Дюк и я остались в помещении одни.
      Он выглядел изможденным и очень старым. Он опирался на локти и всматривался во вчерашний день. Rостлявые руки были сжаты, два узловатых кулака крепко притиснуты друг к другу, подпирая челюсть.
      – Э-э, Дюк…
      Он, вздрогнув, поднял глаза. При виде меня лицо застыло. – Что?
      – Э-э, у меня несколько образцов.
      Дюк мигнул. Еще мгновение он отсутствовал, потом вспомнил: – Правильно. Набор переносных клеток ты найдешь в кладовой. Знаешь. где она? Бунгало 6. Мы отошлем их в четверг. Постарайся сохранить яйца и тысяченожек живыми.
      – Мне кажется, более трудной проблемой будет убить их… – Я увидел, что он снова погрузился в себя. Перестал обо мне думать. – Э-э, Дюк?…
      Он раздраженно вернулся. Глаза были красными: – Да?
      – Э-э, Тед не говорил еще с тобой?
      – Нет, не говорил. О чем?
      – Он обещал, что поговорит. Мы думаем, что возможно – я имею в виду, что я экзобиолог…
      Дюк поднял руку: – Сократи историю. Чего ты хочешь?
      – Лабораторию, – быстро сказал я. – Тогда я смогу делать собственные наблюдения за тысяченожками, яйцами и пурпурными растениями купола.
      Он смотрел раздраженно: – Я не хочу, чтобы ты испортил образцы до того, как они попадут в Денвер! У меня хватает проблем…
      – Я не испорчу ничего!
      Дюк фыркнул.
      Я сказал: – Дюк, если ты плюешь на меня, скажи прямо.
      – Я не плюю.
      – Я тебе не верю. – Я обошел стол, уселся в кресло доктора Обама и посмотрел ему в лицо. – Что происходило здесь, Дюк? Это глупейшее расследование из всех, что я видел… – Он вопросительно поднял глаза. – Три, – ответил я, прежде, чем он успел спросить, – не считая этого. Здесь ничего не было установлено. Вообще ничего. Я допускаю, что еще нет ответов на большинство наших вопросов – но вопросов, на которые мы могли бы ответить, здесь не было. Они отставлены.
      Поэтому, извини меня за подозрительность, но что все это значит?
      Дюк покачал головой. Уставился на руки: – Тебе знать не надо.
      – Но я хочу!
      Дюк обдумал эту идею. Потом сказал тихо: – Ты делал только то, что говорил тебе Шоти. Ты выполнял приказ.
      Я засопел и процитировал: – «Я только выполнял приказ» – это не оправдание, это обвинение.
      – Кто это сказал?
      – Я только что.
      Дюк смотрел презрительно: – Не надо лозунгов, сынок. У меня полная пазуха вранья. Особенно сегодня.
      – Нам говорили это на курсе глобальной этики. И это не лозунг. Для меня это истина. Послушай. я хочу кое-что узнать.
      – Я в самом деле не хочу говорить об этом, – сказал он. – По крайней мере сегодня.
      – Я тоже, – сказал я, чувствуя, что голос начинает дрожать. – Но мне надо.
      Пусть кто-нибудь просто выслушает меня! – Горло перехватило и я испугался, что начну плакать. Все это было чепухой. Я даже не знал, о чем речь. – Я тот, кто нажал спуск, Дюк. Я несу ответственность. Ты и доктор Обама можете говорить что угодно на расследовании, но я остаюсь парнем, который это сделал.
      Похоже, он хотел что-то сказать, но сдержался: – Хорошо, расскажи, что с тобой, и покончим с этим. – Его голос звучал очень тихо.
      – Я не спал прошлой ночью. Не мог. Мне надо было с кем-то поговорить. Я хотел поговорить с тобой. Я даже встал и пошел к тебе. Дошел до твоей двери. Я почти постучал. И не стал – не знаю, почему. Да, я… я был испуган. Видишь, я не знаю, правильно ли я сделал вчера или нет. Я нуждался в некоторой… помощи. Но все, что я слышал – это голос Шоти: «Пойми это сам». Как он делал с учебниками. Поэтому я не постучал. И, кроме того, я увидел свет под дверью. И мне показалось, что я слышал голоса. И не хотел никого прерывать…
      Дюк начал говорить что-то, но я прервал его: – Нет, я хочу закончить. Потом скажешь. Я не сразу вернулся в комнату. Знаешь холм позади лагеря? Я пошел туда и посидел немного. И – я позволил себе заплакать. Вначале думал, что плачу по Шоти, но потом понял, что нет. Я плакал по себе, потому что узнал себя. И у этого нет ничего общего со смертью Шоти.
      Я чувствовал, что трясусь. Руки на столе дрожали. Я сжал их коленями. Я чувствовал себя очень маленьким и очень замерзшим. Я посмотрел на Дюка и сказал: – Я понял вот что: даже если бы Шоти не сказал мне, что делать, я все равно сделал бы это, сделал бы то же самое.
      Дюк искренне удивился: – Сделал бы?
      Я тяжело сглотнул. Было нелегко говорить. – Дюк, это единственное, что можно было сделать. Вот почему я был такой… безумный. Я действительно пытался убедить себя, что сделал это, потому что Шоти приказал мне, только понял, что нет. Не было времени думать – это просто случилось. Я даже не вспомнил, что надо делать или что мне говорили. Я просто сделал это – не думая! – Теперь я смотрел на свои колени. – Дюк, я никого не убивал прежде. Я даже не думал, что придется. Я знал, что не хотел бы это делать, а потом, вчера днем, понял, что могу это делать – и делать легко. И мне все безумнее хочется объяснить себе это. Я ищу способ сказать себе, что все правильно. Я продолжаю говорить себе, что виноваты обстоятельства, только знаю, что обстоятельства совсем не при чем.
      Это – я! А теперь – после расследования – я не могу даже расценивать это как ошибку! Это – я. Я сделал это. И никто другой. И мне придется отныне жить с этим знанием – что я могу убивать людей. – Я добавил: – Это действительно не то, что я хотел бы узнать.
      Дюк помолчал, изучая меня. Я в упор смотрел на него. Его лицо было костистым и иссохшим, кожа побурела от солнца и сморщилась. Глаза были острыми и вновь живыми и упирались прямо в мои. Я твердо выдержал взгляд.
      Он резко сказал: – Хорошо, ты получишь лабораторию.
      – Э-э, благодарю!
      – Да, посмотрим, что будет через неделю. Где ты хочешь устроить этот зоопарк?
      – В новой бане.
      Дюк остро глядел на меня: – Почему?
      – Это очевидно. Единственное подходящее здание в лагере. Бетонные стены и очень высокие маленькие окошки. Ничего не сможет убежать. По крайней мере, легко. Оно никем не используется, потому что водопровод не доделан; мы смогли бы установить портативные нагреватели и сделать внутри все, что нужно.
      Дюк кивнул: – Я выбрал бы так же. Еще и потому, что она на приличном безопасном расстоянии от лагеря. Тебе надо очистить ее от хлама. Скажи Ларри, что тебе нужно из специального оборудования или если надо что-нибудь построить. Он найдет людей в помощь.
      – Да, сэр – и спасибо.
      Он поднял руку, жестом попросив помолчать: – Джим?
      – Сэр?
      – Это не вечеринка. Добейся результатов. Образцы обошлись страшно дорого. – Когда он смотрел на меня, глаза были ярче, чем до сих пор. Он выглядел встревоженным.
      – Знаю, – сказал я. Говорить было очень тяжело. – Я… я попытаюсь.
      Я быстро ушел.

      Часом позже я начал очищать баню. У Теда на лице было кислое выражение. Я объяснил, что хочу сделать, и он возился внутри, но без обычных остроумных ответов, каламбуров, острот и безапелляционных высказываний. Обычно Тед излучал чувство собственной важности, словно пришел прямо с какой-то значительной встречи. Он всегда стремился узнать, во что вовлечены другие. Но этим утром он казался понесшим кару, словно его поймали за подсматриванием в замочную скважину.
      Через некоторое время Ларри, Карл и Хенк присоединились к нам и работа пошла заметно быстрее. Вообще, они говорили мало. Смерть Шоти проделала дыру в наших жизнях и болело слишком сильно, чтобы говорить о ней.
      Сделать надо было много. Полдня заняло только выбросить хлам и всякую рухлядь, хранившуюся в бетонном бункере, а остаток дня – сделать место тысяченожкоупорным. Отверстия следовало закрыть сеткой, а окна запечатать наглухо; нам пришлось также укрепить двери – внутренние обили проволочной сеткой, а на полу устроили металлические порожки точно по высоте.
      Последний штрих был нанесен Тедом: ярко раскрашенное объявление, составленное в не совсем обычных выражениях.
      Дом Бенедикта Арнольда для Своенравных Червей.
      Нарушители будут съедены!!
      Не допускаются жуки, вши, змеи, улитки жабы, пауки, крысы, воблы, ящерицы, тролли, орки, гули, политики, пожизненники, адвокаты, Новые Христиане, Откровенники и другие невкусные формы жизни. Да-да, это относится именно к вам!
      Визиты только во время кормления.
      Пожалуйста, уходя, пересчитайте пальцы.
      Тед Джексон,
      Джим Маккарти, – владельцы.
      Внутри баня делилась на две комнаты. Одна планировалась как душевая, другая – как раздевалка. Мы решили использовать раздевалку для тысяченожек, а душевую – для яиц, и если выбрали что-то, чтобы устроить в крытой кафелем комнате за двумя солидными дверьми, то именно яйца, из-за представлявшей ими потенциальной опасности. Сбежавшая тысяченожка была бы гораздо менее серьезной заботой, чем сбежавший кторр.
      Мы установили по два больших рабочих стола в каждой комнате, подсоединили электрическое освещение и обогреватели, построили специальный инкубатор для яиц и большую клетку из металла и стекла для тысяченожек. Сержант Келли была счастлива – ей вернули большой холл; мы тоже – у нас была лаборатория.
      К вечеру мы получили первые результаты. Мы определили, что тысяченожки всеядны в такой степени, которая делает всех других всеядных привередами. Главным образом они предпочитали корни, клубни, ростки, стебли, цветки, траву, листья, кору, ветви, завязи, плоды, зерно, орехи, ягоды, лишайники, мхи, папоротники, грибы и водоросли; им также нравились насекомые, лягушки, мыши, жуки, вши, змеи, жабы, пауки, крысы, воблы, ящерицы, белки, птицы, кролики, цыплята и любая другая форма мяса, которую мы ставили перед ними. Если ничто из перечисленного не было доступно, они ели все, что под руками. Это включало сахар-сырец, ореховое масло, старые газеты, кожаную обувь, резиновые подметки, деревянные карандаши, баночные сардины, картонные коробки, старые носки, целлюлозную фотопленку и вообще все, что хотя бы отдаленно относилось к органике. Они ели даже продукты извержения других организмов. Они не ели лишь собственный помет, густую маслянистую пасту – одно из немногих исключений.
      Через три дня Тед начал смотреть слегка ошарашенно: – Я начинаю сомневаться, существует ли что-нибудь, что они не едят. – Он держал один конец красящей ленты от принтера и наблюдал, как другой исчезает в пасти тысяченожки.
      Я сказал: – Их желудок, должно быть, химически эквивалентен кислородному горну; похоже, нет ничего, чтобы устояло перед ним.
      – Все эти зубы на переднем конце, вероятно, для чего-то нужны, – показал Тед.
      – Конечно, – согласился я. – Они размалывают еду на подходящие кусочки, в частности, достаточно малые, чтобы раствориться – но для того, чтобы использовать эту пищу, желудок продуцирует энзимы, разбивающие сложные молекулы на меньшие, удобоваримые. Я хотел бы знать, какой вид энзимов может одновременно работать с такими вещами как обрезки ногтей, щетина зубных щеток, брезентовые рюкзаки и старые видеодиски. И я хотел бы знать, какой вид желудков может продуцировать такие кислоты регулярно, без саморазрушения во время этого процесса.
      Тед смотрел на меня, подняв одну бровь: – Разрежешь одну и поищешь?
      Я покачал головой: – Я пытался. Их почти невозможно убить. Хлороформ едва замедляет их. Все, что я хотел сделать – это усыпить одну на время, чтобы я мог исследовать ее поближе и взять несколько срезов и соскобов – но не повезло.
      Вату с хлороформом они просто едят.
      Тед наклонился вперед, положил локти на стол, а лицо на руки. Он вглядывался в клетку с тысяченожками со скучающим, почти утомленным выражением. Он слишком устал, даже для того, чтобы шутить. Лучшее, что он смог произвести, был сарказм. Он сказал: – Не знаю. Может, у них всех гипогликемия…
      Я повернулся посмотреть на него: – Неплохо…
      – Что?
      – То, что ты сейчас сказал.
      – То есть?
      – О сахаре в крови. Наверное, что-то держит сахар в их крови на постоянно низком уровне, поэтому они все время голодны. Мы еще можем сделать из тебя ученого!
      Он даже не взглянул, просто проворчал: – Не надо оскорблений.
      Я не обеспокоился ответом. Я продолжал обдумывать его импровизированное предположение: – Два вопроса. Как? И почему? В чем причина? Какова польза для выживания?
      – Ну, – сказал он гадательно, – это топливо. Для роста?
      – Да… и тогда это приводит к другим вопросам. Каков их возраст? И насколько большими они вырастают? И сохраняется ли их аппетит? И каков их полный размер?
      – Я сел на краешек стола, глядя на стеклянную стенку клетки тысяченожек. Начал грызть кончик карандаша. – Слишком много вопросов… – Снующие тысяченожки передразнивали мой способ питания. Я сложил руки на груди: – А что если мы не задаем правильных вопросов? Я имею в виду что-нибудь столь простое и очевидное, что мы его не замечаем?
      – Хм, – сказал Тед, потом: – Может, они не получают правильного питания, поэтому остаются такими голодными…
      – Хей!
      Тед поднял глаза: – Что?
      Я набросился на идею. – Попробуем: может быть, они декстро-, а мы – лево-; они сделаны из право-закрученной ДНК! И им нужны право-закрученные протеины для выживания! А у нас – лево-закрученный мир!
      – Умм, – сказал Тед. Он поскреб нос и обдумал идею: – Да и нет. Может быть. У меня сложности с право-лево-закрученной идеей. Не думаю, что это возможно. Это, конечно, неправдоподобно.
      – Черви сами неправдоподобны, – настаивал я.
      Он снова поскреб нос: – Мне кажется, тот факт, что они безопасно могут есть любую земную органику, не падая немедленно с пеной у рта в смертельных конвульсиях, есть очень хороший признак, что наши биологические основы чертовски близки. На найдя лучшего, я бы сказал – почти родственны.
      Еще одна идея пробилась к поверхности: – Хорошо, тогда попробуем другой путь.
      Земля не является их родной планетой, поэтому, может быть, им нужно есть пропасть различных вещей, чтобы получить все, что требует их дневной рацион. Я имею в виду, что их метаболизм должен отличаться, потому что он развивался для отличного набора условий, поэтому они неспособны найти наилучшее применение земной еде – это понятно? – и должны увеличивать свой паек просто, чтобы выжить.
      – Угу, но посмотри, если это справедливо для тысяченожек, то должно быть справедливо и для червей. Они могут стать еще прожорливее, чем сейчас. Они будут жрать все в пределах досягаемости.
      – Хорошо, а дальше?
      Он пожал плечами: – Кто знает, что нормально для червей?
      – Другой червь?, – предположил я.
      – М-м, – сказал он. И добавил: -… если исключить, что нормальных червей вообще нет на этой планете.
      – Э?, – я резко оглянулся на него.
      – Я пошутил, – сказал он.
      – Нет, скажи еще раз!
      – На этой планете нет нормальных червей.
      – Что ты под этим понимаешь?
      Он пожал плечами: – Не знаю, просто это выглядит… очевидным. Ты понимаешь? Я имею в виду, что мы не знаем, на что похожи черви в их собственной экологии, мы знаем их только в нашей – и даже не представляем, откуда они здесь взялись.
      Поэтому, если есть что-нибудь – все равно что – что делает их или их поведение атипичными, то мы этого не знаем, не так ли? И на этой планете не может быть других червей, потому что на них должны воздействовать те же самые эффекты.
      – Замечательно!, – сказал я. – Так и есть, удивляюсь, как до сих пор никто не догадался.
      – О, я уверен, что догадались…
      – Но я могу сделать упор на эту часть ответа. Мы имеем дело с безумными кторрами! Мне нравится и другая твоя идея: о чем-то, держащим уровень сахара в их крови постоянно низким. Я просто хотел бы иметь хорошее биологическое подтверждение. – Я занес идею в записную книжечку. – Это соответствует еще одному факту. Вот, посмотри… – Я начал рыться в хаосе на столе и нашел папку с пометкой UGH. Вытащил пачку цветных снимков 8х10 и протянул ему. Он встал, чтобы дотянуться. Наклонился над столом и начал просматривать.
      – Когда ты их получил?
      – Сегодня утром, когда ты был за терминалом. Я нашел, наконец, хорошие объективы. Взгляни на устройство их ртов.
      Он поморщился. – Похоже на пасти червей.
      Я пожал плечами: – Сходные эволюционные линии, мне кажется. Что еще ты видишь?
      – Зубы похожи на маленькие ножи.
      – Ты заметил? Зубы наклонены внутрь. Вот, смотри – сравни эти два снимка, где она ест сигарету. Когда рот открыт максимально широко, зубы стоят прямо и даже немного наружу, но когда рот закрывается, они сгибаются назад. Вот, видишь, как они работают? Раз тысяченожка откусила что-нибудь, зубы не только отрубают кусок, они толкают его в глотку. Тысяченожка не может остановиться есть – до тех пор, пока объект не закончен – потому что она не может отпустить. Каждый раз, когда она открывает рот, то автоматически делает еще один укус; каждый раз, когда закрывает – она толкает кусок в горло. Вот почему ее зубы должны молоть, рубить и резать – иначе она подавится насмерть.
      – Ну, в этом я сомневаюсь, – сказал он. – Не думаю, что они способны подавиться. С подобно устроенным ртом, у них не может быть механизма глотания, который так легко мог бы убить их. Это было бы саморазрушением. Мне кажется, устройство зубов таково, что они способны крепко схватить жертву и, за неимением лучшего, отхватить хороший кусок ее – как от Луиса?
      – У вас оригинальный взгляд на вещи, профессор – но я наблюдал, как она ест сигару, и именно так она использует свои зубы.
      – Но, Джимбо – это же не имеет смысла. Что случится с маленьким ублюдком, который уперся в дерево?
      – Он съест или умрет, – предположил я. – Вспомни, что ты учил в школе: Мать Природа плюет на слабаков.
      – Хм, – сказал Тед, покачав головой. Он продолжал рассматривать фотографии. – Как ты снял эту? – Он уставился в широко открытый рот одной из тысяченожек.
      – Какую? А, эту. Сквозь стекло. Вот частичка грязи на нем, она пыталась его прокусить. Из-за грязи фокусировка не очень хороша, но это единственный способ, каким я смог заглянуть ей в рот. Они быстро поняли, что не могут пройти сквозь стекло и прекратили делать выпад, когда я подносил к нему палец. Вот откуда грязь. Смотри, вот эта четче – я снял до того, как она поцарапала стекло.
      Тед рассмотрел пристальнее: – Дай-ка мне лупу. Вот, смотри – что ты об этом скажешь?
      – Эй! Я не замечал этого прежде – второй ряд зубов!
      – М-м-м, – сказал Тед. – Удивляюсь, как она не откусывает язык.
      – Это моляры!, – сказал я. – Видишь? Они не такие острые. Первый ряд – для откусывания, эти – для размалывания. И погляди – не видишь что-нибудь еще дальше?
      – Э-э, я не уверен. Глубже – страшно темно.
      – Мы можем оцифровать и компьютером улучшить разрешение, но не похоже ли это на третий ряд?
      – Не могу сказать. Может быть.
      Я глянул на него. – Тед, может, у этой штуки все зубы и зубы вниз по горлу.
      Поэтому они могут есть так много и такие разные вещи. К тому времени, когда еда достигнет желудка, она превращается в пульпу. Им все еще нужны сильные желудочные кислоты, но теперь еда имеет гораздо большую площадь поверхности, предоставленную действию энзимов.
      – Что ж, это делает их несколько более… достоверными. – Тед улыбнулся. – Мне кажется, очень трудно доверять любому виду существа, которое ест теннисные тапочки, обои и бейсбольные мячи, не говоря о сиденьях велосипедов, подкладке пальто и кофе сержанта Келли.
      – Тед, остановись! Пожалуйста.
      – Ну, хорошо – они не будут пить этот кофе. Наверное, именно его используют кторры в ограде корраля, чтобы отпугнуть их – кофе сержанта Келли.
      – О, нет, – сказал я. – Я не говорил тебе?
      Он поднял глаза. – Что?
      – Ты должен догадаться. Какая единственная вещь, которую тысяченожки не хотят есть – единственная органическая вещь.
      Он открыл рот. И закрыл его.
      – Правильно, – сказал я. – Использованная еда. Ни одно существо не может жить в собственных экскрементах – ведь это те вещи, которые их метаболизм не может использовать. И именно это черви кладут между двойных стен корраля. Как только тысяченожки чувствуют это, они уходят.
      – Подожди минутку, парень – ты рассказываешь мне, что черви бродят вокруг, собирая помет тысяченожек для изоляции забора?
      – Совсем нет. Я не говорил ничего об отбросах тысяченожек. Я просто сказал, что это были отбросы, – он открыл рот, чтобы вмешаться, но я не позволил, – и это вообще не земные отбросы. Вспомни, как мы удивлялись, что нигде не находим помета червей? Вот почему. Очевидно черви используют его, чтобы удерживать своих «цыплят» от побега. Черви и тысяченожки должны быть достаточно сходны, чтобы в этом не было никакой разницы. Что не может использовать червь, не может и тысяченожка. Протестировав помет из загона и помет тысяченожек, мы получим массу сходства. Большинство различий зависит от диеты, хотя некоторые особые энзимы не совпадают. Если бы у меня было помощнее оборудование, я установил бы более тонкие различия.
      Внезапно выражение Теда стало задумчивым: – Ты записал что-нибудь?
      – Сделал несколько заметок. А что?
      – Я слышал, как Дюк говорил доктору Обама о тебе – о нас. Он хочет, чтобы Оби послала нас в Денвер.
      – Что?
      Тед повторил: – Дюк хочет, чтобы Оби послала нас в Денвер. В четверг с образцами.
      Я покачал головой: – Это бессмысленно. Почему Дюк должен делать нам одолжение?
      Тед присел на краешек стола. Три тысяченожки смотрели на него. Внимательными черными глазами. Мне хотелось, чтобы сетка их клетки была достаточно крепкой.
      Тед сказал: – Дюк не делает нам никаких одолжений. Он делает это для себя. Мы не принадлежим к его команде, а он не хочет быть нянькой. И после того, что случилось с Шоти – ну, ты понимаешь.
      Я снова сел. Я чувствовал себя преданным: – Я думал… мне казалось… – Я замолк и попытался вспомнить.
      – Что? – спросил Тед.
      Я поднял руку: – Погоди секунду. Я пытаюсь вспомнить, что сказал Дюк. – Я покачал головой. – Угу, он не сказал ничего. Об этом – ничего. Мне показалось, что я слышал…, – я осекся.
      – Слышал что?
      – Не знаю. – Я был расстроен. – Я просто думал, что мы стали частью команды Специальных Сил.
      Тед слез со стола, пододвинул кресло и уселся напротив: – Джим, парень, иногда ты страшно тупой. Послушай сейчас дядю Теда. Знаешь, откуда взялись эти команды Специальных Сил? Наверное, нет. Они являются – или были – совершенно секретными, натренированными до скрипа частями. Столь секретными, что даже наши собственные разведагенства не знали, что они существуют. Они созданы после Московского договора. Да, незаконно, знаю, и, кстати, ты на прошлой неделе использовал огнемет, помнишь? Он спас тебе жизнь. Предположи, для чего нужны Специальные Силы – и множество других невинно выглядящих институтов. Ты слишком крепко спал на истории, Джим, или не понимаешь. Как бы то ни было, дело в том, что эти люди жили вместе и тренировались вместе годами. И все они – эксперты в области оружия. Ты когда-нибудь видел сержанта Келли на полигоне?
      – Что? Но…
      – А надо бы, а может, и не надо. Ты слишком жалуешься на ее кофе. Эти люди думают и действуют, как семья. Знаешь, во что это превращает нас? Просто в парочку местных вахлаков. Мы аутсайдеры – и нет ничего, что могло бы это изменить. Как ты думаешь, почему Дюк дал нам лабораторию – практически выпихнул нас сюда? Потому что он хочет извиниться за то, что посылает нас паковаться.
      Вот так-то. У него будет возможность сказать, что мы слишком ценны как ученые, чтобы рисковать нами здесь в поле.
      – О, – сказал я. – А мне как раз начало здесь нравиться.
      – Больше, чем в Денвере?, – спросил Тед.
      – Я никогда не был в Денвере.
      – Поверь мне: ты полюбишь его. Он просто похож на цивилизацию. Джим, ты на самом деле хочешь остаться здесь, где ставки семь к одному, что ты кончишь в кастрюле кторров? Или ты этого не знаешь?
      Я ответил не сразу. По крайней мере я понял, почему Тед так хорошо сотрудничал в последние несколько дней. Я чувствовал, словно из-под меня выдергивают ковер.
      Я посмотрел на Теда. Он уставился мне в лицо, ожидая реакции.
      – Черт, – сказал я. – Хотел бы я, чтобы ты не всегда был таким… убедительным.
      Он пожал плечами: – Ну и что? Ты еще поблагодаришь меня в Денвере.
      – Знаю. Это и раздражает больше всего!

      Четверговый чоппер отложили до субботы, так что у нас было в запасе четыре дня – если мы уезжали. Они все еще не объявили нам. Тед сказал, что таковы армейские порядки. Если они объявят, мы будем только беспокоиться. А так нам беспокоиться не о чем.
      Я тем не менее тревожился – и старался получше использовать время.
      Я снял видеокамеру со шлема и установил ее перед клеткой тысяченожек. Оцифровал картинку и скормил одному из компьютеров и получил монитор активности.
      Программа считала число пикселов, изменившихся за секунду, записывала величину изменений, время и температуру. Когда она собрала информацию, то вычислила тренды корреляций, превратила их в кривые и сделала доступными на дисплее в постоянно обновляемых графиках.
      Жукам не нравилась жара. Температура выше двадцати пяти градусов Цельсия вводила их в летаргию, а при более чем тридцать пять градусов они совсем отказывались двигаться. Вообще, они, похоже, предпочитали окрестности десяти градусов, хотя оставались активными даже при температуре замерзания. Ниже нее они сворачивались.
      Я повторял опыты в различных условиях освещения. Баня была оснащена двумя голыми платами по 1200 люмен; когда я заменил их на внешние лампы для гидро– и аэропоники, круглосуточно работающие на разных температурах, тысяченожки свернулись, защищая себя. Ясно, что им не нравился яркий свет.
      Но я желал измерить их уровень активности в полном диапазоне условий освещения, начертив кривые для всего интервала от кромешной тьмы до яркого солнечного света – и также для полного диапазона температур.
      Мы заимствовали кондиционер из кабинета доктора Обама – даже не попытались взять один из большого холла – а Ларри где-то нашел нам запасной нагреватель. С ними я был способен получить большую часть нужных тестовых температур. Я переписал программу, подключив свет к реостату с фотодиодом для измерения освещенности, и связал все с компьютером.
      В результате получилась двумерная база данных, демонстрирующая реакции тысяченожек на разнообразное окружение.
      Но это было неубедительно. Жукам нравились низкие температуры и тусклый свет.
      Они выдерживали высокие температуры. Им не нравился яркий свет при любой температуре. В этом не было смысла. Это было слишком просто. Они происходили с темной планеты? Данных было недостаточно.
      Поэтому я повторил всю серию тестов еще дюжину раз, но теперь со светом, каждый раз другого цвета.
      Это дало мне трехмерный график – и теперь я был в девять раз увереннее, что не должен верить результатам. На нижнем конце спектра было странная аномалия. Я знал, что она о чем-то говорит, но оказался в еще большем замешательстве.
      Я сидел перед терминалом, развалясь в кресле, с руками на груди, уставившись в экран и ожидая, когда вдохновение снизойдет на меня, когда ввалился Тед: – Окей, Джимми-бой! Складывай свои комиксы! Время отправляться.
      Я даже не повернулся: – Потом. Не сейчас…
      Он схватился за спинку кресла и отвернул меня от терминала: – Пошли, Оби хочет видеть нас.
      – Зачем?
      – Эй? Ты забыл? Денвер, помнишь? Такой большой город в Колорадо, рядом с горой.
      – А, да, – сказал я. – Я не могу ехать.
      – Что?
      – Я не доделал. – Я наклонился к терминалу и тронул клавишу. Экран начал перелистывать страницы моего отчета и сотни разных трехмерных графиков. Были и перекрестные ссылки. Я показал: – Взгляни на эту кривую активности, Тед! В ней нет смысла. Жуки, похоже, должны быть ночными – но рисунок их поведения при вариациях света и температуры говорит, что нет. И посмотри, как график заостряется на спектральных тестах – что это значит?
      Тед поставил меня на ноги: – Это значит – прими мои поздравления. – Он с усердием потряс мою руку. – Ты просто заслужил билет в Денвер!
      – Но работа не кончена!
      – И так достаточно хороша! Ты не сможешь объяснить все! В Денвере есть настоящие мозги. Они только раз глянут на то, что ты сделал, и у них уже сразу готов ответ. Наверное, ты будешь приятной сноской в чьем-нибудь отчете. – Он положил руку в центр моей спины и толкнул. – А теперь, пошли! Чоппер уже в пути – да, на день раньше. Ларри принес паковочные сетки. Кстати, ты записал данные на дискеты? Вот, возьми их. Теперь, пошли! – Мы оказались за дверью прежде, чем у меня появился шанс отпихнуть его.
      Мы ввалилсь в кабинет доктора Обама, словно после панического бегства. Оба пылали и тяжело дышали. Доктор Обама едва глянула, когда Тед выполнил четкое приветствие. Я осознал это и торопливо последовал за ним, только не так четко.
      Доктор Обама почти улыбнулась. Она сказала: – Я вижу, вы знаете. – Она передала нам два конверта. – Что ж, перейдем к официальной части – здесь ваши приказы.
      Мы прочли их вместе. Я кончил первым и поднял глаза: – Спасибо, мэм. – А потом добавил: – Мне кажется…
      Она кивнула: – Вы правы. Я не делаю вам одолжения. Денвер не будет для вас более приятным, но вы поймете это сами. Вам обоим следует быть по-настоящему бдительными.
      – Мэм?, – пробормотал я.
      – Я имею в виду – не надо расслабляться, вы станете участвовать в гораздо большей игре. Есть нечто похуже, чем быть съеденным. – Она казалась печальной.
      – Предполагается, что я должна пожелать вам удачи и сказать, что горжусь вами.
      Но не стану. Я не горда вами, и вы нуждаетесь в гораздо большем, чем просто удача.