ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

С тех пор как Верагут жил один в своей маленькой пристройке, его жена ни разу у него не бывала. Когда она стучавшись, быстро и взволнованно вошла в мастерскую, он сразу приготовился услышать плохую весть. И так силен был в нем отцовский инстинкт, что не успела она сказать хотя бы слово, как у него вырвалось:

— Что-нибудь с Пьером? Она торопливо кивнула.

— Кажется, он серьезно болен. Сначала он был какой-то странный, а потом его снова вырвало. Надо ехать за доктором.

Пока она говорила, ее глаза обежали большое, пустое помещение и остановились на новой картине. Она не видела фигур, не узнала даже маленького Пьера, она только смотрела на холст и вдыхала воздух комнаты, в которой годами жил ее муж, и она смутно почувствовала здесь такую же атмосферу одиночества и упрямого самоограничения, в какой долгие годы жила она сама. Это длилось всего одно мгновение, затем она оторвала взгляд от картины и попыталась ответить на торопливые вопросы художника.

— Пожалуйста, сейчас же вызови по телефону автомобиль, — наконец сказал он, — так будет быстрее, чем на лошадях. Я сам поеду в город, вот только вымою руки. Я сейчас приду в дом. Ты уложила его в постель?

Спустя четверть часа он сидел в автомобиле и разыскивал единственного врача, которого он знал и который раньше бывал у них в доме. В старой квартире он его не нашел, врач переехал. В поисках новой квартиры Верагут встретил его коляску, советник медицины поздоровался с ним, он кивнул в ответ и уже проехал было мимо, но вспомнил, что это тот самый человек, которого он ищет. Он повернул обратно и нашел коляску врача у дома одного из его пациентов, где ему пришлось провести какое-то время в мучительном ожидании. Затем он перехватил врача в дверях дома и усадил в свой автомобиль. Врач отказывался и сопротивлялся, Верагуту пришлось заполучить его почти силой.

В автомобиле, который сразу же стремительно помчался по направлению к Росхальде, врач положил ему руку на колено и сказал:

— Ну что ж, я ваш пленник. Меня ждут другие, нуждающиеся в моей помощи, вы это знаете. Итак, в чем же дело? Заболела жена? Нет? Значит, мальчик. Как бишь его зовут? Пьер, точно: Я давно уже его не видел. Так что же с ним? Несчастный случай?

— Он болен, со вчерашнего дня. Сегодня утром ему как будто бы стало лучше, он поднялся и немного поел. А теперь его опять рвет и, видимо, появились боли.

Врач провел худощавой рукой по умному, некрасивому лицу.

— Значит, что-то с желудком. Ну, мы увидим. А в остальном у вас все хорошо? Прошлой зимой я видел вашу выставку в Мюнхене. Мы гордимся вами, почтеннейший.

Он посмотрел на часы. Оба замолчали. Автомобиль сменил скорость и с громким пыхтением стал подниматься в гору. Вскоре они были на месте. Ворота оказались заперты, и им пришлось выйти из автомобиля.

— Подождите меня! — крикнул врач шоферу. Они быстро прошли через двор и вошли в дом. Мать сидела у постели Пьера.

Неожиданно у врача оказалось много времени. Он не торопясь приступил к исследованию, попытался разговорить мальчика, нашел добрые слова утешения для матери и своим спокойствием создал атмосферу доверия и деловитости, которая подействовала благотворно и на Верагута.

Пьер держался замкнуто, был молчалив, раздражителен и недоверчив. Когда ему ощупывали и сдавливали животик, он насмешливо кривил рот, словно находил все эти усилия глупыми и бесполезными.

— Отравление, похоже, исключается, — неуверенно сказал врач, — и в слепой кишке я тоже ничего не нахожу. Скорее всего, просто расстроенный желудок. В таких случаях лучше всего ждать и воздерживаться от пищи. Не давайте мальчику сегодня ничего, разве что немножко чаю, если у него появится жажда, а вечером можно дать глоточек бордо. Если все пойдет хорошо, дайте ему завтра утром чаю с сухариками. А если у него появятся боли, позвоните мне по телефону.

Только в дверях госпожа Верагут начала задавать врачу вопросы. Но не узнала ничего нового.

— По-видимому, сильное расстройство желудка, а ребенок, судя по всему, чувствительный и нервный. Температуры нет совсем, вечером можете измерить еще раз. Пульс немного вяловат. Если не наступит улучшения, загляну опять. Я думаю, ничего серьезного.

Он быстро простился и вдруг снова заторопился. Верагут проводил его к машине.

— Это долго продлится? — спросил он в последний момент.

Врач резко засмеялся.

— Вот уж не думал, что вы так мнительны, господин профессор. Мальчик излишне хрупок, а у кого из нас в детстве не бывало расстройства желудка? До свидания!

Верагут знал, что в доме его не ждут, и задумчиво побрел в поле. Сдержанное, строгое поведение врача его успокоило, и он теперь сам удивлялся своему волнению и чрезмерной мнительности.

С легким сердцем он шел и шел, вдыхая нагретый воздух ясного позднего утра. Ему казалось, что сегодня он в последний раз прогуливается по этим лугам, вдоль рядов плодовых деревьев, и на душе у него было легко и привольно. Когда он попытался понять, откуда это новое чувство развязки и избавления, ему стало ясно, что все это следствие утреннего разговора с женой. То, что он рассказал ей о своих планах и она так спокойно выслушала его и даже не пыталась возражать, что все пути к отступлению были отрезаны и никакие уловки уже не могли помешать осуществить задуманное, что ближайшее будущее виделось теперь ясно и недвусмысленно, — все это оказывало на него благотворное воздействие, было источником успокоения и нового чувства собственного достоинства.

Он безотчетно свернул на дорогу, по которой шел несколько недель назад со своим другом Буркхардтом. Только когда дорога, ведущая через поле, стала подниматься вверх, он понял, куда пришел, и вспомнил о своей прогулке с Отто. Вон тот лесок наверху, со скамейкой и открывающимся в таинственно затененном просвете чистым, живописно удаленным видом голубоватой речной долины, он собирался писать осенью, на скамейку он хотел посадить Пьера, так чтобы белокурая детская головка мягко вписалась в темновато-коричневое лесное освещение.

Он осторожно поднимался наверх, не ощущая больше зноя приближающегося полдня, и, пока он напряженно ожидал момента, когда за гребнем холма откроется лесная опушка, на память ему снова пришел тот день с Буркхардтом, он вспомнил их беседы, даже отдельные слова и вопросы друга, вспомнил тогда еще почти весенний ландшафт, зелень которого давно уже стала гораздо темнее и мягче. И вдруг его охватило чувство, которого он давно уже не испытывал и неожиданное возвращение которого напомнило ему времена юности. Ему показалось, что после той прогулки с Отто прошло очень-очень много времени и сам он с тех пор вырос, изменился и продвинулся вперед настолько, что, оглядываясь назад, мог воспринимать свое тогдашнее "я" с известной иронией и жалостью.

Пораженный этим ощущением, которое так свойственно молодости и которое лет двадцать назад было для него обычным делом, а сегодня коснулось его точно по редкому мановению волшебства, он окинул внутренним взглядом короткую пору этого лета и увидел то, чего не знал еще ни вчера, ни даже только что. Он увидел себя преображенным, ушедшим за эти два-три месяца далеко вперед, увидел свет и ясное предчувствие пути там, где еще недавно были только мрак и беспомощная растерянность. Казалось, жизнь его отныне снова стала чистой, уверенно и быстро текущей по своему руслу рекой или потоком, тогда как раньше она долго медлила в тихом болотистом озере и нерешительно вращалась вокруг своей оси. И ему стало ясно, что после путешествия он больше не вернется обратно, что ему остается только проститься со здешними местами, как бы ни горело и ни кровоточило его сердце. Его жизнь снова пришла в движение, и этот поток решительно понес его к свободе и будущему. В душе, сам того не сознавая, он уже простился и навсегда расстался с городом и окрестностями, с Росхальде и женой.

Он остановился, дыша всей грудью, подхваченный и несомый волной пророческого предчувствия. Он вспомнил о Пьере. Пронзительная, дикая боль сотрясла все его существо, когда он понял, что ему надо до конца пройти этот путь, что расстаться предстоит и с Пьером.

Он долго стоял с подергивающимся лицом. Жгучая боль, которую он ощущал в себе, была все же жизнью и светом, несла ясность и будущее. Это было то, чего ждал от него Отто Буркхардт. Это был час, которого ждал друг. Застарелые, долго скрываемые нарывы, о которых он говорил, были наконец вскрыты. Разрез причинял боль, сильную боль, но вместе с дорогими его сердцу желаниями, от которых он отрекся, ушли в прошлое внутреннее беспокойство и разлад, раздвоенность и оцепенение души. Его окружало сияние дня, беспощадно яркого, великолепного, ясного дня.

Взволнованно прошел он несколько последних шагов до вершины холма и сел в тени на каменную скамью. Глубокое ощущение жизни омывало его, точно возвратившаяся молодость, и он с благодарностью подумал о далеком друге, без которого ему никогда не удалось бы найти этот путь, без которого он навсегда остался бы погибать в отупляющем недужном плену.

Однако его натуре было несвойственно долго размышлять или надолго впадать в крайние настроения. Вместе с чувством выздоровления и обретения утраченной воли всем его существом овладело новое сознание деятельной силы и самонадеянной уверенности в том, что он все может.

Он поднялся, открыл глаза и оживившимся взглядом по-хозяйски оглядел свою будущую картину. Сквозь лесную тень он долго всматривался в далекую светлую долину. Он напишет все это, не дожидаясь осени. Тут надо было решить очень непростую задачу, преодолеть большую трудность, разгадать тонкую загадку: этот чудесный просвет надо будет написать с любовью, с такой любовью и таким тщанием, как умели писать великолепные старые мастера, Альтдорфер или Дюрер. Здесь мало овладеть светом и его мистическим ритмом, здесь каждая самая маленькая форма должна быть тщательно обдумана и взвешена, должна обрести свое место, как обретали его травинки в чудесном полевом букете матери. Холодновато-светлая даль долины, отодвинутая назад теплым потоком света на переднем плане и лесной тенью, должна сверкать в глубине картины, как драгоценный камень — так же равнодушно и обворожительно, так же отчужденно и заманчиво.

Он посмотрел на часы: пора идти домой. Сегодня ему не хотелось заставлять жену ждать. Но он все же достал маленький альбом для эскизов и, стоя на солнцепеке у края холма, резкими штрихами набросал остов своей картины: общую перспективу, фрагмент целого и многообещающий овал очаровательного вида вдали.

Он уже немного опаздывал и, не обращая внимания на жару, торопливо побежал вниз по крутой, залитой солнцем дороге; на бегу он прикидывал, что ему понадобится для работы, и решил встать на другой день пораньше, чтобы увидеть ландшафт еще и в утреннем освещении. На душе у него было легко и весело, так как его снова ждала прекрасная, манящая задача.

— Что с Пьером? — спросил он, едва успев войти в дом.

— Мальчик спокоен, но вид у него усталый, — сообщила госпожа Адель, — кажется, у него ничего не болит, он лежит тихо. Лучше всего его не тревожить, он как-то странно чувствителен и вздрагивает, чуть скрипнет дверь или вдруг раздастся какой-нибудь шорох.

— Хорошо, — благодарно кивнул он головой, — я зайду к нему позже, может быть, ближе к вечеру. Извини, я немного опоздал, я был в поле. В ближайшие дни я буду работать на воздухе.

Они тихо и мирно обедали, сквозь опущенные жалюзи в прохладную комнату лился зеленоватый свет, все окна были открыты, и в полуденной тишине было слышно, как плещется вода в маленьком фонтанчике во дворе.

— Для Индии тебе понадобится много всякого снаряжения. Ты возьмешь с собой охотничьи принадлежности? — спросил Альберт.

— Не думаю, у Буркхардта есть все. Уж он-то даст мне нужный совет. Мне кажется, рисовальные принадлежности надо будет уложить в оцинкованные ящики.

— Ты будешь носить тропический шлем?

— Обязательно. Его можно будет купить по дороге.

Когда Альберт вышел из-за стола, госпожа Верагут попросила мужа остаться. Она села в свое плетеное кресло у окна, он перенес свой стул поближе к ней.

— И когда же ты думаешь ехать? — начала она.

— О, все зависит от Буркхардта, я, естественно, подлаживаюсь под него. Думаю, где-нибудь в конце сентября.

— Так скоро? Я еще не обдумала все как следует. Приходится много времени уделять Пьеру. Но я думаю, ты не должен требовать от меня слишком многого в связи с ним.

— Я и не требую, сегодня я все еще раз обдумал. Ты свободна во всем поступать так, как считаешь нужным. Я понимаю, что не имею права разъезжать по миру и притом чего-то требовать, вмешиваться в твои дела. Поступай во всем по собственному разумению. У тебя должно быть ничуть не меньше свободы, чем у меня.

Но что будет с домом? Я бы не хотела оставаться здесь одна, он слишком далеко от города и слишком просторен, к тому же с ним связано много тяжелых для меня воспоминаний.

— Я уже сказал тебе, переезжай куда хочешь. Росхальде принадлежит тебе, ты это знаешь, перед отъездом я все оформлю, на всякий случай.

Госпожа Адель побледнела. Она наблюдала за лицом мужа с почти враждебным вниманием.

— Ты говоришь так, — сдавленным голосом проговорила она, — будто не собираешься больше возвращаться.

Он задумчиво прищурился и опустил глаза.

— Как знать? Я понятия не имею, сколько времени буду отсутствовать, к тому же трудно поверить, что климат Индии так уж полезен для людей моего возраста.

Она строго покачала головой.

— Я не это имею в виду. Умереть можем мы все. Я хочу знать, намерен ли ты вообще вернуться?

Он молчал, сощурив глаза; потом чуть заметно улыбнулся и встал.

— Я полагаю, мы поговорим об этом в другой раз. Помнишь, последний раз мы поссорились, когда несколько лет назад обсуждали этот вопрос. Я не хочу больше ссориться здесь, в Росхальде, тем более с тобой. Думаю, с тех пор ты вряд ли изменила свое решение. Или теперь ты готова отдать мне мальчика?

Госпожа Верагут молча покачала головой.

— Я так и думал, — спокойно сказал ее муж, — давай не будем об этом. Как я уже сказал, дом в твоем полном распоряжении. Я не заинтересован в том, чтобы сохранить Росхальде, и если тебе представится случай удачно продать имение — продавай!

— Это конец Росхальде, — сказала она с глубокой горечью, и ей вспомнилось начало их совместной жизни, вспомнились детские годы Альберта и все их тогдашние надежды и ожидания. Это был конец всего.

Верагут, уже собравшийся уходить, еще раз обернулся к ней и мягко воскликнул:

— Не принимай все близко к сердцу, дитя! Не хочешь — не продавай.

Он вышел, снял с цепи собаку и зашагал к мастерской. Собака сопровождала его, прыгая вокруг и заливаясь радостным лаем. Какое дело ему до Росхальде! Усадьба относилась к вещам, с которыми у него уже не было ничего общего. Впервые в жизни он ощутил свое превосходство над женой. Все, с этим покончено. В сердце своем он принес жертву, отказался от Пьера. С тех пор как это случилось, все его существо было устремлено только вперед. Росхальде для него больше не существовало, как не существовало многих других несбывшихся надежд, как не существовало молодости. Какой смысл сокрушаться об этом! Он позвонил, и тут же вошел Роберт.

— Я несколько дней буду писать в поле. Приготовьте к утру маленький ящик с красками и зонт. Разбудите меня в половине шестого.

— Будет сделано, господин Верагут.

— Больше ничего. Как вы думаете, погода удержится?

— Я думаю, должна удержаться. Извините, господин Верагут, я хотел вас спросить.

— Да?

— Прошу прощения, но я слышал, что вы собираетесь в Индию?

Верагут удивленно засмеялся.

— Как быстро распространяются слухи. Верно, Альберт проболтался. Ну да, я еду в Индию, Роберт, и вам, к сожалению, нельзя ехать со мной. Там не держат слуг-европейцев. Но если потом вы захотите вернуться ко мне, милости просим! Тем временем я постараюсь найти для вас хорошее место, и жалованье вы, конечно же, будете получать до конца года.

— Спасибо, господин Верагут, большое спасибо. Могу ли я попросить оставить мне ваш адрес? Я напишу вам туда. Дело в том… это не так просто… дело в том, господин Верагут, что у меня есть невеста.

— Вот как! У вас есть невеста?

— Да, господин Верагут, и если вы меня отпустите, мне придется жениться. То есть я обещал ей не искать новое место, если уйду от вас.

— Значит, вы должны радоваться, что уходите. Но мне жаль с вами расставаться, Роберт. Чем вы собираетесь заняться, когда женитесь?

— Да вот, она хочет вместе со мной открыть табачный магазин.

— Табачный магазин? Роберт, это же не для вас.

— Извините, господин Верагут, надо же когда-нибудь попробовать. Но, с вашего позволения… нельзя ли мне все-таки остаться у вас? Позвольте вас спросить, господин Верагут.

Художник хлопнул его по плечу.

— Что все это значит? То вы собираетесь жениться и открыть какой-то дурацкий магазин, то хотите остаться у меня? Сдается мне, тут что-то не так… Похоже, вам не так уж и хочется жениться, а?

— С вашего позволения, господин Верагут, не очень. Моя невеста — девушка старательная, тут ничего не скажешь. Но лучше бы мне остаться здесь. Уж очень решительный у нее характер, да и…

— Тогда зачем же вы хотите жениться, друг мой? Уж не боитесь ли вы ее? Или она ждет от вас ребенка?

— Нет, тут другое. Она не отстает от меня…

— Тогда подарите ей красивую брошку, Роберт, я дам вам талер на это дело. Отдайте ее вашей невесте и скажите ей, пусть подыщет для своего табачного магазина кого-нибудь другого. Скажите ей, что это мои слова. Как вам не стыдно, Роберт! Даю вам неделю срока. После этого я буду знать, из тех ли вы парней, которые позволяют запугать себя девушкам, или нет.

— Хорошо, хорошо. Я скажу ей…

Верагут перестал улыбаться. Он бросил сердитый взгляд на обескураженного слугу и крикнул:

— Вы порвете с девушкой, Роберт, иначе между нами все кончено. Тьфу, дьявол — позволить себя женить! Идите и устройте все не откладывая!

Он набил себе трубку, взял большой альбом для эскизов и круглую коробочку с угольными карандашами и направился к лесному холму.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Судя по всему, от голодной диеты было мало проку.

Пьер Верагут лежал скрючившись в своей постельке, рядом стояла нетронутая чашка чая. Его по возможности не беспокоили, так как он не отвечал, когда с ним заговаривали, и недовольно вздрагивал всякий раз, когда кто-нибудь заходил к нему в комнату. Мать часами просиживала у его кровати, бормоча и напевая вполголоса ласковые, успокаивающие слова. На душе у нее было неспокойно и жутко; казалось, заболевший малыш все глубже погружался в какой-то скрытый недуг. Он не отвечал ни на какие вопросы, просьбы и предложения, злыми глазами смотрел перед собой и не хотел ни спать, ни играть, ни пить, ни слушать, когда ему читают. Врач приезжал два дня подряд; он был по-прежнему спокоен и прописал теплые компрессы. Пьер часто впадал в легкую полудремоту, как бывает с больными лихорадкой, и тогда он бормотал невнятные слова, тихо бредил и видел какие-то сны.

Верагут уже несколько дней ходил с этюдником в поле. Когда с наступлением сумерек он вернулся домой, первый его вопрос был о Пьере. Жена попросила его не входить в комнату больного, так как Пьер крайне чувствителен к малейшему шуму и сейчас как будто задремал. Поскольку госпожа Адель была немногословна и после недавнего утреннего разговора держалась с ним отчужденно и скованно, он прекратил расспросы, спокойно искупался в озере и провел вечер в приятном беспокойстве и легком волнении, которое он всегда испытывал, готовясь к новой работе. Он уже сделал много этюдов и собирался завтра приступить к самой картине. Он с удовольствием выбирал картоны и холсты, укреплял расшатавшиеся подрамники, собирал кисти и всевозможные принадлежности и готовился к работе так, будто собирался в маленькое путешествие. Он даже приготовил кисет с табаком, трубку и огниво, как турист, который рано утром собирается в горы и полные радостного ожидания часы перед сном проводит в мыслях о завтрашнем дне и любовных заботах о каждой мелочи.

Затем он, сидя за стаканом вина, неторопливо просматривал вечернюю почту. Он обнаружил радостное, полное любви письмо от Буркхардта, к нему был приложен тщательно, словно рукой домашней хозяйки, составленный список всего того, что Верагуту надо было взять с собой в дорогу. С улыбкой пробежал он глазами весь этот список, в котором не были забыты ни шерстяные набрюшники, ни пляжные туфли, ни ночные рубашки, ни гамаши. Внизу Буркхардт написал карандашом на клочке бумаги: «Обо всем остальном для нас позабочусь я сам, в том числе о каютах. Не позволяй всучить себе лекарств от морской болезни или книг об Индии, это уже мое дело». С улыбкой он взял в руки большой сверток, в котором один молодой дюссельдорфский художник прислал ему несколько своих офортов, снабдив их почтительным посвящением. И для них у Верагута нашлось сегодня время и настроение, он внимательно просмотрел листы, выбрал лучшие для своих папок, остальные мог взять себе Альберт. Художнику он написал ласковую записку.

Под конец он открыл альбом с эскизами и долго разглядывал многочисленные рисунки, которые он сделал в поле. Они не совсем его удовлетворяли, завтра он решил взять другую, более широкую панораму, а если и тогда не получится, то будет писать этюды до тех пор, пока не добьется своего. В любом случае завтра он как следует поработает, а там видно будет. Эта работа будет его прощанием с Росхальде; без сомнения, это самый выразительный и привлекательный вид во всей округе, недаром же он все откладывал и откладывал его напоследок. Тут не отделаешься бойким наброском, тут должна получиться добротная, тонкая, тщательно обдуманная картина. Быстрой, решительной работой с натурой, с ее трудностями, поражениями и удачами, он сумеет насладиться потом, в тропиках.

Он рано лег и спокойно проспал до тех пор, пока Роберт не разбудил его. Он торопливо и весело встал, поеживаясь от утреннего холода, выпил стоя чашку кофе и стал подгонять слугу, который должен был нести за ним холст, складной стул и ящик с красками. Вскоре они с Робертом вышли из дома и растворились в лугах, затянутых белесым утренним туманом. Он хотел было узнать на кухне, как провел ночь Пьер. Но дом был еще заперт, все спали.

Госпожа Адель до глубокой ночи просидела у постели малыша, ей казалось, что его немного лихорадит. Она прислушивалась к его невнятному бормотанию, щупала ему пульс и поправляла постель. Когда она пожелала ему спокойной ночи и поцеловала его, он открыл глаза и посмотрел на нее, но ничего не сказал. Ночь прошла спокойно.

Пьер не спал, когда она утром вошла к нему. Он отказался от завтрака, но попросил книжку с картинками. Мать сама пошла за ней. Она подложила ему под голову еще одну подушку, раздвинула шторы и дала Пьеру книгу в руки; она была раскрыта на рисунке огромного, сверкающего золотисто-желтыми лучами солнца; эту картинку он особенно любил.

Он поднял книжку к глазам, на рисунок упал ясный, радостный утренний свет. Но тотчас же по нежному лицу ребенка пробежала темная тень боли, разочарования и отвращения.

— Фу, как больно! — страдальчески вскрикнул он и выронил книжку.

Она подхватила ее и снова поднесла к его глазам.

— Это же твое любимое солнышко, — уговаривала она его.

Он закрыл глаза руками.

— Нет, убери. Оно такое ужасно желтое!

Вздохнув, она убрала книгу. Один Бог знает, что случилось с ребенком! Она знала его чувствительность и его капризы, но таким он еще никогда не был.

— Знаешь что, — сказала она мягким, упрашивающим тоном, — сейчас я принесу тебе вкусного, горячего чаю, ты положишь в него сахар и выпьешь с сухариком.

— Я не хочу!

— Ты только попробуй! Тебе понравится, вот увидишь. В его глазах появилось выражение муки и бешенства.

— Но я же не хочу!

Она вышла и долго не приходила. Пьер щурился, глядя на свет, он казался ему чересчур резким и причинял боль. Он отвернулся. Неужели для него не найдется больше хоть какого-нибудь утешения, хоть капли удовольствия или маленькой радости? Упрямо, со слезами на глазах он зарылся головой в подушку и раздраженно впился зубами в мягкое, пресное на вкус полотно. Это напомнило ему давнюю привычку. В самом раннем детстве, когда его укладывали в постель и он не мог сразу заснуть, у него была привычка впиваться зубами в подушку и монотонно жевать ее до тех пор, пока не приходила усталость, а с ней и сон. Так он поступил и теперь и постепенно впал в состояние легкого оцепенения. Он успокоился и долго лежал неподвижно.

Через час снова вошла мать. Она наклонилась над ним и сказала:

— Ну как, теперь Пьер снова будет умницей? Накануне ты вел себя очень плохо и очень огорчил маму.

В другое время это средство действовало почти безотказно, и, произнеся эти слова, она не без тревоги ждала, то он примет их близко к сердцу и расплачется. Но он, казалось, не обратил на ее слова никакого внимания, и, когда она довольно строго спросила: «Ты же понимаешь, что вел себя нехорошо?» — он почти насмешливо скривил губы и остался совершенно равнодушен. Вскоре появился советник медицины.

— Его опять рвало? Нет? Прекрасно. А как прошла ночь? Что он ел на завтрак?

Когда он приподнял мальчика и повернул его лицом к окну, Пьер снова содрогнулся, как от боли, и закрыл глаза. Врач внимательно наблюдал за необычно сильным выражением отвращения и муки на детском лице.