Откуда же все-таки появился человеческий язык? Является ли он чем-то врожденным, благоприобретенным, или же он имеет божественное происхождение? Якоб Гримм придерживался иного, третьего положения, которое в принципе наметил уже Александр фон Гумбольдт, когда заявил: «Языки есть продукты духовной деятельности человечества».
Свою точку зрения Якоб сформулировал следующим образом: «Я показал, что человеческий язык столь же мало может быть божественным даром, как и прирожденным свойством; врожденный язык превратил бы людей в животных, язык, ниспосланный свыше, предполагал бы в них богов. Не остается ничего иного, как считать, что он должен быть человеческим, в своем происхождении и развитии абсолютно свободно усвоенным нами, он не может быть не чем иным, как нашей историей, нашим наследием».
Разумеется, считал Якоб, усвоенный и развитый людьми язык мог достичь высокой ступени совершенства лишь при условии, что основа, способность к этому была заложена в душу человека высшим создателем. Он подразумевал под этим следующее: «Язык выступает как непрерывный труд и как результат этого труда, как завоевание людей, быстрое и медленное, одновременно людей, обязанных ему свободным развитием своего мышления, — тем, что их разделяет и объединяет. Тем, что они есть, люди обязаны богу, тем же, что они достигают в добре и зле, они обязаны сами себе. Словно драгоценный дар, создатель вложил в нас душу, то есть способность мыслить, и снабдил нас органами речи, то есть способностью говорить, и, лишь используя эту способность, мы начинаем мыслить, лишь изучив язык, говорим. Мысли, как и язык, являются нашей собственностью, на том и на другом зиждется свобода, свойственная нашей природе».
Это была одна из важнейших работ Якоба, в которой он показал, как «первые люди изобрели свой язык»; рассматривая древнейшие языки, осветил «состояние первобытного человека», говорил о духе языка, присутствие и власть которого человек не осознает, и предлагал свою концепцию развития языка от простых форм до более сложных.
«Завеса, закрывающая собой происхождение языка, — осторожно заключает Якоб, — приоткрыта, но полностью не поднята».
В ноябре 1859 года он выступил на торжественном заседании перед научным форумом — на сей раз его речь была посвящена Фридриху Шиллеру.
Прошло лишь несколько месяцев после того, как Австрия потерпела ряд поражений в Верхней Италии в конфликте с Францией. Противоречия между Австрией и Пруссией еще больше ослабляли и без того раздробленные немецкие государства. Нерешенный германский вопрос вновь встал во всей его остроте в год столетия со дня рождения Шиллера, поэта, с такой силой воспевавшего свободу и отечество.
Якоб Гримм воспользовался случаем, чтобы воздать хвалу обоим веймарцам — Гёте и Шиллеру. Он настаивал, чтобы этим поэтам был воздвигнут памятник на века — собрания их сочинений в добротном научном издании. «Они поднялись к славе рядом друг с другом, — говорил он, — и пройдут столетия, прежде чем снова родится равный им человек».
Так как в это время в Германии в честь Шиллера повсюду звонили колокола, Якоб, говоря о политических надеждах немцев, воскликнул: «Если бы во время торжественных празднеств этим колокольным звоном можно было бы вымести все, что мешает единству нашего народа, которое ему так необходимо и к которому он так стремится!»
Доклады Вильгельма Гримма перед Академией наук, которые затем, как и статьи брата, были опубликованы в «Ученых записках» академии, не затрагивали столь животрепещущих тем. Вильгельм дополнил более ранние исследования произведений Фрейданка, животного эпоса, сделал сообщение по поводу «Легенды о Полифеме», о новых отрывках из средневековой поэмы «Сад роз» и о других произведениях, ограничиваясь, таким образом, узкоспециальными вопросами. Значительной была статья «К истории рифмы» — около двухсот страниц, которая вышла затем отдельной книгой (1852 г.). В ней была предпринята попытка обстоятельного и многостороннего анализа рифмы как специфического художественного средства и его использования в поэзии различных эпох. Вильгельм, который так много отдал изучению народного творчества, на сей раз обратился к высокому искусству.
Вновь занимается он сказками. Летом 1855 года, отправляясь на лечение, захватил с собой третий том «Сказок». В тихие дни пребывания на курорте Вильгельм перерабатывал его. В 1856 году этот том «Сказок» с пояснениями был выпущен третьим изданием. Продолжал дорабатывать и оба первых тома. Отдельные их издания отличались не только языковой формой, но и количеством содержащихся в них сказок. Многие сказки были заменены новыми, как казалось братьям Гримм, более интересными. Количество сказок в сборнике значительно увеличилось. В 1857 году вышло уже семидесятое издание «большого» сборника.
Вильгельм с особой любовью работал над этим произведением, постоянно что-то изменяя, добавляя, используя все новые и новые краски. Якоб же ставил перед собой задачу знакомить читателя с «исследованиями природы сказок», «сохраняя верность сборнику», снова и снова вносил добавления. Сборник сказок — это большой общий труд братьев Гримм.
О популярности сборника сказок свидетельствует такой эпизод, который Вильгельм в 1859 году рассказал своей помощнице госпоже Анне фон Арнсвальдт из семейства Гакстгаузенов:
«Это был хорошенький ребенок, с красивыми глазками. Сначала он был у Якоба, потом Дортхен привела его ко мне. Он держал под мышкой книжку сказок и спросил: «Можно почитать Вам что-нибудь? — и хорошо, с выражением прочитал сказку, в конце которой говорилось: «Кто не поверит, пусть заплатит талер». — А раз я не верю, то я должен заплатить Вам талер, но мне не дают так много денег, и я сразу этого сделать не могу». — Он достал из розово-золотистого кошелька грош и протянул его мне. Я сказал ему: «Я хочу подарить тебе грош обратно». — «Нет, — ответил ребенок, — мама говорит, деньги в подарок брать нельзя». И он вежливо попрощался».
Прекрасные минуты пережил старый Вильгельм, когда понял, что книги братьев Гримм нашли свое место в сердцах детей.
Осенью 1859 года Вильгельм Гримм после отдыха на Эльбе возвратился домой. Казалось, его здоровье окрепло. Вильгельм даже намеревался выпустить новое издание книги «Разумение» Фрейданка, а 15 декабря — прочитать в Академии наук доклад «Отрывки из неизвестного стихотворения о саде роз». Но этим планам не суждено было осуществиться.
В конце ноября у него на спине образовался фурункул. Ничего опасного в этом, казалось, не было, и Вильгельм мог сидя продолжать работу. Без каких-либо серьезных опасений Якоб уехал 3 декабря в Гамбург, а 5 декабря он получил тревожную телеграмму и вернулся в Берлин. И увидел Вильгельма в тяжелом состоянии. Хирургическое вмешательство не помогло. Поднялась высокая температура. В ночь с 15 на 16 декабря Вильгельм не приходил в сознание. Якоб дежурил у постели брата, сидел в кресле у его изголовья и прислушивался к дыханию больного. Еще раз к Вильгельму полностью возвратилось сознание. Он взглянул на Якоба, но принял его за портрет брата и подумал, что портрет действительно схож с оригиналом. Здесь были все члены семьи. Вильгельм узнал их. Утром своего последнего дня он говорил как бы в полусне, его лихорадило, и все-таки ему удавалось, по словам Якоба, «высказывать в безукоризненной форме благороднейшие мысли о великом и прекрасном». 16 декабря, около трех часов дня паралич легких прекратил его мучения.
Дубовый гроб стоял в доме на улице Линкштрассе, в кабинете, где он скончался. Книги, которыми Вильгельм пользовался совсем недавно, были открыты. Чернильница, перья и бумага для записи — все оставалось, как было при жизни. Со стен глядели портреты людей, которые много значили для умершего. Было много венков от друзей.
Утром 20 декабря от дома похоронная процессия направилась на берлинское кладбище при церкви св. Матфея. За гробом следовали члены семьи, друзья, коллеги, ученые. Был холодный, ветреный декабрьский день. Якоб шел между сыновьями своего брата, Германом и Рудольфом. Когда гроб опустили, Якоб нагнулся, взял горсть земли и бросил в могилу. В этот страшный и горький час прощания он держался мужественно.
Он был глубоко потрясен, но проявлял завидную выдержку, так как знал, что пройдет еще немного времени, и смерть оторвет и его от работы. Он записал в семейный дневник: «Через недолгое время я последую за дорогим мне братом и лягу рядом с ним — так же, как я был с ним рядом почти всю жизнь».
Смерть Вильгельма отозвалась глубокой болью во всех немецких землях. О том сообщали газеты и журналы, со всех сторон в Берлин шли письма. Гервинус, один из членов «геттингенской семерки», был на похоронах. Дальман писал: «Смерть дорогого друга Вильгельма Гримма поразила меня». Отозвался и Людвиг Уланд: «Известие о смерти застало меня как раз в то время, когда передо мной лежала превосходная книга о немецких героических сказаниях, которая стала моим постоянным и самым верным советчиком в изучении этого вида литературы».
Герман написал некролог в газете «Vossische Zeitung». В нем были такие слова: «Если говорить о том, что мы в нем ценим и что мы в его лице потеряли, так это человека, который с неутомимой энергией прославлял Германию. И сделал он для этого немало. Ему было почти 74 года, и он имел право уйти на покой. Он шел от книги к книге, ни одного дня не проводя без пользы. Детские сказки, датские песни, которые он перевел, немецкие героические сказания, издания древних стихотворений, академические статьи, наконец, его участие в большом «Словаре немецкого языка» — все это листья венка, который украшает его лик. Было бы несправедливо требовать, чтобы он и дальше продолжал без устали трудиться над ними. И ему посчастливилось испытать радость завершения. Как раз, когда он только что слег в короткой, но тяжелой болезни, был закончен раздел словаря, посвященный букве D, который он взял на себя...
Но кто из его близких не думает сейчас обо всем этом иначе, как о посторонних вещах — ведь есть вещи несравненно более высокие, заполняющие наши воспоминания. Они вспоминают сейчас его мягкость, спокойствие, справедливость и приветливость, которыми он окружил себя, будто живительным, чистым воздухом, отравить который не могло ничто... Добросовестность, с которой он стремился завершить свои труды, распространялась буквально на все и в любых условиях... Вильгельм Гримм был благородным человеком в лучшем смысле этого слова. Как он тонко воспринимал в сказках поэзию народа и запечатлевал ее в словах... как естественно умел он в самых маленьких рассказах выразить естественную сторону вещей. В его строгих научных трудах и статьях популярного характера, выступлениях, письмах — повсюду сталкиваемся мы с неизменной радостью созерцания и с неизменным умением удачно выражать результаты этого созерцания... Мир стал беднее на одного человека, но на его место приходят другие. Его друзья утешатся и с годами будут реже вспоминать о нем. Но тем более чистым они будут видеть перед собой его образ. Все, что он сделал, будет больше и больше концентрироваться лишь в его имени. Пока существует немецкий язык, на котором мы говорим, до тех пор имя Вильгельма Гримма будет словом, которое обозначает благородного человека, вся жизнь и силы которого были посвящены народу».
Сдержанно, превозмогая боль потери близкого человека, прощался с Вильгельмом и Якоб. «С детских лет мы были рядом и вместе, — говорил он, — а теперь все узы, связывавшие нас, разорваны навсегда».
Внешне жизнь Якоба почти не изменилась, за исключением того, что брат уже не трудился рядом в соседней комнате. Он остался жить в той же квартире с вдовой и детьми Вильгельма, любовь которых была единственным утешением для него.
Дортхен в кабинете Вильгельма оставила в основном все так, как было при нем. Сюда частично была перенесена библиотека из кабинета Якоба. Совершенно нетронутым, как святыня, стоял рабочий стол.
Успокоения Якоб искал теперь в своем кабинете. Тяжела была потеря, а потому единственным утешением стала работа — в ней он видел свой долг трудиться, пока не остановится дыхание.
Спустя всего несколько недель после кончины брата, 26 января 1860 года, Якоб произнес перед членами Академии наук торжественную речь о Фридрихе Великом в честь дня его рождения. Но Якоб Гримм говорил не о прусской истории, не о меняющемся политическом положении. Возраст (а ему было тогда уже 75 лет), а также смерть брата послужили поводом к тому, что он избрал общечеловеческую тему — «Речь о старости».
Якоб не ограничился обзором того, что думали и писали западные поэты и философы о человеческом бытии; он нашел свое понимание и выражение жизненной мудрости человека, достигшего преклонных лет: «Старик должен быть исполнен благодарности за то, что ему суждено было дошагать до последней ступени; ему нечего сокрушаться при приближении смерти; ему позволительно оглянуться вокруг себя с тихой грустью и, как бы после душного дня, в вечерней, приятной прохладе сидя на скамейке возле своего дома, мысленно перелистать прожитую жизнь. Человек столь преклонных лет, переживший всех родственников и друзей, у которого рядом остались одни лишь молодые потомки, может чувствовать себя покинутым и одиноким, при этом испытывая радость пополам с печалью».
Эти слова стали как бы его личной исповедью. И дальше: «Одно предназначено только для старости — это прогулки в одиночку. Для старика каждая прогулка становится удовольствием... С каждым шагом, который делает человек на прогулке, с каждым вздохом он черпает в чистом воздухе жизненную силу и отдохновение. Он размышляет спокойно и свободно: я познал на собственном опыте — когда длинные тропинки вели меня по лугам и полям, мне вдруг приходили в голову хорошие мысли. Если дома оставались какие-либо сомнения, то здесь они неожиданно разрешались в перипатетическом размышлении. А как приятно встретить по дороге знакомого!»
Некоторое время помолчав, он вдруг заговорил перед уважаемым собранием членов академии о самом дорогом: «Какую невыразимую радость я испытал, когда неожиданно увидел в Тиргартене своего брата, который шел мне навстречу с другой стороны; мы пошли рядом, не произнося ни слова; это уже больше никогда не случится».
В своей речи он нашел и слова утешения: «С каким благоговением пожилой человек смотрит на сияющие над головой звезды, которые светят с незапамятных времен и скоро будут светить над его могилой».
Но истинным утешением для этого великого старика была работа. «Почему старость не может чувствовать себя способной к строгой и серьезной работе, почему она не может быть пригодной для этого? — спрашивал он. — Ее арсеналы полны, ее опыт из года в год продолжает накапливаться, так неужели все это накопленное богатство обязательно должно попадать в чужие руки?»
В качестве особой привилегии Якоб признавал за старостью свободу мышления, считая, что на краю могилы надо освободиться от «страха и сомнений, говорить истину, смело признавать ее».
В конце речи он еще раз изложил свои политические и религиозные взгляды. Потребовал принять такую конституцию, «которая могла бы, обеспечивая максимальную защиту всех, предоставить и закрепить за каждым отдельным человеком неприкосновенную свободу действий».
Его религиозное кредо прозвучало так: «Для свободно настроенного пожилого человека истинной является только такая религия, которая, устранив с пути все преграды, позволяет все ближе подходить к бескрайним таинствам бога и природы, не впадая в заблуждение, что такое отрадное сближение когда-либо может привести к полному слиянию, ибо в этом случае мы перестали бы быть людьми».
Закончил речь Якоб как бы призывом к самому себе: «Труд продолжается, пока нам светит солнце, пока не прожиты один за другим отпущенные нам дни, подобно падающим с крыши каплям».
После заседания академии Якоб вернулся в обычную тишину рабочего кабинета. Он легко находил на полках нужные книги, самые важные, необходимые для работы разложил на нижних, вблизи кресла. Рядом с его письменным столом находился рабочий экземпляр «Словаря», отпечатанный специально для него с широкими полями. «Словарь» не был переплетен, страницы лежали стопкой. Таким образом, Якоб мог вынимать любой лист и вносить на широких полях свои поправки для последующего издания. Так же он работал и над «Грамматикой».
Его рабочий день начинался рано утром и кончался поздним вечером. Его перо не знало усталости. Но он не был затворником: делал перерыв, когда приносили газету, — постоянно интересовался сообщениями на политические темы. Когда приходили Дортхен или кто-нибудь из племянников, с удовольствием читал им отрывки из книги. Часто Дортхен заходила специально, чтобы хотя бы на час оторвать зятя от письменного стола. Иногда Якоб принимал гостей, приезжавших издалека. Языкового барьера для него не существовало — он владел многими языками. Когда однажды у него появились гости из Японии, он говорил с ними на голландском языке.
И все-таки лучше всего он чувствовал себя в своем рабочем кабинете, среди своих книг, которые он нежно любил, заботливо ухаживал за ними, вспоминал, как он приобретал ту или иную. Его беспокоило, что станет с книгами после его смерти. И успокоился только тогда, когда племянники заверили его, что сохранят библиотеку как единое целое.
6 февраля 1860 года Якоб написал предисловие ко второму тому «Словаря немецкого языка», написал именно тогда, когда, по собственному признанию, его осаждали «мрачные мысли». Второй том вышел в том же году.
В предисловии Якоб дал характеристику творческой манере своего брата: «Он (Вильгельм) работал медленно и спокойно, но чисто и аккуратно; если ему иногда случалось сдавать материал с опозданием и испытывать терпение читателей, то потом читатели получали большую радость от четкого и систематизированного изложения материала. Он всегда превосходил меня по мягкости и изяществу выражения мысли, когда нам приходилось что-нибудь делать сообща».
Теперь Якобу одному пришлось взять на себя весь груз «Словаря». К тому времени как вышел второй том, Якоб уже работал над словами на букву Е. Из типографии поступала корректура, Якоб ее просматривал, готовые листы отправляли заказчикам, и коллеги, получая выпуск за выпуском, могли ознакомиться с новым трудом старого мастера. Да, он выполнял свои обязательства, хранил верность работе, за которую взялся много лет назад. Конечно же, он знал, что ему не суждено самому завершить работу. Но был убежден, что начал важный для всей нации труд, важный и нужный для истории, если, конечно, последующему поколению удастся довести его до конца. В этом он видел истоки единения немецкого народа.
Между тем королевская Академия наук назначила торжественное заседание для прощания с членом академии Вильгельмом Гриммом. На эту церемонию никого не пригласили, кроме Якоба Гримма. Прервав работу над «Словарем», Якоб 5 июля 1860 года выступил перед учеными с официальной речью.
Он начал говорить слегка хрипловатым голосом, несколько раз останавливался, как будто ему было трудно говорить, но затем речь его стала более гладкой, слова выходили как бы сами собой. В зале стало темнеть, и Якобу приходилось часто поворачивать свои записи к окну.
Эта речь Якоба принадлежит к прекрасным образцам выступлений в честь выдающихся людей, к лучшим в мировой литературе. Написанная с большой любовью к брату, она стала настоящим памятником ему. Якоб рассказал об их жизни «всегда под одной крышей, с общим имуществом и книгами», об их «стремлении исследовать родной язык и поэтическое искусство», о том, что брат и после смерти постоянно «во сне» находится рядом с ним. Не забыл сказать и о том, что их отличало: «С малых лет у меня было что-то от железного прилежания, а ему оно было свойственно в меньшей степени из-за ослабленного здоровья. Его трудам был присущ серебристо-чистый взгляд на мир, недоступный для меня. Ему доставляло радость и успокоение смотреть на результаты своего труда, для меня же радость и удовлетворение были в самой работе».
Подробно остановился на научной деятельности брата, отметив те труды, где Вильгельм самостоятельно выступил как автор или издатель. Он говорил, конечно, и о совместных произведениях — прежде всего «Сказках» и «Словаре».
Их «братский» сборник сказок получил огромную популярность в народе, заставил многих исследователей и поэтов в других странах заняться собиранием сказок. Якоб с удовлетворением отмечал, что они вместе с братом помогли выжить целому виду литературы: «По счастью, целая ветвь с волшебными палочками попала в наши руки, и, после того как мы постучали ею по земле, нам во многих местах открылись богатые клады легенд и преданий». Сборник сказок был самой любимой книгой Вильгельма, и он на протяжении всей жизни неоднократно возвращался к нему.
В конце речи Якоб дал волю своим чувствам: «Как только я беру в руки книгу «Сказок», у меня сжимается сердце и мне становится больно до слез — на каждой странице я вижу перед собой портрет брата и следы его трудов».
Несколько слов Якоб сказал о «Словаре»: «В современном языке силен почти каждый — и без частого обращения к словарю. Но с тех пор как началось собирание и издание письменных памятников четырех последних столетий, как и где, спрашивается, можно найти необходимый для этого справочный и вспомогательный материал? Пусть после ухода верного помощника надежда на завершение труда самим его инициатором стала еще более сомнительной, чем она была в самом начале, из-за несоизмеримости этого труда с возможностями одного человека, но меня утешает вполне обоснованная надежда, что чем больше мне удастся сделать самому, тем лучше будут определены структура, способы и методы ведения дела и тем доступнее оно будет для надежных учеников и последователей».
С этим настроением Якоб возвратился к «Словарю». Весь 1861 год, день за днем, работал над словами на букву Е, снова просматривал поступающую корректуру. Выпуск следовал за выпуском, а Якоб уже приступил к словам на букву F. Постоянно стремясь к совершенству и часто бывая недовольным первыми результатами своего труда, он пришел к выводу, что такая книга может стать хорошей только лишь во втором издании.
Третий том появился в 1862 году и содержал все слова на Е, а также на F до слова «Forsche» (бойкость, ловкость, смелость, молодцеватость).
После этого Якоб прервал на несколько месяцев работу над «Словарем» — не терпелось переменить предмет своих занятий и поработать над чем-нибудь другим, скажем, обратиться к древним и поэтическим правовым представлениям. Ему хотелось сохранить письменные памятники древнего сельского права, судебные решения или распоряжения прошедших столетий. «Я спас несколько тысяч таких документов,— писал Якоб, — они представляют собой естественное выражение еще молодого, свободного права, которое возникло в народе из его обычаев и само стало обычаем, его судами было возведено в собственно юридическое право, не знавшее колебаний и не нуждавшееся ни в каком верховном законодательстве со стороны государя».
В области истории права Якоб Гримм открыл настоящую золотую жилу. После его смерти сделанные им подборки документов были обработаны и изданы в 1866— 1878 годах, в результате чего «Сборник судебных приговоров» разросся в общей сложности до семи томов. Еще один пример его колоссальной работоспособности.
Подготовив к печати четвертый том «Судебных приговоров», Якоб продолжил работу со «Словарем». Вновь достает он из ящиков карточки на букву F, сверяет цитаты, изучает происхождение, употребление и значение отдельных слов и готовит материал к изданию. Работает так, чтобы ни один день не пропал.
Все чаще напоминали о себе годы. Часто просыпался по ночам и долго не мог заснуть. Тогда вспоминалось прошлое. Иногда вставал, отодвигал шторы и глядел на звездное небо. Или, лежа в постели, смотрел в окно и наблюдал, как темнота медленно растворялась в свете наступившего утра.
Несмотря на возраст, Якоб по-прежнему был легок на подъем: осенью 1862 года он поехал в Мюнхен, чтобы принять участие в заседании Баварской академии наук. Он был полон идей и поднял вопрос о подготовке сборника исторических стихотворений немецкого средневековья.
13 ноября 1862 года скончался Людвиг Уланд. Кроме стихотворений, ставших народными, и исторических драм, он, как и братья Гримм, вел научную работу в области древненемецкого языка, преданий и поэзии. Представитель позднего романтизма, Уланд был такой же поэтической натурой, как Вильгельм Гримм, и таким же строгим исследователем, как Якоб Гримм. На протяжении многих лет он был профессором немецкого языка и литературы в университете Тюбингена и, как и Якоб, участвовал в 1848—1849 годах во Франкфуртском национальном собрании. Якоб был долгие годы в дружеских отношениях с поэтом. Смерть Уланда напомнила и о его приближающемся конце.
«Я на два-три года старше Уланда, — размышлял Якоб, — и, следовательно, моя очередь вроде бы подошла раньше, к тому же он (Уланд) почти всегда, за исключением последней болезни, был здоров, я же в течение нескольких лет часто прихварывал».
Но ничто не могло заставить Якоба Гримма бросить работу: изо дня в день его можно было видеть за письменным столом. Сам он признавался, что желание работать в нем «неиссякаемо». «Пока я живу, до тех пор, по-видимому, должны сохраняться и силы для работы», — говорил он. На рождество 1862 года он написал в раздумье и в ясном сознании неизбежного: «Дорога моей жизни, приближающейся к концу, все круче уходит вниз, и месяцы пролетают почти как дни в постоянном труде. Мое здоровье ухудшается и часто доставляет мне много хлопот, но мое усердие еще не иссякло и еще живо желание продолжать начатое».
Новое печальное известие пришло из Касселя: 4 апреля 1863 года в возрасте семидесяти трех лет скончался брат Людвиг Эмиль Гримм, художник, который на многочисленных картинах и рисунках запечатлел мир и окружение братьев Гримм. Он был профессором Академии искусств в Касселе. Эта смерть повергла Якоба в глубокий траур.
Все новые и новые планы возникают у него, но никому он их не раскрывает. Известно только, что он хотел написать новое предисловие к сборнику сказок, намеревался продолжить сборник «Судебных приговоров», обдумывал книгу о немецких нравах и обычаях, замышлял статью об ирландском эпическом цикле «Оссиан». Написал рецензию на статью, посвященную легендам о животных, — «Лис Рейнхарт», и думал о рецензировании переписки между Гёте и Карлом Августом. Он находил еще время читать новые книги. Так, прочитав сборник греческих сказок, Якоб смог убедиться еще раз, что их совместное с Вильгельмом издание «Сказок» имеет достойное продолжение. Когда 9 июня 1863 года Якоб открыл экземпляр первого тома «Немецкой грамматики», то понял, что продолжить работу над ней уже не сможет. Он листал страницу за страницей, и в памяти всплывали приятные воспоминания. Просматривал пометки, сделанные его собственной рукой, дополнения. За датами на полях стояли определенные события или небольшие происшествия. Вот засушенный лист или цветок, между другими страницами — цветная ленточка, перо какой-то птицы, несколько картинок: мать берет ребенка из колыбели и целует его; крестьянин на лесной дороге, погоняющий лошадей с нагруженным возом. А вот силуэт ребенка из розовой бумаги, который Якоб вырезал и наклеил на одну из страниц «Грамматики».
В один из дней июня 1863 года, поставив дату, он как бы попрощался с этим произведением, над которым он трудился на протяжении десятилетий и которым он открыл путь к новой науке. Все внимание он теперь сосредоточил на «Словаре немецкого языка».
Когда же у него выдавалась свободная минута, он шел на прогулку до Тиргартена и обратно. В это время его можно было видеть одетым в серый летний костюм; широкополая шляпа лишь частично прикрывала седые длинные волосы. Он шагал прямо, лишь слегка наклонив голову вперед, заложив левую руку за спину. Палкой он не пользовался. Так он гулял в стороне от шума все разрастающегося Берлина. Якоб шагал по дорожкам Тиргартена, радовался идиллической красоте парка, останавливался, прислушивался к шелесту листвы — с некоторого времени он стал хуже слышать. Он не страдал от этого, так как, по его собственным словам, «никогда не испытывал потребности в общении со многими людьми» — ему вполне было достаточно небольшого круга дорогих для него людей.
Как-то во время прогулки он встретил в Тиргартене знакомого писателя Бертольда Ауэрбаха, автора «Деревенских рассказов». Некоторое время шли рядом, разговаривали. Ауэрбах позднее вспоминал, что ученый показался ему «легкой, нежной оболочкой, в которой жил великий, всеохватывающий дух». Якоб рассказывал, в какое одиночество его повергла смерть брата Вильгельма.
После прогулки Якоб возвращался домой и продолжал работать над «Словарем». Он был в середине работы над словами на букву F. Последнее слово, о котором он написал статью, было слово «Frucht» (плод). Словом «плод» он закончил многолетнюю работу над «Словарем» и закончил свою работу вообще... И это символично...
Лето 1863 года он провел в Гарце вместе с семьей Вильгельма. После возвращения «с настоящей душевной радостью» вновь принялся за работу. Но в сентябре 1863 года простудился и заболел. Казалось, что состояние его стало улучшаться, появился аппетит; он целыми днями читал, лежа в постели, и даже делал кое-какие заметки для будущей работы.
Развязка наступила неожиданно; о ней рассказала свидетельница происшедшего Августа, дочь Вильгельма, которой тогда был 31 год: «После обеда ему разрешили ненадолго встать, он самостоятельно подошел к окну и сел отдохнуть на обычный плетеный стул; он не ответил на несколько вопросов и вдруг упал мне на руки, с любовью и нежностью посмотрев на меня; он так побледнел, что я подумала, что он умирает или у него обморок, но это был апоплексический удар, поразивший правую сторону. Говорить он не мог. Ночью лежал в забытьи... Поднялась температура, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот разорвется».
Казалось, что Якоб все еще в сознании, казалось, что он узнает окружавших его друзей и родственников. Он протянул левую руку, взял фотографию Вильгельма, поднес почти вплотную к глазам, внимательно посмотрел на нее и положил перед собой на одеяло.
