Северянина поразил южный ландшафт. По дороге из Генуи в Неаполь Якоб любовался картинами побережья, целыми днями смотрел на безоблачное небо, на синеву моря с белыми пенистыми брызгами перед носом корабля, по вечерам, прежде чем отправиться в свою каюту, вглядывался в усеянное звездами небо. На берегу во время экскурсий он восхищался южными растениями. Гулял по оливковым зарослям, останавливался перед пиниями, рассматривал виноградные лозы, тучные поля и тенистые сады. «Над всем простирается власть природы, — заметил он, — перед вечной юностью которой исчезают наши поколения».
Во время таких путешествий воображение уносило его в далекое прошлое. Рим, существовавший уже несколько тысячелетий, был для него «гордым городом». Он шел по Аппиевой дороге, приближался к развалинам арок водопровода, трогал древние камни и думал: «Сколько бы они могли рассказать, если бы ожили». Потом он скажет: «В Риме нет ничего лучше вида форума». Ему представлялось, как между взметнувшимися ввысь колоннами римляне вели диспуты, торговали, разбирали судебные дела. Он писал: «Как часто я спасался от тревог и волнений на римском форуме, где на меня смотрели полуразрушенные постройки древних римлян в их неописуемом тихом величии, храмы, колонны, арки, Колизей — все стоит на своем месте и само себе служит мерой. Я мог бы здесь бродить месяцами».
Разумеется, он осмотрел дворцы знаменитых патрициев, церкви и храмы; произведения Микеланджело, Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана вызвали восторг: «Меня захватывает полнота жизни их картин». С одинаковым чувством радости он гулял по многолюдным неаполитанским улочкам и любовался флорентийскими родовыми замками и венецианскими дворцами.
Природа, история и искусство объединились в удивительное созвучие, особенно в Риме.
А вот впечатление от Неаполя и его окрестностей: «В этом городе при виде близкого моря, дымящегося Везувия и гор, доходящих до самого центра города, смолкают любые неодобрительные слова. Кто поднимался на холм Камальдоли и видел оттуда город, озера и море, тому не суждено будет, наверное, во всей остальной Европе увидеть картину, хотя бы приблизительно сравнимую с этой».
Любуясь природой, историческими памятниками и произведениями искусства, ученый с интересом наблюдал и повседневную жизнь шумных неаполитанцев, исполненных достоинства римлян, уверенных в себе флорентийцев и элегантных венецианцев. Он пишет: «Итальянцам свойствен самый естественный и непринужденный образ жизни». И заключает: «Без сомнения, некоторыми приятными чертами итальянец обязан постоянному обитанию своего рода среди прекрасной и мягкой природы».
Якоба как языковеда, конечно же, привлек и сам итальянский язык. Он признавал за ним «исключительную красоту и гибкость» и был убежден, что «итальянский язык — это король всех романских языков, самый богатый и благозвучный из них». Вслушиваясь в звучание итальянской речи, Якоб, естественно, испытывал глубочайшую симпатию к тем, кто лучше всех обращался с этим языком, — к поэтам. Он отмечал «благородство формы» Данте, «сладкую мягкость» Петрарки, но все же во главу ставил, не кривя душой, «неподражаемого рассказчика» Боккаччо: «Он полностью посвящен в волшебство итальянского языка».
В конце сентября Якоб добрался до Венеции. В ноябре после трех месяцев странствий через Верону, Инсбрук и Мюнхен он возвратился в Берлин.
Впечатления от поездки расширили его представления о мире. «Три вещи, — говорил он в докладе Берлинской академии, — которыми в Италии может наслаждаться человек с открытой душой: величием и великолепием природы, богатством истории страны и обилием разбросанных повсюду памятников искусства».
Как наблюдатель, которого интересовала не только эстетическая сторона увиденного, но который стремился делать выводы из своих впечатлений и таким образом оказывать воздействие на общественность, он заявил перед Берлинской академией: «Обоим народам, немецкому и итальянскому, судьбы которых связаны так тесно, долго причинявшим горе друг другу, следует наконец пойти на примирение».
Через год после итальянского путешествия, летом 1844 года, Якоб вновь отправился в большой мир. На этот раз — в Скандинавские страны. Через Штеттин на судне добрался до Копенгагена. Переезд был тяжелый. На нарах спали по двенадцать человек и больше. При сильной качке многие пассажиры страдали от морской болезни, правда, Якоб подвержен этому не был.
Следующим был Гётеборг. На небольшом пароходике с пятьюдесятью пассажирами на борту за четыре дня добрались до Стокгольма. Несколько дней Якоб провел в университетском городе Упсала, в котором находится знаменитая своими рукописями библиотека. Возвращался он тоже через Копенгаген.
Во время этого путешествия Якоб встретился с учеными, которые занимались аналогичными исследованиями: например, в Копенгагене — с языковедом и историком Карлом Кристианом Рафном, в Стокгольме — со шведским археологом и имперским антикваром Гильдебрандом. По инициативе прусского дипломата графа Галена его принял в своем дворце шведский король. Это свидетельствовало о признании тех трудов, которые Якоб вместе с братом посвятили нордическим языкам и поэзии.
Здесь, как и в Италии, его привлекли природа, история и искусство. Он сравнивал серый цвет северного моря со светящейся голубизной Средиземного и считал, что и при такой неяркой окраске «бурная стихия моря» совсем «не теряет своей возвышенности». Пологие берега северной страны — с гористым побережьем Италии. Снова наблюдал растительный мир, отмечал, что буки и дубы ближе к северу уступали место белоствольным березам, черно-зеленым соснам и елям. «Природа пустынна и спокойна», — говорил он. И открыл для себя очарование местного ландшафта: «Швеция, страна долгих и светлых летних ночей, нравится своими зелеными лугами, в траве которых разбросаны невзрачные цветы, придавленные зноем по-южному жаркого неба». Нравилось северное солнце, излучавшее более мягкий и рассеянный свет.
На бескрайние просторы севера Якоб Гримм смотрел тоже опытным глазом историка: «Для немецкого исследователя Скандинавия — благодатная почва, так же как Италия для любого, кто изучает историю древних римлян».
Курганы и рунические камни были для него свидетелями прошлого. Его интересовало все, что осталось от правления шведских королей Густава Вазы, Густава Адольфа и Карла XII. Деяния безрассудно смелого рыцаря Карла XII в описании Якоба «вошли поэтическим приключением в прозаическую действительность его эпохи».
Хотя и не столь богат холодный север значительными произведениями искусства, как Италия, но и здесь можно найти немало интереснейших памятников. Якоб осмотрел замок Фридрихсберг около Копенгагена, отметил большое здание библиотеки и готический собор в Упсале, назвал внушительным королевский замок в Стокгольме. Среди художников выделил скульптора Торвальдсена, для работ которого в Копенгагене в 1840 году начали строить музей.
Якоб, разумеется, не хотел упустить возможность лучше изучить язык страны здесь, на месте. В шведском языке его привлекала полнозвучность гласных и выразительность языковых форм, благодаря чему «песни шведских и датских поэтов приносят землякам радость и счастье».
Но мысли Якоба вновь и вновь переносились с севера на юг, от домов коричнево-красного цвета, выглядывающих из-за берез, к итальянским садам, и он старался разобраться в своеобразии того и другого ландшафтов. Свои впечатления он заключает следующими словами: «Эти северяне спокойны и степенны, они способны и склонны постигать всю глубину человеческого духа. В поездке по озеру Мелорен люди вели себя тихо и с достоинством. Лодка с десятью итальянцами качалась бы от шума и гама. С итальянцем можно мило беседовать обо всем, и при этом любоваться эмоциональностью его восприятия, но до определенного предела, дальше которого не пускает его сдержанность и привычка. На юге обычная повседневная жизнь протекает в удовольствиях и без напряжения. Серьезных северян я отношу к тем, кто способен к более философскому взгляду на жизнь и радостям, о которых там, в Италии, наверное, и не подозревают».
Во время этих заграничных путешествий Якоб побывал во многих библиотеках. «Мои глаза буквально впивались во все, что еще сохранилось в Милане, Неаполе и Упсале из готских рукописей», — говорил он.
Совершив эти две поездки, — а в то время они представляли собой нечто особенное и не могли измеряться по теперешним масштабам, — Якоб обогатился впечатлениями, много открыл для себя нового об этих странах.
И вновь вернулся в свой берлинский мир, в свой рабочий кабинет, к брату и Дортхен. Возвращаясь, всякий раз с гордостью отмечал, как взрослели его племянники: старший Герман в шестнадцать лет уже был на голову выше его, Рудольф в свои четырнадцать лет считался лихим танцором, и двенадцатилетней Августе часто было трудно утверждать свое положение по отношению к братьям-гимназистам. Якоб по-отечески заботился о них, радовался, когда мальчики приносили домой хорошие отметки.
В начале 1845 года из Вольфенбюттеля пришло печальное известие — скончался брат Фердинанд, который занимался писательской деятельностью и одновременно книжной торговлей. В письме к Виганду Якоб с грустью писал, что этому брату «счастье никогда не сопутствовало».
Весной того же года из Касселя пришли приятные новости: младший брат, художник Людвиг Эмиль, женился во второй раз. Первая его жена умерла в 1842 году, он искренне горевал. И вот благодаря новому браку опять обрел покой и домашний уют.
Смерть и свадьба в этой семье ходили рядом. Им ведом был ход вещей, они знавали тревоги и огорчения, но не любили об этом много говорить.
В сороковые годы в квартире в Тиргартене уже не было так тихо, как к тому привыкли братья в Касселе. Часто, даже слишком часто, по мнению братьев, их приглашали в гости к другим ученым, на придворные обеды или концерты в Шарлоттенбург или Сан-Суси. Нельзя было отказаться и тогда, когда студенты устраивали праздники в честь своих профессоров, когда академия приглашала к себе иностранцев или других почетных гостей. Берлин вел интенсивную жизнь и в «малом» и в «большом» мире. Братья Гримм, которые занимали видное положение в обществе, должны были следовать этой традиции. Им жаль было времени, которое уходило на светские приемы, но они не могли пренебрегать ими и проявлять невежливость. Ведь братья Гримм давно уже не были теми неизвестными сказочниками или скромными частными учеными.
Часто и сами принимали гостей. Среди них были, конечно, Беттина фон Арним, старый марбургский друг Савиньи, библиофил Мойзебах и коллега по работе Карл Лахман; иногда бывал министр по делам образования и культов Эйххорн; дамы из семьи фон Гакстгаузенов, в свое время оказавшие братьям помощь в собирании сказок; навещали философ Шеллинг, художник Корнелиус, историк Ранке. Бывали посетители из-за границы. Так, осенью 1844 года их навестил писатель-сказочник Ганс Христиан Андерсен.
Но письменный стол с книгами был и оставался для них по-прежнему дорогим им миром, и они по-прежнему мечтали о возможности работать в стороне от общественной суеты.
В начале 1846 года Якобу исполнился 61 год, а Вильгельму — 60. Было над чем задуматься! Отец братьев дожил лишь до сорока пяти лет. Многие школьные товарищи уже ушли из жизни, а некоторые из них были моложе. Якоб признавался: «Подходит и наша очередь освободиться от гложущих нас забот».
Одной из таких забот был «Словарь немецкого языка», который в берлинский период продвинулся очень незначительно. 3 января 1846 года Якоб написал Виганду такие строки: «Завтра я отмечу шестьдесят первый раз день своего рождения, мои волосы поблекли, но сердцем и душой все еще бодр, еще в состоянии работать с полным напряжением духовных сил, и я просто жажду, чтобы так продолжалось до моего конца, так как должен еще выполнить несколько приятных и дорогих для меня задач, если это мне написано на роду. Люди строят обширные планы, но часто им удается заложить лишь фундамент, не говоря уже о том, чтобы довести до конца и украсить постройку».
Записывая эти слова, Якоб думал о «Словаре». «Довести до конца и украсить» — это ему уже вряд ли удастся, но основу он все же хотел заложить!
Вскоре начались различного рода затруднения. Квартира в Тиргартене, где братья жили до сих пор и которая им так нравилась, стала тесной для их семьи — выросли дети Вильгельма. Нашли квартиру вблизи Бранденбургских ворот на улице Доротеенштрассе, 47, куда и переехали в марте 1846 года. Отсюда был виден Тиргартен; много солнца, воздуха. Но в конце того же года хозяин дома распорядился освободить квартиру, так как квартплата по недосмотру была внесена позже, чем следовало. Домовладелец просто воспользовался пунктом договора, чтобы сдать этаж на более выгодных для себя условиях. Вновь пришлось искать квартиру, нарушать заведенное хозяйство и менять свое рабочее место. Братьям Гримм, с трудом привыкавшим к новому, это доставляло массу неприятностей и неудобств. В марте 1847 года они переехали в дом на Линкштрассе, 7, который стал их последним берлинским пристанищем. Теперь они жили с б
о
льшими удобствами, чем раньше. Стареющий Якоб поселился в более теплых комнатах. Неудобства переезда вскоре обернулись своей положительной стороной — хорошими условиями в новом доме. В высоких и просторных комнатах братья смогли устроиться так, чтобы это было удобно для их работы. Книги, которые они собирали со студенческих лет и которые принадлежали им обоим, расставили на полках вдоль стен в комнате Якоба. Полки были сделаны такой высоты, что книги самого верхнего ряда можно было достать рукой, не залезая на скамейку. Книги переплели в красивые, цветные переплеты, некоторые — в красный бархат. Это была дорогая их сердцу библиотека, они с гордостью прохаживались вдоль книжных рядов. Герман, сын Вильгельма, впоследствии писал: «Как библиотекари, они заботились о тщательной расстановке книг и обращались с ними, как с подданными, заслуживающими всяческого внимания». Поскольку полки не доходили до потолка, над ними разместили картины, написанные маслом и потемневшие от времени, с которых смотрели серьезные лица предков.
Посреди рабочих кабинетов стояли массивные письменные столы, кресла и этажерки для справочной литературы, которой приходилось часто пользоваться. На письменных столах братья держали различные камни, чтобы прижимать бумаги. Якоб пользовался камнем из затвердевших ракушек, Вильгельм особенно любил горный хрусталь. Перья и чернила всегда были готовы для работы. В кабинете Якоба стояла статуэтка Гёте работы скульптора Рауха. У Вильгельма в кабинете — бюст Гёте. На подоконниках — цветы. Якобу больше нравились желтофиоль и гелиотроп, а Вильгельму — примула с ее нежным ароматом. С прогулок братья приносили цветы, листы и закладывали их между страницами книг — на память. Они очень неохотно давали свои книги другим, так как делали в них пометки, вкладывали листочки с записями, а потому было важно, чтобы книги всегда находились под рукой.
Это был их маленький и великий мир со взглядом в столетия, отраженный в книгах. Здесь им хотелось провести свои последние годы. Они желали только одного — отказаться от преподавательской деятельности в университете и постепенно устраниться от сутолоки общества, чтобы завершить труд всей своей жизни. Но такие вопросы в один день не решаются.
Годы политики
XIX век приближался к своей середине. Все сильнее становилось стремление к «единству и свободе», все с большей силой звучали требования обеспечить основные права. На политических встречах, на конгрессах — повсюду обсуждались общегерманские проблемы, и уже никак нельзя было снять их с повестки дня. Судебные чиновники требовали введения общих для всей Германии законов, ученые-германисты указывали на единство всей немецкой культуры.
Германистика как наука обрела жизнь и утвердилась в решающей степени благодаря братьям Гримм. Со времени выхода в свет их первых произведений прошло немало лет — появилось и выросло целое поколение. Работы братьев Гримм нашли поддержку таких крупных писателей-романтиков, как Арним, Тик, Брентано. К ним присоединились со своими учениками и другие писатели и ученые: Уланд, Геррес, Лахман, Бенеке, Шмеллер и Гервинус. Новой наукой заинтересовалась не только общественность — в университетах были созданы кафедры, разработаны программы.
Благодаря историко-критическим изданиям и языковедческим исследованиям отдельных проблем была создана прочная база для дальнейшей работы.
На повестке дня стоял съезд германистов. Первое собрание германистов состоялось в сентябре 1846 года во Франкфурте, в исторической Старой Ратуше. Приглашение, кроме братьев Гримм, подписали Дальман, Гервинус, Уланд, Лахман, Арндт, Ранке и Безелер.
В торжественном кайзеровском зале собрались выдающиеся ученые, языковеды, историки и юристы — всего около двухсот человек.
Людвиг Уланд, на два года моложе Якоба Гримма, считавшийся ведущим германистом благодаря часто издававшимся «Стихотворениям» (первое издание вышло в 1815 году), а также таким работам, как «Вальтер фон дер Фогельвейде» (1822 г.), «История старогерманской поэзии» (1830—1831 гг.) и другим, открыл собрание следующими словами: «Мне кажется, что выборы первого председателя собрания могут пройти без всякой задержки; мне было высказано пожелание, к которому я с особой радостью присоединяюсь, чтобы председателем был избран человек, в руках которого на протяжении стольких лет сходятся все нити немецкой исторической науки и от рук которого протянулось большинство этих нитей, и в частности золотая нить поэзии. Мне было высказано пожелание, чтобы этот человек был избран путем нашего общего одобрения; вряд ли мне нужно называть фамилию этого человека — Якоб Гримм».
Предложение было встречено громкими аплодисментами. Якоб был избран председателем первого собрания германистов и таким образом стал в глазах общественности как бы отцом этой науки.
Со словами благодарности принял на себя он ведение собрания, говорил о «взаимосвязях и взаимопроникновений трех наук, представленных на собрании», подразумевая под этим исследования в области языка, истории и права.
Верный себе, вначале он воздал должное языку: «Острое чувство языка с давних пор помогало людям осознать себя людьми и способствовало развитию их индивидуальности. Для всех благородных народов язык всегда был поэтому самой большой гордостью и богатством. В какое огромное и крепкое дерево превратился наш язык, рост и развитие которого мы можем проследить в истории на протяжении почти двух тысячелетий!»
Он нашел теплые слова и в адрес исторических наук: «Еще не было такого периода времени, когда исторические источники и памятники с объяснением их происхождения издавались бы с таким рвением и успехом; от света, который излучают эти источники, зажглась и новая наука — историография, которая оправдывает самые смелые надежды. Во всех уголках нашего отечества проснулась тяга к истории».
Проблемы правоведения для ученого были, по-видимому, более сложными. Он говорил о значении римского права и о ранних немецких правовых формах, высказался за введение нового законодательства: «Из положений старого и нового права может быть заново создано крепкое отечественное право».
Этими тезисами Якоб определил темы выступлений и докладов. Выводя собрание за рамки узкоспециальных вопросов и напоминая о судьбе всей Германии, он закончил свое выступление следующими словами: «Есть что-то символическое в том, что мы собрались в городе, который испокон веков считался сердцем немецкой истории. Здесь, во Франкфурте, происходили многие исторические для Германии события. Более тысячи лет назад Карл Великий прохаживался по его улицам, по которым мы ходим сегодня; как часто к месту, где мы собрались, люди обращали робкие надежды в ожидании решения судьбы Германии!»
На этом же заседании Якоб прочитал доклад «О ценности и значении неточных наук», в котором он отграничил точные науки: математику, химию, физику — от гуманитарных, которые не могут представить результаты своей деятельности в виде четких и общепринятых формул.
Доклад о состоянии работы над «Словарем» сделал Вильгельм. Он изложил принципы, положенные в основу работы, и подчеркнул, что они стремятся к наиболее полному охвату источников и хотят собрать в этом живом архиве весь словарный запас немецкого литературного языка. Он повторил, что работа начинается с языка Лютера и заканчивается языком Гёте, и высказал при этом мнение, что именно эти два творца языка, которые будут стоять в начале и в конце этой работы, сделали немецкий язык «огненным и приятным». Вильгельм признался, что работа находится на том этапе, когда материал только собирается. Но с надеждой добавил, что размещение и переработка собранного материала, а следовательно, и подготовка к печати может начаться в обозримом будущем.
Цель создания «Словаря» он сформулировал в следующих словах: «Мы не хотим засыпать источник языка, из которого он постоянно пополняется и освежается, мы не намерены создавать нечто вроде свода законов. Мы хотим представить язык таким, каким он сам стал в результате своего развития на протяжении трех веков, но образцы его мы берем только из таких произведений, в которых он . раскрывается как живой язык. Наш труд будет содержать сведения по естественной истории отдельных слов».
Развивая дальше свою мысль, Вильгельм ссылался на Гёте, в духе которого, как он считал, должен быть «Словарь»: «Гёте и в языке появился как новая звезда. Посох, которым он ударил по скале, выбил из нее свежий источник, который разлился по иссушенным лугам — они вновь зазеленели, и вновь появились весенние цветы поэзии. Невозможно определить, сколько он сделал для поднятия и очищения языка, причем не в кропотливых и трудных поисках, а следуя прямому влечению; дух немецкого народа, лучше и чище всего сохраняющийся в языке, вновь обрел у него подлинную и полную свободу».
Говоря об истинной цели их труда, которая не сводилась только к тому, чтобы сохранить и законсервировать, высказал заветное желание братьев Гримм создать нечто новое: «Пусть словарь помогает не только научным исследованиям, пусть он освежает в языке чувство жизни».
Закрывая первый съезд германистов, Якоб пожелал, чтобы в будущем научные исследования проводились «с таким же достоинством и спокойствием» и «чтобы в этом процессе не исчезло то живое, душевное волнение, которое мы ощутили».
«Душевное волнение» возникло не только в связи с обсуждением специальных вопросов и утверждением новой области исследовательских устремлений человека. В кайзеровском зале Старой Ратуши вновь, с еще большей силой прозвучала не разрешенная пока еще германская проблема объединения всех немецких земель.
На втором съезде германистов, состоявшемся в сентябре 1847 года в Любеке, Якоба почти против его воли вновь избрали председателем. И на этот раз люди, приехавшие из мелких и средних государств, пересекли тесные границы своих земель не для того, чтобы выступить как пруссаки, баварцы, вюртембержцы, баденцы, гессенцы, саксонцы и ганноверцы, а чтобы вести разговор просто как немцы.
На этом съезде Якоба Гримма чествовали как ученого, проложившего новые пути сразу к трем областям — языку, праву и истории. Он ответил скромно, но с достоинством, как бы подводя итог своей жизни: «Надо мной скоро вырастет трава. Но если обо мне еще будут помнить, то я хотел бы, чтобы обо мне сказали то, что я могу сказать о себе сам: я ничего в жизни не любил сильнее, чем свою родину».
На съездах германистов витал дух свободолюбия. В либеральных кругах считали, что это первые шаги к народным представительствам. Общим же желанием было представительство народа, активно участвующего в государственной жизни.
Между двумя съездами германистов, летом 1847 года, Якоб предпринял путешествие в Вену и Прагу — посмотреть кусочек «большого» мира, освежить воспоминания и поработать в библиотеках.
Вскоре после окончания Любекского съезда Якоб приступает к изданию «Истории немецкого языка», над которой он работал довольно продолжительное время, сознательно отодвинув в сторону работы над «Грамматикой» и «Словарем». В 1848 году она вышла в двух томах.
Еще давно у него возникло желание осветить историю германских народов со стороны языка: «Мне кажется, стоит попытаться узнать, не получит ли история пользы от невинного языкового исследования». Кроме того, ему хотелось показать характер тех германских языков, у которых не сохранилось значительных письменных памятников. Он понимал, что идет по неизведанной тропе и что необходимо считаться с риском ошибиться, о чем писал в предисловии: «Кто не рискует, тот ничего и не добивается. Протягивая руку, чтобы сорвать новый плод, нужно уметь не расстраиваться, если плода там не окажется. Так в темноте начинает брезжить рассвет, и новый день подкрадывается как бы на цыпочках. Я люблю побродить по небольшим ржаным полям в стороне от широкого тракта, сорвать спрятавшийся луговой цветок, из-за которого другие бы и не нагнулись».
«Спрятавшийся луговой цветок»? Якоб скромничал, когда так писал. Книга вышла в разгар волнующих событий 1848 года. В письме Гервинусу он признался, что его труд «насквозь политический», он говорил о «противозаконном разделении» Германии князьями и считал, что даже «История немецкого языка» дает стимул к объединению.
Карта Германии в то время пестрела многочисленными мелкими государствами. Еще задолго до этого началось брожение. Повсеместно народ высказывал свое недовольство князьями и правительствами. И вот только что изобретенный телеграф разнес по всем европейским странам сообщение, что 24 февраля 1848 года в Париже изгнали короляи провозгласили республику. Революционная волна захватила и немецкие земли. Люди возымели надежду, что победа возможна и у них. Начались так называемые «мартовские революции», в ходе которых их участники хотели добиться не только назначения верных народу министров, но и требовали вооружения народа, свободы прессы, введения присяжных судов и, наконец, созыва немецкого парламента.
Власть менялась несколько раз. В Баварии король Людвиг I отрекся от престола в пользу своего сына Максимилиана II. В Австрии реакционный князь Меттерних потерял свои позиции и влияние, правительство вынуждено было пообещать более либеральную конституцию. Наконец и в немецких землях стали верить в осуществление давнишней мечты о единстве и свободе.
А как обстояло дело в Пруссии, в стране, с которой связали свою судьбу братья Гримм? Когда в 1840 году Король Фридрих Вильгельм IV приглашал их в Берлин, к этому монарху были обращены все надежды. Король оказал поддержку ученым, которые в любом другом месте подверглись бы преследованиям. Вот только в решении конституционного вопроса за многие годы он продвинулся так же мало, как и другие сиятельные его коллеги, сидевшие на немецких тронах. Правда, в апреле 1847 года он созвал объединенный ландтаг, чтобы получить одобрение на введение новых налогов для необходимого расширения сети железных дорог. И в то же время в речи перед ландтагом король высказался против принятия подлинно народной конституции, заявив, что «он никогда не допустит, чтобы между королем и его народом встал исписанный лист бумаги». Под «листом бумаги» он имел в виду конституцию — основной закон. Но ведь именно этого — принятия конституции и хотел народ!
Многих, в том числе и братьев Гримм, речь короля буквально привела в оцепенение. В письме к Дальману в апреле 1847 года Якоб писал: «Речь короля подействовала на меня удручающе; она наводит меня на тяжелые размышления; думаю, на большинство людей она произведет пренеприятное впечатление. До сих пор я все еще надеялся, но теперь убедился в том, что он не может правильно понять свое время и свое место. В таких случаях особенно высоко ценишь конституцию, при которой можно жить свободно и спокойно. Все прочие планы и труды без нее кажутся никчемными и пустыми».
Февральская революция 1848 года в Париже нашла живой отклик в Берлине. Недовольство народа вылилось в кровавые столкновения. 18 марта дело дошло до уличных боев, строили баррикады. Королю пришлось охранять свой замок с помощью тысяч солдат, вокруг замка было образовано живое кольцо в несколько километров. Во дворец приходили и уходили депутаты, а король никак не мог прийти к какому-либо решению. А на улицах стреляли, на улицах лилась кровь.
Вильгельм Гримм, свидетель уличных боев, так описывал их брату Людвигу Эмилю: «В три часа начался этот ужасный бой. Целых четырнадцать часов две или две с половиной тысячи солдат ожесточенно сражались на улицах с народом. Грохот взводных залпов, выстрелы пушек и разрывы картечи были ужасны, особенно среди ночи. В разных местах возникали пожары, а когда орудие замолкало на несколько минут, слышался жуткий сигнал «в атаку». Можно было не беспокоиться, что бой перекинется на нашу улицу, расположенную на судоходном канале, как бы запиравшем ее с одного конца, а вот недалеко от нас, у Ангальтских ворот, бой разгорелся яростный. Мы, конечно, целую ночь не спали».
После этого король распорядился, чтобы из столицы были выведены войска, одновременно обещал созвать собрание для разработки конституции. Он заявил, что тоже стремится к «свободе Германии, к единству Германии».
Началась кампания по составлению и разработке конституции для всей Германии. С одобрения правительств в отдельных землях народ избирал своих депутатов на национальное собрание, которое открылось под черно-красно-золотым флагом в мае 1848 года во Франкфурте в церкви св. Павла. Депутаты собрались в надежде определить основные права парода и восстановить единство Германии.
Депутатом на национальное собрание был избран и Якоб Гримм. Он прибыл во Франкфурт с ощущением, что все важные вопросы утонут в дипломатической болтовне, длинных и нудных дискуссиях, и выразил свою озабоченность, что растянутые на долгие месяцы переговоры поставят под угрозу боевой дух и успехи народа.
Ученый перед депутатами хотел выразить свою личную точку зрения, которую выработал в процессе исторических исследований. Он обратился к собранию, громко и отчетливо выговаривая каждое слово: «Я хочу сказать лишь несколько слов в пользу статьи, которую я имею честь предложить. Понятие «свобода» настолько свято и важно, что мне представляется крайне необходимым поставить его во главу наших основных прав. Поэтому я предлагаю статью первую проекта сделать второй, а вместо нее на первое место вынести статью следующего содержания: «Все немцы свободны, а немецкая земля не терпит рабства. Несвободным иностранцам, пребывающим на ней, она возвращает свободу». Таким образом, я вывожу из права на свободу силу воздействия свободы, ибо в противном случае несвободным стал бы сам воздух, а свобода должна сделать свободным и немецкий воздух».
