пользовался особенно душистой настойкой из трав — и переоделся как раз вовремя, чтобы встретиться с женщинами своего семейства в вестибюле до восхода солнца. Именно тогда, когда Бонос заметил веточки вечнозеленых растений в волосах каждой из трех женщин в честь Дайкании, он вдруг ясно вспомнил, что поступил точно так же (покинув другого мальчика) два года назад утром того дня, когда Город взорвался огнем и кровью.
      Стоя в изысканно украшенном святилище, активно участвуя, как и следовало ожидать от человека с его положением, в переменном пении двух хоров, Бонос позволил мыслям убежать в прошлое, но вспоминал он не шелковистое, стройное тело возлюбленного, а кошмар Двухлетней давности.
      Что бы ни говорили, что бы ни писали историки в будущем — или уже написали, — но Бонос там присутствовал — в Аттенинском дворце, в тронном зале вместе с императором, канцлером Гезием, со стратигом, с начальником канцелярии и всеми остальными. И он знал, кто именно произнес слова, которые обратили вспять волны событий двух дней, уже захлестнувшие ипподром и Великое святилище и докатившиеся до самых Бронзовых Врат Императорского квартала.
      Фастин, начальник канцелярии, настойчиво предлагал императору уехать из Города, уплыть в море от потайной пристани, построенной ниже садов, идти через пролив в Деаполис или еще дальше, чтобы переждать хаос, захлестнувший столицу.
      Они оказались запертыми внутри квартала со вчерашнего утра. Появление императора на ипподроме, где он должен был бросить платок в знак начала гонок в честь праздника Дайкании, вызвало не приветственные крики, а нарастающий яростный рев, а потом люди хлынули с трибун и столпились под катизмой, крича и жестикулируя. Они хотели получить голову Лисиппа Кализийца, главы налогового управления, и недвусмысленно заявляли об этом императору.
      Городскую стражу на ипподроме, как обычно, послали разогнать толпу, но ее смяли и растерзали. После этого привычная жизнь закончилась.
      — Победа! — крикнул кто-то, поднимая вверх отрубленную руку стражника, словно знамя. Бонос запомнил этот момент; иногда он ему даже снился. — Слава Синим и Зеленым!
      Сторонники обеих партий вместе подхватили этот крик. Что неслыханно. И этот крик разрастался, пока не загремел по всему ипподрому. Людей убивали прямо под ложей императора. В тот момент сочли разумным, чтобы Валерий Второй и императрица ушли из катизмы через заднюю дверь и вернулись по закрытой, приподнятой галерее в Императорский квартал.
      Первые убийства для черни всегда самые трудные. После люди словно переступают порог, и положение становится действительно опасным. Перехлестнув через стены ипподрома, кровь и огонь затопили город. Пожар бушевал весь день и всю страшную ночь, а тот день был вторым.
      Леонт только что вернулся с окровавленным мечом из вылазки на разведку вместе с Авксилием, командиром Бдительных. Они доложили, что горят целые улицы и Великое святилище. Синие и Зеленые маршируют бок о бок в дыму и распевают песни, считая, что они поставили Сарантий на колени. Называют несколько кандидатов на место императора, тихо сказал стратиг.
      — Кто-нибудь из них еще остался на ипподроме? — Валерий стоял рядом с троном и внимательно слушал. Его мягкое, гладковыбритое лицо и серые глаза выражали не отчаяние, а только напряженную сосредоточенность. «Его город горит, — подумал тогда Бонос, — а он выглядит, как ученый одной из древних школ, решающий задачу на вычисление объемов и площадей».
      — По-видимому, да, господин. Один из сенаторов, Симеон. — Леонт, учтивый, как всегда, удержался от взгляда на Боноса. — Некоторые из лидеров факций отвели его в катизму и нарядили в пурпур, а вместо короны надели на голову нечто вроде диадемы. Я считаю, что это произошло помимо его воли. Толпа застала его у собственного дома и схватила.
      — Он старый, перепуганный человек, — заметил Бонос. То были его первые слова, произнесенные в этой комнате. — Он не честолюбив. Его просто используют.
      — Я знаю, — тихо ответил Валерий. Командир Бдительных Авксилий сказал:
      — Они пытаются заставить выйти к ним Тертия Далейна. Ворвались в его дом, но прошел слух, что он уже покинул город.
      Тут Валерий все же улыбнулся, но улыбка не достигла глаз.
      — Конечно. Осторожный молодой человек.
      — Или трус, трижды возвышенный повелитель, — произнес Авксилий. На лице командира Бдительных читались гнев и презрение.
      — Возможно, он просто сохранил вам преданность, — мягко произнес Леонт, бросив взгляд на воина.
      «Возможно, но маловероятно», — подумал про себя Бонос. Благочестивый стратиг, как известно, склонен трактовать поступки других людей в их пользу, как будто можно судить о других по собственным добродетелям.
      Но самый младший сын убитого Флавия Далейна был предан императору не более, чем первому Валерию. У него должно быть честолюбие, но вряд ли он потянется за чашечкой с игральными костями в самом начале такой крупной игры. Из ближайшего загородного поместья Далейнов он сможет следить за настроением в Городе и вернуться очень быстро.
      Бонос, и сам охваченный страхом, не решался поднять глаза и взглянуть на человека, сидящего рядом с ним: на Лисиппа Кализийца, квестора имперского налогового управления, который был причиной всего происходящего.
      Главный налоговый чиновник Империи во время всей дискуссии молчал, его внушительное тело перетекало через края резной скамьи, на которой он сидел, грозя раздавить ее. Его лицо покрылось пятнами от напряжения и страха. Темные одежды тоже покрылись пятнами пота. Выразительные зеленые глаза тревожно перебегали от одного говорящего к следующему. Он должен был знать, что его публичная казнь — или даже решение вышвырнуть его в разъяренную толпу за Бронзовые врата — вполне возможный вариант на данный момент, хотя никто еще не высказал этого вслух. Это был бы не первый случай, когда чиновника по сбору налогов приносили в жертву народу.
      Валерий Второй не выказывал никаких признаков подобных намерений. Он всегда был лоялен по отношению к этому толстяку, который так эффективно и неподкупно финансировал его строительные замыслы и дорогостоящий подкуп различных варварских племен. Говорили, что Лисипп участвовал в махинациях, которые привели на трон первого Валерия. Правда это или нет, но честолюбивому императору нужен был безжалостный чиновник по сбору налогов не меньше, чем честный. Однажды Валерий сказал об этом Боносу самым прозаичным тоном, а необъятного кализийца, каким бы порокам он ни предавался в частной жизни, никому еще никогда не удавалось подкупить или склонить к предательству или оспорить полученные им результаты.
      Плавт Бонос, распевая молитвы рядом с женой и дочерьми два года спустя, все еще помнил ту смесь восхищения и ужаса, которую испытал в тот день. Шум толпы у ворот квартала проникал даже в зал, где они все собрались вокруг трона, среди дорогих безделушек из сандалового дерева, слоновой кости, золота и полудрагоценных камней.
      Бонос знал, что он сам, не колеблясь, отдал бы квестора факциям. При том, что налоги росли каждый квартал в последние полтора года, даже невзирая на разрушительные последствия чумы, Лисиппу не следовало арестовывать и пытать двух известных клириков за то, что они спрятали одного аристократа, скрывающегося от уплаты налогов, которого он разыскивал. Одно дело преследовать богатых, хотя Бонос так не считал. И другое дело преследовать клириков, которые служат народу.
      Несомненно, любой здравомыслящий чиновник учел бы беспорядки в Городе и то, насколько неустойчивы настроения в нем накануне осенних празднеств. Дайкания всегда была опасным временем для властей. Императоры проявляли осторожность, умиротворяли Город играми и щедрыми подачками. Они знали, сколько их предшественников потеряли зрение, конечности, жизнь в эти тревожные дни в конце осени, когда Сарантий праздновал — или становился опасно неуправляемым.
      Два года спустя Бонос повысил свой сильный голос, выпевая: «Да будет Свет для нас, и для наших мертвых, и для нас, когда мы умрем, господи. Святой Джад, позволь нам укрыться подле тебя и не блуждать во тьме».
      Снова приближается зима. Месяцы долгой, сырой, ветреной тьмы. В тот день, два года назад, был свет… красное зарево пожара, безудержно пожиравшего Великое святилище. Потеря настолько огромная, что и представить себе невозможно.
      — Северная армия может добраться сюда из Тракезии за четырнадцать дней, — тихим голосом заявил в тот день Фастин, сухо и деловито. — Верховный стратиг это подтвердит. У этой черни нет ни вожака, ни ясной цели. Любая марионетка, которую они объявят императором на ипподроме, будет безнадежно слабой. Симеон — император? Это смехотворно. Уезжайте сейчас, и вы вернетесь в Город с триумфом еще до начала зимы.
      Валерий, опираясь рукой на спинку трона, посмотрел сначала на старого канцлера Гезия, потом на Леонта. И канцлер, и златовласый стратиг, его давний соратник, колебались.
      Бонос понимал, почему. Фастин, возможно, прав, а может, совершает пагубную ошибку: ни один император, спасавшийся бегством от народа, которым правил, ни разу не вернулся, чтобы править снова. Симеон, возможно, — просто перепуганная кукла, но что остановит появление других, когда станет известно, что Валерий покинул Сарантий? Что, если наследник Далейнов соберется с силами или их ему предоставят?
      С другой стороны, совершенно очевидно, что император, разорванный на части воющей толпой, опьяненной собственной властью, также никогда уже не будет править. Бонос хотел сказать это, но промолчал. «Интересно, — подумал он, — если чернь зайдет так далеко, поймет ли она, что распорядитель Сената присутствовал здесь по чисто формальным причинам, что у него нет власти, он не представляет опасности и не причинил им никакого вреда? Что даже с финансовой точки зрения он такая же жертва порочного квестора налогового управления Империи, как и любой из них?»
      Сомнительно.
      Ни один из мужчин не произнес ни слова в тот решающий момент выбора дальнейшей судьбы. В открытое окно они видели пляшущие языки пламени и черный дым — это горело Великое святилище. Они слышали глухой, тяжкий рев толпы у ворот и на ипподроме. Леонт и Авксилий сообщили, что на ипподроме и вокруг него собралось, по крайней мере, восемьдесят тысяч человек, и толпа выплеснулась на форум. Еще столько же народу беспорядочно носится по улицам города, начиная от тройных стен внизу, и так было всю прошлую ночь. Таверны и кабаки громят и грабят, рассказывали они. Еще осталось вино, которое находят и достают из погребов, а затем распивают на бурлящих, дымных улицах.
      В тронном зале стоял запах страха.
      Плавт Бонос, который два года спустя торжественно распевал в соседнем святилище, тогда понял, что никогда не забудет этого мгновения.
      Все мужчины молчали. Заговорила единственная в зале женщина.
      — Я предпочла бы умереть, одетая в порфир, в этом дворце, — тихо произнесла императрица Аликсана, — чем от старости в ссылке, в любом месте на земле. — Она стояла у восточного окна, пока мужчины спорили, и смотрела на горящий город за садами и дворцами. Теперь она обернулась и смотрела только на Валерия. — Все дети Джада рождаются, чтобы умереть. Императорское облачение — прекрасные погребальные одежды, мой повелитель. Не так ли?
      Бонос помнил, как на его глазах побледнело лицо Фастина. Гезий открыл рот, потом закрыл и вдруг показался очень старым, глубокие морщины прорезали серый пергамент его кожи. Он запомнил кое-что еще, чего никогда уже не забудет: император, стоящий у трона, внезапно улыбнулся маленькой, изящной женщине у окна.
      Среди многих прочих вещей Плавт Бонос понял, со странным ощущением горечи, что он никогда в жизни не смотрел так ни на мужчину, ни на женщину и не получал ни одного взгляда, даже отдаленно напоминающего тот, которым танцовщица, ставшая потом императрицей, одарила Валерия в ответ.

* * *

      — Невозможно вынести, — громко произнес Клеандр, перекрывая шум таверны, — чтобы такой мужчина владел подобной женщиной! — Он выпил и вытер усы, которые пытался отращивать.
      — Он ею не владеет, — рассудительно ответил Евтих. — Возможно, он даже не спит с ней. И он действительно выдающийся человек, а ты — головастик.
      Клеандр сердито посмотрел на него, а остальные засмеялись.
      В «Спине» было очень шумно. Стоял полдень, утренние гонки закончились, послеполуденные гонки колесниц должны были начаться после перерыва. Самые престижные из питейных заведений возле ипподрома заполнила потеющая, охрипшая толпа болельщиков обеих команд.
      Самые ярые сторонники Синих и Зеленых отправились в менее дорогие таверны и кабаки, открытые для своих факций. Но хитрые управляющие «Спиной» предлагали бесплатную выпивку отставным и действующим возничим всех цветов со дня своего открытия, и соблазн выпить пива или чашу вина с кумирами с первого дня обеспечил «Спине» решающий успех.
      Так и должно быть… они вложили в нее целое состояние. Длинная ось таверны должна была имитировать настоящую спину ипподрома, вокруг которой колесницы неслись в стремительном беге. Вместо грохочущих копытами коней эту спину окружала мраморная стойка, и посетители стояли, облокотившись на нее с обеих сторон, и смотрели на уменьшенные копии статуй и монументов, которые украшали реальную стену на ипподроме. А для более предусмотрительных и платежеспособных клиентов, которые заранее заказывают места, существовали кабинки, вытянувшиеся в ряд до теневой стороны в задней части таверны.
      Евтих всегда был предусмотрительным, а Клеандр и Дор — платежеспособными, или скорее таковыми были их отцы. Пятеро юношей — все, разумеется, Зеленые — в дни бегов имели в постоянном пользовании заметную вторую с краю кабинку. Первую кабинку всегда резервировали для возничих или случайных посетителей из Императорского квартала, развлекающихся среди городской толпы.
      — Все равно ни один мужчина не может по-настоящему владеть женщиной, — мрачно произнес Гидас. — Он на время получает доступ к ее телу, если повезет, но может лишь мельком заглянуть в ее душу. — Гидас был поэтом или хотел им быть.
      — Если у них есть души, — кисло возразил Евтих и выпил свое тщательно разбавленное вино. — В конце концов это вопрос религиозный.
      — Уже нет, — запротестовал Поллон. — Совет патриархов решил эту проблему лет сто назад, или около того.
      — С перевесом в один голос, — с улыбкой заметил Евтих. Евтих много знал и не скрывал этого факта. — Если бы одному из почтенных клириков накануне ночью не повезло с проституткой, Совет, весьма вероятно, решил бы, что у женщин нет души.
      — Наверное, это святотатство, — пробормотал Гидас.
      — Упаси меня Геладикос! — рассмеялся Евтих.
      — Это действительно святотатство, — сказал Гидас, и на его лице промелькнула улыбка, что случалось нечасто.
      — Ее у них нет, — пробормотал Клеандр, не обращая внимания на их спор. — У них нет души. Или у нее нет, если она позволяет этой серой жабе ухаживать за ней. Она отослала обратно мой подарок, вы знаете.
      — Мы знаем, Клеандр. Ты нам говорил. Раз десять. — Поллон произнес это добродушно. И взъерошил волосы Клеандра. — Забудь ее. Она для тебя недоступна. Пертений занимает высокое положение в Императорском квартале и среди военных тоже. Жаба он или нет, но именно такие мужчины спят с подобными женщинами… если только кто-нибудь рангом еще выше не вытолкнет его из их постели.
      — Положение среди военных? — Голос Клеандра взлетел вверх от возмущения. — Да ты шутишь, клянусь членом Джада! Пертений Евбульский, этот вялый лизоблюд, секретарь надутого стратига, который давно уже растерял свою смелость, с тех пор как взял в жены женщину более высокого происхождения и решил, что ему нравятся мягкие постели и золото.
      — Говори тише, идиот! — Поллон схватил Клеандра за руку. — Евтих, разбавь это дерьмовое вино, пока он не затеял драку с половиной армии.
      — Слишком поздно, — грустно ответил Евтих. Другие проследили за его взглядом по направлению к мраморной стойке, тянущейся вдоль середины зала. Широкоплечий мужчина в форме офицера, разглядывавший копию статуи возничего Скортия, второй статуи Зеленых, смотрел на них с каменным лицом. Стоящие по бокам от него мужчины — оба гражданские — также взглянули на него, но потом отвернулись и занялись стоящей на стойке выпивкой.
      Чувствуя на плече руку Поллона, Клеандр промолчал, только уставился на офицера свирепым взглядом и смотрел до тех пор, пока тот не отвернулся. Клеандр фыркнул.
      — Я вам говорил, — сказал он, правда, тихо. — Армия никчемных жуликов, похваляющихся придуманными победами на поле боя.
      Евтих в изумлении покачал головой.
      — Ты и правда торопыга, головастик, да?
      — Не называй меня так.
      — Как, торопыгой?
      — Нет. По-другому. Мне уже семнадцать, и мне это не нравится.
      — Что тебе семнадцать?
      — Нет! Это прозвище. Перестань, Евтих. Ты не намного старше.
      — Да, но я не болтаю языком, как мальчишка, у которого первая эрекция. Кто-нибудь тебе его отрежет в один прекрасный день, если не поостережешься.
      Дор поморщился.
      — Евтих.
      Внезапно возле их кабинки возник служитель. Они посмотрели на него. Он принес кувшин с вином.
      — Наилучшие пожелания от того офицера у стойки, — сказал он, нервно облизываясь. — Он предлагает вам выпить вместе с ним за здоровье верховного стратига Леонта.
      — Я не пью, если мне ставят условия, — ощетинился Клеандр. — Я могу сам купить себе вина, когда захочу.
      Солдат не обернулся. У служителя сделался еще более несчастный вид.
      — Он, э, велел мне сказать, что если вы не выпьете его вино или откажетесь выпить за здоровье Леонта, он очень огорчится и выразит это, подвесив самого шумного из вас на крюк у входной двери. — Он помолчал. — Нам не нужны неприятности, знаете ли.
      — Да имел я его! — громко сказал Клеандр. Прошла секунда прежде, чем солдат обернулся.
      На этот раз вместе с ним обернулись двое крупных мужчин, стоящих по бокам.
      Один был рыжеволосый и рыжебородый, непонятного происхождения. Второй — откуда-то с севера, возможно, варвар, хотя его волосы были коротко острижены. Шум в «Спине» не смолкал. Служитель посмотрел на троих у стойки и успокаивающе махнул рукой.
      — Мальчишки меня не могут иметь, — сурово произнес солдат. При этих словах кто-то из стоящих дальше у стойки обернулся. — Мальчишки, носящие волосы на манер варваров, с которыми никогда не сталкивались, и одевающиеся, как бассаниды, которых никогда не видели, делают то, что им говорит воин из действующей армии. — Он оттолкнулся от стойки бара и медленно двинулся к их кабинке. Лицо его сохранило добродушное выражение. — У вас прически, как у врашей. Если бы армия Леонта не стояла сегодня на наших северных и западных границах, копейщики врашей могли уже стоять у ваших стен и грозить вам. Вы знаете, что они любят делать с мальчиками, захваченными в бою? Сказать вам?
      Евтих поднял руку и слабо улыбнулся.
      — Только не в праздничный день, спасибо. Уверен, что это неприятно. Ты действительно хочешь затеять ссору из-за Пертения Евбульского? Ты его знаешь?
      — Его — нет, но я затею ссору, если будут оскорблять моего стратига. Я предоставил вам выбор. Это хорошее вино. Выпейте за Леонта, и я выпью вместе с вами. Потом мы выпьем за старых возничих Зеленых, и один из вас объяснит мне, как эти проклятые Синие умудрились увести у нас Скортия. Евтих улыбнулся.
      — А ты, смею предположить, сторонник великолепных и непревзойденных Зеленых?
      — Всю мою жалкую жизнь, — кисло улыбнулся в ответ солдат.
      Евтих громко рассмеялся и подвинулся, чтобы тот мог сесть. Разлил подаренное вино. Они выпили за Леонта; никто из них не питал к нему неприязни. Трудно было, даже Клеандру, искренне не замечать такого человека, хотя он и пробормотал, отвернувшись, что-то насчет того, что человек таков, каков у него секретарь.
      Они быстро прикончили кувшин трибуна, потом еще два, поднимая тосты за длинную вереницу возничих Зеленых. Солдат многословно вспоминал выступавших за Зеленых во всех городах Империи во времена царствования последних трех императоров. Пятеро юношей никогда не слышали о большинстве из них. Двое друзей солдата наблюдали за ними от стойки бара, прислонившись к ней спиной, и иногда поднимали вместе с ними тост через проход. Один из них слегка улыбался, второй сохранял невозмутимое выражение лица.
      Затем управляющий «Спиной» дал команду трубить в рог, копируя сигнал к началу процессии колесниц на ипподроме, все начали расплачиваться и вывалили шумной толпой наружу, где сияло осеннее солнце и дул ветер. Они влились в толпы из других таверн и бань, устремившихся через площадь на послеполуденные гонки.
      Первый забег после перерыва был главным событием этого дня, и никто не хотел опоздать.
      — В этом заезде участвуют все четыре цвета, — объяснял Карулл, пока они поспешно пересекали площадь. — Восемь квадриг, по две каждого цвета, крупный приз. Единственный приз такой же величины бывает в последнем заезде этого дня, когда не участвуют Красные и Белые и соревнуются четыре упряжки от Зеленых и Синих на «бигах» — по два коня в упряжке. Тот заезд более чистый, этот — более опасный. На беговой дорожке, вероятнее всего, прольется кровь. — Он усмехнулся. — Может, кто-нибудь переедет этого темнокожего ублюдка Скортия.
      — Тебе бы этого хотелось? — спросил Криспин. Карулл несколько мгновений обдумывал этот вопрос.
      — Нет, — наконец, ответил он. — Слишком большое удовольствие на него смотреть. Хотя я уверен, что он тратит каждый год целое состояние на обереги против табличек с проклятиями и заклинаниями. Действительно, есть много Зеленых, которые были бы рады видеть, как его затопчут кони, за то, что он переметнулся к Синим.
      — Те пятеро, с которыми ты пил?
      — Во всяком случае, один из них. Самый шумный.
      Пятеро юнцов пробирались через форум перед ипподромом впереди них, направляясь к воротам для патрициев, к забронированным местам.
      — Кто та женщина, о которой он распространялся?
      — Танцовщица. Всегда танцовщица. Последняя любимица Зеленых. Кажется, ее зовут Ширин. Говорят, на нее стоит посмотреть. Они все такие, как правило. Молодые аристократы вечно отталкивают друг друга локтями, чтобы лечь в постель с модной танцовщицей или актрисой. Давняя традиция. В конце концов император женился на одной из них.
      — Ширин? — удивился Криспин. Это имя было записано на клочке пергамента, лежащем в его багаже.
      — Да, а что?
      — Интересно. Если это та самая, то мне предстоит нанести ей визит. Передать письмо от ее отца. — Сначала Зотик назвал ее проституткой.
      Карулл был изумлен.
      — Джадов огонь, родианин, вечно ты преподносишь сюрпризы. Не говори об этом моим новым друзьям. Самый молодой может всадить в тебя кинжал — или нанять для этого кого-нибудь, — если услышит, что ты имеешь к ней доступ.
      — Или станет моим другом на всю жизнь, если я предложу ему пойти туда вместе со мной.
      Карулл рассмеялся.
      — Богатый парень. Полезный друг. — Они обменялись насмешливыми взглядами.
      Варгос, шагающий рядом с Криспином с другой стороны, внимательно слушал и молчал. Касия осталась на постоялом дворе, где они поселились вчера вечером. Ее приглашали пойти вместе с ними на ипподром — в правление Валерия и Аликсаны женщинам разрешалось посещать ипподром, — но ей, судя по некоторым признаком, было не по себе, когда они оказались в бурлящем хаосе Города. Варгосу тоже, но он уже бывал внутри городских стен и знал, чего ожидать.
      Сарантий намного превосходил все ожидания, но их об этом предупреждали.
      Вчера долгая дорога от обращенных к суше стен до постоялого двора заметно встревожила Касию. Город праздновал: шум и огромное количество людей на улицах поражали воображение. Они миновали полуголого аскета, неустойчиво устроившегося на вершине квадратного триумфального обелиска. Его длинную белую бороду ветер относил в сторону. Он читал проповедь о царящих в Городе беззакониях окружившей его толпе жителей. Кто-то сказал, что он просидел наверху уже три года. И прибавил, что к нему лучше не приближаться с подветренной стороны.
      Несколько проституток работали с краю этой же толпы. Карулл пристально посмотрел на одну из них, затем рассмеялся, когда она улыбнулась ему и медленно пошла прочь, покачивая бедрами. Он показал пальцем — на отпечатках ее сандалий в пыли довольно четко выделялась надпись: «Иди за мной».
      Касия не рассмеялась, вспомнил Криспин.
      И она предпочла сегодня остаться на постоялом дворе, чтобы не оказаться так быстро снова на улицах.
      — Ты бы и правда затеял с ними драку? — спросил Варгос у Карулла. Это были его первые слова за весь день.
      Трибун бросил на него взгляд.
      — Конечно, затеял бы. Леонта при мне оскорбил избалованный городской сноб, у которого и усы-то настоящие еще не выросли.
      — Тебе придется часто драться, если будешь здесь так ко всему относиться, — заметил Криспин. — Подозреваю, что сарантийцы привыкли свободно высказывать свое мнение.
      Карулл фыркнул:
      — Ты собираешься рассказывать мне о Городе, родианин?
      — Сколько раз ты здесь бывал?
      Карулл увял.
      — Ну всего два раза, собственно говоря, но…
      — Тогда я подозреваю, что знаю о городской жизни намного больше тебя, солдат. Варена — не Сарантий, и Родиас уже не тот, что прежде, но я все же знаю, что если ты будешь вскидываться на дыбы по поводу каждого случайно услышанного мнения, как ты, возможно, поступаешь в своих казармах, то тебе не выжить.
      Карулл нахмурился.
      — Он нападал на стратига. Моего командира. Я сражался под началом Леонта против бассанидов под Евбулом. Во имя господа, я знаю, какой он. Этот постельный клоп со всеми деньгами его отца и дурацкой восточной одеждой не имеет права даже произносить его имя. Интересно, где был этот мальчишка в этот же день два года назад, когда Леонт подавил мятеж? Вот это была смелость, клянусь кровью Джада! Да, я бы затеял с ними драку. Это… вопрос чести.
      Криспин поднял брови.
      — Вопрос чести, — повторил он. — В самом деле. Тогда почему тебе было так трудно понять то, что я сделал у стен города вчера, когда мы входили в него?
      Карулл фыркнул.
      — Это не одно и то же. Ты мог нарваться, тебе бы вырвали ноздри за то, что ты назвал другое имя, а не то, что стояло в твоей подорожной. Преступлением было пользоваться этими бумагами. Во имя Джада, Мартиниан…
      — Криспин, — поправил его Криспин.
      Дорогу им перебежала группа возбужденных, не вполне трезвых болельщиков Синих, спешащих к своим воротам. Варгос покачнулся, но удержался на ногах. Криспин сказал:
      — Я предпочел войти в Сарантий как Кай Криспин — это имя дали мне отец и мать, а не под фальшивым именем. — Он посмотрел на трибуна. — Вопрос чести.
      Карулл выразительно покачал головой.
      — Единственная причина, по которой этот стражник не посмотрел, как следует, в твои документы и не задержал тебя за несовпадение имен, — это потому, что ты был со мной.
      — Я знаю, — внезапно усмехнулся Криспин. — На это я и рассчитывал.
      Идущий с другой стороны Варгос фыркнул от смеха, не сумев сдержаться. Карулл гневно уставился на него.
      — И ты собираешься назвать собственное имя у Бронзовых Врат? В Аттенинском дворце? Отвести тебя сначала к нотариусу, чтобы ты составил завещание и распорядился своим земным имуществом?
      Прославленные ворота Императорского квартала стояли как раз в противоположном конце форума перед ипподромом. За ними виднелись купола и стены дворцов. Неподалеку, к северу от форума, леса, мусор и кирпичи окружали строительную площадку огромного нового Святилища божественной мудрости Джада. Криспина — или Мартиниана — вызвали, чтобы он внес свою лепту.
      — Я еще не решил, — ответил Криспин.
      Это было правдой. Он не решил. Заявление у ворот таможни было сделано совершенно спонтанно. Даже когда он произносил собственное имя в первый раз после того, как ушел из дома, он уже понял, что, поскольку он явился в компании — фактически под охраной — полудюжины солдат, это могло означать, что перегруженный во время праздника работой стражник не станет смотреть его бумаги. Так и произошло. Карулл устроил Каю гневный, пересыпанный руганью допрос, как только они оказались вне пределов слышимости караулки, но этого следовало ожидать.
      Криспин отложил объяснение до тех пор, когда они сняли комнаты в одной известной Каруллу гостинице, неподалеку от ипподрома и нового Великого святилища. Солдат Четвертого саврадийского послали в казармы с докладом, а одного отправили в Императорский квартал, чтобы доложить, что мозаичник из Родиаса прибыл в Сарантий, следуя приказу.
      В гостинице, за вареной рыбой и мягким сыром с фигами и дыней на десерт, Криспин объяснил двум мужчинам и женщине, как получилось, что он путешествовал с имперской подорожной, принадлежащей другому человеку. Или, правильнее сказать, он объяснил очевидные аспекты этого дела. Остальное, имевшее отношение к мертвым и царице варваров, принадлежало лишь ему одному.
      Карулл был ошеломлен до такой степени, что молчал во время его рассказа, ел и слушал, не перебивая. Когда Криспин закончил, он лишь сказал:
      — Я привык биться об заклад и не боюсь рисковать, но я не поставил бы и медного фолла на то, что ты проживешь хоть один день в Императорском квартале как Кай Криспин, раз некто по имени Мартиниан был приглашен по повелению императора. При дворе не любят… сюрпризов. Подумай об этом.
      Криспин обещал подумать. Дать обещание было легко. Он все время думал об этом, не находя ответа, с момента ухода из Варены.
      Когда они пересекали форум ипподрома, оставляя за спиной святилище, а справа — Императорский квартал, приземистый, лысеющий человек, стоящий за складным, поспешно собранным столиком, выкрикивал одно за Другим имена и числа в толпу идущих мимо людей. Карулл остановился перед ним.