Она была очень сильным человеком и умела привязывать к себе детей, которые относились к ней с бесконечным доверием и любили ее, как вторую мать. Легкие же шероховатости в характере и отдельные неприятные черты у своих воспитанников Лидии Мариановне удавалось исправлять походя и как будто совсем незаметно. В действительности же ей все это, несомнен-но, стоило многих бессонных ночей. Она всю свою душу вкладывала в колонию и обдумывала каждого из детей, находя к нему свой особый, индивидуальный подход.
      Своего сына она никак не выделяла. Особое его положение в колонии определялось только тем, что ему неизменно поручались самые трудные, ответственные работы, что его силы щадились меньше, чем силы всех остальных детей.
      На плечи Дани Лидия Мариановна возлагала тяжелую ответственность за выполнение труднейших сельскохозяйственных заданий; в холод, дождь и т.д. посылался куда нужно всегда в первую очередь он. Он работал больше и дольше всех. Как себя Лидия Мариановна ни в какой мере не выделяла в смысле жизненных условий, так и своему сыну она никогда не делала ни одной поблажки.
      Сама она не имела даже отдельной комнаты. Временами жила вместе с девочками, а иногда отделяла себе шкафами или ширмой уголок где-нибудь в коридоре.
      Общее достояние колонии, хранившееся в кладовой, никогда не запиралось. Не было случая, чтобы кто-нибудь из ребят стащил оттуда что-нибудь из запасов продовольствия или одежды. И это в то время, когда временами мы по вечерам плакали от голода.
      Лучшим показателем высокой этики, царствовавшей в колонии, может служить следующий случай. Весной 1924 года возник вопрос о закрытии колонии. Советская власть начала тогда постепенно закрывать толстовские и другие близкие к ним по духу колонии, считая, что педагогические основы подобных школ приносят вред.
      В нашу колонию приехала комиссия МОНО (Московский отдел народного образования), которой поручено было обследовать колонию с тем, чтобы вынести решение об ее ликвидации. Приехавшим людям отведена была небольшая комната, отделенная перегородкой от одной из комнат, где жили мальчики. Весь день члены комиссии изучали жизнь колонии. Держались они предвзято враждебно и очень официально, так что произвели на всех чрезвычайно неприятное впечатление.
      Вечером они собрались в своей комнате, чтобы решить судьбу колонии. Не успели они начать разговор, как в их дверь кто-то постучал. Вошел один из мальчиков. Попросив прощения за свое вторжение, он сказал: "Я хотел предупредить вас о том, что в нашей комнате слышно все, что вы говорите; так что лучше говорите потише".
      Члены комиссии на следующий день сами рассказали об этом Лидии Мариановне, приба-вив, что поступок мальчика настолько их поразил, что они решили отстаивать перед МОНО дальнейшее существование колонии. Им, очевидно, удалось зто сделать, т.к. после этого колония просуществовала еще несколько месяцев и закрыта была только осенью 1924 года.
      К чести Лидии Мариановны, надо сказать, что при таком умонастроении ребят в колонии (особенно в первые три года ее существования) не ощущалось оттенка ханжеских или сектантских настроений. Даже своей теософии Лидия Мариановна никому не навязывала, хотя и давала читать теософские книги тем, кто этого хотел. В последний же год, когда я уже там не жила, вероятно, в связи с тем, что ребята стали почти взрослыми, воздействие теософских взгля-дов Лидии Мариановны как будто ощущалось несколько сильнее. Одно только соблюдалось с самого начала: колония придерживалась вегетарианства. При получении продуктов мяса и рыбы не брали, а просили заменить их чем-нибудь другим. Я прониклась вегетарианскими идеями вполне. Попав в колонию 12 лет, я потом оставалась вегетарианкой вплоть до 19 лет, когда в связи с болезнью врачи посоветовали мне начать есть мясо.
      Одним из самых светлых, прекрасных эпизодов моей жизни было знакомство с Всеволодом Блаватским, одним из сотрудников колонии. Это был неповторимый, единственный в своем роде человек, ему было тогда 24 года.
      Рожденный в интеллигентной семье в Керчи, он в годы империалистической войны потерял связь с родными. Судя по тому, что он бережно хранил семейные фотографии и благоговейно показывал их друзьям, он любил родителей, братьев и сестер, но почему-то им никогда не -писал, так что они, по-видимому, считали его пропавшим без вести на войне.
      Внешне Всеволод был чрезвычайно привлекателен. Среднего роста, прекрасно сложенный, с красивым, правильным лицом, окаймленным небольшой рыжеватой бородкой, с изящными аристократическими руками, его лучистые глаза умно и ласково смотрели сквозь стекла очков в металлической оправе. Духовный облик Всеволода определялся двумя сторонами его сущности.
      От природы это был человек глубочайшей нежности, доброты и душевной тонкости. Присущие ему застенчивость и духовное целомудрие заставляли его стыдливо скрывать эти свойства, чаще всего за маской шутливого юмора. Другим определяющим качеством облика Всеволода был выработанный им собственный взгляд на жизнь - особая философия, которой он неукоснительно следовал в своем поведении и укладе существования. Не будучи толстовцем или приверженцем определенного нравственного учения, Всеволод положил в основу своей жизни отрицание какой-либо собственности, причем не только материальной, но и духовной, - как элемента, связывающего внутреннюю свободу человека. (Вероятно, это и было причиной его отказа от семейных связей.)
      Сам он не имел никакого имущества, даже смены одежды. Часто ходил одетым почти в лохмотья, на штанах его были дыры, которые он называл "вентиляция". В колонии он был незаменимым человеком. Естественно и просто он взял на себя самую трудную, грязную и тяжелую работу, постоянно заботясь о том, чтобы освободить от нее кого-либо из старших мальчиков и переложить ее на собственные плечи. Относился он к ребятам с величайшей нежностью и заботой, которую умел проявлять как-то незаметно и всегда вовремя, так что она воспринималась как нечто само собой разумеющееся и не требующее благодарности.
      В колонии царил бодрый товарищеский дух. В ее стенах постоянно раздавались песни, устраивались шумные праздники, разнообразные затеи, постановки, почти каждый вечер, а иногда и днем, в минуты отдыха, организовывались танцы. Не смолкала музыка. Было несколько завзятых музыкантов, которые хорошо ли, худо ли брались за исполнение пьес любого жанра. Особенно ценились исполнители танцев. Лидия Мариановна всячески поощряла наши затеи (иногда даже шалости) и очень любила, когда ребята веселились.
      В колонии установился один обычай; когда приезжал гость, его заставляли непременно что-нибудь рассказать. Вечером, после ужина, когда дежурные кончали мыть посуду, вся колония собиралась где-нибудь в одном месте. Летом это чаше всего происходило на воздухе, на террасе или на лужайке под деревом, зимой - в зале или в той комнате, где лежал какой-нибудь болящий (что часто случалось). Гостю предоставлялось право рассказывать все, что он хочет: из собственной биографии, из области науки, сказку, легенду, любой вымысел. Было бы только интересно. А когда он кончал, начиналось хоровое пение. Иногда любители танцев потом бежали в залу танцевать. Во время рассказов и пения сидели группами, тесно прижавшись друг к другу или обнявшись. Если это происходило в комнате, то рассаживались по кроватям, столам, на полу. Сидели затаив дыхание, старались не проронить ни одного слова из повествования рассказчика. В это время мы чувствовали себя одной тесно сплоченной семьей бесконечно близких и дорогих друг другу людей. Это ощущение еще усиливалось благодаря тому, что в окрестных лесах и на дорогах грабили, что за стенами колонии расстилалась огромная, потрясе-нная грандиозными событиями революции и охваченная пожаром Гражданской войны страна. Нас связывал и общий труд, и голод, и дрожащий свет вонючих коптилок, и ледяной холод наших коридоров и зал, и жар пылающих печурок в наших комнатах. Чувство дружбы и нерушимой связи друг с другом было таким дорогим и сладким, что его нельзя было сравнить ни с чем, прежде испытанным.
      Больше никогда в жизни мне не пришлось переживать ничего подобного. И за это я бесконечно благодарна Лидии Мариановне.
      С момента закрытия колонии прошло 32 года. Когда ее закрыли, мне было 16 лет, а сейчас мне 49. Но пережитое в ее стенах до сих пор светит мне негасимым светом. Оттого, что были эти 2 с половиной года, мне и теперь легче жить, и я знаю, что так будет до конца моих дней. Но я также знаю, что это неповторимо; и не только потому, что я была молода тогда и что такие люди, как Лидия Мариановна, встречаются очень редко.
      Это неповторимо прежде всего потому, что такое явление, как наша колония, могло сложиться только в те годы, что для этого нужна была ушедшая в невозвратное прошлое романтика 1920 года, нужны были коптилки, мороженая картошка, повседневный тяжелый физический труд, а главное - то приподнятое, идеалистическое и абсолютно бескорыстное состояние духа, которым была тогда охвачена вся лучшая часть русских людей и на которое, естественно, особенно отзывчивыми оказывались детские души.
      На природе
      В моей памяти ярко запечатлелись самые первые дни существования колонии. Для меня все было ново - и жизнь в коллективе, и жизнь в природе. Я никогда не видела до этого подмосков-ной природы, т.к. нас всегда летом возили к морю. А тут попала в дивное по красоте подмосков-ное место в период первоначальной весны. И образ нашей жизни был такой, что с первого дня мы оказались погруженными в природу и вся наша жизнь шла в неразрывной и неустанной тесной с ней связи.
      В самый первый день мне вместе с другими ребятами довелось несколько часов провести в весеннем лесу. Нас послали в лес искать пропавшую у Ильиных ярочку. Я до тех пор не знала, что овечка называется "ярочка", и это было удивительно, как удивителен был наполненный весенним сырым ароматом теплый лес с прогалинами талого снега в тенистых местах.
      Мы долго бродили между деревьями, по дорожкам, тропинкам и лесным полянкам, никакой ярочки нам не встретилось, но прогулка эта запомнилась на всю жизнь.
      Тесно пришлось соприкоснуться с первых дней жизни в колонии и с теплой, прогретой горячим солнцем землей, которую я знала гораздо лучше, так как постоянно возилась в ней в нашем московском саду. Первой нашей работой было вскапывание земли под огород возле самого дома. Делали мы это лопатами, поднимая целину. Помню, что занятие это было поручено главным образом младшим ребятам и девочкам. За работой мы много болтали. Кто-то знал пальцевой разговор глухонемых и показал остальным. Это было очень интересно и всем показалось увлекательным. Часто отрываясь от работы, мы разговаривали на пальцах.
      Другим нашим увлечением были ходули. Каждый из нас смастерил себе ходули, прибив к двум палкам по чурке для того, чтобы ставить ноги. В свободное от работ время мы без устали упражнялись в хождении на ходулях, пытались даже на них танцевать примитивные танцы вроде венгерки. Беспрестанно падали, ушибались, но это не охлаждало наш пыл.
      Не знаю, как были настроены старшие ребята, на которых лежала главная ответственность за сельскохозяйственные работы, но мы, маленькие, чувствовали себя по-детски беззаботно; хотя работать всем приходилось всерьез. Многие моменты из этой работы запомнились очень ярко и значительно не только как физическое напряжение, труд, но и как нечто заключавшее в себе большое Духовное богатство. Думаю, что это зависело от двух причин: от общей нравственной атмосферы, царившей в нашей колонии, и от того, что работать приходилось в окружении природы чудесной красоты.
      Помню особенно работу в огороде; не только копанье земли, но и устройство грядок, их прополку, которую часто выполняли младшие девочки. Я впервые познакомилась с огородными растениями: свеклой, морковью, брюквой, горохом. В одно лето мы имели участок с просом, который тоже приходилось полоть. Конечно, много сил уходило на покос.
      Уже в первое лето я научилась ходить босиком, и постепенно подошвы ног у всех нас так загрубели, что мы свободно бегали босыми не только по лесу, но и по скошенному лугу.
      Впечатления от природы я воспринимала тогда с большой остротой и ничем не затуманен-ным интересом. Для меня они были первоначальными: впервые я ощущала босыми ногами землю - горячую в жаркие летние дни, сырую и холодную осенью, ледяную в часы утренних осенних заморозков. Впервые вдыхала пьянящий аромат свежего сена, впервые слышала кукованье кукушки, которое доносилось из леса за прудом.
      Из работ, тесно связанных с впечатлениями природы, особенно радостно вспоминаются две - вязание березовых веников в лесу и копание картошки поздней осенью. Веники вязались для корма лошадям и корове. Это делалось так: группа ребят, назначенных на эту работу, после завтрака отправлялась в глубину леса. Старшие мальчики валили одну-две большие березы, после чего младшие ребята влезали на поваленный ствол и, срезая ветви, связывали их в веники.
      Лета 1920-го и 1921 годов стояли очень жаркие. В тени леса жара так не чувствовалась, но весь лес был пронизан солнцем, и пятна света играли на листьях упавшей березы. Отломанные ветви издавали тонкий аромат. Мы сидели как бы в лучезарной, светло-зеленой беседке, наполненной солнечным светом и нежным, свежим запахом березы.
      Совсем другие впечатления сопутствовали копанию картошки. Воздух был жесткий, холодный. Сырая земля комьями липла к нашим грубым ботинкам, а иногда и к босым ногам. Над головами нависало затянутое осенними облаками белое или свинцово-серое небо. Где-нибудь на краю картофельного поля, у дороги, горел большой костер, в котором ребята пекли картошку.
      Особенно запомнился мне один вечер, когда мы, стремясь закончить работу, очень поздно задержались в поле. Это у нас называлось "умирать за советскую власть" (работать, пока все не будет кончено, независимо от времени). Поле горбом поднималось, соприкасаясь с низко навис-шим над землей небом. На вершине этого горба стояла рыжая лошадь. Ее фигура контрастно обрисовывалась на фоне темно-лиловой грозовой тучи. Это было так красиво в своей величавой суровости, что осталось в моих глазах на всю жизнь. Должно быть, уже тогда во мне предчувст-вовался будущий искусствовед.
      Младшим ребятам, особенно девочкам, часто приходилось работать по хозяйству: дежурить по дому, по кухне, шить что-нибудь на ребят. Помню я, как были получены разные материи: голубой и розовый ситец в цветочках, серая бумазея, и мы шили из них сарафаны, платья и блузки, а также рубашки для мальчиков.
      Старшие ребята работали по-взрослому. Они пахали и бороновали землю, косили траву, валили деревья на разные поделки и на дрова. По очереди им приходилось таскать воду и месить тесто для ржаного хлеба, который мы пекли сами. Как сейчас вижу фигуру кого-либо из старших мальчиков, шагающую по длинной дорожке вдоль пруда, от колодца к кухонному крыльцу. Воды требовалось так много, что эта работа занимала у "дежурного по воде" несколько часов - все время от завтрака до обеда.
      На долю больших мальчиков приходились и все заботы о нашем сельском хозяйстве. Ни у кого не было опыта, учились на ходу. В первое время было особенно трудно, т.к. колония не имела ни лошади, на сельскохозяйственных орудий, и работа производилась самыми примитивными методами.
      Уже в начале первого лета удалось приобрести лошадь. За ней поехала в Москву Лидия Мариановна сама и, Получив ее где полагалось, отправилась с ней из Москвы пешком в Пушкино (около 30 километров). Вся колония в возбуждении ожидала прибытия лошади. Перед вечером большая группа ребят отправилась на шоссе встречать Лидию Мариановну. Помнится, мы перешли шоссе и пройдя кусок дороги по направлению к Новой деревне, уселись у обочины дороги.
      Ждать пришлось долго. Наконец, показалась фигура Лидии Мариановны с рыжей лошадью на поводке. Дорога из Москвы заняла у нее весь день. Лидии Мариановне, естественно, впервые в жизни пришлось иметь дело с лошадью, а эта была молодая, норовистая и упрямая. Временами она останавливалась и отказывалась идти дальше, а маленькая, худенькая женщина своими слабыми руками подолгу не могла сдвинуть ее с места. Пока Рыжик не привык и не повзрослел на нашей работе, мальчикам и Всеволоду пришлось с ним немало помучиться.
      Один случай носил трагикомический характер. Как-то одного нашего мальчика Шуру послали в поле бороновать землю. Он так долго не возвращался домой, что мальчики пошли его проведать. Перед их глазами предстала следующая картина: посреди поля на бороне стоит Рыжик, а Шура ходит вокруг бороны и беспомощно дергает его за повод. К делу воспитания Рыжика пришлось привлечь Ростислава Сергеевича Ильина, с помощью которого дрессировка пошла быстро, и вскоре колония получила прекрасную рабочую лошадь, ставшую всеобщим любимцем и другом на все время существования колонии. Впоследствии появилась и вторая лошадь, с которой не было уже никаких сложностей.
      Не вполне складно получилось и с первой нашей коровой. Если не ошибаюсь, корову мы завели только на второе лето существования колонии. Попалось нам крайне неудачное создание. Маленькая, не многим больше крупного теленка, она почти не давала молока и в то же время отличалась непокладистым характером. Девочки по очереди дежурили "по корове". Выпадало это и на мою долю.
      Помнится мне одно раннее утро. Я подоила корову (она давала не более 1-2 стаканов молока в раз), а потом выгнала ее на луг. А она вырвалась от меня и удрала; покружив немного, прибежала к открытому сеновалу, где у нас под навесом лежало сено; ей удалось с разбегу забраться на самый верх высокой кучи сена, и я никаким способом не могла заставить ее спуститься вниз; пришлось бежать за подмогой.
      Так мы промучились с этой коровой несколько месяцев. В конце концов Ильины, бывшие хозяева коровы, предложили нам забрать ее к себе; мы согласились, поставив им условие, чтобы они ее не резали. И тогда нам было это обещано. Не прошло и нескольких дней после того, что корова к ним переселилась, как мы узнали, что голова нашей коровы красуется на заборе у Ильиных. При тех вегетарианских воззрениях, которые царствовали в колонии, такой оборот дела произвел на всех нас очень тягостное впечатление. Впоследствии колония получила другую корову, оправдавшую свое назначение; тогда больные и слабые смогли получать понемногу молока.
      Было в колонии много и других работ, иногда очень грязных и тяжелых. Делали яму с компостом на корм скоту на зиму. Вывозили удобрения на поля. Самой грязной работой был вывоз "золота", т.е. содержимого нашей уборной, которое использовали как ценное удобрение. Была сконструирована специальная бочка, в которую черпаком наливали "золото", а потом, когда объезжали поле, по мере надобности приподнимали заслонку так, что удобрение равномерно выливалось на взрыхленную землю. Те, кто выполнял эту работу, надевали на себя халаты, сшитые из мешков. Но запах был настолько силен, что нижняя одежда также им пропитывалась, и когда работники эти приходили к обеду или ужину, с ними рядом сидеть было не слишком приятно. Чаще всего очисткой уборной и перевозкой "золота" на поля занимался Всеволод и кто-нибудь из мальчиков ему помогал. Когда в колонии поселился Олег (о котором расскажу ниже), он также постоянно выполнял эту грязную работу.
      С первых дней существования колонии сложился уклад нашей жизни. Нам казалось, что это сделалось самой собой, а, без сомнения, Лидия Мариановна обдумывала каждый наш шаг.
      Рано утром, часов в 7, а летом, может быть, и раньше, все комнаты обходил дежурный сотрудник и будил Ребят.
      День начинался с "чтения", которое происходило в большом зале. Лидия Мариановна выжидала, пока все туда соберутся, и входила с книжкой в руках. Медленными шагами она проходила через зал к приготовленному для нее креслу. "Чтение" заключалось в том, что она прочитывала вслух короткий абзац какого-нибудь философского сочинения, афоризм или маленький рассказ, который заключенной в нем мыслью, по ее мнению, способен был определить собой духовное направление наступающего дня.
      Часто она заимствовала текст из "Круга чтения" Толстого; иногда из индийских философов и т.п. Когда она замолкала, сидевший у пианино очередной музыкант играл небольшой музыка-льный отрывок подходящего настроения: прелюдию Шопена или что-либо другое в таком же духе. Пока в колонии жила Лида Кершнер, чаще всего играла она; позже - Олег или кто-нибудь другой. В первое время на "чтение" собирались все жители колонии, и дети, и взрослые, и Лидия Мариановна не начинала читать, пока кто-нибудь отсутствовал. Впоследствии приходили только желающие.
      Потом шли завтракать. В летнюю пору столы, составленные в один длинный ряд, стояли на террасе, зимой - в зале. Во главе стола садилась Лидия Мариановна и, пока она не разрешала словами "кушайте на здоровье", никто не начинал есть. Когда вставали от стола, говорили "Спасибо всем". Сервировка была самая примитивная: жестяные миски, такие же кружки, оловянные ложки. Дежурный сотрудник разливал еду, а двое дежурных ребят разносили ее по столам. Хлеб, заранее нарезанный на ломти, обносили на противне.
      За едой обсуждались задачи сегодняшнего дня и распределялись обязанности между ребятами. Прямо после завтрака все расходились по работам, которые продолжались до обеда. Перед обедом, так же как и перед ужином, мальчики и девочки по очереди бежали на пруд купаться.
      Купанье занимало в нашей жизни очень большое место. Купались с увлечением, в воде выкидывали разные штуки. Пруд был глубокий. В одном месте он имел более мелкий залив, в котором первое время купались младшие девочки. Но гораздо чаще пользовались купальней. Кто не умел плавать или не отличался особой смелостью, оставался внутри купальни, где было деревянное дно, другие выплывали на свободное пространство пруда. Мальчики часто плавали на остров, до которого было порядочное расстояние, так что я, которая научилась плавать в первую же неделю купанья, не решалась это делать.
      По субботам, когда менялось белье, мы иногда купались одетыми вместе, мальчики и девочки, устраивая различные состязания. Одно из них состояло в том, чтобы раздеться в воде на таком глубоком месте, где нельзя стоять. Тут со мной произошел комический случай. Во время одного такого раздевания с меня соскользнули штанишки, и я их потеряла в воде. Через день или два во время нашего обеда в столовую вошли девицы Ильины. Одна из них на палке несла белые, обшитые кружевцами девчоночьи штанишки. Они сказали, что выловили их в пруду; на вопрос о том, кому они принадлежат, все девочки закричали, что это штаны Наташи Гершензон, а мне, по малолетству, стало очень стыдно.
      С прудом была связана одна наша шалость. У нас имелась лодка, которая сильно протекала. Как-то, когда Лидия Мариановна была в Москве, компания мальчиков и девочек, умеющих плавать, уселась в лодку и выплыла на середину пруда. Там лодку стали раскачивать, и она начала быстро наполняться водой.
      В эту минуту мы заметили преподавательницу математики Варвару Петровну, которая с полотенцем на плече шла от дома к купальне. Когда она увидела происходящее, она стала махать нам полотенцем и кричать, чтобы мы поскорее гребли к берегу. Но мы не послушались ее, лодка наполнилась водой и пошла ко дну, а мы поплыли в разные стороны, кто куда. Варвара Петровна очень сильно рассердилась на нас и ни с кем из участников шалости до вечера не разговаривала. Вечером ждали Лидию Мариановну. Нам захотелось, чтобы она узнала о случившемся от нас самих, и потому мы отправились ее встречать. Хором, перебивая друг друга, рассказали мы ей о своей шалости. Лидия Мариановна выслушала нас и сказала. "Как жаль, что вышла из детского возраста. Я бы с удовольствием присоединилась к вам". Этот ответ был очень для нее характерен.
      В те годы я еще сохраняла позже мною совсем утраченную смелость и бесстрашие, я прыгала с крыши купальни в воду.
      Особенно мне запомнились купания жаркими летними ночами. На той же лодке мы выплывали на середину пруда и купались в лунной дорожке в теплой, почти горячей воде. Это было восхитительно - одновременно немного жутко и поэтично.
      Во вторую половину дня снова работали до ужина. Учебных занятий в первое лето почти не было, да и дальше они носили недостаточно упорядоченный характер. Варвара Петровна Иевлева занималась с нами математикой. Должно быть, уже в первый год стал время от времени приезжать Сергей Викторович Покровский, который проводил интересные уроки по зоологии.
      Очень рано начали увлекаться эсперанто. Многие занимались музыкой. В первые месяцы существования колонии часто приезжала Наталья Эмильевна Арманд, одна из Даниных теток, которая была музыкантшей и занималась с желающими играть на фортепиано. Но это было недолго. Уже в начале лета 1920 года в колонии появилась пианистка Марина Станиславовна Бурдано-ва, с приездом которой музыкальное образование ребят попало в надежные руки.
      Музыка была одним из увлечений многих. Играли по очереди по частям, каждый в отведен-ное ему время, отрываясь даже от работ. Когда я вспоминаю начальные месяцы жизни колонии, передо мной возникают несмолкающие звуки музыки, доносящиеся из зала: очень часто это были упражнения - каноны, с которых в то время обычно начиналось обучение игре на рояли. Эти звуки слились в моих воспоминаниях с ощущением палящего зноя, жужжаньем мух и комаров, отдаленным запахом гари, доносившимся за много верст от горевших летом 1920 года вокруг Москвы лесов.
      Комаров было множество, и они очень нам докучали. По вечерам, перед сном, мы нередко жгли в своих комнатах можжевеловые ветки, чтобы их выкурить. Но это помогало мало. И теперь, слушая звон комара в ночной темноте, вспоминаются мне вечера колонии, когда я, лежа на своем тонком матрасике, сквозь который на мое детское тело давили положенные на металлическую раму кровати круглые жердочки, слушала этот звон и натягивала на голову одеяло, чтобы спастись от докучливых укусов и заснуть
      В это время, помнится, сердце мое иногда сжималось от смутной, безотчетной тоски. Это не была тоска по дому - с самого начала я полюбила колонию больше своего родного дома. Тоска эта бывала по-юному светлой, но она приобретала другой оттенок в черные вечера поздней осени или зимы, когда с лесной дороги доносились звуки гармоники и визгливого деревенского пения. Сначала слышные издали, эти звуки постепенно приближались и становились громкими, пока деревенская молодежь проходила мимо нашего дома, а потом вновь удалялись и затихали.
      В этом пении, вероятно, мне слышалось многовековое горе и удаль русского народа и тревога гибнущей в то время старой России. Я не могла этого понимать, но инстинктивно ощущала какой-то глубокий, эпохальный смысл в доносившемся до меня ночном пении, и мне становилось одиноко и жутко. Я и сейчас без волнения не могу вспоминать об этом деревенском пении на разрозненных, покрытых осенней грязью или снегом ночных дорогах потрясенной страшными событиями революции, бескрайной, разоренной страны.
      Деревня по своему облику тогда еще была нетронутой, сохранявшей вековой уклад и веко-вую мудрость. В первое время сношений с крестьянами у нас было немного, близко от Ильина не располагалась ни одна деревня. Лесная дорога вела в село Левково, куда мы изредка ходили в церковь.
      Припоминается мне один случай, связанный с крестьянами. Работая на жаре, наши мальчи-ки часто скидывали с себя рубашки и оставались в одних штанах. Эта вольность возмущала деревенский "домострой". Однажды к Лидии Мариановне явилась деревенская делегация с покорной просьбой не нарушать принятых в деревне приличий. Хотя просьба эта изложена была очень вежливо, Лидия Мариановна не дала крестьянам обещания изменить наши обычаи, а, напротив, деликатно сказала им, что у них свои точки зрения, а у нас свои, и мы не будем от них отказываться.
      В нашем светлом, летнем доме жизнь наладилась как-то сразу. Девочки заняли две большие комнаты на втором этаже. В одной из них поселились старшие, в другой - младшие, и я среди них. Наша комната имела дверь на большой балкон с колоннами, расположенный над нижней террасой. По другую сторону коридора на втором этаже было несколько маленьких комнат, где жильцы менялись. Внизу тоже было несколько жилых комнат, в которых, кроме больших мальчиков, жили сотрудники. Рядом с залом находилась красивая большая квадратная комната, где сделали библиотеку.
      Меблировка комнат была более чем проста. Мебель нам выдали при организации колонии самую казенную. Такими же были одеяла, подушки, обувь и некоторые предметы одежды. Но комнаты наши, так же как и наши костюмы, совсем не выглядели однообразно или уныло. Светлые деревянные стены мы украшали еловыми ветвями и картинками хорошего вкуса и возвышенного содержания.
      Из полученных материй шились разнообразные одеяния. Помню, как несколько девочек сшили себе нечто вроде античных тог; некоторые шили из серой бумазеи сарафаны и к ним делали белые вышитые разноцветными нитками блузки. На столах и подоконниках повсюду стояли букеты цветов или ярких листьев, если была осень.
      Сложнее было с питанием. Самые первые месяцы дело обстояло неплохо. Мы ели лучше, чем в своих семьях в Москве во время голодных 1919-1920-х годов. Особенно помнятся мне большие круги голландского сыра, казавшегося нам изысканным лакомством. Но это продолжа-лось недолго, и уже с осени 1920-го и до конца существования колонии мы, особенно в зимние месяцы, попросту голодали. Для нас часто в диковинку было получить на второе к обеду или к ужину столько вареной в мундире картошки, чтобы с нею можно было съесть ту порцию постного масла, налитую в столовую ложку, которая отпускалась каждому.
      Как сейчас вижу себя за ужином сидящей на скамейке перед непокрытым скатертью деревянным, фанерным столом. В жестяной миске передо мной лежат несколько мелких, размером с лесной орех картошек в мундире, а в ложке, положенной на стол и ручкой опертой и край миски, налито постное масло. Я положила в него немного соли и макаю туда картофелины. Намоченные в масле, они кажутся мне удивительно вкусными; но как скоро они исчезают!