Не беспокоить – под угрозой немедленной болезненной смерти. Или, может быть, хуже. Когда он писал, было похоже на жизнь с привидением. Вы слышали звуки, знали, что кто-то есть с вами в доме, но никогда не видели его. А если случайно видели, было похоже на встречу с иностранцем в гостиной. Он бормотал приветствие, но оставался со взглядом, удаленным не миллион световых лет.
Я не знаю, как мама научилась жить с ним, но она научилась. Каким-то образом.
Папа вставал еще до семи, сам готовил завтрак, а потом исчезал на весь день, выходя из кабинета, только чтобы схватить что-нибудь из холодильника. Мама взяла за правило оставлять для него тарелки с едой, так что ему надо было только схватить тарелку с вилкой, и он снова исчезал к своим штудиям. Обычно мы не видели его до полуночи. Это могло продолжаться неделями.
Но мы всегда знали, когда он достигал половины пути: он брал трехдневный отпуск для перезарядки своих батарей. Но он делал перерыв не для нас, он брал его для себя. Он вел нас в ресторан и на шоу, или на пару дней мы уезжали в парк развлечений, но всегда чувствовалось напряжение. Мэгги и я не знали, как на него реагировать, потому что много дней ходили мимо его кабинета на цыпочках.
Внезапно он больше не был монстром, он хотел быть нашим другом, но мы не знали, что значит быть его другом. У него никогда не было времени дать нам шанс научиться.
Долгое время я ревновал к его компьютеру, но потом научился выживать без реального папы, а потом это стало неважно. Очень скоро самым тяжелым стало, когда он пытался наверстать потерянное время. Нам всем было так не по себе и всегда наступало облегчение, когда он наконец протягивал руки и говорил:
«Ну, мне, наверное, лучше вернуться к работе. Кому-то надо оплачивать счета за все.» У мамы, конечно, была своя работа, но она была в состоянии выключить терминал и уйти, не оборачиваясь. Папа никогда не мог – если ему надо было решить проблему, он глодал ее, как щенок воловью кость. Позднее, когда я стал старше, я обрел способность оценить элегантность работы папы. В его программы не только было приятно играть, они были так красиво структурированы, что было радостно их читать. Но не имело значения, как я уважал продукты его труда, я все еще обижался на то, что так много его эмоциональной энергии ушло в его творения, оставив так мало для меня. Для семьи.
Когда папа, наконец, завершал программу, он был полностью выработан. Он не мог и близко подойти к машине целые… я не знаю, мне казалось – месяцами. Он даже не мог играть в игры других авторов. Наставали времена почти окей, потому что он пытался приложить усилия, чтобы научиться, как снова стать реальным человеческим существом – настоящим отцом. Но потом мы научились различать признаки, потому что в действительности он не мог это сделать. Как только подходил слишком близко, он чувствовал это и снова отступал. Внезапно – в неподходящий момент – ему приходила новая идея и он снова уходил.
Поэтому у Мэгги и меня, ну, я не знаю насчет Мэгги, но мне казалось, что она чувствует так же, была дыра в жизни и нам надо было либо искать что-нибудь еще, чтобы ее заполнить, либо научиться жить с этим. В основном именно это я и делал – жил с пустотой, потому что не знал, что семья не должна быть такой. Мэгги – ну, она нашла собственный ответ. Мы не были настолько близки.
Во всяком случае так было перед чумой. Когда мы поднялись в хижину, что-то в папе изменилось, не улучшилось, просто стало другим. Вначале я не обратил внимания, потому что у меня не было достаточно опыта с ним, чтобы понять, но когда я заметил, то не знал, что делать. Кажется, это испугало меня. Словно после всего, я не знал, кто же он.
Несколько раз в неделю он и я делали обход наших тайных датчиков: никто не мог появиться в радиусе мили от хижины, чтобы мы не узнали об этом, даже олень.
Люди никогда не подходили к нам близко, и система давала нам свежее мясо. Я научился свежевать тушу и подвешивать ее. Вначале папа и я в основном были сами по себе, но понемногу он начал общаться со мной. Словно я стал настоящей личностью. Словно он просто ждал, пока я вырасту.
Это приводило меня в замешательство. Я имею в виду… черт, как можно ждать, что кто-то внезапно станет настоящим сыном, когда двадцать лет на него не обращали внимания?
И еще, даже когда я негодовал на проклятую самонадеянность этого человека, я все еще хотел, чтобы он наконец стал мне отцом. Поэтому пока я перестал ненавидеть его и начал обнаруживать, какой интересной личностью он был на самом деле. Я и не знал, что некоторые из его вещей он сделал, когда был в моем возрасте, и знаете, он однажды встретился с Нейлом Армстронгом!
Мне кажется, тогда папа и я наконец узнали друг друга. Я знаю – звучит немного странно, но эти дни в хижине были наверное счастливейшими днями в моей жизни.
Это был отпуск из реальности и на небольшое время мы стали настоящей семьей.
Это было славно. На некоторое время…
Выждав, доктор Дэвидсон сказал: – Продолжай, Джим.
– Что?
– Что произошло?
Я пожал плечами: – Мы спустились с гор слишком рано. И попали под последнюю волну чумы. Мальчики умерли. И… э-э, папа себе не простил. Сестра никогда не простила ему. А мать…, ну, она не прекращала жалеть его, потому что знала, в каком личном аду он живет. Мне кажется, он не смог принять это.
– Джим…
– Что?
– Ты не сказал, что ты чувствовал.
– Нет, сказал. Я сказал, что любил его.
– Что ты чувствовал, когда сошли с гор слишком рано?
– Э-э… это была ошибка, но она была искренней. Я имею в виду, любой мог бы…
Я имею в виду, это не было его виной…
– Джим, – сказал доктор Дэвидсон очень тихо, – ты не искренен со мной.
Я отдернул руки от ручек кресла…
– Да, – подтвердил он. – В кресле есть датчики, но я узнал, что ты лжешь, не от них. Я различаю напряжение в твоем голосе.
Внезапно я почувствовал волнение – и гнев. Я вскочил…
– Что ты чувствовал, Джим?
– Ничего, что вас касается! Я устал от людей, говорящих мне, кто я есть и кем я должен быть. Я устал от людей, лгущих мне! Все лгут. Обама лжет. Дюк лжет.
Теперь вы лжете, могу поспорить! Я устал от этого, устал, что меня используют и мной манипулируют. Это не честно! И не было честно, когда этим занимался отец!
– Слова лились теперь беспорядочно. Я знал, что говорю лишнее, но не мог остановиться, я даже не понимал, зачем я это делаю. – Он вообще не слушал меня!
Я хотел подольше остаться в горах! Мы там были счастливы! – Слова застряли у меня в горле и я подавился. И начал кашлять.
После вежливой паузы доктор Дэвидсон сказал: – На столе есть вода.
Я подошел и налил стакан. Выпил, налил еще и ополовинил тоже. В горле все еще было сухо. Я забрал стакан с собой в кресло и снова сел. Я пытался удержаться на краешке, но кресло не было сконструировано для этого и пришлось откинуться на спинку.
– Ты сказал, что был счастлив в горах, – продолжил доктор Дэвидсон.
– Да, – признался я, довольный, что с этим покончено. – Был. Я больше не конкурировал с компьютером. Мы занимались жизнью. Выживанием. Я имею в виду, это не было легко: нам надо было рубить дрова и делать массу приспособлений для солнечных батарей, и мы были заняты тем, что делали – и друг другом. Мы обсуждали друг с другом то, что нам следует сделать. Мы делились опытом. Мы сотрудничали. О, бывали схватки, масса споров, особенно вначале, но мы, наконец, стали семьей. И было нечестным прекратить это. Мы могли бы остаться там дольше. Я хотел бы оставаться там до сих пор…
– Так что мальчики вообще не при чем?, – спросил доктор Дэвидсон.
– Нет, – признался я. – Для меня, нет. Это было… Я боялся, что потеряю его снова.
– Так что ты гневался на отца?
– Да, кажется так. Да, гневался.
– Ты говорил ему, что ты чувствуешь?
– Нет, никогда. Я имею в виду, не было никакого обсуждения. Он решил, и это было все. О, я устал – оказывается я говорил. Я сказал, что мы не должны еще спускаться, но он возразил, что надо. Я не хотел, но не мог его переспорить, поэтому и не стал. Я просто понял, что у него своя дорога, поэтому начал снова возводить стены. Знаете, я позволил им упасть на время, но теперь он составлял планы возвращения и мне надо было снова защищать себя… – Я остановился отхлебнуть глоток воды.
– Он обратил внимание? Он заметил изменение в твоем поведении?
– Не вижу, как он мог пропустить это. Некоторое время я был настоящей сволочью.
– Понимаю.
Наступила тишина. Пока до меня не дошло. Это был не только гнев Мэгги. Или жалость мамы. Это был и я. Моя обида. Именно это он пытался сказать мне в тот последний день на вокзале? Я тоже заставил его уехать?
– О чем ты сейчас думаешь?
– Ни о чем, – сказал я. – Просто хочу знать, на кого я должен был гневаться. На папу? Или на себя? Он был там, где я в нем нуждался. Но меня не было там, где он нуждался во мне. Я бросил его, потому что… потому что… – Лицу стало жарко. Признать это было тяжелее всего. Я чувствовал комок в горле. -… я думал, он снова начинает не подпускать меня и я хотел не подпускать его первым: показать ему, на что похоже это чувство, показать, что он не может так меня дергать! Я имею в виду, что любой другой может, но не мой папа! Это было не честно! – Я снова начал кашлять, в глазах плыло. Я потер их ладонями, поняв, что начинаю плакать, потом сломался и разревелся, как ребенок.
Доктор Дэвидсон терпеливо ждал. Наконец, он спросил: – Ты в порядке?
– Нет, – сказал я, но был в порядке. Я чувствовал облегчение тем, что наконец высказал это вслух. Словно освободился от большого давления, о котором не знал, пока не дал ему словесную форму. – Да, – сказал я, – я в полном порядке. Ну, немного лучше, в любом случае. Я не понимал, что живу с такой… виной.
– Не просто виной, Джим. С гневом тоже. Ты носил свой гнев слишком долго, Джим, он стал чертой характера. Он часть тебя. Моя работа – помочь тебе преодолеть его. Если ты этого хочешь.
Я обдумал это: – Не знаю. Иногда я думаю, мой гнев – все, что у меня осталось.
– Может, оттого, что у тебя нет опыта в переживании такой же силы. Ты любил когда-нибудь?
Я покачал головой.
– Наверное, тебе надо бы подумать об этом, посмотреть, каким должен быть влюбленный. Мы можем поговорить об этом в следующий раз.
– В следующий раз?
– Если хочешь. Можешь вызвать меня в любое время, когда захочешь. Я здесь для этого.
– О, я думал, что это одноразовый разговор.
– Не то чтобы так…
– О, – сказал я. И потом добавил: – Спасибо вам.
29
На обед был толстый бифштекс (слегка недожаренный), настоящее картофельное пюре, зеленый горошек (с растаявшим маслом), свежий салат (к зеленому супу) и шоколад. Вся моя любимая еда. Даже армейские интенданты не могут нанести чересчур большого ущерба хорошему бифштексу. Хотя пытались.
Я беспокоился о Теде. Хотел бы я знать, где он и чего он теперь постигает. Или кого.
Я был не способен оставаться с ним на уровне. И знал почему.
Пол Джастроу сказал мне однажды – я не помнил спор, но запомнил оскорбление: – Эй, Маккарти – есть люди и есть гуси. Ты гусь. Хватит прикидываться человеком.
Ты никого не обманешь. – Кто-то рядом засмеялся, так что всякий раз, когда Пол хотел развеселить, он поворачивался ко мне и начинал крякать, потом поворачивался к друзьям и объяснял: – С ним надо говорить на его языке, если хочешь, чтобы он понял.
Я не понимал, почему он выбрал меня целью подобного унижения, пока много позже не увидел по TV одного комика, который делал то же самое с ничего не подозревающим зрителем. Это не было личным, он просто использовал парня – тот был тем, кого бьют резиновым цыпленком. А этот – когда падает… Пол имитировал этого комика. Может, он не рассматривал это личностно – просто как легкий способ развеселить. Но никто не разделил со мной шутку. Поэтому я не смеялся. И хотя я все понял теперь, в ретроспективе, все же это не смягчает боли. Я все еще чувствую ее, я все еще слышу смех.
Кажется, более всего уязвляло, что я боялся – это может оказаться правдой.
Я поглядел на полуоконченый бифштекс. Я хотел бы разделить еду с кем-нибудь.
Нерадостно есть одному.
Я оторвался от стола. Я больше не был голоден. Я не любил тратить еду попусту, но… … и тут я остановил себя и даже громко рассмеялся. Больше не было голодающих детей в Африке, в Индии, в Пакистане, или где-то еще! Никто нигде не голодал.
Если было что-то хорошее в чуме – она покончила с мировым голодом. Не имело значения, оставлю я этот бифштекс недоеденным или нет. Теперь бифштексов хватало на всех. Бифштексы можно тратить! Понимать такое было жутковато.
Все же оставлять что-нибудь в тарелке мне было не по себе. Старые привычки умирают с трудом. Если привык думать определенным образом, то продолжаешь думать так, даже когда так больше не имеет смысла думать?
Хм.
Я думал, как гусь? В самом деле? Я продолжал упорствовать в гусизме, потому что не знал, как поступать иначе? Это было очевидно для окружающих?
Может, мне надо перестать быть собой на время и начать быть кем-нибудь еще – у кого не будет так много хлопот, как у меня.
Я не был больше голоден. Я встал, отнес поднос к окошку и покинул интендантство.
Может, у меня смешная походка. Дело в том, что я низкорослый, и качусь по полу, как колобок. Я выгляжу как гусь? Может, я смог бы научиться ходить иначе, если бы чуть выпрямиться и перенести центр тяжести с потрохов на грудь? – Бац! Я извиняюсь. – Я так увлекся походкой, что не глядел по сторонам, и врезался прямо в молодую женщину. Бумц!… – О – я очень извиняюсь!
Это была Марсия. Тонкая девушка с большими темными глазами. Из автобуса. Полковник Паяц.
– Привет…, – я искал слова. – Э-э, что вы здесь делаете?
– Подкармливаю пса, мне дают остатки. – Она показала сверток, который несла.
Я подержал для нее дверь. Она прошла, не сказав спасибо. Я следовал за ней.
Она остановилась у дорожки: – Вы преследуете меня?
Я покачал головой: – Нет.
– Ну, тогда уходите.
– Вы грубая, знаете?
Она посмотрела равнодушным взглядом.
– Вы не даете человеку даже шанса.
Она мигнула: – Извините. Разве я знакома с вами?
– Э-э, мы были вместе в автобусе, помните? Прошлой ночью?
Она покачала головой: – Ничего не помню о прошлой ночи. Вы один из парней, трахавших меня?
– Что? Нет… то есть, я… что?
– Я совсем ему не нужна. Знаю, что думают люди, но он ни разу не дотронулся до меня. Ему нравится смотреть, как я делаю это м молодыми людьми, которых он выбирает. А потом ему нравится… ну, вы понимаете.
– Почему вы остаетесь с ним?
Она пожала плечами: – Не знаю. Мне некуда больше идти. – Потом добавила: – Я в самом деле извиняюсь. Я совсем вас не помню. Была под кайфом прошлой ночью. Он достал голубые колеса. Не думаю, что делала это с кем-нибудь, но не совсем уверена. Вы были там?
– Я же сказал. Мы были вместе в автобусе. Помните? Автобус в город?
– О, да. Извините. Иногда я совсем не помню. Раз вы говорите… – Потом она отвернулась, нагнулась к земле и развернула свой пакет, открыв большую кучу мясных обрезков и костей. – Он любит это. Рэнгл!, – позвала она. – Ко мне! Сюда, Рэнгл, ко мне, а то я отдам все собакам! – Она снова повернулась ко мне: – Я не люблю порошок, но… ну, иногда это помогает. Понимаете? Иногда мне… одиноко. Понимаете?
– Да. Понимаю.
– Страшно, правда? Если знаешь, куда идти, есть еще много народа, но все они – толпы чужаков. Я нигде никого не знаю.
– Понимаю, что вы имеете в виду. И все всегда кажутся такими возбужденными.
Словно ускорилось социальное броуновское движение…
Она глядела равнодушно. Не поняла.
Я сказал: – Оттого, что теперь осталось мало людей, мы все двигаемся быстрее, чтобы забыться в разнообразии.
Она уставилась на меня. Я сморозил что-то глупое? Или она не поняла? Она сказала: – Я хочу быть умной. Вроде вас. Но будешь умной – перестанешь быть нужной. Поэтому я перестала становиться умной. – Она глядела с болью. – Порошок страшно помогает. С порошком можно очень быстро стать глупой. – Она прикусила язык, словно сболтнула что-то ненужное. Снова громко начала звать: – Эй, Рэнгл!
Ко мне! Где ты? – Нотка нетерпения была в ее голосе. Она повернулась ко мне: – Он вам понравится. На самом деле это очень дружелюбный пес, я просто не знаю, где он сейчас.
– О, ну… может, он застрял в автомобильной пробке или что-нибудь еще.
Она не прореагировала на шутку. Снова повернула на меня взгляд широко открытых глаз: – Вы так думаете?
– Вы все еще под порошком?, – спросил я.
– О, нет. Не нюхала со вчерашнего. Мне это не нравится. Почему вы спрашиваете?
– Прежде чем я ответил, она схватила меня за руку. – Я странная? Извините меня.
Иногда я становлюсь странной. Бывает. Но никто не говорит мне, странная я или нет. Иногда это пугает меня – что я могу быть такой странной, что никто не хочет сказать мне об этом. Один раз кто-то достал порошок, а мне осталось только пищать, потому что у меня настало время и я не хотела рисковать кровотечением, мне было очень скучно. Они не понимают, почему я не хихикаю, вроде тех…
– Да, – сказал я, – вы странная.
Она посмотрела мне в лицо. Глаза были очень большими и очень темными. Она выглядела, как маленькая девочка. Она сказала: – Спасибо. Спасибо, что сказали мне. – Она замигала и я увидел, как слезы набухают в ее глазах. – Я больше ничего не знаю, кроме того что люди говорят мне. Поэтому спасибо, что сказали мне правду.
– Вы ненавидите меня?
Я покачал головой.
– Вы жалеете меня?
– Нет. – На мгновение я вспомнил отца. – Нет, больше я никого не жалею. Это только убивает.
Она продолжала смотреть на меня, но долго ничего не говорила. Мы стояли в сумерках Колорадо, пока звезды не взошли над головой. К западу горы были облиты слабым оранжевым сиянием. Теплый ветер пах медом и сосной.
Молчание меж нами стало неудобным. Я начал думать, не должен ли извиниться за то, что был честен с нею. Наконец, она сказала: – Хотела бы я знать, куда убежал проклятый пес. Не похоже на него пропускать обед. Рэнгл! – Она казалась раздраженной, потом, словно стесняясь гнева, сказала: – Не знаю, почему я так расстраиваюсь, ведь в действительности это не мой пес. То есть, он просто бродячий. Я немного приручила его… – Потом она сказала: -… но он единственный, кого я знаю, кто… ну, ему все равно, что я странная. Рэнглу все равно. Понимаете?
– Да, понимаю. В эти дни всем нам кто-то нужен. – Я улыбнулся ей. – Потому что мы сами – все, что у нас осталось.
Она ответила не сразу. Уставилась на бумагу с обрезками мяса. Над головами включилось уличное освещение, заполнив сумерки мягким сиянием. Когда Марсия наконец заговорила, голос был очень тихим. – Знаете, я отличала, что важно в жизни, а что нет. Быть красивой было важным. Я исправила нос – все лицо – потому что хотела быть красивой. Например, вы могли бы исправить эту шишку на носу…
– Я попал в аварию на мотоцикле, – сказал я. -… но внутри вы остались бы собой, правда? Ну, это и случилось со мной. Я переделала лицо, только после всего, я – все еще я. Мне кажется, это случилось и с миром. Мы остались теми, кем были в прошлом году, только наша внешность изменилась, а мы еще не знаем об этом. Мы не знаем, кем предполагаем быть дальше. Я нервничаю и пугаюсь все время, – сказала она. – Я имею в виду, что если я узнаю, кто я есть, а потом кто-то придет и скажет, что это не так, то кем же я буду после всего? Понимаете, о чем я?
Я сказал: – Гуси. Мы хотим быть лебедями, а нам говорят, что мы гуси и даже не очень хорошие гуси.
– Да, – сказала она. – Вот хорошо. Вы понимаете. Иногда мне хочется знать, есть ли кто в мире, кто чувствует, как я; иногда я даже нахожу таких, но всегда сюрприз – обнаружить, что я не совсем одинока.
Она дрожала и я обнял ее: – Я понимаю.
Она сказала нетерпеливо: – Я сейчас поняла, где Рэнгл. Он, наверное, появится завтра, улыбаясь и помахивая хвостом. Он настоящий шутник, но я не люблю волноваться. Может, вы видели его? Белый пополам с коричневым, почти розовым, очень лохматый, с большими шлепающими лапами, как будто в комнатных шлепанцах.
Большие коричневые глаза и черный влажный нос.
Да, я видел его.
Из стеклянной кабинки над круглой комнатой.
Вчера ночью. С Джиллианной.
Он был на десерт.
Я почувствовал спазмы в желудке. О, дерьмо. Как я должен преподнести ей это?
Марсия взглянула на меня: – Вы что-то знаете?
– Э-э, Марсия, я… э-э, не знаю, как сказать вам, но… – Просто скажи правду, проговорил голос в моей голове. -…э-э, Рэнгл мертв. Он, э-э… попал под машину. Это случилось вчера поздно ночью. Я видел. Он умер мгновенно. Я не знал, что это был Рэнгл, пока вы не описали его.
Она покачала головой: – О, нет, это не он! Вы уверены, Джим? – Она исследовала мое лицо в поисках знака, что я ошибаюсь.
Я с трудом сглотнул. Горло свело. Я вспомнил, что слышал в кабинке, как пес некоторое время попрошайничал возле интендантства. – Марсия, – сказал я, – Я уверен. Он был примерно вот такого роста, правда?
Она медленно кивнула. Тяжело задышала, словно ей не хватало воэдуха. Потом закрыла лицо руками. Словно враз разбилась на тысячу кричащих кусочков и только давление рук удерживало их от разлета.
Потом резко выпрямилась и ее лицо превратилось в маску. Когда заговорила, голос был неживым. – Со мной все в порядке. – Пожала плечами: – Он всего лишь пес. – Она снова превратилась в зомби.
Я пристально смотрел, как она наклонилась и подняла пакет мясных обрезков, которые Рэнгл не будет есть. Она аккуратно свернула бумагу, подошла к ближайшей мусорной урне и бросила пакет туда. – Теперь мне больше не о ком заботиться.
– Марсия, с заботой все в порядке. У всех есть о ком заботиться.
– У меня нет, – сказала она и запахнула плащ, словно защищаясь от холода, но ночь была теплой и холода не было. Она прошла мимо, коснувшись меня, и двинулась прочь.
– Марсия! – Она продолжала идти и я понял, что бессилен остановить ее. Чувство бессилия разгневало меня – то же чувство, когда отец уходил от меня навсегда. – Нет, черт побери! Я устал от людей, уходящих от меня! – Что-то сверкнуло, как в кинокадре, я пролетел пространство между нами и схватил ее руку. Я развернул ее к себе: – Брось это, – рявкнул я. – Это действительно глупо! Я уже видел, как бывало с другими! Ты начинаешь уклоняться от жизни, потому что она ранит!
Каждый раз ты делаешь по шагу, но очень скоро это входит в привычку, автоматическую, и ты бежишь от всего. Конечно она ранит! Ранит настолько, насколько ты заботишься! И только это доказывает, насколько ты жива!
– Уходи! Мне не нужны проповеди!
– Правильно! Не нужны! Тебе нужен год в пробковой комнате!
Она вырвалась, глаза стали дикими. – Замолчи!, – крикнула она. Я чувствовал ее руки-клешни.
– Почему? Потому что это может оказаться правдой? Говоришь, что боишься быть странной, что можешь оказаться одной из этих леди с яичницей на щеках, но никто не хочет сказать тебе? Ну, так вот я тебе говорю! Если ты сейчас убежишь от меня, это будет первым шагом к яичнице!
Она глядела, словно я ударил ее, мигая в сиянии уличных ламп. Напряжение спадало по мере того, как слова проникали глубже в сознание. Я почти видел, как они пронзали слой за слоем. – Я останусь, – сказала она, – я не хочу возвращаться.
– Так не возвращайся. Не надо. Не возвращайся к тому, что делает тебя безумной.
Думаешь, ты только одна такая? Мы все просто психи! Надо только оглянуться.
Единственная разница, что мы не позволяем этому остановить нас. – Я добавил: – Надолго.
– Но это больно!
– Ну и что? Пусть больно! Именно так ты преодолеешь! То, что ты делала до сих пор, не привело к результатам, не так ли?
Она кивнула, выдохнула, потом ее глаза набухли, она схватилась за мою рубашку, стиснула меня и начала всхлипывать. Я обнял ее теснее и склонился над ней, словно мог защитить ее от боли, только эта боль шла не извне, она бурлила внутри и прорывалась через ее глаза, нос и рот: – Это не честно! Не честно!
Почему так много смерти!! Мне нужен мой пес!! О, Рэнгл, Рэнгл! Я хочу, чтобы ты вернулся! – Она рыдала и кричала в мою рубашку. Хватала глоток воздуха и рыдала снова. Слезы струились по ее щекам: – Это не честно! Все, что я любила – я не хочу любить никого больше! Я устала терять! Забота слишком сильно ранит! Я хочу покончить с ней! Я хочу моего пса!
Я думал о людях, поймавших Рэнгла, и о том, что хотел бы сделать с ними. Марсия была права – это было нечестно. Они убили этого пса, а с виной и горем дело пришлось иметь мне! Почему я должен вычищать их мерзость?! Все их мерзости?!!
Мои руки на спине Марсии сжимались в кулаки. Ее плечи приподнялись. Она закашлялась, я разжал кулаки и начал легонько похлопывать ее. – Все в порядке, – сказал я, – все в порядке. Все прошло, это выход – хорошо поплакать. Это показывает, как сильно ты заботишься. Просто выплачь все, это по женски… – Я продолжал бормотать, пытаясь успокоить ее. Изумляло, как сильно она горевала по собаке.
Теперь она просто плакала, или она оплакивала больше чем просто пса? Я держал ее и давал ей выплакаться. Два солдата прошли мимо, не останавливаясь.
Посчитали само собой разумеющимся. Такие сцены стали теперь обычны.
Марсия вздохнула и подняла глаза: – Джим?
– Что?
– Теперь я в порядке. Ты можешь идти.
– О. Я извиняюсь.
– Нет. Не надо. Спасибо тебе.
– Пошли. Я провожу тебя до комнаты.
– Окей.
Мы шли в молчании. У нее была небольшая квартира во втором здании возле интендантства. Простая, но сносная.
Войдя, она снова обняла меня и тесно прижалась: – Спасибо тебе, – сказала она.
Я обнял ее и мы стояли так некоторое время.
– Джим, – спросила она тихо, – хочешь любить меня?
Я чувствовал запах духов в ее волосах, он кружил голову. Я не мог говорить, просто кивнул, потом склонился к ее лицу. Ее глаза были широко открыты, она была похожа на испуганную девочку, боящуюся, что я скажу да.
Я сказал: – Да, – и ее глаза медленно закрылись. Она положила голову мне на грудь и я почувствовал, как ее тело расслабилось. Она была в порядке. Наконец, она поняла, что была в порядке. Потому что я был в порядке и сказал ей, что сказал.
Я дотронулся до ее волос. Она была… такая крошечная, такая бледная, такая тонкая. Такая хрупкая. Такая теплая.
Можно было наговорить тысячу вещей.
Я не сказал ничего.
Немного погодя мы пошли в постель.
– Выключить свет?, – спросил я.
– Лучше оставить.
– О. Хорошо… окей.
30
Я плыл в стране После, двигаясь к стране Дремоты – пока внезапно не подскочил и сел в холодном поту: – О, дьявол!
Марсия рядом со мной встревоженно повернулась: – Что? Что такое?
– Мне надо идти, мне надо назад в отель! Который час? О, боже, почти полночь!
Меня точно повесят!
– Джим, ты в порядке?
– Нет, нет! – Я уже надевал брюки. – Где мои ботинки?
– Не уходи…
– Мне надо! – Я перехватил ее взгляд – болезненное, потерянное выражение глаз – сел рядом и обнял ее. – Марсия, извини. Я хотел бы остаться здесь с тобой, но не могу. Я… у меня приказ. Я понимаю, выглядит, словно я бегу от тебя, но это не так. Пожалуйста, верь мне.
– Я верю, – сказала она, но я чувствовал, как она напряглась в моих объятьях.
Она потерла глаза. – Я не сержусь. Я к этому привыкла.
Я склонился к ее лицу и поцеловал. – Я не такой, Марсия.
– Да, понимаю. Никто не такой, только все убегают.
Я начал искать рубашку. – Я убегаю не «от», я убегаю "к".
Если бы ты знала…
– Да, да. У тебя секретная миссия. Как у всех. – Она откинулась в постель и закатилась под одеяло, положив подушку на голову. – Просто уйди, Джим. Окей?
Я присел рядом, натягивая ботинки. – Слушай, я вернусь, хорошо? Если я не опоздал. А хотел бы.
– Не беспокойся, – невнятно проговорила она из-под подушки.
– Марсия, пожалуйста, не злись на меня. Я хотел бы рассказать, но не могу. – Я наклонился поцеловать ее, но она не дала убрать подушку с головы. – Хорошо, будь по твоему.
Я поехал в отель, чувствуя, как что-то пробивается из-под камней. Черт, чем сильнее я пытаюсь быть честным, тем хуже себя чувствую. Почему бы мне не быть просто дерьмом, вроде Теда, чтобы каждый переступал через меня?
Единственный ответ, который я смог придумать: я не знал, как стать дерьмом. Я был обречен идти по жизни, все время пытаясь быть хорошим. Всегда пытаясь быть рациональным. Всегда пытаясь понять.
Я со злостью включил автотерминал и врубил пятнадцатый канал. Шел повтор одной из сессий свободного форума конференции, но послушав, я стал еще злее. Зачем они вообще передают эту чепуху? Если эти люди хотят быть глупыми, это их дело – но сколько невинных будет в опасности, если поверят в то, что услышат по сети?
Я почти трясся от ярости, когда наконец подъехал к подземному гаражу отеля.
Я съехал в бетонные внутренности здания. На одном из боксов стояла надпись «Служебный» и я въехал в него. Робот проверил карточку, посмотрел мне в лицо и открыл без вопросов. Лифт тоже удостоверил мою личность, прежде чем доставил на тринадцатый этаж.
Когда двери лифта разошлись, не было никаких вооруженных охранников, поджидающих меня. Я выдохнул воздух, который задерживал весь путь наверх.
Я прошел в комнату, назначенную мне, и набрал на терминале: «Жду инструкций».
Экран опустел, потом появилось: «Пожалуйста, ждите дальнейших указаний на этом месте».
Что это значило?
Я сел перед терминалом и начал ждать, уставившись на экран. Сколько?
Вдруг Валлачстейн и другие уже встретились и решили мою судьбу? Пока меня не было, чтобы говорить за себя?
