Советую и вам сделать то же самое. На базе сокращающихся налогов правительство вскоре предпримет решительные шаги, и либо вы защитете ваше состояние, либо в один прекрасный день окажитесь нищими из-за переоценки бумаг. Такое случалось пару раз за последние два десятилетия, но на этот раз такое может быть нестерпимо более болезненным.
Он прервался, чтобы откусить кусочек и запить его.
Наверное, рефлекс студента – у меня было что сказать. Он говорил, что вымирание еще не кончилось, что мы потеряем одну треть, може быть даже половину из человеческих существ, оставшихся на планете. Он не говорил о том, как спасти их, он бессртастно толковал, как избежать экономического дискомфорта. Нет, он говорил, как извлечь из этого выгоду. Я не смог удержаться: – Сэр…
Он поднял глаза. Мрачные: – Да?
– Как же с людьми?
– Еще раз, пожалуйста.
– Люди. Не надо ли попытаться спасти их?
– Спасти кому? От чего?
– Вы сказали, что по меньшей мере еще полмиллиарда людей умрут. Могли бы мы сделать что-нибудь?
– Сделать что?
– Хорошо, – спасти их!
– Как?
– Ну…
– Извините, правильнее спросить «с помощью чего?». Большинство из нас тратят большую часть своей энергии просто чтобы остаться в живых. У большинства правительств слишком много хлопот даже при поддержании внутреннего порядка в усилиях спасения собственной популяции, оставив в стороне другие. И как вы спасете людей от пересекающихся волновых фронтов пяти различных видов чумы, если ширина каждого фронта более тысячи километров? Мы уже можем идентифицировать каждую чуму, но мы еще не закончили идентификацию мутаций.
Кстати, вы вакцинированы?
– Конечно, разве не все вакцинированы?
Он фыркнул: – Вас вакцинировали потому, что вы в армии, или в Гражданском Корпусе, или в чем-нибудь похожем: кто-то нашел вас достаточно ценным, чтобы оставить в живых, однако вакцина стоит времени, денег и – наиболее ценного из всего – человеческих усилий. А вокруг не хватает как раз последнего. Не все вакцинированы – только те, в ком правительство нуждается для выживания. У нас нет специалистов, чтобы программировать даже автоматизированные лаборатории. У нас нет персонала, даже для обучения новых специалистов. У нас нет людей, чтобы содержать оборудование. У нас нет…
– Я понял вашу точку зрения – но все же, нет ли чего-нибудь?…
– Молодой человек, если бы было чего-нибудь, мы уже делали бы это. Мы делаем это. Все, что можем. Дело в том, что даже с нашими максимальными усилиями мы все равно потеряем около полумиллиарда людей. Это неизбежно, как восход солнца.
Самое лучшее, мы должны признать это, потому что, нравится или нет, все равно будет так.
– Мне – не нравится, – сказал я.
– От вас и не требуют, – пожал плечами Фромкин. – Вселенная равнодушна. Бог не устраивает опросов общественного мнения. Факт состоит в том, что вам нравится, что мне нравится, что любому нравится – все это к делу не относится. – Он говорил с обманчиво сердечной интонацией. И смотрел почти намеренно враждебно:
– Если вы на самом деле хотите понять разницу, тогда вам надо спросить себя обо всем, что вы делаете: способствует ли это выживанию вида? – Он оглядел собравшихся: – Большинство из нас родители. Вы хотите, чтобы мы уменьшили наш родительский потенциал в пользу некоего альтруистического жеста весьма сомнительной ценности? Или позвольте мне сказать это же по-другому: вы можете потратить остаток жизни, воспитывая и обучая следующее поколение человеческих существ, или вы можете потратить ее, ухаживая за несколькими дюжинами ходячих раненых, кататоников, аутистов и задержанных в развитии, кто никогда не будет способен отплатить, кто будет лишь продолжать расточать ресурсы, и не в последнюю очередь ваше ценное время.
– Я понимаю вас, сэр. Но сидеть срокойно, есть икру, клубнику, говоря о глобальной смерти и милосердном геноциде…
Он поставил тарелку: – Было бы более моральным, если б я голодал, говоря о глобальной смерти и милосердном геноциде? Голодание заставит меня заботиться больше? Увеличит ли оно мою способность, иную, чем причинять боль?
– Вам не надо говорить об этом столь бесстрастно, – сказал я. – Это немыслимо.
Проблеск неудовольствия пробежал по его лицу, но голос остался спокойным: – Это не немыслимо. – Он сказал это очень неторопливо – был ли он вообще разгневан? – На самом деле, если мы не будем думать об этом, то рискуем, что последствия захватят нас врасплох. Одно из базисных заблуждений второкурсной интеллигенции – не относи это к себе лично, сынок, я оскорбляю всех в равной степени – это моральное самоудовлетворение. Простая срособность видеть различие между правым и неправым еще не делает из вас моральную личность, это лишь дает вам ориентиры к действию. – Он наклонился вперед в кресле: – Ну, а теперь – плохая новость.
Большую часть времени эти ориентиры не относятся к делу, потому что представления в наших головах о том, каковы должны быть вещи, обычно весьма мало связаны с тем, каковы вещи на самом деле. И упорство в позиции, что вещи должны быть некими иными, чем они есть, будет лишь сохранять вашу негибкость.
Вы потратите так много времени, споря с физической вселенной, что вообще не произведете никакого результата. Тот факт, что мы не можем ничего поделать с обстоятельствами, которые ведут нас к длительному падению, весьма неприятен, да – а теперь, перестанем обсуждать ситуацию и начнем управлять ею. Существует много, что мы можем сделать, чтобы минимизировать неприятность…
– Полмиллиарда человеческих смертей – это больше, чем просто неприятность.
– Четыре с половиной миллиарда человеческих смертей тоже больше, чем просто неприятность.
– Он спокойно смотрел на меня. – И пожалуйста, говорите тише – я сижу рядом.
– Простите. Мне кажется, что дискуссия выглядит негуманной.
Он кивнул: – Да, это я допускаю. Это выглядит негуманным. – Он внезапно сменил тон: – Вы знакомы с каким-нибудь сумасшедшим?
– Поврежденным, – поправил я. – Сумасшедший – это негативное определение.
– Простите, – сказал он. – Я вырос в другое время. Старые привычки тяжело перебить. Я все еще не привык к тому, что женщины голосуют… Знаете ли вы какого-нибудь ментально дисфункционирующего человека? Поврежденного?
– Несколько.
– Вы когда-нибудь раздумывали, почему они таковы?
– Они иррациональны, я предполагаю.
– Так ли? Иногда иррациональность – единственный рациональный ответ на иррациональную ситуацию. Это очень по-человечески – и не ограничивается только человеком. – Он продолжил мягко: – Все, что мы делаем здесь – лишь рациональный ответ на иррациональную и очень пугающую ситуацию. Вполне возможно, нет, весьма вероятно, что из людей в этом помещении…, – и он повел рукой, чтобы включить весь вестибюль отеля, простирающийся на несколько акров, -…едва ли половина будет жива в следующем году в это же время. Или даже на следующей неделе. – Он пожал плечами. – Кто знает?
Милая юная девушка, на чьем колене он успокоил руку, побледненла. Он нежно погладил ее, но проигнорировал. Продолжал смотреть на меня: – Вдруг оказалось, что есть масса вещей, которые могут убивать человеческие существа. И исчезла масса такого, что могло предотвратить это. Вы знаете, мы живем на этой планете очень долго. Природа всегда хотела воспользоваться нашими слабостами. Помните: сука – Мать-Природа? Мы потратили века, строя технологию, изолирующую нас от реального мира. Такая изоляция превратила большинство из нас в неграмотных в науке выживания и уязвимых. Но машина остановилась – останавливается сейчас – и большинство людей оставлены на милость содержимого их желудков. Природа безразлична, она закончит работу, начатую чумой и не упустит нас. Люди не всегда были охотниками на вершине пищевой цепи, мы были просто преходящим капризом природы. Теперь мы снова превращаемся в добычу, как в старые дни.
Видел кто стаю волков?
– Нет…
– Мы допускаем, чтобы они свободно бегали по улицам Денвера. Их зовут пуделями, терьерами, ретриверами, доберманами, колли, сенбернарами, овчарками и борзыми, но все же это – стаи волков. Они голодны и они могут убивать. Мы можем потерять тридцать миллионов человек из-за животных, бывших домашних и других, прямо сейчас. Вероятно, больше. Я говорю о мире в целом, конечно. И я также включаю в эту оценку стаи людей – это животные другого сорта. Мы, вероятно, потеряем сто миллионов человек, которые не умерли ранее, но сейчас более не существует медицинской помощи в случае ранений и болезней, которые произойдут с ними в следующие двенадцать месяцев. Вы знаете, что аппендицит может быть фатальным? И так далее… – Он прервался, поглядел на меня и улыбнулся. Я начинал понимать его шарм. Он никогда не подразумевал кого-то персонально. – Итак, мой молодой друг, я весьма уважаю ваше негодование и эмоции, на которых оно основано – то, что мы делаем сегодня здесь, весьма вероятно, есть наиболее рациональная вещь, которую мы можем сделать. Я отмечаю, что вы не пытались объяснить ваше присутствие здесь, вероятно, оно тоже совершенно рационально. На само деле для личности есть только одна более рациональная вещь, которая приходит мне на ум.
– И что же это?
Он сказал тихим голосом, мягко: – Полюбите того, о ком заботитесь. Вы не бессмертны, вы знаете. Если вы не воспользуетесь удобным случаем сказать кому-нибудь сегодня о своей любви, вы можете никогда не получить другого шанса.
Он был прав. Я вспомнил многих.
Фромкин встал и предложил руку девушке. Она и еще одна женщина попытались взять ее. Фромкин улыбнулся и предложил женщине другую руку. Он снова улыбнулся мне с пониманием, и все трое удалились.
Да, очень похоже на Уайтлоу. Последнее слово тоже всегда было за ним.
18
Я повернулся уходить и почти столкнулся с мечтой: – Оп, простите меня… – Я схватил ее, чтобы удержать от падения, а потом забыл отпустить.
– Хелло!, – сказала она, смеясь.
– Э-э…, – прошептал я, не в силах говорить. Я был загипнотизирован – ее мягкими сияющими серыми глазами и утонул в них. Ее кожа была светлой, лишь чуть-чуть проступали веснушки. Лицо окружали каштановые локоны, ниспадавшие шелковым каскадом на плечи. Губы влажные и красные.
Мне хотелось поцеловать ее. Кому бы не хотелось?
Она снова засмеялась: – Прежде, чем вы спросите, ответ – да.
– Что?
– Вы хотите сделать мне предложение, не так ли? – Голос темно-бархатный со слабым привкусом Алабамы.
– Э-э… – Я сделал шаг назад. Ноги хотели остаться на месте, но я все же шагнул.
– Вы – застенчивый? – Да, Алабама. Определенно. Она произносила каждое слово так медленно, что я мог попробовать его. И от нее пахло жимолистью, сиренью – и мускусом.
Я обрел голос: – Э-э, похоже, я…
– Рада видеть, что вы преодолели, – сказала она, смеясь. Она взяла меня под руку и повела к эскалатору, ведущему на уровень гаражей: – Как вас зовут?
– Джим. Э-э, а вас?
– Джиллианна. Все зовут меня Джилли.
Я внезапно почувствовал смущение. Начал говорить: – Э-э…, – потом замолк.
Она посмотрела, слегка склонив голову: – Да?
– Нет, ничего.
– Нет, скажите.
– Хорошо, я…, э-э, мне кажется, я немного напуган.
– Почему?
– Я так никогда не знакомился прежде.
– О! А как вы обычно знакомились?
– Э-э. Никак, – признался я.
– Боже. Так вы действительно застенчивый!
– Э-э. Только с женщинами.
– О-о, понимаю, – сказала она. – Вы голубой?
– Не думаю. То есть я никогда не пробовал.
Она похлопала меня по руке. Как успокоение? Я не спросил.
– Э-э, я здесь для исследований, – признался я. – Я имею в виду, что связан с армией. То есть, веду исследования для них.
– Все так, – сказала она. – Все в Денвере работают над кторрами.
– Да?, – задумался я, – наверное.
– Вы его когда-нибудь видели? – Она произнесла это совсем обычно.
– Я… сжег одного… как-то.
– Сжег?
– Огнеметом.
Она посмотрела на меня с новым уважением: – Испугались?
– Нет, не тогда. Все случилось так быстро… Не знаю, в общем это был ужас, конечно.
Я имею в виду, если б кторры не были так свирепы, они могли бы быть красивыми…
– Вам жалко, что вы сожгли его?
– Он был страшно большой. И опасный – Продолжай, – сказала она. Ее рука застыла на моей.
Я пожал плечами: – Тут не много расскажешь. Он вышел из хижины и я сжег его. – Я не хотел рассказывать ей о Шоти, не знаю, почему. Я сказал: – Это произошло так быстро. Я бы хотел разглядеть его лучше. Это было просто большое розовое пятно.
– Здесь есть один, знаешь. – Ее хватка было очень крепкой.
– Знаю. слышал от Лизард.
– Ты. Знаешь. Ее?
– Ну, не совсем. Она была пилотом у нас. Для меня и Теда.
– А-а, – пожатие ослабло.
– Она рассказала о кторре. Она его и привезла.
Мы съехали на эскалаторе на третий уровень гаража, где у нее был личный флоутер, ожидающий в одной из ячеек. На меня произвело впечатление, но я ничего не сказал. Молча взобрался рядом.
Двигатель пробудился к жизни, ушел в неслышимый диапазон, и мы выскользнули на дорогу. Передние фары бросали желто-розовую полосу света. Огни встречного движения матово просвечивали сквозь поляризованные ветровые стекла.
– Не знал, что такие появились на рынке, – сказал я.
– О-о, они не появились. Не совсем. Но несколько сотен прошли сборку, прежде чем Детройт пришел в упадок.
– И как вы получили этот?
– Дергала ниточки. Ну, папа дергал.
– Папа?
– Ну… он как папа.
– А-а.
Она неожиданно спросила: – Хотите увидеть кторра?
Я поперхнулся: – Что? Да! – Потом: -… но он же заперт, не так ли?
– У меня ключ. – Она произнесла это, не отрывая глаз от дороги. Как будто говорила, который час: – Он в спецлаборатории. Когда-то там было стерильное помещение. Если поспешим, можем посмотреть, как его кормят.
– Кормят? Его?
Она не обратила внимания на то, как я это сказал: – О, да. Иногда поросятами или ягнятами. Большей частью телятами. Один раз ему скормили пони, но я этого не видела.
– О-о.
Она продолжала лепетать: – Пытаются копировать то, что они едят на воле. Они ведь хищники, знаете?
– Я… немного слышал об этом.
– Они не убивают свою добычу – я нахожу это интересным. Они просто сбивают ее и начинают есть. Доктор Ммбеле думает, что здесь вовлечен инстинкт убийства. Наш отказывается есть мертвое мясо, пока очень, очень не проголодается, и даже тогда атакует, только если мясо двигают.
– Интересно.
– Говорят, что иногда он ест людей. Думаете, это правда? То есть, не кажется ли это нетипичным?
– Ну…
Она не стала ждать ответа: – Доктор Ммбеле не верит. Нет никаких подтвержденных случаев. По крайней мере таких, что можно проверить. Так говорят в бюро ООН. Вы знаете?
– Нет, не знаю. – Шоу Лоу, Аризона. – Э-э…
– Думали, что один случай есть, – сказала она, – но…, ну, это превратилось просто в еще один розыгрыш. Я слышала, у них даже были снимки.
– Розыгрыш?
– Ага. Не знали?
– Ну, откуда? – Не думаю, что она заметила, но мысленно я ехал почти на три ряда от нее.
– Я работаю здесь. На постоянной основе. Не знали?
– О-о. А что вы, собственно, делаете?
– Исполнительный вице-председатель координационного центра внеземных генетических исследований.
– О-о, – сказал я. Потом: – О-о! – Потом заткнулся.
Мы свернули с хайвея на подъездную дорогу. На ней в обе стороны почти не было движения.
– Есть что-нибудь интересное в кторрах? Я имею в виду, генетически?
– О-о, масса. У них пятьдесят шесть хромосом. Не странно? Почему так много? То есть, для чего все эта генетическая информация? Большинство из генов, что мы проанализировали, похоже, в любом случае неактивны. Пока что мы не можем синтезировать компьютерную модель того, как работает вся система, но мы трудимся. Просто вопрос времени, но могло бы помочь, если бы у нас было несколько их яиц.
– Я…, э-э, нет, ничего. Удивляюсь, что у них есть хромосомы и гены.
– О, это универсально. Доктор Хэкли доказал это почти двадцать лет назад – жизнь на основе углерода всегда будет построена на ДНК. Что-то о базисной молекулярной структуре. ДНК – наиболее подходящая форма органической цепочки, почти неизбежная. Потому, что очень эффективна. ДНК почти во всем впереди, и если возможны другие типы органических цепей, ДНК не только перерастает их, она использует их как пищу. Она действительно очень прожорлива.
– Хм, – сказал я, – это предопределено.
Она продолжала бубнить: – Изумительно, не так ли? Как много общего у нас с кторрами.
– Э-э, да. Изумляет.
– Я имею в виду – социобиологически. Мы представляем различные ответы на один и тот же вопрос: как может жизнь познать себя? Какие формы дорастают до разумных?
И какие… структуры этих форм совпадают? Это могло бы нам сказать, что разумность является ответом на что-либо, или продуктом чего-либо. Так говорит доктор Ммбеле.
– Я…, э-э, слышал о нем много хорошего.
– Во всяком случае мы вместе хотим построить программу экстраполяции физиологии животных Кторра из их генов, но у нас нет никого, кто мог бы написать программы. Вы не программист? Недостаток хорошего хэкера, наверное, добавит в наше расписание исследований где-то от двух до трех лет. А это очень важная проблема – даже двусторонняя. Мы не знаем, что будут делать гены, потому что не знаем животного, по крайней мере не очень хорошо знаем. И мы не можем разгадать животное, потому что не понимаем его гены. Они действительно очень странные штуки. – Она перевела дух: – Ну, например, половина хромосом, вроде бы, дублируют друг друга. Похоже на состояние премитоза. Почему так? У нас больше вопросов, чем ответов.
– Похоже, – сказал я, пытаясь переварить, что она рассказала. – А что тысяченожки? Они не дадут вам какие-нибудь ключи?
– Вы имеете в виду инсектоидов? Еще одна полная загадка. Например, они, похоже, все одного пола – вы знаете? Нет пола вообще.
– Как?
– Мы не нашли ни одного свидетельства – и никто не нашел – что у них вообще есть сексуальность. Ни физически, ни генетически: нет половых органов, нет половой дифференциации, нет вторичных половых признаков, и даже нет никакого способа размножения.
– Хорошо, но они должны…
– Конечно, должны, но лучшее, что мы нашли – это некие незрелые структуры, которые могут – только могут, обратите внимание – быть недоразвитыми яичниками или тестикулами, мы не уверены, чем именно, – и следы репродуктивного тракта, но они бездеятельны в каждом препарированном образце. Может, это просто припухшие гланды. Но даже если они являются сексуальными структурами, то почему погребены так глубоко в брюшной полости без соответствующей связи с каким-нибудь выходным отверстием?
Она остановилась у главных ворот достаточно близко, чтобы сканер удостоверил ее личность, потом проехала вперед, резко повернула направо и поехала через участок к далекому Г-образному зданию.
– А у кторров есть сексуальность?
– О, да. Совсем немного. мы еще не уверены, как это действует. Тот, что у нас – мы думали, женского пола. Но теперь не уверены. Теперь мы предполагаем, что это самец. По крайней мере, я думаю так, но… у нас не с чем сравнить. У нас была возможность препарировать нескольких мертвых в последнюю пару месяцев – о двух мы думаем, что это были самочки, один очень определенно самец, и еще в двух случаях мы не уверены. Большой определенно был самцом, – повторила она. В голосе слышалось восхищение: – Я бы хотела видеть его живым. Он должен быть великолепным. Два с половиной метра толщины, наверное пят метров длины. Мы получили только переднюю половину. Задняя была… потеряна. Но он должен быть великолепен. Каким он, наверное, был бойцом. Спорю, он мог съесть целую корову.
– Хм, – сказал я, не зная, что еще сказать. Я начал удивляться – это было частью процесса соблазнения? Или что? Я не был уверен, что хотел чего-нибудь еще.
Флоутер скользнул к стоянке перед зданием. Оно не было Г-образным, а скорее Х-образным. Мы припарковались к одному из углов. Яркие огни освещали все пространство. Я вышел и остановился посмотреть на мачты. Как я и думал, на каждой мачте было по снуперу, вот зачем горели огни. Безопасность. Никто не войдет – и не выйдет – не записанным.
Хотелось знать, кто смотрит записи.
И еще хотелось знать, зачем все это.
В комнате уже было одиннадцать человек. Она было длинной, узкой, тускло освещенной. Два ряда кресел стояли вдоль комнаты, лицом к стеклянной стене. Я смог разглядеть пять женщин, шесть мужчин. Все мужчины, похоже, были гражданскими, но я не был уверен. Я не знал, были ли женщины их коллегами или спутницами на вечер. Если последнее, я не мог не удивиться их выбору развлечения. Мужчины помахали Джиллианне и с любопытством поглядели на меня. Я махнул в ответ, полуискренне.
Глаза Джиллианны были широко раскрыты от возбуждения: – Хай, парни! Еще не начали?
– Смитти как раз готовится.
– Что на сегодня?
– Пара собак из приюта.
Одна из женщин, рыжая, сказала: – О, это ужасно.
– Это в интересах науки, – ответил кто-то. Я не был убежден.
Джиллианна протиснулась к стеклу: – Окей, подвинтесь, дайте место. – Она отвоевала местечко и для меня.
Стекло диагонально наклонялось над глубокой комнатой ниже нас; мы смотрели в нее, словно с балкона. Свет внизу тусклый, едва ли ярче, чем в комнате обозрения.
В освещении явственный оранжевый оттенок. Мне это понравилось, кто-то открыл то же самое!
Глубокие медленные звуки доносились из двух настенных динамиков. Кто-то дышал.
Я наклонился взглянуть. Под стеклом находилась подставка для записей.
Слой соломы – в этом свете он выглядел оранжевым – настелен на полу. Комната высокая, кубообразная, но нижняя часть закруглена. Углы были чем-то заполнены, образуя круглую ограду высотой в четыре метра, верх ее доходил прямо до окна.
На получившихся в углах полках располагались камеры и другие мониторные устройства.
Кторр был прямо подо мной. Глазу потребовалось несколько секунд, чтобы приспособиться.
Он был толщиной в метр, может, немного больше, два с половиной, а может и три метра длиной. Шерсть, длинная и шелковистая, выглядела глубоко красной, цвета окровавленной кожи. Пока я смотрел, он сгорбился вперед раз, другой, третий, потом остановился. Он кружил около стены, словно исследуя ее. Он тихо ворковал.
Почему это лишало меня присутствия духа? Пока я наблюдал, рябь – словно волны по холодному маслу – пробежала по его телу.
– Это значит – он возбужден, – выдохнула Джиллианна. – Он знает, что настало время обеда.
Потом он скользнул вперед в центр комнаты и начал чесаться о солому на полу.
Под этим углом я совершенно ясно смог увидеть черепную выпуклость, она шлемом опускалась на плечи под шерстью. Костяной щит для защиты мозга? Вероятно. Его длинные черные руки были теперь сложены и прижаты к бокам, словно крылья, но я видел, где они прикреплялись к передней части шлема. Мозговая выпуклость было прямо позади двух толстых глазных стеблей. Под таким углом кторр был больше похож на слизня или на улитку, чем на червя.
– У него есть имя?, – спросила одна из женщин, высокая и светловолосая.
Ее спутник покачал головой: – Он просто он.
«Спат-фат», продолжал динамик. «Спат-фат».
– Что это?
Джиллианна прошептала: – Посмотри на его глаза.
– Я смотрю под плохим углом.
– Хорошо, жди, он повернется.
– Сегодня будет хорошее шоу, – сказал парень с одной стороны, зажигая сигарету:
– Сенбернар и большая датская. Ставлю, что у сенбернара будет лучшая схватка.
– Э-э, ты поставишь даже на свою бабушку.
– Да, если у нее с собой будут зубы.
Джиллианна наклонилась ко мне: – Ему надо пятьдесят кило свежего мяса в день.
Серьезная проблема – получать постоянное снабжение. И еще они не уверены, что земные животные доставляют ему все жизненно необходимые элементы, поэтому продолжают разнообразить диету. Иногда накачивают животных витаминами. Иногда он отказывается от еды, мне кажется, она плохо пахнет.
Спат-фат.
Кторр передвигался вокруг и смотрел на нас черными дисками глаз. Как мертвые прожекторы. Он передвинулся, поднял переднюю треть тела в воздух, слегка вздрагивая, но фокусируя на нас свое лицо, плоское и бесстрастное, словно передний конец подземки. Я непроизвольно отшатнулся, но Джиллианна снова подтолкнула меня вперед: – Разве он не красив? – Ее рука крепко охватила мою.
Спат-фат.
Он мигал. Звук шел от его глазных век, похожих на сфинктеры, закрывающих и открывающих радужку. Спат-фат. Он смотрел прямо на меня. Бесстрастно изучая.
Я не ответил. Не мог говорить. Словно глядел в глаза смерти.
– Не пугайся. Он не видит тебя. Мне кажется. То есть, мы совершенно уверены, что не видит.
– Страшно интересно. – Кторрр все стоял воздетый и пялился. Его крошечные антенны смешно двигались взад-вперед. Они торчали прямо за глазами. Тело тоже слегка покачивалось. Я хотел рассмотреть поближе его глаза: они не были устроены в голове, но, похоже, были на гибких стеблях кожи. Они выдвигались высоко над телом и шевелились независимо друг от друга. Иногда один глаз на мгновение под углом отклонялся назад, потом резко вставал обратно. Тварь была постоянно начеку.
Кторр внезапно припал к полу, скользнул по нему прямо к стене под нами и поднялся до половины, приблизив лицо на метр от стекла. Мое желание – посмотреть поближе – исполнилось. Его мандибулы – синусоидальные, как у подводных растений – волновались и шевелились вокруг рта. Глаза открылись на всю ширину. «Спат-фат»: – Слишком заинтересовался. Вы уверены, что он не может нас видеть?
– Он делает так почти каждую ночь, – отозвался парень со странно пахнущей сигаретой. С травкой? Наверное. – Он слышит голоса. Сквозь стекло. Пытается найти, откуда доносится звук. Не беспокойтесь, он не сможет добраться сюда.
Чтобы подняться, ему надо держать по меньшей мере половину своей длины на полу.
Конечно, когда он вырастет – мы все в этом уверены – мы переведем его в лабораторию побольше. А то настанет день, когда он не будет ждать Смитти. Он просто заберется сюда и сам себе поможет.
Женщины содрогнулись. Не Джиллианна, остальные женщины. Они инстинктивно придвинулись ближе к своим спутникам: – Шутишь?, – нервно спросила рыжая, – Нет?
– Нет. Это может случиться. Не сегодня, конечно, но когда-нибудь, если мы не посадим его в бочку побольше.
Кторр теперь распростер руки, как птица, машущая крыльями прежде, чем уложить их, но вместо этого руки начали медленно открываться. Они выходили из вздутия на спине и теперь я точно видел, как устроены плечи, и кривую их костной структуры под шерстью, как кожа скользит по ним, когда напрягаются мускулы и как руки устроены в своих гнездах, словно невероятные шарнирные подъемные краны. Руки были покрыты жесткой черной кожей и щетинистой черной шерстью. Они были длинные, насекомоподобные. Какие длинные и тонкие, и так странно двухсуставные. Два локтевых сустава! Теперь руки медленно выдвигались к нам.
Ладони – это были клешни, трехзубые и почти черные – начали постукивать по стеклу, скользя и царапая вверх и вниз, ища зацепку, оставляя слабые пятна, где прикасались. Внутри клешней были мягкие пальцы. Я видел, как они осторожно прижимались к стеклу.
Глаза смотрели без эмоций, перекатываясь туда-сюда, потом оба остановились на мне. Спат-фат. Он мигнул. И продолжал смотреть.
Я испугался еще до того! Я не мог пошевелиться! Его лицо – а у него не было лица – искало мое! Если бы я наклонился, то мог бы коснуться его. Я видел, какая у него тонкая шея – оплетенная веревочными мускулами ось, заканчивающаяся двумя гигантскими пугающими глазами. Я не мог отвернуться! Я был загипнотизирован, как птица перед змеей – его глаза были темны, бесстрастны и гибельны. Какие боги могут быть у подобных созданий?
А потом магия разрушилась. Я ощутил, как рядом со мной тяжело дышит Джиллианна.
Еще спат-фат, и кторр начал опускаться на пол. Он скользнул от стены и снова закружился по комнате, иногда вздыбливаясь, как червь, а иногда словно плывя.
На рассыпанной соломе и трухе он оставлял за собой подметенный след. Несколько тюков соломы стояло у одной стены. Он остановился подергать тюк, сделал что-то мандибулами и ртом, потом выпустил небольшую горку колышащейся пены.
– Строительный инстинкт, – сказала Джиллианна.
– Он не кажется слишком разумным, – прошептала рыжая спутнику.
– Он не разумен. Никто из них, – прошептал в ответ мужчина: – Какими бы захватчиками ни были эти кторры, они не выглядят очень умными. Не отвечают ни на какой язык – на любую попытку коммуникации. И опять же, может, они просто солдаты? Солдаты не должны быть очень умными, просто сильными.
Я понял, что мы все перешептываемся. Словно он мог слышать нас.
Хорошо, мог, ну и что?
– Посмотри, как он складывает руки, когда не пользуется ими, – показала Джиллианна. – Похоже, они втягиваются. У них нет костей, знаешь, только мускулы и разновидность хряща. Очень гибко – и почти невозможно сломать. Ты увидишь их в действии, когда он будет есть, о, вот они начинают.
Щелка света появилась у подножья левой стены, стена скользнула вверх, образовав дверь и оставив шкафоподобное пространство. Кторр быстро изогнулся, – удивительно, как стремительно он мог двигаться. Его глаза завращались спереди вверх и вниз, жутко несвязным образом. Раздвижная дверь полностью открылась. Большая датская овчарка неспокойно стояла перед кторром в освещенном закутке. Я подумал о лошадях – большая датская с ее неуклюжими громадными лапами, длинными ногами и тяжелым телом, всегда наводила меня на мысль о лошадях. Я почти слышал низкое тяжелое рычание собаки.
