Первой проснулась моя улыбка.
      Я потянулся и, нежно прижавшись к женскому телу, погладил талию и чаши грудей.
      Она сказала:
      – Извините.
      И выскользнула из постели. Я слышал шлепанье босых ног, звук спускаемой воды в туалете. Я ждал ее возвращения, но вместо этого она стала наполнять ванну.
      Открыв глаза, я сел в кровати. Она решила не возвращаться?
      Она появилась в темном одеянии, подходящем разве что для женского монастыря.
      Оглядевшись, с отвращением поморщилась.
      – Что здесь происходило ночью? Что это?.. Зефир? – Она как-то странно взглянула на меня. Почти враждебно.
      Больше она не казалась мне прекрасной – маленькая и неприятная, довольно костлявая. Это была не Тэнджи.
      – Мы немного… повоевали зефиром, – объяснил я. – Хотели его потом собрать…
      Она брезгливо посмотрела на меня, как на насекомое, заползшее в ее постель.
      – М-м, простите… Идея была не моя. Она хмыкнула, подбирая зефир:
      – Разумеется. Так все говорят.
      – А вы… живете здесь?
      – Вы спрашиваете, хозяйка ли я? Да, хозяйка. Она даже не пыталась скрыть раздражения.
      – О! – Внезапно я почувствовал себя отвратительно, словно оказался взломщиком.
      Захотелось спрятаться под одеялом. С головой. – Думаю, мне пора.
      – Да.
      Тем не менее я не пошевелился.
      – Извините за беспорядок. Можно я помогу вам убраться?
      Она выпрямилась и повернулась ко мне:
      – Нет, нельзя. Лучше вам убраться отсюда. И побыстрее.
      Я соскользнул с кровати и сразу же наступил на зефир. Подбирая с пола одежду, я напяливал ее с максимально возможной скоростью.
      Застегивая рубашку, я обратился к хозяйке:
      – Можно вас спросить кое о чем?
      Она выбросила зефир в мусорную корзину и теперь стряхивала с ладоней сахарную пудру.
      – Что произошло с Тэнджи? Женщина пожала плечами.
      – Она перешла дальше.
      – Послушайте, я понимаю, как вам надоело, но у меня такое чувство, что здесь что-то не так, а что именно – не пойму.
      Китаянка ответила:
      – Подождите минуту.
      Она прошла в ванную и выключила воду. Когда вернулась, я уже завязывал галстук.
      – Знаете, как мы называем телепатов вроде Тэнджи? Я покачал головой.
      – Ряжеными.
      – Почему?
      – Они влезают в твое тело, твой дом, твою жизнь – просто скоротать вечерок.
      Напаивают твое тело, укладывают его в постель с посторонним человеком, пачкают твои лучшие шелковые платья, размазывают липкий зефир по твоим простыням и коврам, а потом среди ночи исчезают, оставляя тебе головную боль с похмелья, расцарапанные ноги, разбитые локти, негнущуюся спину и трехдневную уборку.
      Сегодняшняя история типична.
      – Могу я возместить ущерб? – Я достал бумажник.
      – Нет, спасибо, я не шлюха. Наша служба покроет все издержки. К тому же вашей вины здесь нет. Вы такая же жертва, как и я.
      Я сунул бумажник обратно в карман.
      – Могу я задать вам еще один вопрос?
      – Задайте.
      – Наверное, это прозвучит глупо, но я думал, точнее, Тэнджи говорила, что у телепатов практически отсутствует личность. Что вы не привязаны ни к телу, ни к дому, ни к одежде и так далее. А вы?..
      Я обвел рукой комнату, пожал плечами и вопросительно посмотрел на нее.
      Китаянка, похоже, снова разозлилась.
      – Правильно, так считают ряженые. Но суть в том, что телепат телепату рознь. По роду своей работы я должна оставаться на одном месте и только дважды в месяц подсоединяюсь к сети. Я ненавижу покидать свое тело, потому что никогда не знаю, кто побывает в нем и что сотворит.
      Я стоял словно оплеванный, чувствуя себя виноватым со всех сторон. Хотелось попросить прощения, и в то же время… я не хотел этого делать. Не хотел думать, что мы с Тэнджи-Тедом, как два маленьких сопляка, поигрались с телом девчонки, пока той не было дома. В детстве нас с кузеном застигли рассматривающими нижнее белье моей сестры в ее ящике – только на этот раз все обстояло хуже. Гораздо хуже. Сейчас мне не с кем разделить вину, и игрушки у нас другие.
      Я выдавил:
      – Мне сказали, что между телепатами существует определенная… договоренность.
      Ее глаза сузились.
      – Ничего вы не поняли, солдат.
      – Наверное. – Я взял берет. Молодая китаянка была мне неприятна. – Мне очень стыдно, – признался я. – Честное слово.
      – Вы, парни, всегда так говорите. А сейчас, если не возражаете, я приму ванну – хочу почувствовать себя снова чистой.
      На улице меня охватил гнев. Проклятье! Я весь в дерьме! Врезать бы ему при удобном случае – только вдруг это опять окажется китаянка, которая проснется с синяком.
      Это нечестно!
      Тед снова обвел меня вокруг пальца!
 
       В. С чем вы пойдете грабить дом хторранина?
       О. С огнеметом.
       В. Как научить хторранина сидеть?
       О. Надо крикнуть: «Сидеть!» – и оторвать ему задние ноги.

 
      Меня ждало письмо от мамочки, не электронное, а настоящее – в большом толстом конверте.
      О-хо-хо.
      Перочинным ножиком я вскрыл конверт; оттуда выпали бумаги.
      Отказ от материнства. Документ о расторжении семейных отношений, зарегистрированный сегодняшним числом, и так далее и тому подобное… Внесен в книгу актов гражданского состояния в Санта-Крузе. Подписан. Скреплен печатью.
      Нотариально заверен.
      Теперь я ничей.
      Красота! Я рухнул в кресло.
      Она разозлилась.
      Нет! Ее злость перешла все границы.
      Навсегда.
      Я метался между яростью и печалью и не мог разобраться, что сильнее. Как она могла так поступить? Хотя я заслужил это! Но как я мог проявить ослиную тупость? Ведь она не требовала слишком много! Я должен был уступить, но и мамуля тоже должна была пойти навстречу! Как же мы оба вляпались в это, черт возьми?
      Я знал как. Не оставил за ней последнее слово, а она не отдала его мне. Так начинались все наши споры – и так заканчивались. Я не знал, кто виноват больше – я или мать.
      Я. Нет, она. Она должна была подождать, но не стала этого делать – и теперь ничего нельзя исправить.
      Но опять-таки что же ей оставалось? Ведь мои поступки тоже в общем-то были необратимы.
      Она могла воспринять их только как отказ. Я не оставил ей выбора, не так ли?
      Но сделать такое?..
      Обида по-прежнему не проходила. Я развернул вторую бумагу, перечисляющую судебные запреты. Мне запрещалось звонить ей, писать, общаться любым иным способом.
      Даже через адвоката. Мой адвокат мог лишь обратиться к ее адвокату, если мне понадобится что-то сообщить ей или спросить. Но, конечно, еще до того, как я спрошу, ответом будет «нет».
      Следует отдать ей должное. Она оказалась такой же предусмотрительной, как и я.
      Даже еще предусмотрительнее. Впрочем, это закономерно: крючкотворству я научился у нее.
      Третья бумага представляла собой финансовый отчет с приложенным к нему чеком на сумму 193 076,13 доллара! Моя доля наследства отца. Мамочка ловко воспользовалась правом на выкуп моей доли. Отныне я не имел никакого отношения к «Маккарти инвестмент траст». Мне дали хорошего пинка под зад.
      Ловкий ход – она не упустила свой шанс.
      Но зачем мамуля, имея доступ к этим деньгам, настаивала на моем вкладе в дурацкое предприятие Уайза? Разве что уже отдала ему свою часть, а он ее промотал.
      Нет, мать не могла так сглупить.
      Могла!
      Она отказалась от меня.
      Это была не ее идея. Его. От меня надо избавиться, чтобы он занял мое место. А я теперь лишен возможности защищать ее. Моя тупость послужила тому гарантией.
      Я даже не могу возбудить иск, потому что она исключила меня из дела.
      Чтобы защитить мать, оставалось только убить этого ублюдка.
      Только вот в чем вопрос: хочу ли помогать? Может быть, она заслуживает этого паразита?
      А может, я заслужил все это? Проклятье! Я даже не могу извиниться – ей не передадут мое письмо.
      – Это не смешно, – сказал я стене. – Со мной случались забавные вещи, но сейчас мне не смешно.
      Никто не ответил.
      Я остался наедине со своей болью. Так отвратительно я себя еще не чувствовал..
      – Ладно, Вселенная, – заявил я, глядя в потолок. – Выкладывай свои сюрпризы!
      Что бы это ни было, пусть произойдет сейчас, пока я готов. Сейчас любая пакость будет для меня облегчением.
      Но ничего не произошло.
 
       В. Что, по мнению хторранина, делает парочка, занимающаяся любовью?
       О. Готовит ему завтрак.

 
      Только спустя какое-то время я заметил на столе курьерский сейф – большой серый пенал, какими пользуются в Спецсилах. Ключом к нему служил отпечаток моего большого пальца. Внутри пенала оказались три довольно толстые книжки с инструкциями.
      Кто-то поработал на совесть прошлой ночью. Все утро я читал, и удивление мое возрастало. Ко мне прислушались! В первой брошюре говорилось, как военные доставят научную группу на место и обеспечат незаметное прикрытие. Вертолеты будут тщательно замаскированы.
      Во второй перечислялись обязанности команды наблюдения, и в том числе меры по тщательной маскировке мониторов.
      Третья брошюра содержала все, что мы знаем и чего не знаем о хторрах и кроликособаках.
      Но почти ничего не говорилось о том, как войти с ними в контакт.
      Правда, на этот счет у меня было собственное мнение. Я собирался последовать совету Теда-Тэнджи – слушать всем своим существом.
      Я пытался представить себя сидящим и беседующим с кроликособакой, но не мог.
      Самое большее, что приходило в голову, – присоединиться к их танцу.
      В конечном итоге не повредит встретиться с доктором Флетчер. Просунув голову в дверь ее кабинета, я спросил:
      – У вас найдется свободная минутка?
      Она подняла голову от бумаг, которые читала, одновременно поглощая бутерброд:
      – А, Джеймс. Заходите. Вы прочли инструкции?
      – Да. Потому и пришел. – Я сел напротив. – Надо полагать, меня все-таки не сбросили со счетов.
      – Об этом и речи не было, – сказала она. – Хотите чаю?
      – Сегодня только чай?
      – Кофе – для исключительных случаев. Теперь вы на работе, и я могу не заискивать перед вами. – Она спросила: – Ну, какие вопросы?
      Я высказал свое мнение – ничего нового для меня инструкциях не нашлось.
      Она положила в рот последний кусочек сандвича, за-думчиво кивнула, неторопливо прожевала и вытерла пальцы салфеткой.
      – Как вы собираетесь контактировать с кроликособа-ками?
      – Может быть, это прозвучит странно, но мне кажет-ся, что генерал Пул был прав насчет танцев нагишом.
      – Интересная мысль, – одобрила Флетчер, вытерла губы и, скомкав салфетку, выбросила ее.
      – Я могу обосновать…
      – Не надо. Ваши доводы известны.
      – Да?
      – Вчера вечером мы довольно долго обсуждали такой вариант. И рассмотрели его всесторонне.
      – Правда?
      – Военные совещались до упора, и удалось многое решить. Я специально не включила это в инструкции – хотела посмотреть, до чего вы додумаетесь сами. И вы не обманули мои ожидания. Теперь посмотрим, удастся ли вам решить вторую часть задачи. Как вы собираетесь готовиться к танцу?
      – Но это же очевидно: пойду в стадо.
      – М-м.
      – Не надо меня отговаривать. Все продумано. Флетчер покачала головой, потянулась, взяла со стола клавиатуру и, положив на колени, включила.
      – Когда вы собираетесь туда?
      – Думаю, чем быстрее, тем лучше.
      – Гм. Тогда завтра утром. Устраивает?
      – Вполне.
      – Как долго вы там пробудете?
      – Дня два-три, пока не обрету стадное чувство. Она все записывала.
      – Я решил надеть ошейник с маяком, чтобы вы могли найти меня.
      – А как, – она подняла на меня глаза, – мы приведем вас в чувство?
      – Вы всегда можете сломать мне ногу. Флетчер улыбнулась.
      – Между прочим, такой вариант не исключен. А теперь разрешите сообщить вам плохие новости о стаде, Джеймс. Это удалось выяснить недавно. Мы постоянно берем пробы у членов стада на биохимический анализ и обнаружили небольшие отклонения в ферментном составе их мозга. У них несколько изменилась способность продуцировать кое-какие вещества, активирующие рецепторы памяти. Иными словами, существует биохимический механизм потери памяти. В какой-то степени это напоминает наркотическое самоотравление организма. Однако… – Она замялась. – Стойкость эффекта мы пока объяснить не можем. На этот счет есть… теория, но…
      – Продолжайте.
      – Хорошо, но вряд ли вам это понравится. Мы считаем, что началась еще одна эпидемия. Заболевание не смертельно. Мы думаем, что в биосфере циркулируют слабодействующие хторранские вирусы, которые, похоже, не столько вызывают болезненные симптомы, сколько изменяют биохимию, влияя на наше самосознание.
      – Они действуют как наркотики?
      – Это еще не выяснено. Мы думаем, у человека всегда существовало стадное чувство, но оно было настолько подавлено культурным опытом, что служило исключительно на пользу обществу. А сейчас, в результате повреждения геморецепторов вирусами, мы все находимся на грани. Достаточно самого пустякового толчка, чтобы сорваться. Другими словами, – мрачно заключила Флетчер, – разум и сознательный образ жизни теперь каждый выбирает добровольно.
      – Разве не всегда было так? – заметил я. Она улыбнулась.
      – Я ценю черный юмор, однако и вы, Джеймс, должны оценить грозящую опасность.
      Процесс может оказаться необратимым.
      – Неужели нет какого-нибудь противодействующего фермента, вакцины и чего там еще?
      – Мы не знаем. Исследования только начались. Я сообщила вам плохие новости, а теперь хочу поделиться худшими. Мы подозреваем, что вирус, растормаживающий стадное чувство, уже настолько распространился, что им заражено все человечество. Все без исключения. Смотрели сегодня утренние новости?
      – Вы про волнения в Кейптауне?
      – Да. Ведь для всего этого сумасшествия и ярости не было причин. Сложилось впечатление, что люди вдруг все, как один, осатанели. Виноват ли вирус, мы пока не знаем. Ужасно хочется взять там десяток проб на анализ, но, учитывая политическую обстановку… Впрочем, вы и сами все понимаете.
      – Не сегодня-завтра мы все можем превратиться в стадо, вы это хотите сказать?
      Она опять кивнула:
      – Проснуться в здравом рассудке – сейчас уже подвиг.
      – Иными словами… Если я пойду в стадо, вы не гарантируете, что сможете вытащить меня оттуда, так?
      – Такой риск существует, – согласилась Флетчер. – Вы по-прежнему хотите пойти туда?
      – Подождите минуту. Мне казалось, что все это теоретические рассуждения…
      – Значит, вы передумали?
      – Я этого не говорю. Но вы уже получили добро, верно?
      Она кивнула:
      – Да, мы получили разрешение, но при условии, что найдем подходящего добровольца. – Она в упор посмотрела на меня. – Человека, который понимает суть проблемы. Вот к чему мы пришли прошлой ночью. Вопрос о внеземном разуме – преждевременный. Мы не в состоянии ответить на него, пока не узнаем, совместимы ли вообще наши два вида. Могут ли кроликособаки и люди хотя бы образовать стадо?
      Пока нет ответа на этот вопрос, забудьте о коммуникации.
      – Значит, танец уже запланирован? – спросил я.
      – В инструкциях это опущено, потому что я хотела переговорить с вами. Мне известна ваша восприимчивость к стаду, Джеймс. Все это может оказаться чрезвычайно опасным для вас.
      – Я же к вам вернулся, помните?
      – Джеймс, я не пытаюсь отговорить вас, напротив. Сегодня ночью мне стоило большого труда доказать это. Но решать должны вы сами. Прежде чем я попрошу разрешения послать вас туда, вы должны осознать степень" риска и принять решение ответственно.
      – Самый худший вариант мне известен: кроликособаки могут оказаться хищниками, поедающими червей, и сожрут меня. Но я ежедневно рискую.
      – Нет, худшее в том, что вы затеряетесь в стаде.
      Я прикусил язык раньше, чем с него соскочил готовый ответ, и еще раз прокрутил последние слова Флетчер. Потом внимательно посмотрел на нее:
      – Вы уже посылали людей в стадо, да?
      – И некоторых потеряли. – Она вздохнула.
      – Как долго можно оставаться там человеком?
      – Никто точно не знает. Но все происходит довольно быстро. Безопасный срок составляет четыре, максимум пять дней – переживания настолько сильны, что разум стирается.
      – Хорошо. Значит, в моем распоряжении два дня. Нет, полтора. Я пойду туда в понедельник утром, день уйдет на привыкание, потом ночь, и на следующий день я поучаствую в сборище. Можете забрать меня во вторник после обеда. До конца недели я отчитаюсь, а к выполнению главного задания приступлю в следующий понедельник.
      Флетчер выключила клавиатуру и положила ее обратно на стол.
      – Вы уверены, что хотите пойти на это?
      – Я должен.
      – Хорошо. – Она взялась за телефон. – Джерри? Начинаем завтра. Ладно… Нет, вовсе нет… Спасибо. – Она положила трубку и повернулась ко мне. – О'кей, сегодня нам предстоит большая работа.
      – Какая?
      – Я вас немного потренирую.
      – Тренировка?
      – Есть упражнения, которые укрепят ваше чувство самосознания. Это может пригодиться.
      – Медитация?
      – М-м, не совсем. Называйте это центровкой души, вроде модулирующей тренировки.
      – Мне казалось, что вы о ней невысокого мнения. Флетчер отрицательно помотала головой:
      – Ни в коем случае. Мне только не нравится, во что ее превратили шарлатаны.
      Тренировка как таковая оказалась для меня одной из самых полезных вещей. Она позволила мне… сохранить здравый смысл во время эпидемий. И сейчас – тоже.
      Но, по правде говоря, я не уверена, что она вам поможет. Просто я хочу использовать любую возможность, чтобы подстраховать вас.
      – Я не подведу, – пообещал я. – Правда. Я даже договорился с доктором Дэвидсоном на сегодняшний вечер.
      Флетчер промолчала.
      – Что с вами? – спросил я.
      – Я знаю, что вы самоуверенный юноша. И отдаю себе отчет, что вы продумали все до конца. Мы, в свою очередь, тоже, но все-таки я боюсь. Потому что знаю, как легко что-нибудь упустить из виду. И честно говоря, мне не хочется потерять вас…
 
       В. Как хторране называют Карнеги-Холл?
       О. Деликатес.

 
      – Вы хотели поговорить со мной, Джим?
      – Да, хотел.
      – Слушаю вас… Я жду, а вы молчите почти десять мин-ут.
      – Разве?
      – Да-да, десять минут.
      – Виноват, я… Нет, я пообещал больше никогда не просить прощения. Просто…
      Не знаю, с чего начать. Я сумасшедший?
      – Мы все сумасшедшие, Джим.
      – Да, я уже слышал. Похоже, это превращается в мантру1. 'Мантра-у индуистов постоянное повторение этого слона – необходимое условие для самоуглубления, или медитации.
      – Я хотел спросить… Может быть, я чокнулся сильнее, чем другие.
      Доктор Дэвидсон немного помолчал, прежде чем ответить. Я сидел в удобном кресле один в просторной пустой комнате, а он был где-то в Атланте и вещал вкрадчивым голосом:
      – Джим, можно с тобой не церемониться?
      – Не понял.
      – Ты хочешь получить ответ как можно скорее, хотя уже завяз по самые уши. Тебе нужна моя помощь. Но прежде чем я сделаю это, давай условимся.
      – Продолжайте, – сказал я, подозревая подвох.
      – Пожалуйста, дотерпи до конца беседы, даже если разозлишься. Особенно если разозлишься. И кроме того, ты должен говорить только правду.
      – Договорились. Понятно, что вы собираетесь сразить меня наповал. Что ж, я готов к самому худшему. Не стесняйтесь сделать больно.
      – Напротив, я хочу снять твою боль.
      – Ха-ха. Итак, нормален я или нет?
      – Ты неправильно ставишь вопрос, да и ответить на него невозможно. Нормальных людей вообще не существует. Есть только люди, способные вести себя адекватно сложившимся обстоятельствам. Ты же понимаешь здравомыслие как состояние, которого нужно достичь, и это не дает тебе покоя. Тебя мучают сомнения, способен ли ты на это.
      – Послушайте, – перебил я. – Я готов принять весь этот вздор за чистую монету, так как хочу верить, что вы понимаете… Хочу верить, что на свете найдется хоть один человек, с кем я мог бы поговорить. Если он меня поймет – я не окончательно спятил и еще смогу выкарабкаться. Вы меня понимаете?
      – Джим, я тебя понимаю, наверное, гораздо лучше, чем тебе кажется. Возможно, придет время, когда ты будешь смеяться над этим. Но не будем забегать вперед, давай начнем с нескольких определений, хорошо? Итак, подумай над следующим: человек нормален не потому, что он изначально нормален, а потому, что он ведет себя как подобает нормальному человеку. Я подумал.
      – То есть играет роль нормального, да?
      – Некоторые играют. Ну и что?
      – Вы хотите сказать: «Притворяйся, пока хватит сил». Я правильно понял?
      – А что, может, и так.
      В тоне доктора Дэвидсона проскользнуло веселье. Мне хотелось, чтобы он поделился шуткой со мной, но я знал, что он никогда этого не сделает. Здесь так же, как в сексе, – до всего нужно дойти самостоятельно.
      – Но откуда же тогда люди знают, нормальны они или нет?
      – Хочешь, я объясню, Джим, что такое на самом деле здравый рассудок? Ты наверняка очень удивишься.
      – Валяйте. Я сижу хорошо.
      – Здравый рассудок – не более чем искусство владеть своей речью.
      – Что?!
      – Ты ищешь не там, где надо. Ты выискиваешь нормальных, на твой взгляд, людей и пытаешься выяснить, какими качествами они обладают. Попробуй зайти с другой стороны, возьми какого-нибудь ненормального и посмотри, чего у него не хватает.
      Посмотри на любого сумасшедшего, Джим. Как мы распознаем, что с ним не все в порядке? Да потому, что он не может нормально общаться с другими. Люди с ненарушенной системой коммуникации преуспевают в этой жизни, а те, кто не способен к адекватному общению с окружающими, терпят поражение. Их считают больными.
      – Но они действительно больны! – начал спорить я.
      – Да, вне сомнения, они больны, и причин тому множество. Существует масса способов разрушения человеческой личности: наркотики, секс, насилие, обман, травма, перенапряжение, тяжелые условия жизни. Иногда достаточно просто перенервничать. В подавляющем большинстве случаев человек сам виноват в этом.
      Люди изощряются в способах избежать ответственности за свои поступки. Один из лучших – сойти с ума. Ты никогда над этим не задумывался? Ведь такое членовредительство не смертельно, но вполне достаточно, чтобы переложить ответственность за себя на плечи других.
      – Вы говорите так, будто они сами виноваты, – возразил я. – Не очень-то вы им сочувствуете.
      – Что такое настоящее сострадание, ты тоже не знаешь, Джим. По-твоему, достаточно приласкать и дать теплую титьку. Ты ошибаешься, уверяю. Впрочем, я не обвиняю. Искать виновного – пустое занятие. Что это даст? Я толкую об уже свершившемся факте, а это совсем другой разговор. На самом деле не так важно, почему человек сдвинулся, гораздо важнее другое: все пострадавшие практически утрачивают способность к общению, а иногда лишаются ее совсем.
      Я подумал.
      – Но это же очевидно.
      – Более чем очевидно, Джим. Настолько очевидно, что ты уже не видишь остального. Нарушение способности к общению – вот главная беда. Она изолирует человека. Нельзя вылечить больного, если он не говорит, что у него болит. Он обречен оставаться один на один со своей болью. Вот почему мы призываем людей в твоем состоянии посещать семинарские занятия в группах. Там можно поупражняться в общении и усовершенствовать речевые навыки.
      – Мне это не нужно, – отрезал я, может быть, излишне поспешно.
      – Разве я – говорил, что это тебе нужно? Ты воспринимаешь то, что ты хочешь слышать, а не то, что я говорю. Давай попробуем снова, только на этот раз слушай мои слова, а не то, что, как тебе кажется, кроется за ними. Ты вложил много сил в достижение поставленных перед тобой целей. Любое препятствие тебя раздражает – ты впадаешь в депрессию или в ярость. Я пытаюсь донести до твоего сознания, что человек, подобный тебе, должен научиться быстро отступать. Ты должен знать, как залечивать раны и продолжать делать дело. Да что говорить!
      Могу поспорить, что сейчас тебе кажется, будто ты идешь со вспоротым животом да еще тащишь за собой кишки. Именно поэтому ты обратился ко мне после стольких месяцев молчания. Я прав?
      Сразу я не ответил, потом все-таки кивнул.
      – Твоя нерешительность красноречивее любых слов, Джим. Тебе больно, ты раздражен, но тебя учили не распускать нюни – вот ты и стараешься, чтобы никто не заметил твоей боли. Но так не исцелиться, напротив – раздражение лишь усугубит боль. Хуже другое: ты даже не подозреваешь, что не одинок и ничем не отличаешься от тысяч других людей, обращающихся к нам каждую неделю, и столь же самонадеянно полагаешь, будто твоя болячка настолько неповторима, что ее надо холить и лелеять всю оставшуюся жизнь. Можно задать тебе один вопрос?
      – Какой? – спросил я со злостью.
      – Что ты этим выиграешь? – А?
      – Продолжаешь дуться? Очень глупо с твоей стороны. Я промолчал. Он обложил меня со всех сторон. Спустя несколько секунд до меня дошло, что доктор Дэвидсон прав.
      – Ладно, – выдохнул я с облегчением, почти с покорностью. – Вы убедили меня.
      Что дальше?
      – Ты слишком торопишься, Джим. Мне пришлось быть резким, чтобы заставить тебя прислушаться к моим словам. Надеюсь, ты понимаешь, что я работаю на результат?
      Я пожал плечами:
      – Да, наверное.
      – Вот это и называется настоящим состраданием: я разговариваю с личностью, а не с симптомами.
      – О! – вырвалось у меня.
      – Как видишь, чтобы вести себя неадекватно, вовсе не обязательно быть ненормальным. Все мы немного сдвинуты в ту или иную сторону. Обычно потому, что не владеем всей информацией. Иногда потому, что другому нас никто не научил. Но в большинстве случаев адекватно мы ведем себя лишь тогда, когда прислушиваемся к тому, что происходит вокруг, и реагируем на то, что мы действительно слышим, а не на то, что послышалось. Вот так человек делает себя нормальным.
      – О! – снова воскликнул я, не зная, принимать мне это или нет.
      – Я понимаю, – заметил доктор Дэвидсон. – Ты сомневаешься, можно ли согласиться с подобным определением. Это обычная реакция – поспорить и даже оказаться правым, но не надо доказывать свою правоту, Джим. Просто посмотри и постарайся понять, как это можно применить с пользой для себя в сложившихся обстоятельствах. Договорились?
      – Хорошо, – сказал я. – Попробую.
      – Отлично. Спасибо. – В голосе доктора Дэвидсона послышалось удовлетворение, словно он добился чего-то важного. – Ну а теперь позволь познакомить тебя с последней парочкой аргументов. Язык – концентрированное выражение мыслей, так?
      Я кивнул:
      – Это аргумент с бородой.
      – Кто ясно мыслит, тот ясно излагает, так?
      – Конечно.
      – Хорошо. Значит, все, что способствует усовершенствованию способностей к общению, одновременно помогает самоисцелению, причем немедленному, как ты и настаиваешь. Например, наша беседа.
      – Пока я не чувствую никакого исцеления.
      – Я не закончил, – спокойно заметил доктор Дэвидсон. В его голосе мне послышалась усмешка.
      Расцепив руки, я откинулся на спинку кресла. Что ж, мы тоже умеем играть в такие игры.
      – Конечно, но до сих пор мы занимались только разговорами. Это меня успокаивает, но все остальное в мире – поперек горла.
      – Разумеется, коль скоро ты здесь.
      – А?
      – Ты никогда не замечал, что все беседы, в которых ты участвуешь, имеют нечто общее?
      – Что именно?
      – То, почему ты здесь. Ты никогда не соглашаешься ни с кем, не так ли?
      – Это нечестный прием…
      – Разве я обещал быть честным? Но это правда, не так ли? Какой доход ты получаешь от всех этих разговоров, Джим?
      – Не понял…
      – Ты получаешь прибыль. Коммуникационный канал должен приносить прибыль, иначе ты прекратишь его питание. Знаешь, почему ненормальный вкладывает так много энергии в неверные действия? Да только потому, что они дают отдачу, которую он может распознать. Плохой доход лучше, чем никакого. Разве ты никогда не играл в рулетку? Ненормальные раздражают окружающих по той же причине – они не отходят в сторону после выигрыша. Они просто не понимают, что выиграли, и требуют продолжения игры ради проигрыша, пристают ко всем и вся, пока не добьются своего. Насколько человек ненормален, можно выяснить только одним способом – оценить, насколько ставка соответствует затеянной им игре. Ради чего ты играешь, Джим? Это и будет ответом, сумасшедший ты или нет.