Когда я снова посмотрел на трибуну, мой генерал выглядела гораздо спокойнее. Она что-то изучала на экране перед собой, потом, подняв голову и увидев, что все с нетерпением ждут, произнесла самым обыденным тоном: – Мы ожидаем, что сегодня бразильское правительство прекратит свое участие в этой операции и потребует, чтобы мы покинули территорию страны. Но мы не собираемся выполнять это требование.
      Лиз подняла руку, требуя тишины, и бессвязный шум в зале моментально затих.
      – Позвольте мне объяснить, – сказала она. – Мы вводим в действие чрезвычайный план «Норма». Это означает, что мы – больше не международная научная экспедиция. Мы больше не работаем под контролем Северо-Американской Оперативной Администрации. Отныне мы – полномочный представитель правительства Соединенных Штатов и имеем предписание завершить нашу наблюдательную миссию. Бразильское правительство больше не контролирует данную операцию; любая его попытка помешать будет расцениваться как заведомо незаконная и либо будет проигнорирована, либо встретит сопротивление. С применением силы, если потребуется.
      Также могу сообщить, что пропавший самолет упал где-то в окрестностях мандалы Япура. Поэтому нам приказано сохранять прежний курс и провести все необходимые поисково-спасательные мероприятия, включая любые дополнительные меры по защите нашего воздушного судна. Правительство Соединенных Штатов организует круглосуточное барражирование военных самолетов, чтобы нам не помешало и не атаковало какое-нибудь подразделение бразильских вооруженных сил. Сейчас, когда я говорю, готовится нота президенту Бразилии, информирующая его об этих акциях. Другими словами, леди и джентльмены, наше правительство обеспечивает нам надежный тыл, и у нас есть работа, которой мы должны заниматься.
      Раздались громкие и восторженные аплодисменты.
      Лиз покачала головой и снова подняла руку.
      – Я знаю, что такой курс будет расценен многими государствами из Альянса четвертого мира как агрессивный и империалистический. Мне жаль, но у нас нет выбора. Наша планета в опасности. Необходимо предпринять ответные действия. История обвинит нас в грубом попрании прав наших хозяев. Надеюсь, что она же и оправдает нас. Или, по меньшей мере, поймет. То, что мы здесь делаем, поможет человечеству выжить и сохранить свою историю.
      Сказав это, она открыла следующую страницу в повестке дня и высветила на экранах новую серию изображений.
      – Ладно. Довольно процедурных вопросов. Давайте поговорим о том, что произошло прошлой ночью. Сейчас мы собрались для ничем неограниченного мозгового штурма, так что не старайтесь придерживаться протокола. Я хочу услышать все. Кто выскажется первым?
      Генерал Лизард Тирелли многозначительно посмотрела на меня, не обращая внимания на поднятые руки.
      Я медленно встал с кресла.
      – Ну… – начал я. – Хорошие новости состоят в том, что мы, похоже, нашли новый потрясающий способ уничтожения червей… – Кое-кто отозвался на это нервным смешком, но я не собирался веселить их. – Плохо то, что прежде хторран необходимо собрать в толпу численностью в четверть миллиона. – Я взглянул на Лиз. – М-м, можно показать запись?
      – Пожалуйста, только почему бы вам не пройти к трибуне?
      Нервничая, я вышел вперед. Мне было известно, что многие не любят меня. Некоторые – потому что им приказали, но неприязнь большинства я честно заслужил сам. Например, доктор Шрайбер, которая чистила ногти миленьким маленьким ножичком.
      Я знал, чего добивается Лиз, – она пыталась сохранить мою репутацию. Она хотела, чтобы эту часть совещания вел я, а мне это не нравилось. Мы говорили об этом прошлой ночью. Спор закончился быстро: она была чином выше меня, и я подчинился.
      Я опустил глаза на панель управления на трибуне. Она была простой: шесть экранов предварительного просмотра и меню файлов. Я быстро вызвал нужные записи. Море червей – вид сверху, – волнующееся в молитвенном экстазе.
      – Хорошо, взгляните сначала на эти изображения. Минуту… – Я нажал на клавишу резкости, увеличив зернистость изображения. В результате стал четко виден рисунок цветных полос, проплывающих по толпе копошащихся червей, а отдельные животные слились в общую массу. – Вот, обратите внимание на этот цикл…
      Я закольцевал запись и оставил ее прокручиваться снова и снова.
      Сначала было удивление, а потом послышались громкие вздохи – все начали узнавать картину.
      Я выждал, пока все в зале рассмотрели изображение, и только потом продолжил: – Похоже на камень, брошенный в пруд, не так ли? Концентрические волны цветов расходятся от центра. Фиолетовая. Оранжевая. Красная. Что это означает? Обратите внимание, пожалуйста, что сам центр – хаотический водоворот всех цветов. Только на расстоянии от него не ближе десяти метров – назовем это горизонтом события, – цвета выкристаллизовываются и распространяются волнами к периферии. А теперь, прежде чем что-либо постулировать, позвольте напомнить вам, что на самом деле эти волны – лишь очень слабые оттенки цвета, почти незаметные невооруженным глазом. Вы наблюдаете очень сильное увеличение разрешения. Также позвольте напомнить, что эти волны распространяются синхронно с песней гнезда.
      Включив звук, я позволил всем несколько секунд слушать и смотреть. В зале опять начались ахи.
      – Что же все это может означать? – снова спросил я. – Честно говоря, я сам не до конца уверен. На ум приходит сразу несколько возможных объяснений. Не знаю, есть ли среди них верное. Однако феномен реален. Весьма реален. – Я вызвал другое изображение, на этот раз заснятое с земли. На экране появился крупный план нескольких червей, зажатых в тесном пространстве между двумя куполами на краю площади. – Смотрите, – предложил я, увеличив яркость цветов, но оставив каждого червя ясно видимым. По их телам, быстро сменяясь, скользили цвета. – Хорошо, – сказал я. – Итак, что мы знаем? Мы знаем, что гастроподы имеют определенный рисунок полос. Нам известно, что полосы меняются. Постоянный рисунок изменяется очень медленно, месяцами. Временные наложения могут изменяться каждые сутки. А теперь мы наблюдаем ежесекундную смену рисунков, они вспыхивают и исчезают. Известно, что мех гастропод в действительности являет собой сеть из сотен тысяч нервных симбионтов, каждый из которых меняет свой цвет в зависимости от раздражителя. Согласно общепринятой гипотезе, полосы червя отражают его состояние. Если у червя есть эмоции, то полосы являются средством их выражения – чтобы видели другие черви. Быстрое мелькание цветов, которое вы видите, скорее всего непосредственная реакция хторра на события, происходящие в данный момент, долговременные полосы отражают эмоциональный цикл, а постоянные – общее эмоциональное состояние. Но мы практически не знаем, что означает каждый конкретный набор полос в действительности. Имеется лишь несколько спекулятивных догадок.
      Если эта гипотеза верна, тогда распространение концентрических волн по массе червей представляет собой некий коллективный эмоциональный феномен, который передается буквально от животного к животному. Одна гастропода что-то ощущает и передает свое ощущение дальше – непосредственно ближайшей к себе гастропо-де. Возможно, существует прямой контакт между нервными симбионтами. Когда животные так стиснуты, похоже, что нервные симбионты не в состоянии различить, в ком именно коренятся их соседи.
      Что мне нравится в этой гипотезе, – продолжал я, – так это однозначный ответ на вопрос об интеллекте хтор-ран. У них его нет. Нет такой вещи, как отдельный хтор-ранин. Если он и есть, то только как коллективное проявление индивидуального поведения…
      Вверх взметнулась рука доктора Шрайбер.
      – Да?
      Она встала и заявила тоном обвинителя: – Возможно и другое объяснение.
      Я проигнорировал подтекст и вежливо кивнул: – Продолжайте, пожалуйста.
      – Гастроподы эволюционировали от насекомоподоб-ных существ, правильно?
      – Это одна из теорий.
      – Насекомые специализируются. В колонии рыжих му^ равьев, например, можно видеть рабочих, солдат и маток. Может быть, гастроподы тоже специализированы. У нас имеются кое-какие свидетельства. На дне гнезд всегда есть большая камера, где находятся огромные, иногда даже завязшие там, животные. Возможно, это и есть матки. Также нам известны черви-воины. Видели мы и рабочих. А теперь даже встретили миниатюрные формы – возможно, своего рода трутней. Мне кажется, что гастроподы специализировались в ходе эволюции на выполнение различных функций. Почему там не быть червям-мыслителям?
      Я задумался. Возможно, Шрайбер права, а возможно, нет. У нас не так много свидетельств.
      – Почему вы так думаете? – спросил я., Она показала на повторяющуюся запись на экранах за моей спиной.
      – Посмотрите на эти изображения. (Я посмотрел.) Допустим, вы правы и характер цветов отражает то, что животные чувствуют или даже думают. В самом центре площади находится водоворот всех цветов. Они хаотически меняются. Плывут. Возможно, это и есть мыслители. – Она подошла к одному из боковых экранов и показала рукой. – Смотрите, если бы там был один мыслитель, то цвета исходили бы из одной точки, но мы этого не наблюдаем. По-моему, все цвета в этой области так неотчетливы, потому что чувства или мысли хторров все время меняются, не давая возобладать какому-нибудь одному. Дальше, там, где, по вашему выражению, находится событийный горизонт, проходит, как мне кажется, граница между мыслителями и рабочими. Здесь чувства мыслителей выкристаллизовываются и начинают распространяться к периферии.
      Задумавшись, я почесал подбородок. Что-то в этой теории казалось мне ошибочным. Она предполагала, что мыслители должны были оказаться в центре площади. Я посмотрел на боковые экраны размером со стену. В такой кромешной толчее ни мыслителям, ни рабочим не представлялось никакой возможности разграничиться так четко, как следовало из логических построений доктора Шрайбер. А что, если рабочие и мыслители представляют собой один и тот же класс? Нет… это тоже не лезло ни в какие ворота.
      – Вам это не нравится, – холодно заметила ШраЙ-бер. – Я вижу по вашему лицу.
      Я пожал плечами.
      – Теория неплохая. Мне нравится мысль об эволюции специализированных форм гастропод для выполнения определенных задач. Просто я не уверен в теории мыслителей. – Я посмотрел на Лиз. Она наблюдала за мной с неподдельным интересом, но не выказывала никакого желания вмешаться в дискуссию. – Смотрите.
      Набрав несколько команд на клавиатуре, я изменил цветовое разрешение.
      Экраны показывали ту же самую закольцованную запись, только расходящиеся цветные круги приобрели другой характер. Бросьте в воду камень – круги будут расходиться до тех пор, пока не достигнут берегов, а потом пойдут назад. Копошащаяся масса червей напоминала рябь на поверхности пруда. Наружу шли оранжевые круги, яркие и отчетливые. Внутрь рикошетом возвращались темно– пурпурные. Из центра расходились розовые волны, а отражались более слабые красные. И так повторялось снова, снова и снова. Зрелище завораживало, оно было прекрасным. Как калейдоскоп органической жизни. Как самое огромное цветовое табло на футбольном стадионе, какое когда-либо сооружали. Наружу и внутрь плыли четкие рисунки разных цветов и форм, они постоянно менялись. Это была сложная и завораживающая мандала, реагирующая со сдвигом по временной фазе, биометрическая фантазия, волшебный сон жителя преисподней.
      Наконец я сказал: – Если бы в центре толпы находился действительно класс мыслителей, продуцирующий цветовые волны, тогда все остальные животные – рабочий класс – откликались бы на их мысли только эхом и те же самые цвета возвращались бы к центру, не изменившись. Но посмотрите на это. – Я изменил цветовое разрешение еще раз. – Очень слабо, но цвета меняются даже по пути через массу тел. Отсюда я делаю вывод, – мысль заставила меня поежиться, – что, возможно, вся масса гастропод… что на каком-то первичном уровне они все мыслители.
      Шрайбер не отвергла мою мысль с ходу, но я видел, что ей больше по душе элегантность собственной теории.
      – Может быть, цвета меняются, потому что рабочие слишком ограниченны, чтобы точно воспроизвести оригинальную мысль. Может быть, это просто напоминает игру в испорченный телефон.
      – Я тоже считаю, что ошибки при передаче играют большую роль, – согласился я. – Но… это ничего не объясняет. Совсем ничего. – Я вызвал на экран следующую серию изображений. – Нет, подождите минуту, сначала позвольте показать еще кое– что. Вот так выглядело гнездо, когда мы начали транслировать их же песню.
      Послышались удивленные возгласы. Внезапно сложный рисунок цветов просто испарился. Исчез. Толпа начала синхронно пульсировать, демонстрируя одни и те же цвета – все черви мгновенно стали одинаковыми. Они превратились в гигантский барабан, пульсируя в унисон. Они пели в унисон. Фиолетовые импульсы. Вспышки оранжевого. Алые всплески. Все черви были как один. Все двести пятьдесят тысяч верещали, и стучали, и дергались абсолютно синхронно. Как клоуны. Как штамм. Как совершенные маленькие монстры. Все безошибочно и в точности повторяли одни и те же движения по всей площади. Они даже мигали в унисон. Даже в записи это выглядело страшно.
      – Они настраивают себя на нас, – сказал я. – Как только мы начали трансляцию, они перестали прислушиваться к себе и начали вторить эхом нашей песне, словно своей собственной, и нашим цветам – вот синхронизированное со звуком изображение нашего корабля. Видите, как точно оно соответствует тому, что происходит в море червей внизу?
      Какой бы мыслительный процесс, или эмоции, или какие-то другие чувства ни отражали волны цветов, чем бы черви ни занимались в действительности, они прекратили это свое занятие и начали делать только то, что говорили им мы. Мне кажется – и это надо как-то проверить, – что присутствие нашего корабля просто забило их чувствительные органы. Мы подавили их более громкой, более яркой, более убедительной личностью. Они слышали свои собственные мысли не больше, чем вы или я могли бы слышать увертюру «1812 год», синхронизированную с землетрясением.
      В зале царила потрясенная тишина. На экранах неустанно пульсировали в унисон черви – неоспоримое свидетельство того, какой потрясающий эффект мы произвели на мандалу. Даже Лиз заметно побледнела. Да, мы заранее знали, что черви сильно прореагируют на нас, но не предполагали, что реакция окажется настолько сильной.
      Я повернулся к доктору Шрайбер: – Хотите что-нибудь сказать?
      Она медленно опустилась на место, отрицательно качая головой.
      – Нет, думаю, что нет.
      – Хорошо. Пойдем дальше. Смотрите. Это то, что произошло, когда мы транслировали песню, записанную над мандалой в Скалистых горах. То гнездо было гораздо меньше на момент записи, и собралось там всего двадцать или, может быть, пятьдесят особей. Конечно, мы использовали не оригинальную запись, она послужила лишь исходной точкой для более сложного синтеза, который и транслировался.
      Я вызвал изображение на экраны, и мы молча смотрели.
      Огромная площадь около километра в поперечнике. Четверть миллиона чудовищ, сгрудившихся на этой площади. Каждый монстр в отдельности и все вместе настроены на каждого в отдельности и всех вместе. Все черви – как бы зеркальные отражения друг друга. Йсе двигаются, кружатся, изгибаются и поют абсолютно одинаково. От их вида кружилась голова. Все вместе они вдруг становятся красными. Потом розовыми. Потом оранжевыми. Потом черными. Они раскачиваются в унисон, молятся в унисон. Двигаются и поют с абсолютной и совершенной моноклональнои синхронностью, эхом вторя одному и тому же звуку: «Хххттптррррррррррр!» А теперь…
      Что-то происходит.
      Песня меняется.
      Появляются пятна несоответствующего цвета. Смятение. Неожиданно синхронность пропадает.
      Вот оно! По краям – черное. В центре – оранжевое. А вот внезапная реверсия: черное становится оранжевым, оранжевое – черным. Появляются вспышки смятения. Бахрома несинхронизированного цвета начинает дрожать по краям площади. Но в центре основная масса продолжает держаться еще несколько мгновений, сильно пульсируя, и ее более весомое мнение отчетливо плывет к краям – но периферия толпы слишком растерянна. Они слышат сразу две песни. Одна звучит по инерции и продолжает пульсировать благодаря собственной кинетической энергии. Но другая песня, более яркая, неудержимо обрушивается с неба.
      Только центр способен держаться так долго. Окружающая его толпа захвачена совершенно другой песней. Сталкиваются две волны звука и цвета и разбиваются одна о другую, разбрызгивая ужасающие диссонирующие звуки и цвета по всей массе. Центр сжимается под напором более яркой песни, сворачивается, как пружина, и пытается снова распространиться вширь. Новая песня звучит все громче…
      Нет больше песен. Нет цветов. Все стало черным. Толпа чудовищ распалась на обрывки хаотических масс. Внезапно все смешалось.
      Там, где песни боролись между собой сильнее всего, черви атаковали друг друга. Первое убийство словно отозвалось эхом. Синхронность по-прежнему сохранялась даже в центре этого ужаса, но теперь она выражалась в ярости. Черви атаковали друг друга. Даже те, крторые были окружены червями, разделяющими ту же песню и демонстрирующими те же цвета, внезапно завизжали и заревели. Они оседали на хвост, высоко вставали на дыбы и обрушивались вниз. Все пасти, все клыки, все зубы, челюсти и острые клешни, все визги, вся ярость, кровь, глаза, ужас, паника, страх, крики – все это снова, на этот раз крупнее, чем в жизни, светилось на огромных, высотой со стену, экранах конференц-зала «Иеронима Босха». Бойня закончилась быстро. Это только казалось, что она длилась целую вечность.

      Рабочая гипотеза относительно несоответствия между малыми размерами мозга гастропод и сложными формами поведения, которые демонстрировали разные особи, предполагает, что гастроподы компенсируют ограниченные возможности своего мозга с помощью внутренней сети нервных симбионтов.
      Предполагается, что полностью развитая внутренняя сеть нервных симбионтов функционирует как хранилище памяти сложных поведенческих программ. Сталкиваясь со знакомой ситуацией, кортикальные ганглии автоматически запускают нужную программу. Таким образом, существо нуждается не в интеллекте, а только в программировании.
      Это объясняет, почему животные часто впадают в ступор, обвиваясь друг вокруг друга, когда встречаются с новой или экстраординарной ситуацией. Это явно защитная реакция. Свиваясь вместе, отдельные особи защищены, пока они вырабатывают новые ответы на незнакомую ситуацию.
«Красная книга» (Выпуск 22. 19А)

      Потом наконец я выключил запись, и изображение на всех экранах исчезло.
      Я откашлялся, прочищая горло.
      Аудитория снова сосредоточила внимание на мне.
      – Мы исполнили не ту песню, – спокойно констатировал я, обводя взглядом зал. – Это была моя ошибка, но…
      Я очень тщательно взвешивал свои слова, памятуя о микрофоне передо мной. Все сказанное шло прямо в эфир, и то, что я собирался сказать, тоже пойдет туда.
      – Но, – продолжал я, – если нам суждено было ошибиться – если мне суждено было ошибиться, – это разумная ошибка. То, что случилось с мандалой Коари, научило нас тому, чего мы никогда не узнали бы другим способом. – Я взглянул на Лиз. Она одобрительно кивнула, и я продолжил: – Можно предположить, что каждое гнездо имеет свою собственную, отличающуюся от других песню. Это нагляднейшим образом продемонстрировал тот ужас, что разразился внизу. Мы вторглись в гнездо с чужой песней. Некоторые черви восприняли ее как свою собственную. Другие – нет. Мне кажется, видеозаписи говорят сами за себя. Механизмы этого феномена… должны еще изучаться некоторое время. Э… я хочу сказать еще кое-что, а потом кто-нибудь продолжит информацию.
      Во-первых, если каждая мандала имеет свою собственную характерную песню, тогда, как мне кажется, пределы ее возможного роста ограничиваются приближением к территории другой мандалы. Если исходить из виденного, война между гнездами будет такой… – я покачал головой, – что ее невозможно представить. М-м. В Коари до сих пор работает несколько мониторов, а над остатками мандалы летают птицы-шпионы. Э… – Я заколебался. Мне действительно было невыносимо произносить это вслух. – Э… бойня продолжается до сих пор.
      Послышался недоверчивый ропот. Я неохотно кивнул и зажег изображение на настенных экранах.
      Хотя каждый из нас ненавидел заражение за то, что оно принесло нам, нашей планете, нашей цивилизации, мы все-таки сохраняли глубоко запрятанное внутри уважение к врагу. Может быть, это связано с унаследованным священным отношением к жизни в целом, как бы она ни проявлялась. Может быть, в нас говорила любознательность, может быть, наш антропоморфизм, благодаря которому мы отождествляли себя со всеми живыми существами, а возможно, даже и любовь. Что бы это ни было, подобное бессмысленное и ненужное самоубийство произвело на всех тяжелое впечатление.
      Как бы странно это ни прозвучало, мы, по сути, с уважением относились к сложности и удивительности этой загадочной экологии – ее невероятной плодовитости и замысловатой конструкции партнерств и симбиозов, захлестывающих нашу планету Мы могли убивать их всеми доступными нам способами, но не могли это делать без сожаления. Теперь мы знали нашего врага достаточно хорошо, чтобы уважать его. Мы убивали их – и одновременно скорбели по ним.
      Изображения на экранах говорили сами за себя, но для тех, кто следил за нашей работой по сети, я давал краткие пояснения.
      – Уцелевшие черви уничтожают все вокруг. Друг друга. Дома, загоны, сады. Туннели под землей. Они не останавливаются, занимаясь этим всю ночь и все утро. Ярость людской толпы иссякла бы через час или два. А черви… просто продолжают. Все в Коари просто… сошло с ума. Вчера я высказал предположение, что песнь гнезда – это способ настраиваться и программировать поведение. Ну… это, возможно, и есть реальное тому доказательство. Черви Коари ведут себя так, словно все одновременно перепрограммировались на сумасшествие. Думаю, что. убийства и разрушения не закончатся до тех пор, пока последний хторр не умрет от перенапряжения. Я не осмеливаюсь предположить, что произойдет с ман-далой Коари потом, сможет ли она возродиться. Мы даже не в состоянии решить, что от нее останется. М-м…
      Я еще раз взглянул на Лиз, и она снова кивнула.
      – М-м… теперь самая сложная часть, и я заранее прошу прошения за…
      Я замолчал. Потом заставил себя сделать большой глоток холодной воды. Этому фокусу научила меня Лиз. А она переняла его у доктора Зимф. Когда сомневаешься, пей воду, но только в том случае, если можешь держать ноги скрещенными четыре часа подряд. Ведь никогда не знаешь, сколько протянется совещание.
      Я набрал в грудь воздуха и снова поднял лицо к аудитории.
      – То, что я собираюсь показать вам, особенно ужасно. Это касается людей. Если кто-то чувствует, что не выдержит, прошу покинуть зал сейчас. То же самое относится и к следящим за нашим заседанием по сети. Это очень страшные кадры.
      Я подождал. Никто не пошевелился. Конечно же нет. Они никогда этого не сделают. Вздохнув, я включил следующий набор изображений. И звук тоже.
      Раздались испуганные и потрясенные вздохи. И крики. «О господи, нет!..» и «Ради всего святого, выключите это!». Кто-то рыдал. По залу метались безумные стоны. Я не мешал. Это сделали мы. И должны были увидеть последствия. Я это сделал. И должен был встретиться с этим лицом к лицу, здесь и сейчас, перед Богом и всем миром. Люди умирали из-за моего приказа.
      Я мог смягчить впечатление от гибели червей, утверждая, что мы допустили разумную ошибку. И это сошло – хоть в какой-то степени. Но теперь оправдаться нельзя.
      Лиз взорвала два ядерных устройства над мандалой в Скалистых горах. Зная, что в лагере червей живут люди, зная, что они обратятся в пепел, она тем не менее полетела на задание. Она сама вызвалась. Но там была война. Мы верили, что люди, жившие в хторранских гнездах, ренегаты. Верили, что они сами отказались от своей человеческой сущности. Мы верили, что они заслуживают смерти.
      Но независимо от того, во что мы верили, их смерть все равно причиняла боль. И Лиз плакала в моих объятиях много дней спустя. Несколько месяцев ее мучили ночные кошмары, они повторялись до сих пор. И у меня тоже.
      Но только сейчас, сегодня, сию минуту, я начал наконец понимать, какую она испытывала боль. По крайней мере, уничтожить то гнездо ей приказало правительство. Мне не приказывал никто. Вчера я, по-видимому, хотел уничтожить эту мандалу. Пошел бы я на это, зная, что там живут люди? Решил бы я уничтожить ее, если бы знал, как все-произойдет? Принял бы снова такое же решение?..
      Черви врывались в загоны – одни пасти и ярость. Они сбивали людей с ног и глотали. Маленькие коричневые люди были беззащитны перед ними. Дети кричали от страха. Матери пытались их заслонить. Мужчины питались сражаться. Все напрасно. Все умерли. Черви поглотили всех. Потоки крови. Сгустки…
      Картины сменялись на стенах молчаливым обвинением.
      Я стоял за трибуной повесив голову от стыда и позора. Я ждал невероятного крика, указующих на меня пальцев, лавины обвинений и проклятий.
      Но ничего подобного не последовало. Ужас пересилил все остальное.
      Только Лиз встала. Она медленно подошла ко мне с такой нежностью, что я чуть не разрыдался. Мягко положила руку мне на плечо и прошептала: – Ты не мог этого знать, Джим.
      – Я должен был знать, – сказал я. – Я же считаюсь экспертом. Помнишь?
      Она сжала мою руку, другая ее рука лежала на моем плече.
      – Я знаю, что ты чувствуешь. Не буду говорить, что это не твоя вина. Ты все равно не поверишь. У меня нет; слов, которые хоть что-нибудь изменят. Могу только сказать, что… разделяю твою боль.