Первую минуту все в голове перемешалось. Руки дрожат, бросаешься от одного номера к другому, точно проглотить желая все сразу. Читаешь не словами, не строками даже, а целыми страницами. Падение Порт-Артура ! Еще какие-то неудачи. .. банкеты . . . заявления ... протесты ... Весна ! Весна какая-то наступила ! ! ! Указ 12-го декабря... На этом обрывается. . .
      Так вот оно что! Значить, сорвало таки плотину ! Снесло таки!...
      Журнал специальный, сельскохозяйственный. Только в ядовитых обзорах Энгельгардта стараешься изловить что-нибудь, для Шлиссельбурга запрещенное. Плеве где? что с Плеве?!.. Наконец, в какой то заметке вскользь попадается фраза: "печальное наследство покойного Плеве..." Покойного?! Плеве умер?! В сентябре прошлого года?! Охватившее тебя волнение не поддается никакому представлению. Сам умер?!... Так, свершив в пределах земного все земное опочил ?
      {149} Ведь если вся эта весна - результат не непосредственного напора общественных сил, революционных организаций, а так . . . "признания за благо", временной растерянности и платонического желания испытать новые пути, когда "крамола побеждена", - то ведь все это гроша медного не стоит, а революционные силы отодвигает в сторону ... А может быть . . . может быть, умер то не волею божией, а волей Партии?.... И упорно, настойчиво ищешь целыми днями, не найдется ли хоть малейший намек, почему Плеве оказался покойным? ... Десяток раз просматриваешь все номера - никаких указаний.
      Настали самые тревожные дни. Чувствуется, что там - на воле разыгрывается нечто бесконечно, бесконечно громадное, но что, именно, происходит - даже приблизительно не можешь себе реально представить. Что-то начинается! Но кто начинает? Какова степень участия сознательных сил? сознательно разрушающей и сознательно созидающей? Какова роль и влияние Партии?! . . Год прошел с появления "весны"; что же там теперь? Ведь если бы за "весной" последовало "лето" - нас не было бы уже здесь ... значит, опять после минутного просвета, - тот же мрак?!....
      И таком мучительном состоянии прошло {150} шесть недель, каждый день которого казался целой вечностью. Срок перевода в новую тюрьму давно истек. Неужели так и не переведут? !..
      13-го сентября является комендант. Жандармы уходят и запирают за ним дверь. Комендант необыкновенно радостен и лучезарен.
      - Ну, г. Г., привез вам приятное известие: после долгих моих хлопот удалось добиться у министра разрешения перевести вас в новую тюрьму.
      - Когда?
      - Да сейчас! Вот только камеру приготовят там.
      - Это, действительно, приятное известие! Значить, чистилищу конец!
      - Конец, конец! Да многому, знаете, теперь конец!
      - Например?
      Пауза. Комендант о чем-то думает, как бы не решаясь начать говорить; у арестанта душа застыла от трепетного ожидания.
      - Большие перемены! Новый строй идет!
      - Новый строй?
      - Да! Созывается Государственная Дума, - знаете, вроде парламента... Коротко говоря - конституция...
      {151} - Конституция?! Скажите, полковник, японцы то, вероятно, здорово нас вздули?
      - Здорово, батюшка, здорово! - безнадежно машет рукой комендант.
      - А конституцию то, что же, Плеве дал?
      - Плеве?! Полковник наклоняется и говорить тихо на ухо: - на куски разорван! . .
      - Как! Убить? Кем? ...
      - Да вот рядом с вами сидит - Сазонов. . . бомбу бросил .... все разнесено ....
      - И Сазонов жив, не казнен?
      - Времена, батюшка, не те! . . .
      - А потом как? . . . все успокоилось? Больше террористических актов не было?.... Сюда то никого больше не привозили? А казней тоже не было?
      - Нет, казней не было. Кажется, все спокойно.
      - А как же теперь-то все таки, полковник? Ведь конституция то выходить вещь и не такая уж дурная? Но ведь мы то тут тоже кой чем потрудились ? И нашего, пожалуй, тут капля меду есть....
      - Да, кто спорит? ... Ну, шла борьба; теперь вот признано своевременным! Что ж, можете теперь испытывать чувство удовлетворения..... а там видно будет.
      {152} - А война как? Кончилась?
      - Слава Богу, кончилась !
      - Значить, конец войне и внешней и внутренней .... Теперь все по новому пойдет ?
      - По новому, по новому! Большие перемены пошли, многозначительно повторил полковник.
      - Ну, теперь соберите вещи, приготовьтесь. Через час придет помощник переведет вас. Там лучше будет.
      Комендант ушел, я остался один. И снова, как полтора года назад, после ухода Остен-Сакена, объявившего, что "жизнь дарована", сердце замирает под напором чего-то бесконечно, бесконечно большого. В сущности, это - та же "жизнь дарована", только в неизмеримо больших размерах. Судьба сжалилась над несчастной страной. "Жизнь дарована" великому народу. Конечно, не дарована, а вырвана, но не в том теперь вопрос. Теперь жизнь сохранена, теперь можно в России жить!
      В груди точно молоты бьют. Дыхание порывисто - не хватает воздуху. Руки дрожать и трепетно сжимают голову, охваченную вихрем мыслей.
      Плеве взорван ... Сазонов жив и здесь ... Армия разбита.... Государственная Дума... Конституция ... Новая жизнь ... И это не во {153} сне?!.. И до всего этого дожил! Дожил! ... И собственными глазами увидишь обновленную, освобожденную Россию! ... Он говорит: казней больше не было ... все успокоилось . . . значит, они - правительство - поняли, наконец, свое безумное упрямство? Сдались или стерты народным напором? Новая жизнь ... а вот эти павшие бойцы, которые лежат в ямах тут, за стеной, они уже этой новой жизни не увидят! ....
      Но ... забвение . . . забвение! ... "Новая жизнь?" ....
      И уже действительно в России можно будет жить? Уже не нужно будет убивать? .... Уже не нужно будет умирать за убийства? Настал уже этот благословенный момент?.... Проклятая нами кровавая борьба, возложенная па наши плечи проклятым кровавым режимом, настал таки ей конец?.... Револьвер и бомба могут уже быть оставлены там, за порогом этой новой жизни, как мрачное наследие мрачного бесправия, как мрачное орудие защиты от дикого произвола и насилия властных и сильных над бесправными и слабыми? .... Кончилось все это? Истерзанная родина не требует уже больше жертв? Кроткие и любящие не вынуждены уже будут брать в руки кровавый меч?....
      {154} Слово правды и справедливости заменило, наконец, бойцам за счастье и свободу трудящихся револьвер и бомбу?.... И все это уже случилось ? И там, на воле, за этими стенами, уже все это есть?!....
      Но погибшие? Но измученные и павшие в казематах, в сугробах Сибири, в рудниках? Все эти жертвы сверженного теперь чудовища, их как вернуть? И эти сотни тысячи разбитых молодых жизней, и все темным мраком веками висевшее над страной?! ...
      Забвение! Забвение! ... Голоду, холоду, векам рабства и угнетения, тьме и невежеству, грабежу и насилию, всем преступлениям, сытой и злобной власти над народом - забвение!
      Но вечный позор! Но вечное проклятое режиму, вырвавшему из наших рук и сделавшему бесценным слово и мирную работу и заставившему взять кинжал и револьвер! Но вечный позор и вечное проклятое им, - жестоким, безжалостным, десятилетиями превращавшим агнцев в тигров, и толкавшим на путь насилий и убийств тосковавших и жаждавших мирной созидательной работы!
      Проклятое и позор: тут забвение преступно! И пусть в сознании потомков и на страницах истории горит, как печать Каина, клеймо {155} позора и проклятая на преступном челе преступного режима! И пусть никогда не меркнет эта надпись: "вот чудовище, делавшее убийцами лучших детей страны!"....
      Глава VI.
      Прошло около часу, пока явились жандармы, чтобы переводить в новую тюрьму. За этот час было пережито столько, сколько в нормальное время в год не переживешь. В одиночества такое состояние, кажется, совершенно немыслимо перенести безнаказанно. Разнообразнейших и сильнейших впечатлений так много, что вы должны - во что бы то ни стало - с кем-нибудь длиться ими.
      К счастью это совпало с моментом, когда самое радостное было еще впереди: свидание со стариками. В. Н. Фигнер, к которой мы, новое поколение, относились с благоговейной любовью, М. Ю. Ашенбренер и В. Иванова, по словам коменданта, уже с прошлого года нет. Остальные еще здесь, чему в первую минуту, каюсь, несказанно обрадовался (Я думал, что к ним применили манифест 1904 г. и все уже выпущены на поселении.).
      {156} Было три часа дня. На двор стояла теплая осень - "бабье лето".
      - Глаза завязывать будете? - ядовито спрашиваешь у офицера.
      - Как так?
      - Да сюда то с завязанными глазами волокли!
      - Ну, то другое дело было, смущенно отговаривается он.
      Приходится проходить мимо камеры Е. С. Сазонова. Нарочно, как будто споткнувшись, останавливаешься на несколько секунд. Говоришь громко, чтобы в камере слышно было.
      - Теперь то, после конституции, не грешно и этих двух перевести к нам в новую тюрьму! Там бы все вместе и ждали лучших дней....
      Выходим на большой двор старой тюрьмы, с непривычки кажущийся необычайно громадных размеров. Двор окружен со всех сторон высокими стенами цитадели. Отсюда "сарай" имеет вид невероятно жалкий, пришибленный, - точно вдавленный в землю. Минуем ворота, вделанные в неимоверной ширины стене. На следующем дворе "новая" тюрьма. Длинное двухэтажное с железными решетками здание. По средин подъезде. Входим во внутрь {157} тюрьмы. Постройка крайне оригинальная. Этажи разделены не потолком, а плетеной веревочной сеткой, напоминающей гамак. По обеим сторонам стен расположены камеры. В уровень пола второго этажа тянется узенькая, аршина в полтора, галерея. С каждого пункта, таким образом, вся внутренность, как на ладони. Камеры все заперты. Тихо. С непривычки тебе все кажется, что свалишься с галереи на сетку.
      - Пожалуйте, вот сюда !
      Камера небольшая - шагов пять в длину и четыре в ширину, но довольно светлая и чистая. Железная койка, решетки, все как обыкновенно. Но сразу поражает давно уже не виденное: в одном углу - деревянная этажерка, в другом дивной резной работы стул.
      - Теперь заключенные чай пьют; через час начнется прогулка. Хотите, может быть, повидать старосту? - спрашивает офицер.
      - А кто у вас староста?
      - Да из ваших же - Карпович (Для хозяйственных дел тюрьма выбирала своего старосту Выборы производились каждые полгода. В это полугодие быль П. В Карпович.).
      - Карпович ? .... Пожалуйста, очень рад буду!...
      {158} - Ну, подождите, я пойду предупредить.
      - Неужели поведут к Карповичу? - думаешь с недоумением, как то все не веря, что бесконечное одиночество уже кончилось.
      - Пойдемте ... вот тут ... осторожно, не споткнитесь.
      Предупреждение не лишнее, так как от волнения ноги дрожат и не держат. Жандарм распахивает железную дверь и предо мной с громадной черной бородой Карпович . . .
      ...........................................................................
      ....................................................
      С полчаса мы были, как безумные, т. е., не мы, а я. Речь перескакивала без всякой связи, без последовательности. Всякий торопился скоре передать свое. На меня как дождем посыпалось: флот разбит .... вдребезги .... ни одного суденышка не осталось. - Победы, неужели ни одной победы наши не одержали? Какой там черт, победы! Биты-биты, бить надоело японцам . . . Мукден, Ляоян, Цусима .... Офицерство - полное ничтожество ... Воровство, разврат.. .
      - А в стране?
      - В стране? Кавардак. Все к черту летит. Черноморский флот взбунтовался, утопил офицеров и явился обстреливать Одессу.
      {159} - Армия? Полная деморализация! Солдаты презирают офицеров, офицеры не доверяют солдатам....
      - Революция? Одна казнь здесь была . . . Комендант говорит не было? Врет! В мае была. Мы знаем. Кажется, в связи с покушением на Сергея, точно разузнать не удалось. Дума? Мошенство, больше ничего. Выеденного яйца не стоит. У нас есть манифест, можно будет получить. Но, кажется, требуют больше, и правительство вынуждено уступить.
      - Сколько нас здесь осталось? Восемь человек. Да постой, надо простучать. Летит телеграмма (стуком в дверь - для всей тюрьмы) : "Г. переведен. Бодр. Обнимает. Будет на прогулке". Через несколько секунд ответ: "Поздравляем. Добро пожаловать. Сейчас увидимся".
      - Кого можно будет сегодня увидеть? Я хотел бы Г. А. Лопатина: у меня есть для него поклон от его сына.
      - Да всех увидишь ...
      - Как всех? Ведь у вас тут гуляют по два?
      - Ну, нынче, как японцы вздули там их, и здесь стало лучше. Всех увидим. В четыре часа отпирают на прогулку.
      {160} Прямо против входа в тюрьму - одноэтажное здание кордегардии. Там всегда под ружьем караул из двадцати жандармов. С правой стороны крепостные стены. Половина пространства между этими стенами и тюрьмой занято огородиками или - на тюремном наречии - клетками. Это разгороженные досками квадратики шагов в двадцать длины и 10-15 ширины. Узенькая тропинка отведена для гулянья, остальное - надел для полеводства, садоводства, огородничества и пр. С одной стороны перегородки упираются в крепостную стену, по которой ходит часовой, с другой - в забор, к которому приделана галерея. По этой галерее ходит дежурный унтер-офицер. Клетки снаружи запираются. Каждая клетка отведена на двоих. Имеется еще и большой огород, где в последнее время отвоевали право гулять вчетвером.
      Когда мы с Карповичем приблизились к клеткам, к нам бросились навстречу "старики". В безобразном арестантском одеянии, кто в сером, кто в белом (На лето том выдается "дачная пара" куртка и штаны из холста.), большинство седые, как лунь, но с яркими ясными глазами.
      {161} Собственно это было большое нарушение тюремной дисциплины. Но привод "нового" - это в Шлиссельбурге такая редкость; там - на воле "послабело", жандармы, казалось, сами находились под радостным настроением встречи новичка со стариками, так что нисколько минут, беспорядочными перекидываясь отрывочными фразами, стояли все вместе "скопом". Решено было собираться на прогулках в большом огороде вчетвером по очереди. Прогулки сегодня остались с четырех до шести. За эти два часа со всеми перезнакомился.
      Они, оказывается, в самых общих чертах знали уже о последних событиях. Совершенно случайно, благодаря разным обстоятельствам, в тюрьму проникали (с ведома администрации) известия о неудачной войне, о каком-то неопределенном движении в стране, о Думе 6-го августа и еще несколько отрывочных данных.
      О всем периоде с 1901 г., т. е., с момента появления П. В. Карповича, - о постепенном pocте движения, об участии крестьянства, о террористической борьбе, о партийных группировках, о самой П. С.Р., - не имели почти никакого представления. В течение долгого времени целые дни проводили в большом огороде, передавая друг другу новости: они - о том, что {162} делалось здесь, я - о том, что делалось там - в далеком, далеком для них мире.
      Из стариков к этому времени осталось восемь человек: Л. П. Антонов, С. А. Иванов, Г. А. Лопатин, И. Д. Лукашевич, Н. А. Морозов, М. В. Новорусский, М. Р. Попов и М. Ф. Фроленко.
      Не буду говорить о том совершенно исключительном настроении, в котором находился со времени перевода в новую тюрьму и свидания с "стариками". После беспросветного мрака и одиночества в течении 21/2 лет - все представлялось каким-то волшебным сном. Там - на воле - крушение старого строя. Как далеко это крушение пошло - неизвестно; но оно началось, а, начавшись, остановиться не может. Теперь мы уже не побежденные, - теперь мы победители, до заключения перемирия находящиеся в плену.
      С непривычки все поражало в новой обстановке. Режим к тому времени ослаб. "Петербургу" было не до того, местная администрация, очевидно, тоже со дня па день ждала "больших перемен", и жизнь заключенных не отравлялась придирчивыми мелочами, обыкновенно создающими ад в тюрьме. Это "ослабление" режима в Шлиссельбурге было тем ценнее, что вообще там режим служил точным политическим {163} барометром положения на воле. Малейшие изменения "там" сейчас же давали себя чувствовать здесь.
      За двадцать лет заключенные, конечно, накопили массу всевозможных вещей. В мастерских работали годами. Делали шкафы, стулья, этажерки, вешалки, сундуки, всевозможные коллекции, гербарии, набивали чучела и пр. и пр. Все это скоплялось в камерах и последние принимали более жилой вид. После "образцовой" тюремной обстановки в Петропавловской и "сарая", где ничего, кроме стен и решеток - не было, эти камеры производили впечатление кабинетов ученых.
      Глава VII.
      Есть еврейская сказка : "Сказка о козе". Жил в одном городе бедняк Шолем. Совсем не было у него денег, но зато была большая семья и очень маленькая хата. Был он тряпичником, а жена держала козу. Детей неисчислимое множество. Так много, что в маленькой хате даже поместить нельзя было всех и часть ночевала у добрых соседей. Мешки с тряпьем разбирались на дворе; там же под навесом стояла и коза. Скверная была жизнь, невмоготу от тесноты и грязи.
      {164} Слышал Шолем от добрых людей, что на слободке живет великий ученый, святой муж великого ума. Такого великого ума, что всех несчастных наставляет, как быть счастливыми. Порешил Шолем пойти к святому мудрецу просить у него совета, как поступить, чтобы жить можно было. Рассказал Шолем про всю свою жизнь, как есть нечего, как поместиться негде, как от духоты болеют дети, как со двора идет в хату смрад от разбираемого мусора, как коза мало молока стала давать, так как спит на голой земле и пр. и пр. Все рассказал, а мудрый раввин выслушал.
      - Ну, что скажете, равви? Есть у Бога для меня милость?
      - Будет хорошо. Иди домой. Собери всех детей и впредь, чтобы не ночевали у соседей.
      - Равви! И так даться некуда! - робко возражает Шолем.
      - Будет хорошо! Делай, как говорят. Привел на ночь Шолем детей. Дети плачут, в хате стон стоит. Никто не спал.
      Идет Шолем к равви.
      - Ну, как?
      - Да будет благословен Бог и святое имя его, но плохо, равви! Еще хуже стало!
      {165} - Внесите мешки с тряпьем в хату и там разбирайте.
      - В хате разбирать тряпки?!...
      - Будет хорошо; делай, как говорят. Стал Шолем в хате разбирать тряпки, кости, мусор. Пошел смрад и вонь - дышать нельзя. Старший мальчик с досады и злости разбил стекло, чтобы хоть несколько свежий воздух проникал. Что делать? Надо идти к равви.
      - Ну, как Шолем?
      - Сто лет вам жить, равви, - плохо !
      - Вставь стекло. Не держи козу на дворе, введи ее в хату, - там пусть будет с вами день и ночь.
      - Козу в хату?!... День и ночь?!...
      - Будет хорошо! Делай, как тебе говорят.
      Уныло и понуро идет Шолем домой. "Что мы - темные люди - можем знать? Должно быть, так лучше ! Ведший мудрец, - он ведь все знает".. - покорно думает Шолем.
      Ввел в хату козу. Не жизнь - ад начался. Дети расхворались, целые дни ревмя ревут. Лежат вповалку. Жена голосит: "лучше пусть Бог возьмет к себе! Нет уж сил!" - Коза наполняет всю хату. Куда не {166} повернешься - всюду она. В довершение всего коза перестала давать молоко....
      Шолем был человек совестливый. Как великому мудрецу досаждать своими невзгодами?! Терпел, терпел, но не выдержал - постучался к равви.
      - Ну, как?
      - Да будет благословенна мудрость ваша, равви ! Не знаю уже, на каком мы свете! Да не прогневается на нас Бог - совсем жить стало нельзя. Сжальтесь, равви!
      - Поговори с добрыми соседями; попроси, чтобы разобрали детей на ночь, а потом приходи ко мне.
      "Разместить детей по соседям? Это хорошо! - весело думает Шолем: - это очень хорошо!..."
      Разместили детей. В хате стало свободней. "Видно не напрасно люди считают равви мудрым" - говорит Шолем - "надо пойти поблагодарить".
      - Ну, как Шолем? - приветливо спрашивает равви.
      - Теперь хорошо! Много лучше! - весело говорить Шолем.
      - Вот видишь! А ты роптал на, Бога. {167} Теперь вынеси тряпки на двор и там разбирай! - Потом приходи опять.
      "На дворе разбирать тряпки! Какой мудрец! Прямо золотая голова. Это у нас настоящей рай теперь будет! Вот старуха то обрадуется!..." Мчится Шолем домой - откуда только силы и бодрость взялись!
      Сидят вечером после работы Шолем с женой и любуются, и благодарят Бога за милость и доброту: "вон как хорошо стало! Ни пыли, ни мусору, ни миазмов от тряпок! Коза вот только как будто в хате себя плохо чувствует, да и беспокойно от нее", робко думают "счастливцы", стыдясь своей "неблагодарности" и "жадности". Надо идти благодарить раввна.
      - Ну, как, Шолем?
      - Ах, равви, так хорошо, так хорошо, теперь уж и не знаем, как благодарить ! Вот только....
      - Коза, Шолем? Ты хочешь сказать на счет козы? Выведи ее на двор и поставь на старое место.
      У Шолема взыгралось сердце. "Какой мудрец! Какой мудрец! Вывести козу! Да ведь это рай нам будет теперь! Старуха то! Старуха как обрадуется!...."
      Поставили возу на старое место. Стоят {168} Шолем и старуха друг против друга. На душе жаворонки поют. "Не сглазил бы кто", - со страхом шепчут они, думая о своем счастьи. "Вот жизнь то когда настоящая настанет! Праздник и ликование!..."
      "Велика к нам милость Бога", - думают старики.
      Глава VIII.
      Такова еврейская сказка. Такова жизнь. Такова жизнь в Шлиссельбурге.
      Отнято было все. Лишен был всего. Когда попал в новую тюрьму, где кое-что было возвращено, где нелепые лишения были уничтожены, - все казалось раем.
      "Коза выведена" - и я понял счастье Шолема, понял, почему у него на душе пели жаворонки.
      Я уже отмечал, как мелочи, ничтожные, незаметные "на воле", могут служить источником больших радостей и больших печалей в тюрьме, где чудовищно бессмысленный режим лишает заключенных всех приобретений культуры. Возьмем, казалось бы, такие пустяки. Пища в последнее время была в Шлиссельбурге сносная, но в "сарае" ее подавали в {169} грязных вонючих судках. Ножа и вилки нет. Мясо - вареное и жареное - приходится терзать руками. И каждый раз, когда подают еду, как о величайшем, но недоступном счастьи, мечтаешь о ноже и вилке И вдруг в новой тюрьме вы узнаете: добились разрешения на день иметь столовый нож (с обязательством сдавать на ночь)! Что сравнится с тем блаженством, которое испытываете вы, когда кладете мясо на тарелку - на настоящую тарелку и не разрываете уже руками, а разрезываете ножом - настоящим ножом! И для чаю вы уже имеете стакан! И размешивать чай вы уже можете не сорванной с дерева веткой, а ложечкой, - и многое, многое - всего не перечтешь, вплоть до права на ночь гасить огонь!...
      Конечно, ужас положения и виден из того, что эти мелочи могут играть такую большую роль, но на первых порах возвращение этих "прав" доставляет много радостей.
      Отношены в тюрьмах, вообще, особенные. Не такие, как на воле. С одной стороны насильственное соедините людей в одних стенах создает острую почву для всевозможных трений. Тюрьма, неволя обычно выдвигают наружу все отрицательные черты человеческого характера и обильно питают их. Лучшие {170} стороны обыкновенно не находят себе применения и тлеют, покрытые пеплом неволи. Как общее правило, можно сказать, что в тюрьме те же люди хуже, чем на воле. Но зато, с другой стороны, тюрьма знает и такие теплые, полные любви и сердечности отношения, такие мягкие, участливые, каких не встретить в обычной обстановке.
      В условиях Шлиссельбурга, конечно, эти отношения принимают особенный колорит. Появление нового человека так редко. Душа так изголодалась и исхолодалась, с одной стороны, - с другой, у вновь прибывшего столько чистого почтительно-благоговейного чувства к "старикам", что создается теплая атмосфера взаимной симпатии и сильной привязанности. Вновь прибывающий чувствует себя гостем у радушных и любящих родных.
      "Хозяева" наперерыв стараются окружить его "всем, что лучшего в жизни рок им дал". Кто тащить шкаф, кто письменные принадлежности, кто вешалку, кто ножичек, кто книги, кто варение собственного изготовления, кто цветы, кто свежую репу, кто сахарный горошек, кто зашивает бушлат, кто тачает вместо "котов" самодельные туфли....
      И эти выражения братского нежного внимания, {171} эта участливость и чуткость озаряют на первых порах тюремную жизнь таким мягким светом, что все прежнее мрачное, безобразно тяжелое как то расплывается и временно отходит. Чувство какой-то неловкости, виновности охватывает вас, когда смотрите на этих старцев. Подумать только: некоторые из них по двадцать пять лет (М. Р. Попов, М. Ф. Фроленко и Н. А. Морозов) замурованы в застенках и только двое (И. Д. Лукашевич и М. В. Новорусский) по 18 лет. Остальные по 21-22 года.
      Свыше 20 лет! Вся жизнь, проведенная в безнадежном одиночестве, в отсутствии каких-либо вестей с воли! И "воля" все время казалась такой мертвой, такой безнадежно мертвой .... Как поддерживать в ceбе беспрерывно веру в торжество идеи и как жить без веры в это торжество?! И так двадцать с лишним лет!...
      И эта борьба со злобным врагом, упорная, беспрерывная, как ржавчина раздающая душу и подтачивающая тело! Все, чем теперь владеют: вот этот стул, эта тарелка, эта книга, какой это куплено страшной ценой! За все это заплачено такой массой мук и крови! И это все тебе достается так просто, как дар друзей.
      {172} Только вошел в Шлиссельбург и уж тебя встречает весть, что чудовище ранено, вот, вот истечет кровью.
      Тех, мрачных, как ночь беспросветных годов сомнений в торжество дела, что бы ни было впереди, - нам уже не переживать ....
      Глава IX.
      Так шли дни. Мы переживали "медовый месяц". Слова и думы все чаще и чаще, все настойчивее и упорнее возвращались к "тому" - к воле.
      Что же, в конце концов, там происходит? Толком ничего не знали. Офицеры отделывались общими фразами, от унтеров ничего выжать не удавалось. Знали, что убийство Плеве встречено было со всеобщим ликованием. Знали, что за убийством последовал необычайный общественный подъем, закончившийся декабрьской "весной". Знали, что сейчас же, за этой "весной" опять наступил какой-то поворот в сторону реакции, что последовали какие-то волнения, затем какие-то "великиее акты" 18 февраля.
      Но какие волнения, что за акты и в какой связи они стоят с волнениями оставалось загадкою.
      {173} Самое важное для нас было знать - результатом чего собственно является Дума 6-го Августа? Общего, неопределенного недовольства страны, сознанной необходимости "реформ", или же напора активно вмешавшегося трудящегося класса? В первом случае "реформы" на этом, думали мы, и должны застрять, во втором - это только начало. А если начало, то концом должно быть и падение Шлиссельбурга.
      Но тут же прокрадывались мрачные сомнения, 6-го Августа дан был указ о Думе. А в июле, т. е., несколькими неделями раньше в Шлиссельбурге, рядом с тюрьмой начали строить церковь для заключенных!
      Двадцать два года тюрьма простояла без церкви. Если за несколько недель до указа о Думе царь задумал строить церковь для спасения души тяжких грешников (цена 40 000 этому спасению), то очевидно, что в июле то "они" еще и не думали считать "государеву" тюрьму, а стало быть, и "государево дело" сыгравшими свою роль.
      Но как бы то ни было, люди, лежавшие в гробу, отчаявшиеся когда либо выйти из него, услышали стук. Как будто чьи то сильные руки стараются сорвать крышку гроба. Крышка крепко прибита. Осторожный, привыкли к {174} разочарованиям ум говорит: нет, не сорвать! лежи смирно, брось надежды! Спи, сердце!...
      Но сердце, разбуженное сильным ударом, не успокоится, не заснет опять.
      Мечта всей жизни - день свободы в свободной России, - минутами кажется, готова осуществиться.
      Но страшно довариться, страшно питать себя надеждами! Только ночи доверяешь их. Темное небо и яркие звезды - немые свидетельницы бесконечных страданий в течение десятков лет, теперь холодно, бесстрастно наблюдают через железные решетки, как на тех же койках, те же люди, только уж бледные и белые, как лунь, проводили бессонные ночи, преследуемые неотвязными думами о жизни и воле.
      А днем - на прогулках, - нет, нет - разговор все сведется на тему о том, "что будет, если это будет?" Одни доказывали, что прекраснейшим образом в Петербурга может заседать Дума, а в Шлиссельбурге - "государственные преступники"; другие доказывали, что если даже и не будет дальнейших побед, все же ко времени созыва Думы, т. е. 6-го января, по крайней мере старики должны быть освобождены.
      Все старанья войти снова в колею, заняться чтением - благо теперь разрешили на оставшиеся {175} собственные деньги выписывать книги, - ни к чему не приводили: жизнь дразнила, жизнь манила.
      Числа 20 Октября мы заметили среди жандармов какое-то волнение. Сходились группами, перешептывались, замолкая при нашем появлении. Мы насторожились. Но узнать ничего не удалось. В воскресенье, кажется это было 23-го, во время обеда, "телеграмма" - староста стучит (В Шлиссельбурге принято стучать не в стену, как обыкновенно в тюрьмах, а чем-нибудь в дверь - тогда слышно всем.): "важные сообщения - Витте назначен премьером; состав министерства либеральный; обещаны большие реформы. Собраться в большом огороде."
      Кто-то стуком отвечает: "Витте жулик - надует."
      С другой стороны вносят поправку: "хоть и жулик, все таки не жандарм. Предлагаю вотировать доверие министерству умного жулика."
      Как только отперли двери "на прогулку", все бросились в большой огород. По инструкции там собираться можно только вчетвером. Но в этот раз, "в виду перемены министерства" двоим удалось проскочить зайцами. Жандармы настроены благодушно.
      {176} - "Идите скорей, парламент уже открыт, только вас не достает", острит дежурный.
      Сзади меня, в двух шагах, идет унтер. При спуске с крыльца мне бросился в глаза его несколько встревоженный вид. Казалось, он что то хотел сообщить. Я замедлил шаги.
      - Ну, 35-ый (В Шлиссельбурге заключенных называют не по именам, а по номерам.), можете радоваться. Так все по вашему и вышло! - шепчет унтер сзади.
      - Что вышло? - спрашиваю я, не понимая в чем дело.
      - Да насчет стен то иерихонских, помните? Как говорили, так слово в слово вышло (В Марте, на дворике старой тюрьмы, когда снег начал таять, жандармы, баловства ради, из снега сбили стену.
      - Зря, братцы, эта ваша работа, как и все, что ваше начальство теперь делает.
      - Что ж так?
      - Солнце правды взойдет - ваша снеговая стена растает, - а вот эта каменная рухнет.