В городе Саватхи каждый ребенок знал имя Возвышенного Будды; в каждом доме с готовностью наполняли чашу для сбора подаяний, безмолвно протягиваемую учениками Гаутамы. Близко от города находилось любимое местопребывание Гаутамы, роща Джетавана, которую богатый купец Анатха-пиндика, ревностный почитатель Возвышенного, подарил ему и его ученикам.
      В эти места и направляли все рассказы и ответы, которые оба молодых аскета получали на свои расспросы о местопребывании Гаутамы, И когда они прибыли в Саватхи, то в Перт же доме, перед которым они остановились, прося подаяния, им предложили пищу. Они приняли угощение, и Сиддхартха спросил женщину, подававшую им кушанье:
      – Велико наше желание, о милосердная, узнать, где пребывает Будда Достопочтеннейший. Мы оба саманы и пришли из лесу, чтобы увидать его. Совершенного, и услыхать учение из его собственных уст.
      И женщина ответила:
      – Поистине, в надлежащее место попали вы, саманы из лесу. Знайте, в Джетаване, в саду Анатхапиндики, пребывает Возвышенный. Там вы, странники, можете и ночь провести – там достаточно места для всех тех бесчисленных, что стекаются сюда, чтобы внимать поучениям Возвышенного.
      Тогда обрадовался Говинда и радостно воскликнул:
      – Итак, наша цель достигнута, и путь наш кончен! Но скажи нам, о мать странствующих, знаешь ли ты его, Будду, случалось ли тебе видеть его собственными глазами?
      – Много раз видела я Возвышенного, – ответила женщина. – В иные дни я вижу, как он проходит по улицам, безмолвно, в желтом плаще, как он молча протягивает у дверей домов свою чашу для подаяний, как он уносит наполненную чашу.
      С восторгом прислушивался к ее словам Говинда. Он готов был еще долго расспрашивать и слушать ее, но Сиддхартха заторопил его продолжать путь. Они поблагодарили и пошли дальше, не имея даже надобности расспрашивать о дороге, так как немало странников и монахов из общины Га-утамы направлялись туда же, в Джетавану. И хотя они прибыли туда ночью, но в роще еще царило большое оживление: то и дело прибывали новые люди, слышались возгласы, разговоры и расспросы о пристанище. Оба саманы, привыкшие к жизни в лесу, скоро и бесшумно отыскали себе местечко для ночлега и проспали там до самого утра.
      Когда взошло солнце, они с изумлением увидали, какая огромная толпа верующих и любопытных провела тут ночь. По всем дорожкам чудной рощи расхаживали монахи в желтой одеянии; другие сидели под деревьями, погруженные в созерцание или занятые духовной беседой. Похожим на город был этот тенистый парк, в котором люди кишели, как пчелы в улье. Большинство монахов направилось в город с чашами для подаяний, чтобы собрать припасов для полуденной трапезы, единственной в течение дня. Сам Будда, Просвещенный, отправлялся по утрам за сбором подаяний.
      Сиддхартха увидал его и тотчас же, точно по наитию свыше, узнал. Он увидел тихо идущего скромного человека, в желтой рясе, с чашей для подаяний в руках.
      – Взгляни туда, -тихо сказал Сиддхартха Говинде, – вон идет Будда!
      Говинда внимательно взглянул на монаха в желтой рясе, с виду будто ничем не отличавшегося от сотен других монахов. И скоро также сказал себе:
      – Это он!
      И оба пошли вслед за Буддой, не спуская с него глаз.
      Будда шел своей дорогой со скромным видом, погруженный в думы. Его спокойное лицо не было ни радостно, ни грустно, оно как будто освещалось улыбкой изнутри. Со скрытой улыбкой, тихо, спокойно, напоминая здоровое дитя, шел вперед Будда, нося свое одеяние и ставя ногу так же, как все его монахи, по точно предписанным правилам. Но лицо его и походка,, его тихо опущенный взор, его тихо свисающая рука и даже каждый палец на этой тихо опущенной руке дышали миром, дышали совершенством. В них не чувствовалось никаких исканий, никакой подражательности, от них веяло кроткой, неувядаемой безмятежностью, неугасаемым светом, ненарушимым миром.
      Так шел Гаутама, направляясь в город за подаянием, и оба саманы узнали его по одному только этому безграничному спокойствию, по безмятежности всей его внешности, в которой не было заметно никаких исканий и желаний, ничего деланного и принужденного, в которой все было – свет и мир.
      – Сегодня мы услышим учение из собственных его уст! – сказал Говинда.
      Сиддхартха оставил это замечание без ответа. Он не особенно интересовался самим учением. Он не ожидал услышать что-нибудь новое – ведь ему, так же как и Говинде, уже не раз приходилось слышать о содержании проповеди Будды, хотя и в передаче из вторых и третьих рук. Но он внимательно глядел на голову Гаутамы, на его плечи, ноги, на тихо опущенную руку, и ему казалось, что каждый сустав на каждом пальце этой руки учил, говорил, дышал, благоухал, сияя правдой. Этот человек, этот Будда был правдив до кончиков ногтей. Этот человек был святой. Никогда Сиддхартха не испытывал по отношению к другому человеку такого благоговения; ни один человек не внушал ему такой любви.
      Оба юноши следовали за Буддой до самого города и молча вернулись назад, так как намерены были в этот день воздержаться от пищи. Они дождались возвращения Гаутамы, видели, как он вкушал трапезу в кругу своих учеников – даже птичка не насытилась бы тем, что он съел – видели, как он удалился под сень манговых деревьев.
      А вечером, когда жара спала и лагерь оживился, все собрались вокруг Будды. Тогда и они услышали его проповедь. Они прислушивались к его голосу. И даже самый голос его был совершенен, звучал совершенным спокойствием, был полон мира. Гаутама излагал учение о страдании, о происхождении страдания, о пути к уничтожению страдания. Спокойно и ясно текла его тихая речь. Страданием была жизнь, полон страданий был мир, но избавление от страдания найдено: спасется от него тот, кто пойдет путем Будды. Кротким, но твердым голосом говорил Возвышенный, излагая свои четыре главные истины, излагая восьмеричный путь к искуплению. Терпеливо шел он обычным путем поучений – путем примеров и повторений. Ясно и тихо парил его голос над слушателями, – как свет, как звездное небо.
      Когда Будда, с наступлением ночи, закончил свою проповедь, некоторые из прибывших странников выступили вперед и высказали свое желание вступить в общину и стать его учениками. И Гаутама принял их, говоря:
      – Вы слышали учение, слышали, чего оно требует. Придите же к нам и живите в святости, дабы положить конец всякому страданию.
      И тут – о диво – выступил Говинда, всегда такой робкий, и со словами: «И я прибегаю к Возвышенному и его учению», – попросил принять его в среду учеников, и был принят.
      Вслед за тем, как Будда удалился для ночного отдыха, Говинда горячо обратился к Сиддхартхе:
      – Сиддхартха, не подобает мне делать тебе упреки. Оба мы слышали Возвышенного, слышали его учение. Говинда внял ему и стал его учеником. Ты же, столь почитаемый мною, неужели не хочешь идти по стезе спасения? Неужели ты еще колеблешься, хочешь обождать?
      Сиддхартха словно пробудился от сна, услыхав слова Говинды, Долго глядел он в лицо друга. Потом тихо, без малейшей насмешки в голосе, произнес:
      – Говинда, друг мои, наконец-то ты сделал решительный шаг, наконец-то сам избрал свой путь. Всегда, о Говинда, ты был лишь моим другом, всегда шел только следом за мной. Часто думалось мне: неужели Говинда никогда не сделает шага самостоятельно, без меня, по собственному почину? И вот ты возмужал наконец и сам избираешь свой путь. Да обретешь ты на нем спасение!
      Но Говинда, не совсем поняв слова, повторил свой вопрос тоном нетерпения:
      – Отвечай же, прошу тебя, мой милый. Скажи мне, хотя иначе и быть не может, что и ты, мой ученый друг, изберешь своим прибежищем Возвышенного Буддую. Тогда Сиддхартха положил свою руку на плечо Говинды: – Ты не расслышал моего напутственного пожелания, о Говинда. Я повторю его. Да удастся тебе пройти этот путь до конца! Да обретешь ты на нем спасение!
      Тут только понял Говинда, что друг покинул его, и залился слезами.
      – Сиддхартха! – жалобно воскликнул он.
      Сиддхартха же ласково сказал ему:
      – Не забывай, Говинда, что ты отныне принадлежишь к саманам Будды. Ты отрекся от родины и родных, от своего сословия и собственности, отрекся от собственной воли, отрекся от дружбы. Так требует устав, так требует Возвышенный. Ты сам захотел этого! Завтра, о Говинда, я расстанусь с тобой.
      Долго еще оба друга ходили по роще, долго лежали они, не находя сна. И снова и снова Говинда умолял друга сказать ему, почему он не хочет обратиться к учению Гаутамы, какой недостаток он находит в этом учении. Сиддхартха же на все просьбы отвечал словами:
      – Успокойся, Говинда, учение Возвышенного превосходно, как могу я находить в нем недостатки?
      Рано утром один из старейших монахов, последователей Будды, обходил парк, сзывая всех новопоступивших учеников, чтобы облачить их в желтые рясы и наставить в первых правилах и обязанностях их нового звания. Тогда Говинда сделал над собою усилие, еще раз обнял своего друга молодости и присоединился к шествию послушников.
      Сиддхартха в глубокой задумчивости стал прохаживаться по роще. Тут навстречу ему попался Гаутама, и после почтительного приветствия, ободренный взглядом Будды, полным доброты и кротости, юноша попросил у Возвышенного позволения говорить с ним. Безмолвным наклонением головы тот выразил согласие.
      Тогда Сиддхартха сказал:
      – Вчера, о Возвышенный, я имел счастье слушать твое дивное учение. Вместе с моим другом я прибыл издалека, чтобы услышать его. И вот мой друг остается с твоими учениками, он принял твое учение. Я же снова отправляюсь в странствие.
      – Как тебе угодно, – учтиво заметил Возвышенный.
      – Слишком смела моя речь, – продолжал Сиддхартха, – но мне не хотелось бы уходить от Возвышенного, не высказав перед ним с полной искренностью своих мыслей. Соблаговолит ли Достопочтенный уделить мне еще минуту внимания?
      Будда молча кивнул головой в знак согласия.
      – Одно, о Возвышенный, – продолжал Сиддхартха, – в особенности восхищает меня в твоем учении. Это его совершенная ясность и убедительность. Цельной, нигде и никогда не прерываемой цепью рисуешь ты мир, вечной цепью, сплетенной из причин и следствий. Никогда и никем эта мысль не была так ясно осознана, так бесспорно доказана. Поистине, сильнее должно забиться в груди сердце каждого брахмана, когда он, при свете твоего учения, увидит, что все в мире неразрывно связано между собой, что в нем нет пробелов, все ясно, как хрусталь, и ничто не зависит от случая, не зависит от произвола богов. Хорош ли этот мир или кет, есть ли жизнь в нем страдание или благо – это остается вопросом. Быть может, оно и несущественно. Но единство мира, взаимная связь всех явлений, одинаковая подчиненность всего, как великого, так и малого, одному и тому же закону причинности, возникновения и смерти – все это ярко выступает в твоем возвышенном учении, о Совершенный. Но это единство и естественная преемственность всех вещей, судя по твоему же учению, все же прерывается в одном месте. Через один маленький пробел в этот мир единства вторгается нечто чуждое и новое, чего раньше не было и чего нельзя ни показать наглядно, ни доказать словами – это именно твое учение о преодолении мира, об искуплении. Однако благодаря этому маленькому пробелу, этому маленькому прорыву, этот вечный, проникнутый единством мировой закон разбивается и теряет силу. Прости, что я высказываю это возражение.
      Тихо и бесстрастно выслушал его Гаутама, Своим кротким, благожелательным и ясным голосом ответил ему Совершенный:
      – Ты слушал учение, о сын брахмана, и благо тебе, что ты так глубоко вникал в него. Ты нашел в нем пробел, ошибку. Продолжай и дальше вдумываться в него. Но избегай, любознательный, дебрей мнений и споров из-за слов. Не в мнениях дело, каковы бы они ни были – прекрасны или безобразны, умны или нелепы, каждый волен соглашаться с ними или отвергать их. Но учение, которое ты слышал от меня, не мнение, и не в том его цепь, чтобы объяснить мир для людей любознательных. Его цель иная – искупление, избавление от страданий. Бот чему учит Гаутама – и ничему иному.
      Да не прогневается на меня Возвышенный, – сказал юноша. – Не затем, чтобы спорить, препираться из-за слов, я позволил себе так говорить с тобой. Воистину, ты прав, не во мнениях дело. Но позволь мне заметить еще одно: ни на одно мгновение я не усомнился в тебе. Ни на одно мгновение не возникало во мне сомнение в том, что ты Будда, что ты достиг той высшей цели, к какой стремятся столько тысяч брахманов к сыновей брахманов. Ты нашел спасение от смерти. Ты достиг этого собственными исканиями, собственным, тобой самим пройденным путем – размышлением, самоуглублением, познаванием, просветлением. Но не принятием какого-нибудь чужого учения. И моя мысль, о Возвышенный, такова – никому не достичь спасения благодаря какому бы то ни было учению. Никому, о Достопочтенный, не сумеешь ты передать и высказать словами и поучениями, что испытал ты в час просветления. Многое содержит в себе учение просвещенного Будды, многих оно научит жить по правде, избегать зла. Но одного нет в этом столь ясном, столь высоком учении – в нем не раскрыта тайна того, что Возвышенный пережил сам, он один среди сотен тысяч. Вот что думалось и выяснилось мне, когда я слушал тебя. И вот причина, почему я снова пускаюсь в странствие. Не затем, чтобы искать другого, лучшего учения – такого, я знаю, нет, – а затем, чтобы порвать со всеми вообще учениями и учителями, и одному либо достигнуть своей цели, либо погибнуть. Но часто буду я вспоминать, о Возвышенный, тот день и час, когда мои очи зрели святого.
      Глаза Будды смотрели в землю; тихим, совершеннейшим бесстрастием сияло его непроницаемое лицо.
      – Пусть твои мысли, – медленно проговорил он, – не окажутся заблуждениями. Желаю тебе достигнуть своей цели. Но скажи мне: видал ли ты толпу моих саман, моих многочисленных братьев, прибегнувших к учению? И думаешь ли ты, чужой самана, что для них всех было бы лучше отказаться от этого учения и вернуться к мирской жизни с ее страстями?
      – Далека от меня подобная мысль! – воскликнул Сиддхартха. – Пусть они все остаются верными учению, пусть достигают своей цели! Не подобает мне судить других. Только для себя, для себя одного я должен составить свое суждение, должен избрать одно, отказаться от другого. Мы, саманы, ищем избавления от Я. Если бы я стал одним из твоих учеников, о Возвышенный, то, боюсь, мое Я только с виду успокоилось бы, нашло бы только призрачное искупление, в действительности же продолжало бы жить и даже выросло еще более, ибо тогда самое учение и моя приверженность к нему, моя любовь к тебе и общность монахов стали бы моим Я.
      С полуулыбкой, с непоколебимой ясностью и приветливостью во взоре Гаутама взглянул юноше в глаза и попрощался с ним едва заметным движением.
      – Ты умен, мой друг, – сказал Возвышенный, – и умно умеешь говорить! Остерегайся, однако, чрезмерного умствования.
      И дальше проследовал Будда, но взгляд его и полуулыбка навсегда запечатлелись в памяти Сиддхартхи.
      – Никогда, ни у одного человека я не видел такого взгляда, такой улыбки, – думал Сиддхартха, – никогда не видал я, чтобы кто-нибудь так сидел и ступал, как он. Желал бы и я быть в состоянии так глядеть и улыбаться, сидеть и ходить – так непринужденно и величаво, так сдержанно и открыто, так по-детски просто и таинственно. Поистине, так может смотреть, ступать только человек, проникший в сокровенную глубину своего Я. Ну, что ж – постараюсь и я достигнуть того же!
      – Одного только человека видел я, – продолжал свои раз мышления Сиддхартха, – одного единственного, перед кота-рым я должен был опустить глаза. Ни перед кем больше я не стану опускать глаз! Ни одно учение уже не может соблазнить меня, раз я не поддался учению этого человека.
      – Многое отнял у меня Будда, – думал Сиддхартха, – многого лишил он меня, но еще больше подарил мне. Он отнял у меня друга, человека, который верил в меня, а теперь верит в него, который был моей тенью, а теперь стал тенью Гаутамы. Но зато он подарил мне Сиддхартху, подарил меня самого...

      Покидая рощу, где пребывал Будда и где остался его друг, Сиддхартха почувствовал, что в этой же роще он оставил за собой и всю свою прежнюю жизнь, что он навсегда расстался с нею. И это ощущение так захватило его, что он ни о чем более не мог думать. Медленно продолжая свой путь, он старался разобраться в самом себе. Словно человек, нырнувший в глубокую воду, он спустился на самое дно этого ощущения, к его причинам, ибо в выяснении причин, – полагал он, – и состоит цель мышления; только путем такого выяснения ощущение становится познанием и не улетучивается, а приобретает сущность и начинает излучать тот свет, который в нем заключается.
      Медленно продолжая свой путь, Сиддхартха предавался размышлениям. Прежде всего он установил, что уже перестал быть юношей, что он возмужал. Установил, что, подобно змее, сбрасывающей с себя старую кожу, освободился от того, что существовало в нем в течение всей его молодости – от желания иметь наставников и учиться у других. Последнего учителя, встреченного им на своем пути, даже его, величайшего и мудрейшего из учителей, святейшего Будду, он покинул: он должен был уйти от него, не мог принять его учения.
      И, еще более замедляя свои шаги, погруженный в свои мысли, Сиддхартха спрашивал себя:
      – Чему же, собственно, ты хотел научиться от учителей и из их учений, и чему именно, сколько тебя ни учили, они все-таки не сумели научить тебя?
      И пришел к заключению:
      – Познать Я, его смысл и сущность – вот чего я добивался. Я хотел отрешиться от этого Я, побороть его. Но не смог. Я мог только обманывать его, убегать от него, прятаться от него. Поистине, ничто в мире не занимало в такой степени мои мысли, как это мое Я, как та загадка, что я живу, что я представляю отдельное, обособленное от всех других существо, что я – Сиддхартха. И ни о чем другом в мире я не знаю так мало, как о себе – о Сиддхартхе.
      Погруженный в размышления, медленно продвигающийся вперед странник остановился, пораженный этой мыслью, и тотчас же из последней выскочила новая мысль, следующая: «То, что я ничего не знаю о самом себе, что Сиддхартха остался для меня таким чуждым и неизвестным, обусловлено одной только причиной: я боялся самого себя, я убегал от самого себя. Я искал Атмана, искал Брахму, я стремился разобрать свое Я по частям, очистить его от всех оболочек, чтобы отыскать в его неизведанной глубине ядро всех этих оболочек, – Атмана, жизнь, Божественное, первооснову. Но себя-то самого я при этом потерял...»
      Сиддхартха поднял глаза и оглянулся кругом. Улыбка заиграла на его лице, и все его существо пронизало такое чувство, точно он пробудился от долгого сна. Он двинулся дальше, но теперь он шел бодрым скорым шагом, как человек, знающий, что ему нужно делать.
      – О, – думал он, вздохнув с облегчением, – теперь я не дам больше Сиддхартхе ускользать от меня. Не стану больше посвящать все свои мысли и жизнь Атману и страданию мира. Не стану больше умерщвлять и разрушать себя, чтобы найти за развалинами какую-то тайну. Ни Йогаведа, ни Ат-харваведа или какое-либо другое учение не будет больше руководить мною. К самому себе я поступлю в учение, у самого себя я буду изучать тайну, именуемую Сиддхартхой.
      Он стал оглядываться кругом, словно в первый раз увидел мир. Как прекрасен был этот мир, как разнообразен, как странен и загадочен был мир! Пестрели синие, желтые, зеленые краски, текли небо и река, поднимались лес и горы, – все было так прекрасно, загадочно и волшебно, а посреди всего этого великолепия – он, Сиддхартха, пробуждающийся, на пути к самому себе. И все это – все это желтое и голубое, лес и река – впервые лишь входило в Сиддхартху через глаза, – все это не было больше чарами Мара или покрывалом Майи, не было больше бессмысленной и случайной множественностью мира явлений, столь презренной в глазах глубоко мыслящего брахмана, который пренебрегает множественностью и ищет единства. Синее было синим, река была рекой, и хотя и в голубом, и в реке, и в Сиддхартхе пребывало в скрытом виде единое и божественное, но ведь в том именно и заключалось свойство и смысл божественного, чтобы здесь быть желтым или синим, там – небом или лесом, а тут Сиддхартхой. Смысл и сущность были не где-то вне вещей, а в них самих, во всем.
      – До чего я был глух и туп! – думал Сиддхартха, быстро идя вперед. – Если кто-нибудь, читая рукопись, хочет доискаться ее смысла, то не станет же он презирать знаки и буквы и называть их обманом, случайностью, ничего не стоящей оболочкой. Нет, он будет разбирать и изучать их с любовью, букву за буквой. Я же, желавший прочесть книгу моего собственного существа, я ради какого-то заранее предположенного смысла смотрел с пренебрежением на знаки и буквы; я называл мир явлений призрачным, называл свой глаза, свой язык – случайными, лишенными всякой ценности явлениями. Нет, теперь всему этому конец! Я проснулся. Я в самом деле проснулся. Я как будто сегодня только родился.
      Но дойдя до этого пункта в своих размышлениях, Сиддхартха внезапно остановился, словно увидел под ногами змею.
      Ибо внезапно ему стало ясно еще одно: раз он действительно как бы проснулся или родился вновь, то должен начинать жизнь сызнова, начинать ее с самого начала. Когда в это самое утро он покидал рощу Джетавану, рощу Возвышенного, уже наполовину проснувшийся, уже по пути к самому себе, то у него было намерение – и оно казалось ему таким естественным, само собой понятным – вернуться на родину к своему отцу. Но теперь, в ту самую минуту, когда он остановился, словно увидав на дороге змею, в нем проснулось и сознание: «Да ведь я уже не тот, чем был. Я уже не аскет, не жрец, не брахман. Что же я стану делать дома, у отца? Изучать священные книги? Приносить жертвы? Упражняться в самоуглублении? Да ведь с этим всем уже покончено, всего этого уже не будет на моем пути».
      Словно окаменев, стоял Сиддхартха на одном месте. На миг сердце его остановилось; он почувствовал, как оно, словно маленькая птичка или зверек, похолодело и сжалось в груди, при мысли о том, до чего он одинок. В течение многих лет он жил без родины и не чувствовал этого. Теперь он почувствовал. Все mb. время, как бы он ни отрешался от самого себя, он оставался сыном своего отца, оставался брахманом, человеком высокого звания, ученым. Теперь же он был только Сиддхартхой, правда, проснувшимся, но ничем более. Он глубоко перевел дух и вздрогнул от холода. Никто не был так одинок, как он. Всякий человек благородного звания, всякий ремесленник принадлежал к своему сословию, находил у таких же, как он, благородных или ремесленников, убежище, делил их жизнь, говорил их языком. Не было такого брахмана, который бы не причислял себя к брахманам, не жил в их обществе, – не было такого аскета, который не нашел бы прибежища в среде саман. Даже наиболее уединившийся от людей лесной отшельник не бывает совершенно одинок; и он имеет общение с подобными ему, и он принадлежит к известному классу, заменяющему ему родину. Говинда стал мо нахом, и тысячи монахов стали его братьями; они носили такое же, как он, платье; имели такую же, как он, веру; говорили таким же, как он, языком. Но он, Сиддхартха, кому он близок? Чью жизнь будет он разделять? С кем у него общий язык?
      Из этого мгновения, когда окружающий мир как бы растаял и отошел от него, когда он стоял одинокий, как звезда на небе, – из этого мига душевного холода и упадка духа Сиддхартха вынырнул с резче выраженным, чем раньше, крепче сжавшимся Я. Это был последний – он чувствовал это – трепет пробуждения, последняя судорога рождения. Вслед за этим он снова двинулся в путь и зашагал быстро и нетерпеливо – но не домой, не к отцу, не к старой жизни...

КАМАЛА