– Облезла шерсть?
      – Представьте себе. Отчет изъяли, и вы не могли его видеть. И в довершение всех напастей бедная тварь не могла принимать пищу – ее тошнило. Мы решили, что он подхватил какую-нибудь инфекцию, и стали вводить ему герромицин. Тогда его мех начал отваливаться кусками. Отвратительное зрелище: он действительно напоминал розового облезлого червяка, только гигантских размеров.
      – Вылез весь мех?
      Флетчер отрицательно покачала головой.
      – Нет, только светлые волоски. Вы же знаете, что мех – это нервные волокна.
      Позже мы разобрались, что произошло. Герромицин способен повреждать нервные ткани и у людей. По всей видимости, розовые щетинки наиболее чувствительны. Как бы то ни было, после этого интеллект гастропода стал не выше, чем у обычного земляного червя. Он просто лежал, дергаясь и извиваясь. – Она снова покачала головой, вспоминая. – От его вида тошнило.
      – Почему мы не получили отчет? Ведь это могло стать новым оружием!
      Флетчер вздохнула и процитировала:
      – «Информация о способах борьбы или защиты от хторранского вторжения не должна быть доступной для любой недружественной нации или ее представителей». Это наша политика, и она будет такой до тех пор, пока Альянс не подпишет Объединенный Договор.
      – Но это глупо.
      – С точки зрения политиков – нет. Когда черви или что-либо иное станут для стран четвертого мира проблемой, с которой они не справятся самостоятельно, тогда подпись на бумажке может показаться им не слишком высокой платой за выживание. Вы удивлены?
      – Вы с этим согласны? Флетчер покачала головой.
      – Нет, но моту понять. Объединенные Силы проводят политику на грани войны. А что остается делать нам? Почитайте историю: требуется по меньшей мере двадцать лет, чтобы изжить синдром поражения. Есть люди, которые от всей души желают червям сожрать весь четвертый мир.
      – А вторжение тем временем ширится?..
      – Правильно. Некоторые не видят дальше собственного носа. Но как бы то ни было, – добавила Флетчер, – герромицин нельзя использовать как оружие.
      – Почему?
      – Вам не понравились бы его побочные эффекты. У червя спустя две-три недели мех начал восстанавливаться, но отрастали в основном красные, пурпурные и черные щетинки. Чем больше темнел мех, тем агрессивнее становился хторр, У него явно менялось мироощущение. В конце концов он стал таким буйным, что его пришлось умертвить. Мы боялись, что не справимся. – Она прищелкнула языком. – Вы, наверное, считаете червей злобными тварями? Накормите парочку герромицином – и увидите, что получится.
      Я промолчал. Слишком многое требовалось обдумать. Я и раньше знал, что мех – разновидность рецепторов. На этом было основано действие нашего газа. Но почему поведение червя зависит от цвета нервных волокон?
      – Кто-нибудь занимается «шкурой» червей? Флетчер помотала головой.
      – Было бы здорово, но мы и так слишком разбрасываемся. Сейчас поставлено около пятнадцати проблем, которыми надо заняться в первую очередь.
      – По-моему, это насущнее, если вы собираетесь их приручать.
      – М-м-да, – согласилась Флетчер. – Вот почему мы так ищем альбиноса.
      Тем временем джип снизил скорость у моста через Ок-лендскую бухту. Флетчер предъявила карточку сканеру, и заграждение разъехалось, пропуская нас. Над пустыми ящиками для дорожного сбора висела огромная предупреждающая надпись: 
      ПО ПРИКАЗУ ВОЕННОГО ГУБЕРНАТОРА КАЛИФОРНИИ САН-ФРАНЦИСКО ОБЪЯВЛЕН ЗАПРЕТНОЙ ЗОНОЙ.
      НАРУШИТЕЛИ НЕСУТ ЛИЧНУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ПОСЛЕДСТВИЯ.
      – Вдохновляющее напутствие, – заметил я.
      – Весьма полезное, – парировала Флетчер.
      – Почему?
      – Я же говорила, что вхожу в Консультативный Совет. Сегодня Сан-Франциско пригоден только для политических игр.
      – Простите?
      – Это еще одна блестящая идея Агентства. Сан-Франциско мог бы стать отличным островком безопасности – он окружен морем с трех сторон. Но, к сожалению, там очень много руин, которые требуют расчистки, а у нас чересчур много воинствующих ретроградов, готовых грудью заслонить каждый телеграфный столб.
      Вот губернатор и запретил им появляться там. Мне ежемесячно платят три тысячи – только бы я клялась и божилась, что город по-прежнему остается эпидемическим очагом.
      – Разве это не так?
      – По правде говоря… так.
      Мы перевалили середину моста, и перед нами открылся город, точнее, его останки.
      Панорама была жутковатой. От Сан-Франциско остался только скелет, все остальное сгорело. Сломанным зубом торчал Транс-Америка-Тауэр, Койт-Тауэр уцелел, но почернел от копоти. Многих зданий я просто не нашел – на их месте лежали развалины и груды кирпичей.
      – О Боже…
      – Я вас понимаю, – кивнула Флетчер. У меня перехватило дыхание.
      – Я видел видеозаписи. Но… даже не представлял… как это страшно.
      – Все реагируют так, по крайней мере в первый раз. У меня до сих пор сжимается горло, когда я еду по мосту.
      – Там… ничего не осталось.
      – Над городом прошел огненный шквал. Эти слова объяснили все.
      Флетчер повернула запор рулевого колеса, выдвинула его в рабочее положение и сама повела джип. Автопилот хорош на гладкой дороге, среди развалин он может растеряться. Мы съезжали с моста в зловещей тишине.
      – Вы помните Сити-Холл? – спросила Флетчер.
      – Да. Перед ним еще была площадь.
      – Площадь по-прежнему на месте. Только от Сити-Холла мало что осталось.
      Она лавировала по ущелью из стали и кирпича – бывшей Маркет-стрит. Здесь выгорело все, что могло гореть, а некоторые дома буквально расплавились от жара. Я заметил табличку «Управление Сан-Франциско по делам колдовства» и подумал, что едва ли во всей Калифорнии сохранился хоть один колдун.
      Тогда мы думали, что эпидемии закончились. Мы спустились с гор, вылезли из своих щелей. Мы считали, что у нас есть вакцины. Правительство убеждало в их надежности. Словом, имелись все основания вернуться.
      Но болезни не закончились, прививки помогали только в редких случаях, и города по-прежнему таили опасность. Эпидемии разразились с новой, не виданной дотоле силой. Началась паника. Вспыхнули пожары, превращаясь в огненный смерч. Когда он прошел, Сан-Франциско не стало. Казалось, мы ехали по кладбищу.
      – Вы говорили, что здесь работали военные, – сказал я.
      – Большая часть работ по-прежнему ведется за пределами зоны, – ответила Флетчер. – Многое делают роботы. – Неожиданно она махнула рукой: – Смотрите…
      – Что там?
      И тут я увидел. Притормозив, Флетчер указывала на зомби.
      Кроме рваного одеяла, заменяющего пончо, на нем ничего не было. Изможденный, словно живые мощи, он выглядел столетним старцем: сероватая кожа, белые волосы, свисающие на плечи сальными прядями. Определить его истинный возраст было невозможно.
      Казалось, его мимикой кто-то управляет: на удивление пустой взгляд, а выражение лица меняется с невероятной быстротой. Рот безостановочно жевал, по подбородку тонкой струйкой текла слюна. Как дебильный ребенок, он то высовывал, то втягивал почерневший язык; щеки надувались и опадали. Он напоминал рыбу в аквариуме.
      Зомби обернулся и посмотрел на нас. На минуту показалось, что тот, кто жил раньше в этой телесной оболочке, изо всех сил пытается воскреснуть. Выражение лица на секунду стало осмысленным, ресницы удивленно дрогнули – и опять глаза стали пустыми. Казалось, он пытается зацепиться за что-то взглядом. К тому же зомби как будто потерял равновесие. Он схватился за передок джипа и уставился на нас сквозь стекло, покачиваясь из стороны в сторону и переводя глаза с Флетчер на меня. Изучая нас, он поморгал. Лицо его недоуменно сморщилось.
      – По-моему, он пытается вспомнить нас, но не может, – шепнул я.
      Флетчер кивнула.
      – Отказала память. Прошлого для них нет. – Что?
      – Для зомби существует только то, что они видят в данный момент.
      Словно подтверждая ее слова, недоумение на лице зомби сменилось гримасой боли.
      Казалось, он готов расплакаться, но забыл, как это делается. Он протянул дрожащие пальцы к Флетчер, потом ко мне. И тут же переключился на собственную руку, похожую на серую клешню, изучая ее, словно увидел впервые. Он уже забыл о нас и недоуменно моргал. Его рука упала, он повернулся и бесцельно побрел прочь, снова превратившись в неодушевленное создание. Он ковылял куда-то на запад.
      Мне и раньше доводилось видеть их. Так ведут себя раненые, когда от отчаяния опускаются. Стоит им перейти рубеж – и обратной дороги нет.
      Флетчер покосилась на меня, словно хотела возразить, но вместо ответа тронула машину с места.
      На Маркет-стрит нам то и дело попадались зомби, все, как один, тощие и грязные, бредущие на запад, одетые в какое-то тряпье, а то и вовсе без ничего. Их движения были нескоординированными, отрывистыми, сюрреалистическими. Если бы не бессмысленное выражение на лицах, это напоминало бы исход заключенных из Освенцима, Бельзена или Бухенвальда. Но у узников концлагерей, по крайней мере, в глазах что-то теплилось – пусть даже только страх и безнадежность. В зомби не ощущалось и этого.
      Они были… отрешенными. От всего на свете и даже от самих себя. Странное зрелище: взгляд быстро перебегает с предмета на предмет, ни на чем не останавливаясь, лица решительно ничего не выражают, конечности дергаются.
      Флетчер притормозила, чтобы объехать кучу камней. По большей части зомби не обращали на нас внимания. Грязное существо, мужчина это или женщина – разобрать невозможно, – ковыляло рядом с машиной. Оно провело рукой по капоту; лицо его стало почти счастливым.
      – Он выглядит так, словно накачался наркотиками, – заметил я.
      Флетчер кивнула. Она славировала между двумя горами кирпичей и повернула на боковую улицу. В развалинах на левой стороне я узнал Брукс-Холл. Вместо афиши на нем была надпись: «Святой Франциск снова терпит мучения». Кто мог оставить здесь такое послание?
      Мы выехали на широкое грязное поле. В противоположном его конце неясно вырисовывались руины, напоминавшие разрушенный замок, – все, что осталось от Сити-Холла. Еще угадывались широкие каменные ступени, а то, что когда-то было великолепной площадью, превратилось в пустырь, заваленный бетонными глыбами.
      Здесь больше ничего не росло.
      – Что дальше? – спросил я.
      – Выйдем и немного прогуляемся. – Что?
      – Не бойтесь, это безопасно.
      Флетчер похлопала меня по руке и вылезла из машины. Оставалось только следовать ее примеру.
      Площадь запрудили… люди.
      Они выглядели не так изможденно, как те, которых мы видели на Маркет– стрит.
      Тоже зомби? Не совсем. В основном молодежь от двадцати до тридцати лет.
      Встречались и подростки, но детей и стариков почти не было.
      В большинстве своем обнаженные или самым невероятным образом одетые, одежды своей они словно не замечали. Казалось, кто-то посторонний натянул на них случайные вещи или они сами нацепили то, что попалось под руку. Одежда их не грела, не соответствовала нормам приличия.
      – Ну и что? – обернулся я к Флетчер. – Такое я видел и раньше. Это – спятившие раненые.
      – Разве? – усмехнулась она.
      – Ну конечно… – Я заговорил, но, взглянув на нее, осекся. – Что-то другое?
      – Попробуйте выяснить, попробуйте поговорить с ними.
      Я посмотрел на нее как на ненормальную. Поговорить с ними?
      – Это совершенно безопасно, – заверила Флетчер.
      Я окинул взглядом толкущиеся на площади фигуры. Они двигались без цели, но походка была нормальной.
      Я остановил выбор на молодом парне лет шестнадцати, а может, и двадцати пяти – поручиться не могу. Длинные темные волосы свисали ниже плеч, а весь его наряд состоял из старой серой рубашки. У него были большие карие глаза и привлекательная внешность.
      Подойдя, я дотронулся до его плеча. Он тут же повернулся с выражением, отдаленно напоминающим ожидание. Его глаза казались бездонными. Юноша недоуменно изучал мое лицо и, видимо не найдя в нем ничего интересного, собрался было уже отвернуться.
      – Подожди, – попросил я. Парень снова повернулся ко мне.
      – Как тебя зовут?
      Он моргнул, уставившись на меня.
      – Как твое имя? – повторил я. Его губы дрогнули и зашевелились.
      – Мя, мя, мя? – Он безуспешно пытался повторить мои слова и улыбался, прислушиваясь к звукам. – Мя, мя, мя, мя, мя, – бормотал он.
      Я положил руки ему на плечи и заглянул в глаза, стараясь установить контакт.
      Парень отвернулся. Повернув его лицо, я снова заглянул в глаза.
      – Нельзя, – твердо сказал я. – Смотри на меня. Он неуверенно заморгал.
      – Кто ты? – Баб.
      – Габ? Может, Боб?
      – Баб, баб, баб… – Он расплылся в счастливой улыбке. – Баб, баб, баб, баб, баб…
      – Нет, – сказал я. – Нет.
      И снова внимательно посмотрел на него.
      – Нет, нет, нет, – отозвался он. – Нет, нет, нет. – И снова: – Баб, баб, баб…
      Баб, баб, баб…
      Я отпустил его, и он пошел прочь, по-прежнему бубня себе под нос. Я повернулся к Флетчер:
      – Ну что?
      Она одобрительно закивала:
      – Продолжайте в том же духе.
      На этот раз я выбрал маленькую девочку в одних штанишках. Чем меня смущает одежда этих людей? Девчушка была очень худенькая и физически недоразвитая.
      Может, это мальчик?
      Я заглянул в ее лицо, такое же пустое, как у остальных.
      – Кто ты? – спросил я. – Как тебя зовут?
      – Меня зовут?.. – сказала она. – Меня зовут?
      И моргнула с тем же выражением неуверенности и недоумения, что и парень.
      – Правильно. Как тебя зовут?
      – Меня зовут… Меня зовут… тетушка Верблюд. Меня пасут, меня несут, меня зовут, меня зовут… – Она весело щебетала и улыбалась мне, приняв условия игры. – Зовут-несут, несут-пасут, пасут-спасут…
      Я отпустил ее и выбрался из толпы.
      – Я понял. Они – не зомби. С ними можно общаться, но они почти разучились понимать смысл слов, так что это и не спятившие раненые. Значит – промежуточная стадия, правильно?
      – Отчасти, – ответила Флетчер.
      – Что это? Последствие эпидемий? Мозговая лихорадка?
      – Разве после мозговой лихорадки выживают? – насмешливо напомнила она. – Если эго и последствие эпидемий, мы не знаем, какое именно. Видите вон того человека? – Она указала на высокого мускулистого мужчину. – Один из самых талантливых биологов в университете. Когда разразились эпидемии, он зимовал на Южном полюсе и уж точно не мог заразиться. Перед возвращением прошел полный курс прививок. Так что если это и последствие эпидемий, то, скорее, психического характера.
      – Как он… попал сюда? – спросил я.
      – Изучал их, – тихо ответила Флетчер и махнула рукой в направлении толпящихся на площади людей. – Он собирался выявить особенности их стадного поведения, как, например, у императорских пингвинов. Он провел здесь много времени, жил с ними, кочевал. Но однажды не вернулся. Когда мы переполошились и примчались сюда, то обнаружили его в толпе. Он превратился в одного из них.
      Я задумался, но не успел задать следующий вопрос. Флетчер сказала:
      – Для нас никакой опасности нет. Требуется провести здесь очень много времени.
      – А… – только и выдавил я, не очень-то в этом убежденный.
      Тем временем на площади собралось уже несколько сотен особей; я наблюдал за ними, пытаясь понять, почему они так притягивают внимание.
      – В них что-то есть. Не могу разобраться, но здесь явно что-то происходит.
      Достаточно понаблюдать минуту, и видишь, что чем-то они отличаются. Что это?
      Скажите, кого они напоминают?
      – Лучше сами скажите, – отозвалась Флетчер, – что вы видите?
      – Вижу розовые тела. Не в этом ли часть разгадки? Они очень легко одеты.
      – К лету они разденутся вообще, но дело не в этом. Сан-Франциско видел толпы обнаженных и раньше. На праздновании Дня независимости одежды на демонстрантах было еще меньше.
      – Не могу судить. Отец не пускал меня туда.
      – И зря. Однако нагота – лишь часть проблемы. Что еще?
      – Э-э… Кожа. Когда я прикасался к ним, она показалась скользкой. Недостаточно влажной. Слишком уж гладкой. Словом, другой.
      – М-м, но и это еще не ключ к разгадке. Если люди другие и вы это видите, не надо подходить и щупать их.
      – Верно.
      Я снова вгляделся в бестолково кружащуюся толпу.
      – Хотите подсказку? – предложила она. – Чего у них не хватает?
      – Не хватает? М-м-м. Разговоров. Они почти не говорят; лишь некоторые бубнят что-то, но тихонько и никого не обижая – совсем не так, как дамы на улице. Они бормочут, как младенцы, забавляясь звуками собственного голоса… Погодите! – Мысль начала оформляться. – В них нет… напряженности, зато есть какая-то наивность, чистота. Они как дети, верно? Словно забыли о том, каким надо быть взрослому человеку, и тем самым вернули себе невинность ребенка. Я не ошибся?
      – Продолжайте, – попросила Флетчер.
      Она улыбалась – значит, я был на правильном пути.
      – Они могут испытывать боль или злость, но не копят их, как обычные взрослые люди. Мы неделями носимся с обидами, вымещая их на каждом встречном. Видели когда-нибудь передачу «Всюду и обо всем»? Однажды там показывали фотографии людей, случайно снятых на улице. Казалось, все надели маски – такими напряженными и неестественными были их лица. А у здешних людей – я думаю, что могу их так назвать, – лица расслаблены. Они распрощались с болью…
      В этот момент я понял еще кое-что и замолчал.
      – Что вы хотели сказать? – спросила Флетчер.
      – М-м, ничего особенного. Просто я вдруг подумал, как, должно быть, грустно поменять свой разум на освобождение от боли.
      Я посмотрел на Флетчер и пожалел о сказанном: она была готова расплакаться.
      – Вы хотели, чтобы я это увидел?
      – О нет. – Она шмыгнула носом. Вид у нее был неважный. – То, что я хотела вам показать,, еще не началось.
      Придумайте сами хторранскую шутку.
 
       В.?
       О. Жратва.

8 ОБЕД