«ПОЛ БАНЬЯН»

Четверо человек подхватили носилки с Дьюком и исчезли за дверью. Лиз могла идти самостоятельно. Меня поддерживали. Я двигался словно в розовом тумане. Мы прошли длинный коридор и попали в медицинский отсек. Здесь нас разлучили, засунув Лиз в одну уютную нору, а меня в другую.

Кто-то надел на мою правую руку какую-то штуковину, кто-то воткнул иглу в левую, потом с меня сняли кислородную маску и заменили большей по размеру. Я жадно присосался к ней.

— Аккуратнее, а то опять закашляетесь. Вдыхайте потихоньку. добирался до нас, как вдруг «краб» направил на него прожектора и врубил их на полную мощность. Червь, моргая, отскочил назал. «Краб» наступал, размахивая всеми своими руками, ногами и остальными причиндалами — камерами, прожекторами, какими-то приборами, — причем с самым свирепым видом. Хторр нерешительно попятился…

Ролик с визгом устремился вверх, и мы взмыли в воздух! От рывка Дьюк вскрикнул. Должно быть, ему было невероятно больно. Я задохнулся, но на кашель сил уже не оставалось. Лиз завизжала, как ребенок на русских горках. Вертушка провалилась куда-то вниз и теперь выглядела розовым оазисом света в чернильной тьме.

Черви наползали на нее. «Краб» предусмотрительно отступил перед их натиском, пристегнулся к тросу и взлетел следом за нами. Одна из тварей бросилась вдогонку, но промахнулась.

А в следующую секунду вертушка пропала из виду.

Я посмотрел вверх. Дирижабль походил на огромную дыру в ночном небе. Его огни были по-прежнему потушены. Мы возносились в зловещую пустоту. Потом прямо над нашими головами появился квадрат теплого желтого света. После двух суток, проведенных в розовом мире, он выглядел несимпатично.

Квадрат увеличился и превратился в люк. Мы пролетели через него и оказались в дирижабле — сначала корзина, потом я, потом полковник Тирелли.

Какие-то люди в комбинезонах оттащили нас от люка и принялись расстегивать ремни. Они хлопали в ладоши и что-то кричали — мелькал калейдоскоп ладоней и лиц. Я ничего не слышал и плакал.

Кто-то помог мне освободиться от сбруи и снял кислородную маску. Я лишь моргал от неожиданности: светло, шумно, толпятся люди! Все слишком яркое!

А помещение — огромное. Здесь хватит места и для вертушки, и для небольшого дансинга. Из отверстия в

Я зажмурился от боли. Глаза покрывала толстая корка слипшейся розовой пыли. Я попытался протереть их, но мою руку перехватили. Послышалось шипение аэрозоля, и я ощутил на лице влагу. Она холодила кожу и пахла лекарствами. Кто-то осторожно протирал мне кожу.

Когда я смог открыть глаза, то увидел перед собой молоденькую девушку в белом халате, озабоченно смотревшую на меня.

— Как вы себя чувствуете?

Рядом с ней стоял медицинский анализатор. На дисплее мигали огоньки — голубые, желтые, красные — все, кроме зеленого.

О-хо-хо.

Она перехватила мой взгляд.

— Не надо волноваться. Он пока не подключен. Можете говорить? Как вы себя чувствуете?

Я подавил приступ кашля — грудь буквально взрывалась — и сумел выдавить:

— В горле першит, в груди давит, тело чешется. Боль. Глаза и уши горят. Я хочу вымыться. Мне холодно. Словом, я чувствую себя прекрасно! — И улыбнулся.

Она ответила дежурной улыбкой и открыла сумку.

— Хорошо. Снимите рубашку.

— А где же доктор?

— Я — ваш доктор. Раздевайтесь.

Я закрыл рот и стянул форменную рубаху.

У девицы вырвался вздох — моя кожа покраснела и покрылась прыщами. Даже я не ожидал такого. Девушка поджала губы и задумалась.

— Что это такое?

— Я собиралась спросить у вас. — Она потрогала кожу пальцем.

— Осторожнее!

— Что, больно?

— Нет, странный вкус.

— Вкус? — Она нахмурилась. — Что вы имели в виду?

— То, что сказал. Просто… это самое подходящее слово.

— М-м, — задумалась она. — Вероятно, своеобразная тактильная реакция. Повидимому, у вас аллергия на пыль или просто чесотка. В Окленде разберутся. Я ведь просто… Здесь нет необходимого оборудования.

— Ладно, — проворчал я.

Она чем-то смазала меня — то ли лекарством, то ли своей неопытностью, а может, всем вместе. Но на сопротивление у меня не осталось сил.

— Спину тоже надо смазать, — сообщила девушка. — Снимите брюки, я хочу осмотреть ваши ноги. Да, не так уж и плохо. Просто отлично. А теперь посмотрим, что скажет мистер Силиконовый Всезнайка, хотя не думаю, что он выдаст правильный диагноз вашей пакости. Простите.

Она обклеила меня покерными фишками.

— Вам не больно?

Я помотал головой. Она прочитала надписи на экране, кивнула и выключила его, прежде чем я успел заглянуть ей через плечо. Потом осмотрела мой нос, полость рта, глаза, уши.

— Подождите минутку. Я сейчас вернусь.

Она принесла поднос, на котором стояли вакуумный инжектор, стакан с апельсиновым соком и маленькая пластиковая коробка с пригоршней капсул.

— Антибиотики и витамины, — извиняющимся тоном сказала она. — В профилактических целях. Простите, но ваш случай — для оклендских ребят.

Инжектор, прижатый к моей руке, пшикнул. Я ощутил морозную влажность — она пронизала тело и превратилась в ледяную стужу, от которой я задрожал, затрясся, Покрывшись холодным потом. Огонь в грудной клетке, в легких и в животе странным образом преобразился — он полыхал холодом. Я не мог вздохнуть. ..

Она подождала, когда пройдет приступ, и вручила мне сок и таблетки. Я послушно все проглотил.

— Что было… в вашем уколе?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответила девушка, и я был склонен ей верить. — Запейте, это очень дорогие лекарства.

Сок был свежий и сладкий. Я уже забыл, что на свете есть такие вкусные вещи. Но он, увы, лишь на мгновение притушил бушующее внутри пламя.

— Вот и хорошо, — улыбнулась девица. — Теперь вы продержитесь до Окленда. Только постарайтесь не напрягаться. Можете одеваться — с вами желает поговорить начальство.

Стараясь не встречаться со мной взглядом, она отклеила покерные фишки и сложила их кучкой. Интересно, что ее тревожило: мое состояние, реакция начальства или собственная несостоятельность? Я решился было спросить, но она уже исчезла.

Все лечение заняло не больше пяти минут. Застегнув рубашку, я недоуменно подумал, где, собственно, меня ждут? Какой-то человек с наклейкой «Пол Баньян» на комбинезоне заглянул в отсек.

— Лейтенант Маккарти? Я кивнул.

— Полковник Андерсон просит вас пройти в передний салон. Вам нужна помощь?

— Нет, я могу идти сам… кажется. — Действие лекарств явно начало сказываться: у меня появились галлюцинации. Я в буквальном смысле слышал боль в груди — она звенела. Тем не менее мне удалось встать и даже идти при помощи вестового. Мы добрались до переднего салона. Прежде чем оставить меня, он убедился, что я не вывалюсь из кресла, и предложил:

— Устраивайтесь поудобнее. Отличный совет! Я не мог и пошевелиться.

— Полковник Андерсон придет через минуту. Если захотите выпить — бар открыт.

Я отпустил его взмахом руки — хотелось спокойно умереть в одиночестве. Вестовой, похоже, с радостью оставил меня.

Салон занимал всю ширину корабля и выглядел таким же просторным, как грузовой отсек. Меня поражал чрезмерный комфорт. Какой-нибудь совет директоров спокойно мог устраивать здесь приемы. Обстановка была роскошной. Что верно, то верно: тяжелые дирижабли могут не заботиться об экономии пространства. Высокие окна темной подковой опоясывали три четверти салона. Повернувшись вместе с креслом, я наклонился вперед и уперся лбом в холодное толстое стекло. Дремлющая в груди боль окатила меня с головы до ног. На секунду я зажмурился, потом посмотрел вниз.

Бортовые огни снова горели. Прямо под салоном, должно быть, располагалась большая гирлянда носовых прожекторов — ночной склон заливало зарево. Казалось, мы плыли сквозь розовую дымку. Больше ничего не было видно.

Мои ноги ощутили едва заметную вибрацию. По-видимому, капитан Прайс включил холодные реактивные двигатели — только они могут работать в такую погоду.

В глубине салона располагался шикарный бар. Пересохшее горло требовало жидкости, но вывалиться из кресла, доползти до противоположной стены, заказать роботу-бармену напиток и потом ползти обратно было свыше моих сил. О том, чтобы дойти до бара на своих двоих, и речи не шло. Жаль, что никто не догадался усадить меня в кресло на роликах — я вмиг подкатил бы к бару.

А будь я Ти-Джеем из «Дерби», давно бы уже прогулялся до бара. «Приготовьте-ка мне крепкий „Буффало“, да полегче с соевым соусом». Однако, черт меня возьми, в таком случае мне положено загорать на борту яхты гденибудь на Багамах и разрабатывать очередной план ограбления банка, или переворота, или еще чего-нибудь…

— Лейтенант Маккарти?..

Я поднял глаза, потом перевел их выше. Плечи шириной с Огайо, сломанный нос и улыбка на красном мясистом лице. Он протянул лапу. Только через несколько секунд, сообразив, что от меня требуется, я встал и отдал честь. — Сэр! И едва не упал, позабыв, что уже приготовился к смерти.

Он тоже козырнул, скорее, отмахнулся, и снова протянул руку. Я вложил в нее ладонь и осторожно пожал. После его пожатия мне захотелось подуть на пальцы; слава богу, что он их все-таки не сломал.

— Я — Дэнни Андерсон. — Его голос отдавался эхом, как в пустом ангаре. А улыбка была широченная, как дверь. Она пропала, прежде чем я упал. Он успел подхватить меня и усадил обратно в кресло. — С вами все в порядке?

— Нет, — честно признался я, но замахал рукой, отказываясь от помощи.

Я старался восстановить дыхание. Некоторое время Андерсон внимательно наблюдал, потом схватил ближайшее кресло и, присев на краешек, терпеливо ждал, пока я, уставившись на свои ботинки, сделал шесть глубоких вдохов. Проклятье, я еще не умер. Я устало посмотрел на него.

— Хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали для моего отца. Вы спасли ему жизнь.

— Э… Мне не хотелось бы перечить старшему по званию, сэр… Особенно такому большому. — Я сделал еще вдох. — Но я не выполнил и половины того, что должен был.

— Да? Что же вы упустили?

Он вопросительно поднял кустистую бровь.

— Сэр, я сделал все, что мог. Но получилось бы еще лучше, если бы не кончилось все необходимое.

Андерсон расхохотался. Я недоуменно смотрел на него. Спохватившись, он замолчал, но улыбка осталась нг. лице. Он положил гигантскую лапищу мне на плечо.

— Я смеялся не над тобой, сынок. Полковник Тирел-ли предупреждала, что ты так скажешь. Я лишь хотел по благодарить тебя, а ты поспешил свести свои заслуги на нет. Пора с этим кончать, лейтенант.

— Э… — Я чуть было не принялся за свое, но спохватился: — Вы правы. Спасибо, сэр.

— Вот и хорошо. Разреши мне повторить: ты спас жизнь капитану Андерсону. Полковник Тирелли представляет тебя к награде.

Последние слова я услышал словно издалека.

— Спасибо, сэр… Могу я спросить, как Дьюк… капитан Андерсон?

Дэнни Андерсон замялся; ответ прозвучал неожиданно вяло:

— Похоже… гм… что он выкарабкается. Жизненные функции стабилизировались, как только мы подключили его к системе интенсивной терапии «голубого кода». — — И тихо добавил: — Он может остаться без ног.

В моей груди лопнул последний шар, воздух вышел, и я осел в кресле, не в состоянии вдохнуть. Все кончилось. Потом все же я спросил:

— Из-за красных волос, да? Я тоже ими обрастаю. Ощущение такое, будто я ими вижу. Что-то вроде меха червей, но они доставляют невыносимую боль. О черт! Я боюсь за него. Я давал ему герромицин и не знал, что еще можно сделать.

Дэнни Андерсон придвинулся поближе.

— Эй, парень! — прервал он меня. — Я же сказал, кончай с этим.

Я с трудом выдавил:

— Виноват, сэр. Это… так ужасно. Он был мне как Отец и… — Я поднял глаза на Дэнни. — Вы сами знаете Дьюка…

— Нет, — холодно ответил полковник Андерсон, — не знаю.

— Как?

— Не стоит, Маккарти. Это не ваше дело.

— О… Да, конечно, сэр. Мне… — Я замолчал. И удивился. Разумеется, про себя.

— Слушай, — сказал он. — Что было, то прошло. А что мы имеем, то имеем, нравится тебе это или нет. Так что прекрати самоедство и прими поздравления. Ваша с полковником Тирелли видеозапись, похоже, самый важный документ из всех, имеющихся в нашем распоряжении. Эти кроликособаки неповторимы!

— Они могут стать следующим шагом вторжения.

— Не спорю, лейтенант. Вы рассмотрели их лучше, чем кто-либо другой.

— Да, сэр.

— Ну а теперь вот что. Я знаю, что вы устали и измучены. И вероятно, соскучились по нормальной еде, горячей ванне и постели. Все это ждет. Но, честно говоря, нам хочется выслушать вас. Выдержите?

Я кивнул.

— Дайте мне побольше кофе и соломинку — и я ваш.

Хотя нет, зарядите им капельницу.

— Простите, но есть только чай и какао.

— Почему нет кофе? Дэнни покачал головой.

— Мы не можем позволить себе платить тридцать долларов бонами за полкило зерен.

— Опять бобовая гниль? Он кивнул.

— Конгресс закрыл границу на карантин. Осталось только то, что выращивается в теплицах. Если вы, конечно, можете позволить себе такую роскошь.

— Тогда какао. Спасибо.

— О'кей. Я собирался отвести вас в каюту, но здесь, по-видимому, удобнее. К тому же мне бы не хотелось заставлять вас двигаться. У нас есть переносной терминал и программа опроса «Хейс-6». Кроме того, мы связались с парой экотехников из Окленда, у которых тоже есть вопросы. Если устанете, остановитесь в любую минуту. В свою очередь, я готов помочь чем смогу. Устраивает?

Я кивнул.

— Отлично, Мы действительно вам благодарны. — Он легонько похлопал меня по плечу. — Еще что-нибудь?

— Мне необходимо что-то против кашля. И новая кислородная маска.

— Я прикажу врачу принести все, что потребуется.

— Спасибо, сэр.

Я ответил примерно на три четверти вопросов, прежде чем закашлялся и потерял сознание.

ОТРАВЛЕНИЕ ПЫЛЬЮ

Очнулся я в машине «Скорой помощи». На улице что-то происходило; через мегафон кто-то уговаривал людей разойтись.

Толпа не слушала. В неразборчивом многоголосье чувствовался вызов. Казалось, назревает очередной мятеж.

Я не мог понять, где нахожусь. Я лежал на спине, над головой нависал пластиковый потолок. Повернул голову — окно зашторено. С легкими явно творилось что-то неладное, все тело ныло от боли. Грудь онемела, и в то же время я чувствовал ее. Простыня была белой, воздух — красным. Отовсюду тянулись какие-то трубочки — к рукам, носу, рту. Однако я как-то умудрился слегка сдвинуть занавеску, чуть-чуть. Мы останавливались.

День был по-прежнему розовым — и воздух и небо… Вокруг толпились испуганные люди. На лужайках, на подъездных дорожках, но большинство — вокруг дверей приемного покоя. Некоторые явно ночевали здесь в ожидании помощи — усталые и равнодушные, с красными глазами и отекшими лицами. Неужто это начало последней эпидемии, которая окончательно сломит нашу волю к сопротивлению?

«Скорая» остановилась, и санитары перевалили меня, как мешок, на тележку. Кто-то в белом ухватился за рукоятки у изголовья, и носилки поехали — очень быстро — через море страдальцев. Кто-то расчищал нам путь в толпе. Я пытался рассмотреть людей. Ближе ко входу они стояли колонной по пять человек в ряд, изломанным, уставшим ждать строем. Я вроде бы разглядел мундиры военной полиции. Неужели кто-то собрался на нас напасть? Впрочем, нет, это было подразделение борьбы с массовыми беспорядками.

В больнице творился кошмар. Стоял сплошной гул — плакали дети, спорили и что-то доказывали взрослые кто-то кричал. Шум бил по ушам, каждый голос, казалось, звучал на грани безумия. Рядом раздался истериче-ский женский визг, носилки покачнулись и едва не опро-кинулись. Женщина вцепилась в них и кричала мни прямо в лицо. Мне захотелось ударить ее. Она сорвала с меня одеяло.

— Смотрите! Еще один сраный солдат! Знаем мы та-ких! У них, видите ли, право на помощь! А остальные пусть подыхают!

Ее оттащили, и носилки покатились намного быстрее, чем раньше. Потом снова остановились — начался спор.

— Я не могу ничем помочь. Сделайте ему укол, ингаляцию и отправьте отдыхать домой…

— С розовым отравлением легких третьей степени?

— Когда появятся симптомы, привезете опять…

— Мне платят не за доставку на дом. Я подрядился поставлять вам убоину, а на этой туше уже стоит штамп. У него армейская первоочередность степени «триА-плюс», и ваш главврач уже подписал акт о приемке больного.

— А он не сказал вам, куда его положить? Забиты все коридоры…

— Это ваши проблемы. Вот, читайте…

— Я не могу! Тогда придется выкинуть кого-то на улицу. —

— Это ваши проблемы.

Неожиданно надо мной склонилось женское лицо, злое и усталое.

— Откройте глаза! — потребовала она. — Двигаться можете?

Я и говорить-то не мог, только издал звук, который даже стоном назвать нельзя. Звук перешел в кашель. Изо рта полетели розовые брызги.

Похоже, я выиграл спор. Тележка покатила еще быстрее… Сознание вернулось, когда меня перекладывали на койку. Проморгавшись от слез, я повернул голову и сощурился от света.

Отдельная палата! Я попытался протестовать, но сил не хватило даже на хрип. Я протянул руку к двери, к невидимой толпе и отчаянно замахал, несмотря на взрыв боли.

Сиделка уложила меня на подушку:

— Вам нельзя волноваться. Теперь ваш долг — лежать и не двигаться.

Это была пухленькая коротышка с абсолютно незапоминающимся маленьким личиком. Ей с одинаковым успехом могло быть и тридцать, и пятьдесят лет. Она походила на чью-нибудь незамужнюю тетушку. Но руки — на Удивление сильные. Уложив меня, она приставила к моему лицу кислородную маску.

— Постарайтесь расслабиться. Я все время буду рядом. Словно сквозь пелену я наблюдал какую-то суету.

В комнате появились люди. Что-то укололо меня в руку. Я отключился и воспарил, с интересом наблюдая за своим умиранием. Меня мяли, кололи, прослушивали, просвечивали насквозь, делали провокации широкодиапазонными вакцинами Келли, ждали результатов. Потом вакуумизировали легкие — боль при этом совершенно не соответствовала зверскому названию процедуры — и положили в гелиево-кислородную палатку.

А потом меня оставили в покое. Я продолжал витать. Реакция наступила на следующее утро. Я проснулся, кажется, уже перейдя во сне границу между жизнью и смертью. Изо всех сил я пробивался назад, но меня словно засасывало в болото. Вздохнуть я не мог.

Вокруг звенели сигналы тревоги. Я пытался закричать, но из горла не вылетело ни звука. Заметавшись на постели, я понял, что опять делаю ошибку. А потом руки коснулось что-то холодное, и я почувствовал укол в грудь. Какая-то влага потекла в горло.

Я снова терял сознание и снова приходил в себя. Свет. Тьма. Свет. Тьма. Я сбился со счета.

СТАРГАЗМ

Я сидел на верхушке красного дерева, был обезьяной с красной шерстью, живущей под красным солнцем на красной планете. В красном небе плыли красные облака. Все вокруг — красное.

Мой красный мех розовел в нежных местах, и я мог созерцать всех своих предков на тысячу поколений назад. Дальше все расплывалось в мягком розовом мареве, а за ним я ощущал красное тепло границ Вселенной. От малейшего прикосновения они прогибались и тихо гудели. Мы были внутри лона, и оно обволакивало нас. Оголенными нервами я чувствовал упругость его стенок. А за ними — стенками теплого лона — я ощущал Всевышнюю. Она наслаждалась. Она пела. Для себя. Она чему-то радовалась — и мы тоже вместе с ней. Я был счастлив.

Ветви моего дерева были толстыми и клейкими. Они пронизывали мои руки, мои ноги, мои ягодицы. Я ощущал в жилах биение крови земли. Сладкий черный сок тек по артериям мира и питал нас всех. Он пульсировал оргастическими толчками, от которых становилось щекотно и хотелось смеяться.

Я сидел на верхушке дерева, внутри одного из гигантских красных цветков. Они окружали меня, их ворсинки переплелись с моей шерстью — открытые губы, нежные поцелуи, сладостные и обволакивающие. Цветки были бархатистыми и жестокими, полными сладострастного восторга. Я чувствовал, как они поглощают воздух. Слабый вздох завихрения, почти невесомое падение пуховика-я ощущал его вкус. Я ощущал собственный вкус.

Я был насекомым, которое ели, — упоительное состояние. Чувствовал его утонченный вкус своими лепестками. Вкус всего дерева от вершины до корней, до темной и жирной почвы. Ощущал вкус прохладного воздуха и щелочного дождя, воскового налета на мне, на моей коре, на моих ветвях, на моих листьях. Дерево было моей пуповиной с огромным миром, до кромки океана.

Природа замерла накануне грозы. Во мне копился взрыв. На западе висела розовая пыль, соленая на вкус. С севера тянуло сладким туманом. В превкушении я задрожал.

Земля была сладкой и жирной, полной гниения и теплой свежести. Красная поросль пробивала путь во мне, красные существа ползали по моим венам и артериям, скользили по моим корням и ветвям, по перепутанным лозам, устремляясь то вверх, то вниз.

Дерево было таким высоким! Мир внизу казался причудливой розовой картинкой, разукрашенной розовой пудрой и цветами, с прядками и завитками лесов. По кромке мира росли огромные деревья — алые и черные, оранжевые и желтые. Они тянулись до горизонта и пропадали в желтоватой дымке. Что-то ползало — рыжее и золотистое, голубое и пурпурное, черное и розовое. Сонм существ сновал повсюду.

Земля — розовая, с красными, пурпурными и черными полосами. Я находился так высоко, что мог видеть, как они скручивались спиралью, подобно зарождающемуся красному циклону. От этой потрясающей картины снова стало жарко в паху.

Мы росли, поднимаясь выше и выше. Мир пульсировал все сильнее — до боли, — но наслаждение не позволяло остановиться. Мне нравилось сидеть на дереве. Меня раскачивали волны, я видел глазами деревьев, глазами неба. Вкушал весь мир с его запахами, вкусом, цветом. Я поднялся над мандалой сущего, смеялся и пел в холодном, очень холодном воздухе.

Мандала мира, свернувшись, растворилась в темной пустоте. Вершины высоких деревьев почернели. Но те, что росли ниже, казались еще темнее. Дающие им жизнь артерии земли, сплетаясь, прочерчивали мир темными нитями.

Как высоко!

Воздух был подо мной, а Солнце — рядом. Мир остался позади. Вокруг — только небо.

Высоко над розовой пылью, дотягиваясь до звезд, оставив внизу такой яркий и красный мир, я парил и пел песню для Всевышней и ждал Ее ответа. Она была за стенкой раковины, окружавшей звезды.

Во мне нарастали звуки божественного гимна. Наконец-то! Я так долго ждал! Богиня сейчас счастлива!

Вкус звезд, далеких, невидимых. Я ощущал его. Вот одна, с ярким радиоизлучением, приторно-сладкая. Я дотронулся до нее своими языками. Все было густым, как жизнь, застывшим, как будущее, и стремилось вверх, как мое дерево. Я рвался, дрожал и устремлялся все выше… и взорвался. Мир раскололся по швам. Брызнула черная кровь Всевышней. Небо стало розовым от пыли, исполосованным языками пламени, оставлявшими яркие следы.

Я ринулся вверх, вскрикнул и облился кровью. Из сломанных ветвей, пульсируя, вытекала моя жизнь. Мир провалился в бездонную черную яму. Я умер в исступленном восторге. И родился. Одинокий. Во тьме. Мечущийся. Падающий. И наконец… заснул.