Copyright (c) David Gerrold, 1983
      Copyright (c), перевод,
      Гужов Е., 1994 e-mail: gu@samuni.silk.org
 
      Все заняло считанные недели. Чума поразила Калькутту и распространялась как лесной пожар, волна за волной. Когда волны схлынули,никто не знал сколько людей осталось, как это произошло и кого винить.
      Потом появились кторры, и дела пошли гораздо хуже. Неведомые свирепые черви-людоеды, двигающиеся со скоростью поезда-экспресса, c огромной непонятной злобой. Ничто, кроме огнемета, не может остановить их.
      Джим Маккарти призван на военную службу в Специальные Силы. Ему дан приказ: найти и уничтожить врага. Но Маккарти начинает изучать, что такое кторры.
      Так начинается «Война против Кторра»: наиболее честолюбивая сага из когда-либо написанных о внеземном вторжении.
 

____________________

 
      Дэвид Герролд живет в Голливуде, Калифорния. Он хорошо известен как автор сценария для знаменитого эпизода «Борьба с Требблами» из кинофильма «Звездный путь», а также как автор книг и статей о «Звездном пути», романов и рассказов из области научной фантастики, включая два романа, выдвигавшихся на премию «Хьюго»: «Человек, который складывался» и «Когда Харли был Им». Он ведет ежемесячную колонку в журнале «Старлог» и частый гость на конвентах научной фантастики и фэнтези.
 

____________________

 

 
Дон Хетско
Рич Стернбах
Том Суэйл
Линда Райт
 
      Кторр, -ы, м. 1.Планета Кторр, предположительно находящаяся на расстоянии 30 световых лет от Земли. 2.Звездная система, в которой находится данная планета; красный гигант, до н/в не идентифицированный. 3.Господствующий вид планеты Кторр. 4.(офиц.) Один или много представителей предыдущего. 5.(жарг.)Гортанный чирикающий крик кторров.
      «Словарь английского языка Рэндом Хаус»,изд. «Век 21», полное издание.

      – Маккарти, выполняй приказ!
      – Да, сэр! -…и замолкни.
      Я заткнулся. Впятером мы карабкались вверх по крутому редколесью, пересекая по диагонали высокую желтую траву, сухую и скрученную. Июль – не самый лучший месяц в Колорадо. Любая искра могла превратить эти горы в ад.
      Перед вершиной каждый прижимался к склону и выдвигался осторожно. Дюк был во главе, извиваясь в высокой траве, как змея. Сегодня мы поднимались уже на пятый холм и жара наконец достала меня. Я грезил о ледяной воде в джипе, который мы оставили на дороге.
      Дюк достиг гребня и вглядывался вниз. Ларри, Луис и Шоти по одному пододвинулись к нему. Я был последним – как обычно. Пока я карабкался, другие тщательно изучали местность. Лица были хмуры.
      Дюк проворчал: – Ларри, передай бинокль.
      Ларри перекатился на левый бок и отстегнул футляр. Не говоря ни слова, он передал его выше.
      Дюк осматривал землю внизу так же тщательно, как волк обнюхивает капкан. Он снова тихо поворчал, потом вернул бинокль.
      Теперь сцену обозревал Ларри. Он бросил лишь взгляд, потом передал бинокль Луису.
      На что они смотрели? Мне эта долина казалась похожей на все другие. Деревья, скалы, трава. Больше я ничего не видел. Что же заметили они?
      – Согласны? – спросил Дюк.
      – Черви, – сказал Ларри.
      – Нет вопросов, – добавил Луис.
      Черви! Наконец-то! Получив стекла от Шоти, я внимательно рассматривал противоположный склон.
      Ручей вился сквозь поваленные деревья, которые выглядели словно их срубили недавно. Причем плохо. Пни и сломанные сучья, расщепленные куски стволов, огромные пласты коры и плотный ковер мертвых листьев и мелких веток неровно разбросаны по холму. Лес будто разжеван и выплюнут буйным, но привередливым доисторическим травоядным с пропорциями и аппетитом Гаргантюа.
      – Нет, ниже, – пророкотал Шоти и показал.
      Я снова приложил стекла к глазам. Я все еще не видел; дно долины было необычно бесплодным и пустым, но – нет, минутку, вот оно – я почти пропустил – прямо под нами, рядом с группой больших деревьев стояло выпуклое иглу и большая круглая ограда. Стены наклонены внутрь. Выглядело как неоконченный купол. И это все?
      Шоти хлопнул меня по плечу и забрал бинокль. Он передал его Дюку, который включил магнитофон. Дюк прочистил горло, приложил стекла к глазам и начал детально описывать сцену. Он говорил тихими пулеметными фразами; быстрый монотонный отчет. Считывал ориентиры, словно из готового описания. – Только одно гнездо, выглядит совсем свежим. Нет следов строительства другого, поэтому я предполагаю только одну семью, но можно ждать распространения. Они очистили очень широкую зону. Стандартная конструкция купола и корраля. Стены корраля около… двух с половиной, нет, скорее трех метров высотой. Не думаю, что там уже что-нибудь есть. Я…
      – Он запнулся, потом перевел дыхание. – Черт.
      – Что там? – спросил Ларри.
      Дюк передал ему бинокль.
      Ларри взглянул. Некоторое время он искал, что привлекло внимание Дюка, потом оцепенел. – О боже, нет…
      Он передал бинокль Луису. Я раздраженно потел. Что он увидел? Луис рассматривал картинку без комментариев, но его лицо застыло.
      Шоти вручил стекла прямо мне. – Хочешь взглянуть? – Я взял бинокль, а он закрыл глаза, словно отключился от меня и от остального мира.
      Я опять с любопытством рыскал по ландшафту. Что я пропустил в первый раз?
      Вначале я сфокусировал на гнездо – там ничего. Плохо сработанный купол из деревянной щепы и чего-то вроде цемента. Я уже видел их фотографии. При ближайшем рассмотрении поверхность была грубой, словно ее формировали лопатой.
      Этот купол был окаймлен какой-то темной растительностью, пятнами черного цвета торчащими возле стены. Я перевел бинокль на ограду…
      – Э-э? … ей было не больше пяти-шести лет. Порванное, выцветшее, коричневое платье, на левой щеке пятно грязи, струпья на обоих коленках. Она вприпрыжку бежала вдоль стены, ведя одной рукой по шершавой поверхности. Рот шевелился – она напевала в такт прыжкам. Словно совсем ничего не боялась. Она кружилась вдоль стены, на некоторое время исчезла из вида, потом появилась с другой стороны. Я сглотнул. У меня была племянница такого возраста.
      – Джим, бинокль. – Это Ларри; я вернул бинокль. Дюк отстегнул рюкзак, сняв с себя все, кроме веревки с кошкой.
      – Он идет за ней? – прошептал я Шоти.
      Шоти не ответил. Его глаза были закрыты.
      Ларри снова осматривал долину. – Выглядит чистой, – сказал он, но в тоне было сомнение.
      Дюк привязывал кошку к поясу. Поднял глаза. – Если что заметите – стреляйте.
      Ларри опустил бинокль и глянул на него – потом кивнул.
      – Окей, – сказал Дюк. – Пронесет. – И перевалил через вершину.
      – Стоп, – сказал Луис, Дюк остановился. – Вроде что-то движется в тех деревьях.
      Ларри навел бинокль. – Да, – сказал он и отдал его Дюку, тот передвинулся, чтобы лучше видеть. Он долго изучал темные тени; я тоже, но я не мог понять, на что они смотрят. Дюк ползком вернулся обратно к Ларри.
      – Потащим соломинки? – спросил Ларри.
      Дюк не ответил; он был в другом мире. В неприятном.
      – Босс?
      Дюк вернулся. Он выглядел странно – жестко – его рот сжался. – Передай, – только и сказал он.
      Шоти снял с плеча 7мм-винтовку и начал спускаться с обратной стороны холма.
      Луис последовал за ним.
      Я уставился на них. – Куда они пошли?
      – Шоти пошел отливать, – огрызнулся Ларри; он отдал винтовку Дюку.
      – Но Луис тоже пошел…
      – Луис подержит его за руку, – Ларри снова поднял бинокль, не обращая на меня внимания. – Их два, босс, может, три.
      Дюк проворчал: – Ты видишь, что они делают?
      – Э-э, выглядят страшно активными.
      Дюк не ответил Ларри положил бинокль: – Пойду, тоже отолью. – И пошел за Шоти и Луисом, таща с собой рюкзак Дюка.
      Я уставился сначала на Ларри, потом на Дюка: – Эй, что они…
      – Помолчи, – сказал Дюк. Он внимательно всматривался в длинную черную трубу «Сони-Магнасайт». Набирал ветер и коррекцию дистанции; на стволе стоял баллистический процессор, связанный с «Магнасайтом», винтовка опиралась на прецизионную подставку.
      Я дотянулся до бинокля. Внизу девочка перестала прыгать, она сидела на корточках и чертила линии в грязи. Я перевел взгляд на далекие деревья. За ними двигалось что-то багряно-красное. Бинокль был электронный с автоматическим увеличением, синхронной фокусировкой, коррекцией глубины и антивибратором, но я хотел, чтобы у нас вместо него был всепогодный ночной усилитель образов. Он мог бы показать, что за деревьями.
      Позади я слышал, как Дюк вставил в винтовку магазин.
      – Джим, – сказал он.
      Я оглянулся.
      Он не отрывался от прицела. Пальцы мягко нажимали на кнопки, набирая цифры.
      Кнопки солидно щелкали. – Твой пузырь не нуждается в опустошении?
      – Э-э? Нет, я ходил до того…
      – Как знаешь, – он замолчал и скосился в окуляр.
      Я вновь глядел в бинокль на нечто багряное в тенях. И это черви? Плохо, что они спрятались за деревья. Я еще не видел кторров во плоти.
      Я осматривал зону, надеясь найти одного из них открытым – но не везло. Однако, увидел, где они начали запруживать ручей. Может, они амфибии. Я задержал дыхание и снова навел на лесочек. Всего один прямой взгляд, это все, что я хотел…
      БА-А-А-Х! винтовки испугало меня. Я восстановил фокусировку бинокля – твари все еще двигались спокойно. Во что же стрелял Дюк? Я перевел взгляд на изгородь – окровавленный комочек лежал в грязи. Ее ноги дергались.
      Второе БА-А-А-Х!, и ее голова внезапно расцвела кровавым цветком.
      В ужасе я резко отвел глаза. Уставился на Дюка: – Какого черта ты это сделал?
      Дюк внимательно смотрел в телескопический прицел, следя, не пошевелится ли она снова. Убедившись, что нет, он поднял голову от прицела и уставился на долину.
      На невидимых кторров. Надолго. Его выражение было… далеким. На мгновение я подумал, что он в трансе. Потом он, похоже, снова пришел в себя и пополз с холма туда, где ждали Шоти, Луис и Ларри. Их лица тоже были странными и они не глядели в глаза друг другу.
      – Пошли, – сказал Дюк, передавая винтовку Шоти. – Уходим отсюда.
      Я последовал за ними. Я бормотал: – Он застрелил ее… – Мне перехватило горло:
      – Он застрелил ее…
      Наконец, Ларри обернулся и взял бинокль из моих дрожащих рук. – Скажи спасибо, что ты не мужчина, – сказал он. – Иначе это сделал бы ты.

      Я был в кабинете доктора Обама.
      – Садитесь, Маккарти.
      – Да, мэм. – Ее глаза были кроткими и я не мог уклониться от них. Она напоминала мою бабушку, которая тоже глядела столь печально, что вы сочувствовали ей больше, чем себе. Когда она говорила, голос был намеренно ровным. Моя бабушка говорила так же, когда у нее было что-то на уме и она думала, как с этим справиться. – Я слышала, у вас были трудности вчера днем?
      – Э-э, да, мэм. – Я тяжело глотнул. – Мы, то есть Дюк, застрелил девочку.
      Доктор Обама сказала мягко: – Да, я читала отчет. – Она помолчала: – Вы не подписали его вместе с другими. Вы хотите что-нибудь добавить?
      – Мэм… – сказал я, – вы слышали меня? Мы застрелили девочку.
      Ее глаза задумчиво сузились: – Понимаю. Вы тревожитесь по этому поводу.
      – Тревожусь?… Да, мэм, да!
      Доктор Обама поглядела на руки. Они были вежливо сложены на столе перед нею, тщательно наманикюрены, темны и сморщены от возраста: – Никто не обещал, что это будет легко.
      – Вы вообще не говорили, что надо стрелять в детей.
      – Я надеялась, что этого не случиться.
      – Доктор Обама, я не знаю, каковы объяснения, но я не могу смириться…
      – С этим нельзя мириться! – Ее лицо окаменело. – Дюк давал вам бинокль?
      – Да, мэм. Несколько раз.
      – И что вы видели?
      – В первый раз я видел только купол и ограду. Во второй раз – девочку.
      – А что делал Дюк?
      – Ну, было похоже, что он идет спасать ее, но потом он изменил мнение и попросил винтовку.
      – Вы знаете, почему он попросил винтовку?
      – Луис сказал, что он что-то заметил.
      – Ммм. Вы смотрели в бинокль на это?
      – Да, мэм, я посмотрел из любопытства. Я никогда не видел червей…
      Она прервала меня: – Но когда вы посмотрели, вы увидели их?
      – Я видел что-то… – я поколебался. – Не знаю, что это было.
      – На что это было похоже?
      – Большое, багряно-красное, это трудно описать.
      – У кторров пурпурная кожа и многоцветный мех. В зависимости от освещения он может быть красным, розовым, бордовым или оранжевым. Вы это видели?
      – Я видел что-то пурпурное. Оно было в тени и двигалось туда-сюда.
      – Двигалось быстро?
      Я пытался вспомнить. Что значит быстро для червя? – Кажется, – отговорился я.
      – Тогда то, что вы видели, был взрослый кторр в активной и наиболее опасной фазе. Дюк узнал его, как и Ларри, Луис и Шоти. Они подписали рапорт.
      – Я не знал – я не видел кторра раньше. Поэтому я здесь.
      – Если они сказали, что это были кторры, вы можете быть уверены – они передавали бинокль только чтобы убедиться; если Дюк ошибся, то другой должен был подтвердить, что заметил их.
      – Я не спорю с опознанием…
      – Но должны бы, – сказала доктор Обама. – Это единственная причина, по которой вы, возможно, не подписали этот. – Она постучала по бумаге на столе.
      Я настороженно смотрел на нее. Папа всегда предостерегал, чтобы я не подписывал то, в чем не уверен – именно так он женился на маме. По крайней мере, он всегда так говорил. Я сказал: – По поводу застреленной девочки – я видел, как она прыгала вокруг загона. Ей не грозила опасность; не было причины стрелять в нее…
      – Неверно, – сказала доктор Обама. – Вдвойне неверно. Вы должны бы это знать.
      – Я не знаю ничего! – сказал я, внезапно разозлившись. – Мне ничего не сказали.
      Меня перевели сюда из отдела рекламаций, потому что обнаружили, что у меня два года колледжа по биологии. Мне выдали форму и устав – и этим исчерпывается моя подготовка.
      Доктор Обама казалась пораженной, смирившейся и расстроенной одновременно.
      Словно сама себе – но достаточно громко, чтобы я тоже мог услышать – она сказала: – Что, черт побери, они делают? Посылают мне детей…
      Я все горел: – Дюк должен был стрелять в кторра! – настаивал я.
      – Из чего? – резко спросила доктор Обама. – Вы захватили с собой артиллерию?
      – У нас была винтовка большой убойной силы…
      – И расстояние до кторра больше семисот метров в ветреный день!
      Я пробормотал что-то о гидростатическом шоке.
      – Что это?
      – Гидростатический шок. Когда пуля вонзается в тело, она создает ударную волну.
      Клетки похожи на маленькие баллоны с водой. Они разрываются. Убивает это, а не дыры.
      Доктор Обама сдерживала дыхание. Я видел, что она принуждает себя быть терпеливой: – Я знаю о гидростатическом шоке. Он неприменим здесь. Вы предполагаете, что плоть кторров похожа на человеческую. Это не так. Даже если Дюк стрелял бы наугад, это не принесло бы ничего хорошего, если бы не удалось поразить его в глаз, или если не использовать разрывные пули, которых у вас не было. Поэтому не было выбора: он стрелял в то, что мог поразить. – Доктор Обама остановилась. Понизила голос: – Послушай, сынок, я извиняюсь, что ты встретился с грубыми реальностями этой войны так быстро, но… – Она подняла руки извиняющимся жестом, потом уронила их снова. – Ну, я извиняюсь, и это все.
      Она мягко продолжала: – Мы не знаем, какие кторры внутри, именно для этого вы здесь. Предполагается, что вы – ученый. Мы надеемся, что вы нам об этом расскажите. Кторр, похоже, хорошо бронирован, или сегментирован, или что-то еще. Пули против них неэффективны – много людей погибло, чтобы убедиться в этом. Либо пули не попадают куда надо, либо кторры не имеют жизненно важных органов, которые могут разрушить пули – и не спрашивайте меня, как такое возможно, потому что я ничего не знаю. Я просто привожу цитаты из отчетов.
      Однако мы знаем – из печального опыта – что стрелять в кторров – это совершать самоубийство. Разумны они или нет – как думают некоторые – безразлично. Они смертоносны. Даже без оружия. Они двигаются быстро и убивают зверски. Самое разумное – вообще не стрелять в них.
      Дюк хотел спасти этого ребенка – наверное, больше, чем вы думаете – потому что знал, чем является альтернатива спасению. Но когда Луис увидел кторра в лесочке, у Дюка не было выбора – он не мог идти за ней. Его бы заметили еще на спуске. Он был бы мертв, не пройдя и сотни метров. Вероятно, и вы все тоже. Мне это совсем не нравится, но то, что он сделал, было милосердием.
      Поэтому он передавал бинокль – хотел убедиться, что не совершает ошибки; хотел, чтобы вы, Шоти и Ларри проверили его. Если было бы хоть малейшее сомнение в любом его решении, он не сделал бы того, что сделал; он не хотел этого – и если бы я думала, что Дюк убил ребенка без необходимости, я поставила бы его перед расстрел-командой так быстро, что он не успел бы сменить рубашку.
      Я задумался. Надолго.
      Доктор Обама выжидательно молчала. В ее глазах было терпение.
      Я внезапно сказал: – Но Шоти вообще не смотрел.
      Она удивилась: – Да?
      – Только раз, – ответил я. – Он не смотрел, когда мы увидели ребенка, и не подтвердил, что это кторр.
      Доктор Обама поворчала. Пометила что-то в записной книжке. Я почувствовал облегчение, когда она на мгновение отвела от меня глаза: – Ну, это исключительное право Шоти. Он видел так много всего… – Она закончила писать и снова глядела на меня: – Достаточно, что он видел ограду. В данный момент мы говорим о вас. У вас не было сомнений в том, что вы видели кторра?
      – Я никогда не видел кторров, мэм. Но не думаю, что это было что-нибудь еще.
      – Хорошо. Тогда пусть больше не будет этой чепухи. – Она пододвинула мне рапорт: – Я хочу, чтобы вы подписались внизу.
      – Доктор Обама, будьте добры – я не понимаю, почему было необходимо убить эту девочку.
      Доктор Обама снова казалась пораженной, во второй раз с начала разговора: – Я думала, вы знаете.
      Я покачал головой: – В тот-то все и дело. Я не знаю.
      Она помолчала: – Я извиняюсь… Я очень извиняюсь. Я не представляла себе… Не удивительно, что я не могла понять вас… – Она встала из-за стола и подошла к шкафу, открыла его и достала тонкую папку – на ней было выведено ярко-красным:
      СЕКРЕТНО – затем вернулась на место. Задумчиво подержала папку в руках: – Иногда я забываю, что большая часть того, что мы знаем о кторрах, это ограниченная информация. – Она внимательно смотрела на меня: – Но вы – ученый…
      Она льстила мне, и мы оба знали это. Я был еще никем. Если быть точным, я был студентом в длительном отпуске, временно призванным в армию Соединенных Штатов в подразделение Специальных Сил. В качестве экзобиолога на полной ставке. -… поэтому имеете право увидеть эти вещи. – Но она все еще не давала мне папку: – Откуда вы родом? – спросила она.
      – Санта Крус, Калифорния.
      Доктор Обама кивнула: – Славный городок. У меня были друзья к северу от него – но это было очень давно. Кто-нибудь из вашей семьи жив?
      – Мама. Папа был в Сан Франциско, когда… когда…
      – Извините. Многие ушли, когда погиб Сан Франциско. Ваша мать еще в Санта Крус?
      – Думаю, да. Последнее, что я слышал – она помогала беженцам.
      – А другие родственники?
      – Сестра возле Лос Анджелеса.
      – Замужем?
      – Да. У нее дочь пяти лет. – Я улыбнулся, вспомнив племянницу. Последний раз, когда я ее видел, она едва вышла из пеленочной стадии. Потом мне стало грустно:
      – У нее было трое детей. Двое других мальчики. Им было бы шесть и семь.
      Доктор Обама кивнула: – Даже так, ей очень повезло. Как и вам. У немногих так много родственников пережило чуму. – Я был согласен с нею.
      Ее лицо помрачнело: – Вы слышали о городке Шоу Лоу?
      – Не думаю.
      – Он в Аризоне – он был в Аризоне. От него немного осталось. Это было милое место, названное термином игры в покер. – Доктор Обама прервалась, положила папку на стол перед собой и открыла ее: – Эти кадры – только немногие образцы.
      Их гораздо больше – полдиска мелкозернистого видео, но эти – лучшие. Съемки вел в Шоу Лоу в прошлом году мистер Като Нокури. Хобби мистера Нокури, очевидно, было видео. Однажды он выглянул в окно, вероятно услышал шум на улице, и увидел это. – Доктор Обама пододвинула фотографии.
      Я осторожно взял их. Цветные снимки 8х10. На них улица небольшого городка – торговый центр, увиденный в окно третьего этажа. Я медленно просмотрел кадры: на первом червеобразный кторр, большой, красный, с оранжевыми пятнами на боках, подняв голову, всматривался в автомобиль. На следующем темные очертания другого просовывались в окно аптеки; стекла еще сыпались вокруг него. На третьем самый большой кторр делал что-то… это выглядело, как тело…
      – Я хочу, чтобы вы посмотрели на последнюю фотографию, – сказала доктор Обама.
      Я достал ее: – Мальчику было около тринадцати.
      Я взглянул. И в ужасе почти выронил снимок. Ошеломленный, я посмотрел на доктора Обама, потом снова на фотографию. Это не помогло: желудок скрутила внезапная тошнота.
      – Качество фотографий очень хорошее, – заметила она. – Особенно, если учесть положение вещей. Я не знаю, как этот человек сохранил присутствие духа делать снимки, но этот телеснимок – лучший из тех, что мы имеем о питании кторров.
      Питание! Он разодрал ребенка почти пополам! Зияющая пасть застыла, полосуя и разрывая бьющееся тело. Длинные руки кторра были с двумя суставами. Жесткие, черные, насекомоподобные, они держали мальчика металлической хваткой и толкали его в отвратительную, усеянную зубами дыру. Камера схватила струю крови из груди, застывшую в воздухе алыми брызгами.
      Я едва мог дышать: – Они едят свою… добычу живой?
      Доктор Обама кивнула: – А теперь представьте, что это ваша мать. Или сестра.
      Или племянница.
      О, чудовище – я пытался уклониться, но образы сверкали перед глазами. Мама.
      Мэгги. Энни – и Марк с Тимом, хотя они уже семь месяцев мертвы. Я представил остолбеневшее выражение на лицах мальчиков, рот открытый в беззвучном крике ужаса: почему я? Я представил, как это выражение искажает лицо сестры, и содрогнулся.
      Я посмотрел на доктора Обама. Комок стоял в горле: – Я… я не знал.
      – Немногие знают, – сказала она.
      Я был потрясен и обескуражен – и, наверное, был белый, как мороженое. Я отодвинул снимки. Доктор Обама положила их в папку, не взглянув; ее глаза изучали меня. Она наклонилась над столом и сказала: – Теперь о девочке – вы продолжаете спрашивать, почему Дюк сделал то, что сделал?
      Я покачал головой.
      – Молитесь, чтобы не оказаться в такой же ситуации – но если окажитесь, будете ли вы колебаться сделать то же самое? Если думаете, что да, поглядите еще раз на снимки. Но стесняйтесь попросить; в любое время, когда захотите вспомнить, приходите в мой кабинет и смотрите.
      – Да, мэм. – Я надеялся, что это не понадобится. Я потер нос. – Э-э, мэм… что случилось с мистером Нокури, фотографом?
      – То же, что и с мальчиком на снимке – как нам кажется. Мы нашли только камеру…
      – Вы были там? -… остальное – это ужас. – Доктор Обама на мгновение задумалась о чем-то другом, очень далеком: – Там была пропасть крови. На всем. Пропасть крови. – Она печально покачала головой: – Эти снимки… – она показала на папку на столе, -… невероятное наследство. Наше первое настоящее доказательство. Этот человек был героем. – Доктор Обама снова посмотрела на меня и внезапно вернулась в настоящее: – Теперь вам лучше уйти. Мне надо работать – ах, да, отчет. Возьмите с собой и перечитайте. Вернете, когда подпишите.
      Я ушел. Благодарный.

      Я лежал на койке, когда, напевая, вошел Тед, долговязый парень, тоже взятый с университета. Проныра с новоанглийской гнусавостью: – Эй, Джимми-бой, обед кончился.
      – Ага, Тед. Я не голоден.
      – Да? Хочешь, позову доктора?
      – Со мной все окей – просто нет настроения.
      Глаза Теда сузились: – Ты все еще обдумываешь, что случилось вчера?
      Я лежа пожал плечами. – Не-а.
      – Говорил с Оби?
      – Ага.
      – Тогда понятно; она устроила тебе шоковую терапию.
      – Да, и это сработало. – Я повернулся на бок, лицом к стене.
      Тед сел на койку, рассматривая меня; я слышал, как скрипели пружины: – Она показала тебе аризонские картинки?
      Я не ответил.
      – Ты пройдешь через это. Все прошли.
      Я решил, что мне не нравится Тед. У него всегда было что сказать – почти правду – словно он брал слова из кино. Он всегда был чуточку слишком замечательным.
      Нельзя быть таким радостным все время. Я натянул одеяло на голову.
      Он наверное устал ждать ответа, потому что снова встал. – Во всяком случае, Дюк хочет видеть тебя, – и добавил, – сейчас.
      Я повернулся, но Тед был уже за дверью.
      Поэтому я встал и пригладил волосы. Потом влез в ботинки и пошел искать Дюка.
      Я нашел его в комнате отдыха, говорящим с Шоти; они сидели за одним из столов, рассматривая карты. Перед ними стоял кофейник. Когда я появился, они подняли головы. – Сейчас я освобожусь, – сказал Дюк.
      Я вежливо отошел, рассматривая стену. На ней висела старая фотография из журнала: выцветший снимок президента Рэндольфа Хадсона Макги; я смотрел на него без всякого интереса: квадратная челюсть, сияющие седые волосы и убеждающие голубые глаза. Наконец Дюк что-то пробормотал Шоти и отпустил его. Мне он сказал: – Садись.
      Я сел, нервничая.
      – Хочешь кофе?
      – Нет, спасибо.
      – Выпей немного для вежливости. – Дюк налил чашку и поставил передо мной: – Ты здесь неделю, верно?
      Я кивнул.
      – Ты поговорил с Оби?
      – Да.
      – Видел картинки?
      – Да.
      – Ну, что думаешь?
      Я сказал: – Не знаю. О чем надо думать?
      – Например, не отвечать вопросом на вопрос.
      – Отец говорил, что это единственный способ ответа на риторический вопрос.
      Дюк отхлебнул кофе и скривился: – Фу. Каждый день все хуже. Но не говори сержанту Келли, что я так сказал. – Он оценивающе посмотрел на меня: – Ты можешь обращаться с огнеметом?
      – Что?
      – Стало быть, нет. Как скоро ты сможешь научиться? К концу недели?
      – Не знаю. Наверное. Зачем?
      – Мне нужен помощник. Думаю, ты потянешь. – Я начал протестовать – Дюк проигнорировал. – На сей раз это не просто поход скаутов, это операция поиска и уничтожения. Мы вернемся доделать, что должны были сделать вчера. Сжечь несколько червей.
      – Он ждал ответа.
      – Я не знаю, – сказал я наконец.
      Его глаза были спокойны: – В чем проблема?
      – Не думаю, что я – человек военный; это все.
      – Нет, не все. – Он смотрел на меня стальными серыми глазами и ждал.
      Я ощущал себя прозрачным. Пытался глядеть в сторону, но меня снова притянуло к его взгляду. Дюк был мрачен, но не разгневан – он терпеливо ждал.
      Я медленно произнес: – Я прибыл сюда изучать червей. А это… не соответствует моим ожиданиям. Никто не говорил, что я буду солдатом.
      Дюк сказал: – Ты получаешь военный паек, не так ли?
      – Служебный паек, – поправился я. Мне повезло. Мое биологическое образование квалифицировали как «необходимое умение» – но только отчасти.
      Дюк поморщился: – Да? Здесь мы не проводим таких тонких градаций. Разницы нет.
      – Прошу прощения, Дюк, большая разница.
      – Да? И какая?
      – Я следую контракту. Я прислан в качестве ученого. Там не говориться, что я должен быть солдатом.
      Дюк откинулся в кресле: – Взгляни получше на контракт, парень, раздел «специальные обязанности».
      Я цитировал наизусть, научился этому в школе; Дюк поднял брови, но позволил продолжать: – «В дополнение, от работника может быть потребовано нанимателем в лице его/ее непосредственных или более высокопоставленных начальников выполнение любых специальных или единичных обязанностей, для которых он пригоден и должным образом подготовлен с помощью обучения, по природе или другим образом, и которые связаны или имеют отношение к основным обязанностям, как здесь описано…» – Дюк улыбнулся. Я продолжал: – «… за исключением случаев, когда эти обязанности находятся в прямом противоречии с целью данного контракта.» Дюк продолжал улыбаться: – Все верно, Маккарти – и обязанности, о которых я прошу, не находятся в прямом противоречии. Ты же не находишься в пределах действия раздела о «мирных целях»?
      – Ну, не знаю.
      – Нет, не находишься. Если б находился, тебя бы сюда не прислали. Каждый человек здесь выполняет два дела – свое собственное и уничтожение червей. Надо ли говорить, какое на первом месте?
      Я медленно произнес: – И что это значит?
      – Это значит, – сказал Дюк, – если миссия носит военный характер, то каждый является солдатом. Мы не можем позволить себе иметь бездельников. Мне нужен помощник. Хочешь изучать червей – научись работать огнеметом.
      – Ты так понимаешь «специальные обязанности»?
      Он сказал спокойно: – Верно. Знаешь, я не могу приказать тебе, Маккарти. Любая операция, связанная с риском для жизни, должна быть совершенно добровольной. И это вовсе не старомодный тип добровольности, вроде: « я беру тебя, тебя и тебя». – Дюк поставил кофейную чашку. – Но я дам тебе время. До завтра.
      Если надумаешь, найди Шоти. Иначе, в пятницу улетишь на вертушке. Идет?
      Я не ответил.
      – Ты понял?
      – Понял! – огрызнулся я.
      – Хорошо. – Дюк встал. – Ты уже знаешь, на что идешь, Джим – об этом нет вопросов. Поэтому кончай переживать и приступай к делу. У нас нет времени.
      Он был прав и я это знал, но было нечестно так давить на меня.
      Он понял мое молчание и покачал головой: – Брось, Джим. Ты не станешь более готовым, чем сейчас.
      – Но я вообще не готов!
      – Об этом и речь. Если бы был, не было бы нужды в разговоре. Так что… как?
      Я поднял глаза.
      – Да?
      – Я боюсь, – признался я. – А если я струшу?
      Дюк улыбнулся. – Есть очень простой способ узнать, не трусишь ли ты. Если да, тебя съедят. Все остальное – это успех. Запомни.
      Он взял чашку, чтобы отнести на кухню. – Я скажу Шоти, чтобы ждал тебя. Надень чистое белье. – Потом он повернулся и ушел, оставив меня таращиться вслед.

      По закону, я уже отслужил в армии.
      Три года. Что-то около этого.
      Вас автоматически зачисляли, когда вы появлялись на первом занятии по «глобальной этике», единственном обязательном курсе в высшей школе.
      Без окончания этого курса не давали диплома. И кроме того, что обнаруживалось только впоследствии – нельзя было закончить курс, не заслужив почетного увольнения. Все это было частью «Обязанностей Всеобщей Службы». Ура!
      Инструктором был некто по имени Уайтлоу. О нем знали немногое. Здесь он был первый семестр. До нас, правда, доходили некоторые слухи – что однажды он ударил парнишку за разговорчики и сломал ему челюсть. Что его нельзя уволить.
      Что он проходил срочную службу в Пакистане – и все еще хранит уши мужчин и женщин, которых убил. Что он до сих пор участвует в некоторых сверхсекретных операциях и преподавание – лишь прикрытие. И тому подобное.
      Когда я увидел его, то поверил всему.
      Он приковылял в комнату, бросил клипборд на стол и обратился к нам: – Прекрасно! Я хочу находиться в этой комнате не более чем вы! Но этот курс обязательный для всех – так выжмем все лучшее из плохой ситуации!
      Он был коренастый, как медведь, грубоватый и раздражительный. У него были начинающие седеть волосы и серо-стальные глаза, ввинчивающиеся в вас, как лазер. Нос толстый; похоже, был сломан несколько раз. Он выглядел, как танк, и двигался странной катящейся походкой. Покачиваясь при ходьбе, он был неожиданно грациозен.
      Он стоял перед нами, как неразорвавшаяся бомба, и глядел на нас с очевидным отвращением. Он смотрел сердито – выражение, которое мы быстро научились распознавать, как общее недовольство нашим испугом, причем не каждым из нас в отдельности, а всем классом, как целым.
      – Меня звать Уайтлоу! – рявкнул он. – И я не являюсь приятным человеком!…
      Ого!?… -… Так что, если вы думаете, что пройдете курс, подружившись со мной, забудьте это! – он так свирепо смотрел, как если бы ждал от нас такого же взгляда. – Я не хочу быть вашим другом. Так что не тратьте времени. Все очень просто: я должен сделать дело! И оно будет сделано. Вы тоже должны сделать дело. Вы можете сделать его легко и взять ответственность на себя – или вы можете сопротивляться, и тогда я вам обещаю – этот класс станет хуже преисподней! Понятно?
      Широким шагом он прошел в конец комнаты, вырвал комиксы из рук Джо Бэнгса и разорвал их. Обрывки бросил в мусорную корзину. – Те, кто думают, что я вас разыгрываю, пусть отныне не заблуждаются. Мы можем сэкономить друг другу две недели танцев на цыпочках для изучения друг друга, если вы будете с самого начала предполагать худшее. Я – дракон. Я – акула. Я – монстр. Я разжую вас и выплюну кости.
      Он находился в постоянном движении, скользя из одного угла комнаты в другой, указывая, жестикулируя, рубя воздух рукой во время разговора. – На следующие два семестра вы принадлежите мне. Этот курс нельзя пройти или не пройти. Когда преподаю я – все проходят. Потому что я не даю никакого другого шанса.
      Большинство из вас, если предоставляется выбор, не выбирают победу. И это гарантирует ваше поражение. Поэтому запомните: здесь у вас нет выбора. Как скоро вы поймете это, так скоро сможете выйти. – Он прервался. Оглядел всех.
      Глаза были жесткие и маленькие. Он продолжил: – Я очень безобразен. Я это знаю.
      Я не стану тратиться на доказательство обратного. Не ждите, что я буду другим.
      И если в этой классной комнате кто-то должен приспособиться, то я жду, что это будете вы! Вопросы есть?
      – Ага… – Один из клоунов с заднего ряда: – Можно выйти?
      – Нет. Еще вопросы?
      Их не было. Большинство из нас были ошеломлены.
      – Хорошо. – Уайтлоу вернулся к кафедре. – Я жду стопроцентной посещаемости все сто процентов времени. Извинения не принимаются. В этом классе будет результат.
      Большинство из вас используют свои обстоятельства, как причины не иметь результатов. – Он смотрел в наши глаза, словно глядел в души. – Об этом все, начнем немедленно! Отныне ваши обстоятельства – единственное, чем вы можете управлять, чтобы получать результаты.
      Одна из девушек подняла руку: – А если мы заболеем?
      – Вы планируете это?
      – Нет.
      – Тогда не должны беспокоиться.
      Другая девушка: – А если…
      – Стоп! – Уайтлоу поднял руку. – Видите? Вы уже пытаетесь найти себе лазейки.
      Они называются: а если?… «А если я заболею?» Правильный ответ – не болейте! «Если моя машина сломается?» Сделайте, чтобы она не ломалась, или имейте запасной транспорт. Забудьте лазейки. Их нет! Вселенная не дает второго шанса. Я тоже. Будьте здесь. У вас нет выбора. Этот класс работает только так. Предположите, что я приставил револьвер к вашей голове. Так оно и есть – только вы еще не знаете, какой это револьвер, но факт есть факт: я держу револьвер у вашей головы. Либо вы здесь и вовремя, либо я нажму спусковой крючок и разбрызгаю ваши никчемные мозги по стене. – Он показал на стену.
      Некоторые содрогнулись. Я обернулся посмотреть. И представил красно-серые брызги мозга на панели.
      – Вам понятно? – Он принял наше молчание за согласие. – Хорошо. Можно продолжать.
      Уайтлоу небрежно присел на краешек своего стола. Скрестил руки на груди и оглядел комнату.
      Улыбнулся. Эффект был ужасающим.
      – Теперь, – сказал он спокойно, – я расскажу о выборе, который вы сделаете.
      Единственном выборе. Все остальное – иллюзии, или лучше сказать – лишь их отражения. Вы готовы слушать? Прекрасно. Вот этот выбор: или вы свободны, или вы скоты. Это все.
      Он ждал нашей реакции. В комнате было много озадаченных лиц.
      – Вы ждете продолжения, не так ли? Вам кажется, что надо сказать больше. Нет, продолжения нет. Это все. То, что вы ждете в качестве продолжения – просто определения, или приложения. Разговору об этом мы и посвятим остаток нашего курса. Звучит просто, правда? Но просто не получится – потому что вы будете упорствовать в отягощении, и потому что наш курс не просто об определениях этого выбора – он о переживании его. Большинству из вас это не понравится. Но курс не о том, что вам нравится. То, что нравится или не нравится, не есть законный базис для выбора в нашем мире. Вы научитесь этому здесь.
      Так он начал.
      Отсюда все пошло под гору – или в гору, в зависимости от точки зрения.
      Уайтлоу никогда не входил в комнату, пока все не сядут и не приготовятся. Он говорил, что пройти курс – это наша обязанность; кроме того, он уже знает материал и этот курс предназначен только для нас.
      Он всегда начинал одинаково. Когда решал, что мы готовы, он входил – и всегда входил, говоря: – Прекрасно, кто хочет начать? Кто хочет дать определение свободе? – И мы отчаливали…
      Одна из девушек предложила: – Это право делать, что вы хотите, да?
      – Слишком просто, – расценил он. – Я хочу сорвать вашу одежду и совершить с вами страстное сношение прямо здесь на полу. – Он сказал это абсолютно хладнокровно, глядя ей прямо в лицо. Девушка открыла рот; класс изумленно засмеялся; она зарделась. – Что меня остановит? – спросил Уайтлоу. – Кто?
      – Закон, – сказал кто-то. – Вас арестуют. – Еще смех.
      – Тогда я не совсем свободен, не так ли?
      – Ну, ладно… свобода – это право делать, что хочешь, пока не нарушаешь права других.
      – Звучит лучше – но как я определю, в чем это права? Я хочу делать атомные бомбы на своем заднем дворе. Почему я не могу?
      – Вы подвергаете опасности других.
      – Кто сказал?
      – Ну, если бы я был вашим соседом, мне это не понравилось бы!
      – Что же вы так обидчивы? Я же еще ни одну не сбросил.
      – Но всегда есть шанс. Мы должны обезопасить себя.
      – Ага! – сказал Уайтлоу, отбрасывая назад свои белесые волосы и наступая на несчастного студента: – Но теперь вы нарушаете мои права, когда говорите, что я не могу построить собственную атомную бомбу.
      – Сэр, но это же нелепо. Каждый знает, что нельзя делать А-бомбу на заднем дворе.
      – Да? Я этого не знаю. На самом деле, я мог бы ее сделать, если бы имел доступ к материалам, достаточно денег и времени. Принципы хорошо известны. Вы рассчитываете лишь на то, что у меня не хватит решимости довести дело до конца.
      – Э-э… да, конечно. Но даже если вам удастся ее сделать, права отдельных лиц имеют меньший вес по сравнению с безопасностью целого общества.
      – Ну, снова. Вы утверждаете, что права одной персоны более важны, чем права другой?
      – Нет, я…
      – Но именно так это звучит для меня. Вы говорите, что мои права имеют меньший вес по сравнению с чьими-то. Я хочу знать, как вы определите их. Вспомните, предполагается, что каждый из нас равен перед законом. А что вы будете делать, если мне кажется, что ваш подход несправедлив? Как вы проведете в жизнь ваше решение? – Уайтлоу внимательно смотрел на юношу. – Попробуем по-другому: пусть я – жертва чумы. Мне надо в больницу для лечения, но едва я достиг вашего города, вы начинаете стрелять в меня. Я утверждаю, что мое право на медицинскую помощь гарантирует мне вход в эту больницу, а вы утверждаете, что ваше право быть свободным от заразы дает вам лицензию на убийство. Чьи права нарушены больше?
      – Это нечестный пример!
      – Да? Почему же? Это происходит в Южной Африке прямо сейчас – и неважно, что по этому поводу говорит правительство Южной Африки, мы рассуждаем о правах. Почему же этот пример нечестен? Это же ваше определение свободы. Мне кажется, что-то неверно с вашим определением. – Уайтлоу глядел на несчастного юношу. – Ну?
      Юноша покачал головой. Он сдался.
      – Ладно, дам вам намек. – Уайтлоу снова повернулся к нам. – Свобода не имеет отношения к тому, что вы хотите. Это не значит, что вы не можете иметь, что хотите – наверное, можете. Но я хочу, чтобы вы понимали, что погоня за сладостями есть просто погоня за сладостями и ничего больше. У ней очень мало общего со свободой. – Он снова сел на краешек стола и огляделся. – У кого-нибудь есть другие идеи?
      Тишина. Смущенная тишина.
      Потом голос: – Ответственность.
      – А? Кто это сказал?
      – Я. – Юноша-китаец в углу.
      – Кто-кто? Встань сюда. Пусть остальные увидят, как выглядит гений. Как твое имя, сынок?
      – Чен. Луис Чен.
      – Прекрасно, Луис. Повторите ваше определение свободы для этой деревенщины.
      – Свобода означает быть ответственным за свои действия.
      – Правильно. Вы получаете "А" за этот день. Вы можете отдыхать – впрочем, нет – скажите мне, что это значит?
      – Это значит, вы можете построить атомную бомбу, сэр, но если вы не сделаете надлежащих предосторожностей, тогда правительство, действуя в интересах народа, имеет право предпринять меры, чтобы гарантировать безопасность или прекратить вашу работу.
      – И да, и нет. Теперь надо определить еще кое-что. Права. Садись, Луис. Дай очередь другому. Поглядим на другие руки.
      Другой юноша в углу. – «Права: то, что должно, юридические гарантии, или моральные принципы».
      – Хм, – сказал Уайтлоу. – Вы удивили меня – это верно. Теперь закройте книгу и скажите: что это значит? Своими словами.
      – Ну… – Парень запнулся. – То, что по праву ваше. Право чего-то… Право на что-то… Я думаю, это то, на что вы имеете право… – Он разволновался и замолк.
      Уайтлоу желчно смотрел на него: – Прежде всего, нельзя использовать понятие для собственного определения. И, во-вторых, ничего никому не принадлежит по праву.
      Мы уже говорили об этом, помните? Не существует таких вещей, как собственность; есть только контроль. Собственность есть лишь временная иллюзия, поэтому как может существовать такаю вещь как права? Можно, конечно, настаивать, что вселенная должна обеспечить вам пропитание. – Уайтлоу внезапно улыбнулся. – И это на самом деле так, но работа на всю жизнь – собирать его.
      Он возобновил свою пулеметную атаку: – Внимание, я попытаюсь объяснить. Вся эта материя, называемая правами – всего лишь масса чепухи, которую болтают политики, потому что она хорошо звучит и люди поэтому голосуют за них. На самом деле они вас надувают, потому что все путают, нагромождая массу ерунды между вами и источником этого понятия. Поэтому я хочу, чтобы вы забыли на время всю чепуху по поводу прав, в которую вы верите. Истина в том, что все это не работает. На самом деле можно даже забыть о правах во множественном числе.
      Существует лишь одно право – а оно вообще даже не является правом в традиционном значении этого слова.
      Он был в центре комнаты. Он медленно поворачивался, встречаясь с нами глазами, пока говорил. – Определяющее условие взрослости есть ответственность. Что то единственное необходимое, чтобы испытать себя в ответственности? Очень просто – удобный случай. – Он помолчал немного, прежде чем нырнуть в это, потом повторил: – Удобный случай быть ответственным за себя. Вот так. Если вы упустите его, то вы не свободны, а все другие так называемые права излишни.
      Права – это возможности по определению. А возможности требуют ответственности.
      Поднялась рука: – А что с людьми, которые не могут позаботиться о себе?
      – Вы говорите о безумных и незрелых. Именно поэтому у нас есть санитары и родители – следить за ними, убирать за ними, подтирать их попки и учить их больше не пачкать – и не пускать их одних в мир, пока они не научатся. Частью ответственности взрослых является забота, чтобы другие тоже имели возможность стать взрослыми и нести ответственность за себя. Умственно и физически.
      – Но это же работа правительства…
      – Что? Кто-то звонит в психушку – один из лунатиков убежал. Конечно ты не это имеешь в виду, сынок?
      Юноша упорствовал: – Да, это.
      – Ммм, окей, – сказал Уайтлоу. – Объяснись.
      – Это – ответственность правительства, – сказал юноша. – По вашему определению.
      – Разве? Нет, я говорил, что это ответственность народа.
      – Правительство есть народ.
      – Так ли? Это звучало не так, когда я смотрел в последний раз – следуя этой книге, правительство представляет народ.
      – Так не честно, сэр, вы сами написали эту книгу.
      – Я? – Уайтлоу посмотрел на текст в руках. – Да, действительно. Хорошо, очко в вашу пользу. Вы заставили меня извиниться за вопрос…
      Юноша самодовольно огляделся. -… Но все же вы не правы. Нет, вы не правы только наполовину. Задача правительства – единственная причина, оправдывающая его существование – действовать в интересах членов популяции в делегированной области специфической ответственности. А теперь, что такое «делегированная область специфической ответственности»? – Уайтлоу не стал ждать, пока кто-нибудь попытается ответить – он напирал дальше. – Похоже, то, с чем большинство людей соглашается – независимо, хорошо это или плохо. Поймите это! Правительство, действующее в интересах членов популяции – и от их имени – будет делать все, на что оно делегировано, независимо от моральности совершаемого. Хотите доказательств – полистайте хорошую книгу по истории. – Он взял одну из книг со стола. – Хорошая книга по истории – та, что говорит вам, что случилось. Абзац. Забудьте те из них, которые объясняют вам историю – они отвлекают вас от возможности видеть всю картину.
      Он снова присел на краешек стола: – Итак, правительство делает то, что вы хотите. Если вы не хотите ссоры с ним, вы с гарантией не выиграете. Суть дела в том, что любой, кто достаточно силен, чтобы принудить других людей к соглашению, обязан ссориться. Я хочу, чтобы вы поняли, что это не получение большинства. Игра заключается в том, что специфические сегменты национальной популяции заставляют остальных включиться в гигантскую военную организацию, агентство космических исследований, систему федеральных дорог, почту, агентство контроля за окружающей средой, бюро управления экономикой, национальный стандарт образования, службу медицинского страхования, национальный пенсионный план, бюро управления наймом и даже в обширную и сложную налоговую систему, так что каждый из нас может уплатить его или ее справедливую долю этим службам – хотим мы этого или нет прежде всего. – Уайтлоу ткнул в нас длинным костлявым пальцем, словно сорокопут, пронзающий клювом свою добычу в кустарнике. – Поэтому вывод неизбежен. Вы ответственны за действия вашего правительства. Оно действует от вашего имени. Оно – ваш служащий. Если вы не можете правильно руководить действиями вашего служащего, вы не владеете вашей собственностью. И вы заслужите то, что получите. Знаете, почему правительство находится сегодня в нынешнем состоянии? Потому что вы не выполнили ваши работу. Кроме того, чьей еще может быть ответственность? Можете ли вы представить кого-нибудь в здравом уме намеренно проектирующего такую систему? Нет – никто не сделал бы этого в здравом уме! Такая система постоянно попадает в руки тех, кто хочет манипулировать ею для краткосрочных прибылей – потому что мы позволяем им.
      Кто-то поднял руку. Уайтлоу отмахнулся. – Нет, не сейчас. – Он улыбнулся. – Я не промываю вам мозги. Я знаю, что некоторые из вас думают так – я тоже видел передовицы в газетах, призывающие к концу политически ориентированных классов!
      Позвольте сказать об этом сразу же: вы должны заметить, что я не говорил вам, что надо делать. Потому что я не знаю. Ваша ответственность – определить это для себя, тогда вы начнете создавать вашу собственную форму участия. Это единственный реальный выбор, полученный вами за всю вашу жизнь – будете вы участвовать, или нет. Вам надо обратить внимание, что неучастие это тоже решение – решение быть жертвой последствий. Откажитесь управлять своей ответственностью – и вы получите последствия. В любое время! На это можно делать ставки.
      Поэтому здесь пролегает граница – обратите на это внимание. «Пусть это сделает Джордж» – это не только лозунг ленивого, это кредо раба. Если вы не хотите забот, и не хотите, чтобы о вас заботились – прекрасно: можете присоединяться к остальной скотине. Скотом быть уютнее – по этому признаку их можно распознать. Не жалуйтесь, когда они пошлют вас на консервную фабрику. Они оплатили эту привилегию. Вы продали ее им. Если хотите быть свободными, поймите: свобода не в том, чтобы быть в уюте. Она в том, чтобы завладеть и использовать возможность – и использовать ее ответственно. Свобода – это не уют. Это обязательство. А обязательство есть желание не быть в уюте. Это две цели не являются несовместимыми, однако чертовски мало свободных людей живут в достатке.
      Свободный человек или свободный класс не просто выживает – он отвечает на вызов!
      Уайтлоу был, конечно, прав. Почти всегда. Если б даже он был не прав, никто из нас не смог бы поймать его на этом. Через некоторое время мы поняли это очень хорошо.
      Я знал, что он сказал бы. Что выбор за мной. Даже если бы я попросил его совета, он только сказал бы в ответ: – Я не могу ответить на этот вопрос за тебя, сынок. Ты уже знаешь ответ. Ты просто ищешь аргументы.
      Верно.
      Я никогда больше не смогу рассчитывать на добрую волю вселенной. Пять больших эпидемий чумы и десяток маленьких позаботились об этом.
      Мой кофе остыл.
      Поэтому я пошел разыскивать Шоти.

      Шоти нависал надо мной, как стена.
      – Вот, – сказал он и сунул мне в руки огнемет. – Не вздрагивай, – улыбнулся он.
      – Бояться нечего. Он не заряжен.
      – О, – сказал я, совсем не успокоенный. Я пытался понять, как его держать.
      – Следи за этим, – предупредил он. – Иначе спалишь сам себя – вот, держи его так. Одна рука на управлении пламенем, другая – на стволе. Видишь рукоятку?
      Правильно. Теперь постой спокойно, пока я закреплю ремни. Мы будем работать без баллонов, пока не вникнешь. Знаешь, тебе повезло…
      – О?
      – Этот факел – фирмы «Ремингтон». Почти новый. Разработан для войны в Пакистане, но не использовался. Там не понадобился – но для нас теперь он хорош, потому что берет все, что горит и плавится. Гляди, вот хитрость: можно стрелять струей горючего – лучше всего сгущенный бензин – или можно выставить огневой вал взрывающихся пуль, смоченных в горючем. Или одновременно. Патроны упакованы в этой коробке. Когда используешь пули, бери дальний прицел – они взрываются при ударе и летят большие брызги. Эффект ужасен – не нацеливай его в землю, иначе взлетишь.
      – Но, Шоти…
      – Что-нибудь не так?
      – Напалм был запрещен за десять лет до конфликта в Пакистане. Что правительство сделало с огнеметами?
      Он продолжал прилаживать ремни. – Тебе нужны наплечники. – Он отвернулся. Я подумал, что он не хочет отвечать, но он вернулся от джипа с наплечниками и сказал: – То же, что и с атомными бомбами, нервными газами, бактериологическим оружием, галлюциногенами и переносчиками инфекций. Положило на склад. – Он остановил мой вопрос, прежде чем я смог его задать. – Я знаю, они незаконны.
      Они потому и есть у нас, что у другой стороны они есть тоже. Позволить им знать – это гарантия. Так работают все соглашения.
      – Но… я думал, что цель – запретить негуманное оружие.
      – Нисколько. Просто предотвратить его использование. Всегда есть разница между тем, что говоришь, и тем, чего реально хочешь. Если достаточно умен, чтобы понять, чего реально хочешь, тогда легко понять, что надо говорить, чтобы получить это. Вот о чем все конференции. – Он угрюмо помолчал. – Я знаю. Я там был.
      – Где?
      Шоти хотел сказать что-то, но остановился. – Ладно. Как-нибудь потом. Лучше ответь: что делает оружие негуманным?
      – Э-э… – Я задумался.
      – Тогда спрошу полегче. Назови мне гуманное оружие.
      – Ну… я тебя понял.
      – Правильно. Такого нет. Как в Рождество – важен не подарок, а внимание. – Он обошел меня и начал прилаживать наплечники под ремни. – Оружие, Джим – помни об этом – подними руки – это средство остановить другого. Истинная цель – остановить его. Так называемое гуманное оружие просто останавливает человека без того, чтобы нанести ему непоправимый ущерб. Лучшее оружие – можешь опустить руки – действует своим существованием, своей угрозой, и вообще не применяется.
      Враг останавливает себя сам.
      Вот когда он не остановится, – он повернул меня, чтобы поправить ремни спереди, – тогда оружие становится негуманным, потому что его хотят использовать. А тогда наиболее эффективно то, которое убивает – потому что оно останавливает парня навсегда. – Он встал на колени, подтягивая крепление на поясе. – Хотя… много говорилось об увечьях…
      – Э? – Я не видел его глаза, и не понимал, шутит он или нет. -… но еще больше вопросов об оружии у тех, кто его применяет. – Он снова выпрямился и постучал в пряжку на моей груди. – Окей; это защелка быстрого отстегивания. Щелкнешь вверх и вся штука отпадает. Это когда тебе внезапно надо бежать, как черт. И лучше так и сделать. Через пять секунд он взрывается на кусочки. Порядок, теперь я подвешу тебе баллоны.
      – Ты хотел сказать что-то о Московском договоре, – подсказал я.
      – Нет. – Он направился к джипу.
      Я согнул руки. Упряжь была жесткой, но удобной. Шоти знал, что делает.
      Он вернулся с баллонами. Они слегка плескались. – Заполнены наполовину. Я не хочу, чтобы ты начал лесной пожар. Повернись.
      Он подвешивал баллоны мне на спину и говорил: – Хочешь знать о договорах? Они позорны. Устроить фальшивые правила типа «я не стану использовать это, если ты не будешь применять то», может казаться цивилизованным, потому что уменьшает жестокость – но это не так. Это просто делает жестокость приемлемой на долгое время. Что вовсе не цивилизованно. Если мы находимся в ситуации, когда надо остановить другого парня, то давайте просто остановим его. Это более действенно. Вот тут, как ты чувствуешь?
      Я попробовал равновесие: – О, прекрасно…
      Он нахмурился. – Нет. Нет баланса. Они слишком низко. Постой спокойно. – Он снял баллоны со спины и начал переналаживать ремни упряжи. – Этот факел, – сказал он, – этот факел – прекрасное оружие. Максимальная дистанция – шестьдесят метров. Восемьдесят с ускорителем. Ты становишься полностью независимой боевой единицей. Ты несешь свое горючее, выбираешь собственную цель, прицеливаешься и нажимаешь. Врр-у-уумм! Он может остановить навсегда человека – или червя. Он может остановить танк. Он может сжечь дот. Ничего не спасет от факела – кроме толстой брони или большой дистанции. Но он… – он резко дернул ремень, – не гуманен. Ты нажимаешь крючок и человека перед тобой больше нет; только небольшой кусочек ада. Можно видеть как он чернеет, съеживается, а его кровь закипает под кожей. Можно почувствовать, как жарится его плоть. Иногда можно услышать крик, когда воздух взрывается в его легких. – Он затянул ремень.
      – И это хорошо, Джим, это очень хорошо. Ты должен ощущать правоту того, что делаешь. Если ты идешь убивать, то должен делать это лично, чтобы ощутить, что делаешь. Это и есть цивилизованный способ. – Он подтолкнул меня. – Этот факел не гуманный, но он цивилизованный.
      Во рту было сухо. Я попытался произнести: – Цивилизованный?…
      – Он остановит их, нет? Стой спокойно, я снова прилажу баллоны. Оружие должно позволять тебе спокойно спать по ночам. Если не так, то что-то неладно с войной.
      Он поймал меня неподготовленным. Я почти шатался. Я закостенел под весом. Но он был прав. Равновесие улучшилось.
      Видимо, он заметил выражение моего лица. – Джим, на войне нет вежливости.
      Особенно на этой. У нас нет времени на справедливость. Факел сожжет кторра как пух, только это имеет значение – черви не дают второго шанса. Они летят на тебя на добрых шестидесяти пяти километров в час – двести двадцать пять килограммов разъяренного червя. А на рабочем конце – сплошные зубы. Все красное – сожги.
      Таков постоянный приказ. Нельзя ждать разрешения.
      – Ладно, не буду.
      Он посмотрел мне прямо в глаза и коротко кивнул; его выражение было жестким. – Еще одно. Не медли, даже если можешь задеть человека. Не медли, даже если думаешь, что можешь спасти его – не можешь. Если кторр начал жрать, нет способа остановить его. Он не может остановиться. Даже если захочет. Сожги обоих, Джим.
      И сожги быстро. Он поблагодарил бы тебя за это, если бы смог. – Он изучал мое лицо. – Ты сможешь это запомнить?
      – Попробую.
      – Это как с девочкой. Лучшее, что можно сделать.
      Я кивнул и поправил на плечах огнемет. Мне это не нравилось, я, наверное, не смогу. Слишком тяжко. – Окей, – сказал мой рот. – Покажи мне, как он работает.

      Разведка подтвердила, что в долине только три червя, как предполагал Дюк, и они чем-то очень заняты. Когда Ларри доложил, Дюк нахмурился. Он не любил, когда черви были так активны – они становились голодными.
      Доктор Обама заказала снимки со спутника и «USAF ROCKY MOUNTAIN EYEBALL» прислал нам целую серию во всех зонах спектра: двадцатичетырехчасовое обозрение долины и прилегающих районов. Кадры начали приходить через час после запроса доктора Обама.
      Все мы изучали их, в частности инфракрасные, но они мало дополнили к тому, что уже было известно.
      – Смотри сюда, – сказал Ларри, – вот иглу. – Это было яркое красное пятно; снимок был раскрашен в искусственные цвета, показывающие источники тепла. – Внутри что-то очень горячее. Они могут быть большими.
      – И очень активными, – проворчал Дюк. – Тепла слишком много. – Он толкнул Шоти.
      – Ты что думаешь? На какую массу мы смотрим?
      Шоти пожал плечами. – Трудно сказать. По меньшей мере три тонны. Может, больше.
      Инфракрасное разрешение неважное. Длина волны велика.
      – Ага, – сказал Дюк. – Я думаю решить так: мы возьмем три команды.
      Мы вышли перед рассветом. Кторрам не нравится прямой солнечный свет, мы решили ехать все утро и захватить их в наиболее жаркую часть дня, когда они самые вялые. Как мы надеялись.
      Нас было двенадцать. Четверо с факелами, трое с гранатами и двое с ракетометами. И три водителя джипов, вооруженных винтовками АМ-280 с лазерным прицелом. 280-ая была без отдачи и могла выстреливать двадцать три сотни пуль в минуту. Легкое нажатие на крючок посылало примерно пятьдесят пуль в кружок в семь сантиметров туда, где касался луч прицела. Можно было стрелять с бедра и использовать как прожектор. 280-ая могла проесть дыры в кирпичной стене – это позволяла высокая плотность огня. Если какое-то оружие могло остановить кторра, то должно быть 280.
      Я услышал только одно недовольство этим оружием – от Шоти, конечно. Денвер прислал несколько специально снаряженных магазинов. Каждый сотый заряд был с микроиглой, начиненной разными скверными микробами. Идея состояла в том, что если мы не убьем кторра сразу, бациллы достанут его после. Шоти презрительно фыркнул: – Это если мы не вернемся. Как мало они в нас верят. – Он глянул на меня. – Слушай, парень, мы идем совсем не за этим. Мы рассчитываем вернуться.
      Понял?
      – Э-э… да, сэр.
      «Ремингтон» не был тяжел в обращении. Я потратил первую пару дней зажигая лесные пожары – вычищая кусты и расширяя спаленную зону вокруг лагеря; потом переключился на конкретные цели – пытаясь сжечь чучело из асбеста и проволоки, тащившееся за джипом.
      – Теперь осторожнее, – предупредил Шоти. – Если выстрелишь слишком рано, кторры сменят направление, а ты не сможешь это увидеть, пока дым не рассеется. А тогда слишком поздно. Жди сколько можно, прежде чем стрелять.
      – Пока не увижу белки его глаз?
      Шоти улыбнулся, садясь в джип: – Сынок, если ты так близко к червю, что видишь белки его глаз, то ты – ужин. – Он отъехал и учение началось.
      Я промазал, конечно. Ждал слишком долго и почти был сбит чучелом.
      Шоти притормозил, встал в джипе и позвонил в большой треугольный обеденный колокольчик. – Кторры, приходите и получите! Обед готов! Приятная свежая человечина – совсем не опасная! Приходите и получите!
      Я ждал, пока он кончит: – Наверное, это значит, что я слишком медлил?
      – Слишком медлил?… Конечно, нет. Ты просто слишком долго бил в одно место.
      Мы попробовали снова. На этот раз он поехал прямо на меня. Джип прыгал по полю, асбестовый червь преследовал его, но все не мог схватить. Я твердо уперся ногами и медленно считал. Еще не пора… вот!…
      Я снова промазал.
      На этот раз Шоти вылез из джипа и поковылял к цели. Он достал из кармана бумажку в пятьдесят кейси и прицепил к сетке. – Вот, – сказал он. – Ставлю пятьдесят, что ты не попадешь. – Он пошел к джипу. – Знаешь, тебе надо научиться быстрее бегать. Заставь червя заработать свой обед. Нам ведь не нужны толстые кторры на этой планете?
      – Нам не нужны никакие, – сказал я.
      – Это мысль, – улыбнулся он. – Я подумал, что ты забыл. Попробуем еще?
      – Ага. на этот раз я попаду.
      Он большим пальцем показал на цель. – Я поставил пятьдесят баксов против – докажи, что я не прав. – Он завел мотор и затрясся вдаль.
      Пока он поворачивал, я пытался сообразить, что делал не так. Очевидно, слишком медлил с открытием огня – но Шоти говорил, чтобы я не стрелял слишком рано, иначе кторру будет время свернуть.
      С другой стороны, если задержаться слишком долго, не будет шанса стрелять вообще.
      Хм. Лучше всего стрелять как раз в тот момент, когда кторру слишком поздно менять курс. Но когда? Как близко подбирается кторр, до того как пересиливает кровожадность? Пятьдесят метров? Двадцать пять? Хм, вспомним бегущего слона.
      Скажем, пятнадцать метров…
      Эй, минуточку!.. У факела дальность почти семьдесят. Что пытается втолковать мне Шоти? Я мог бы поджечь червей задолго до того, как они подберутся достаточно близко, чтобы сожрать меня!
      Я махнул ему и попытался привлечь внимание, но он лишь улыбнулся и помахал в ответ. И начал двигаться ко мне. Быстро.
      Ну, я покажу ему! Я переставил прицел огнемета на максимум. На этот раз я буду стрелять сразу, как только цель будет достаточно близко. Я не стану ждать ни секунды дольше, чем нужно.
      Я прицелился в проволочного червя, оценил дистанцию, подождал пока он коснется невидимой линии и нажал на крючок. Пламя рванулось с ревом, испугавшим меня своей силой. Асбестовый червь исчез в шаре оранжевого огня. От него поднялся маслянистый черный дым.
      Шоти, воя, выпрыгнул из джипа. Я торопливо выключил факел. Но он вовсе не рассердился ни за свои полсотни, ни даже за спаленные брови. Он просто подбежал и нажал выключатель на моей батарее.
      – Вот теперь ты мыслишь как настоящий сжигатель червей, – сказал он. – Стреляй сразу, как они будут в зоне поражения.
      Я сердито посмотрел на него. – Почему ты мне сразу не сказал?
      – Что?… Лишить тебя удовольствия узнать, как перехитрить кторра? В этом весь урок.
      – О, – сказал я. Потом: – Можно мне попробовать еще?
      – Э-э, не думаю. – Он почувствовал сожженные брови. – По крайней мере пока я не сделаю чучелу трос подлиннее.
      Трос мы все-таки удлинять не стали. Еще пара дней стрельбы по цели – Шоти надевал асбестовый костюм, – и я был готов для настоящего дела. По крайней мере Шоти и Дюк хотели попытать счастья. Я не был так уверен. Я слышал, что черви могут быть до четырех метров длины и весом в девятьсот кило. Или больше. Может, это были преувеличения – я скоро выясню сам – но я забеспокоился.
      Это семейная традиция. Хорошее беспокойство не пропадает даром.
      Что ж, на этот раз я постараюсь. Даже если пойдет не лучшим образом.
      Дюк, конечно, это заметил. Мы оба были во второй машине. – Расслабься, Джим.
      Еще не время сжимать кулаки.
      – Извини, – сказал я, пытаясь улыбнуться.
      – У нас еще несколько часов. – Он откинулся на сидении и вытянул руки. – Радуйся утру. Смотри на природу.
      – Э-э, мы не должны быть настороже?
      – Мы смотрим.
      – Кто?
      – Шоти в первом джипе. Луис и Ларри в последнем. Ты не знаешь, как черви выглядят – поэтому ты во второй. А у меня для раздумий более важные дела. – Он заложил руки за голову и, похоже, укладывался спать.
      – О, – сказал я.
      До меня стало доходить. В этой армии мужчин не надо беспокоиться, о чем нет приказа, и если нужен совет специалиста, вам его дадут.

      Уайтлоу как-то говорил об армии.
      Одна из девушек, из старших, ее звали Патрисия, пожаловалась, что призывная комиссия отклонила ее выбор «необходимого умения». – Лучше вступить в армию и стать шлюхой, – сказала она.
      – М-м, – сказал Уайтлоу. – С таким отношением к делу, вы не стали бы хорошей шлюхой.
      Класс засмеялся, она надулась. Даже оскорбилась: – Что вы имеете в виду?
      – То, что вы были бы неприемлемы. Мораль в армии очень важна в наши дни.
      – Мораль?… – Девушка смотрела изумленно. – Это только горстка выдавливателей пота. – Что с моей моралью? Я – политолог!
      – Здесь – нет. – Уайт присел на краешек стола, сложил руки и улыбнулся. – И, очевидно, также нет для вашей призывной комиссии. Может, немного приятного пота – это в точности, что вам нужно, чтобы оценить его важность.
      Она гордо фыркнула: – Моя работа мыслью гораздо более ценна, чем их работа телом.
      – Неверно, – сказал Уайтлоу. – Ваша работа ценна, только если необходима. А вы только тогда ценны, когда ваше особое умение редко. Нужно время, чтобы научить инженера-биолога, специалиста по механике, или даже компьютерного хэкера, но если у нас сотни тысяч таких, то как вы думаете – какова будет ценность каждого?
      Она не ответила.
      – Единственная причина, по которой мы не обучаем так много, то что мы в них не нуждаемся. Если бы нуждались, наше общество могло бы произвести их за три-четыре года. Мы доказывали это не раз. Ваши деды доказали это, когда им понадобились программисты и инженеры, специалисты по аэрокосмической технике и тысячи других специалистов, чтобы послать первого человека на Луну – и большинство этих специальностей были изобретены, когда появилась нужда. К концу десятилетия их, похоже, стало та много, как и выдавливателей пота, и реально некоторым их них пришлось начать упираться до пота, когда сократили космическую программу.
      – Но это была… только экономика, – настаивала она. – Ведь образование делает личность ценной, не так ли?
      – Да? – Уайтлоу вежливо смотрел на нее. – Как вы определяете свою ценность? Вы можете свалить дерево? Или подоить корову? Вы знаете, как управлять бульдозером? Вы можете класть кирпичи?
      – Конечно, нет…
      – Тогда по некоторым стандартам вы вообще не представляете ценности. Вы не являетесь типом человека, который выживет.
      – Но – это же физический труд! Любой может это сделать.
      Уайтлоу поморгал: – А вы можете?
      Она удивилась: – Почему я должна?
      Уайтлоу помолчал. Он с любопытством смотрел на нее: – Вы читали задания в учебнике?
      – Конечно, но я сейчас говорю о реальном мире.
      Уайтлоу замер на подиуме в полуповороте. Он оглянулся на нее с пугающим выражением лица: – Прошу прощения?
      Класс застонал – мы знали, что сейчас произойдет.
      Он выдержал паузу: – Позвольте кое-что объяснить. Всю историю человеческой расы, все время с тех пор как мы впервые слезли с деревьев, перестали быть обезьянами и начали учиться быть людьми, все это годы – мы лишь очень короткий период времени развивали то, на чем держится современная цивилизация. Я обозначаю начало современного периода первой индустриализацией и электричеством. Таким образом, современная эра продолжается менее двух веков.
      Недостаточно длинный тест. Поэтому еще не доказано, что цивилизация не просто причуда времени. Я ставлю на историю – именно она ведет записи гонок.
      Понимаете, что я пытаюсь сказать? Что вы считаете реальным миром, на самом деле есть весьма нереальный мир, искусственное окружение, начавшее существовать только трудом множества выдавливателей пота, искавших пути сделать свою жизнь легче, и по доброй воле вселенной – а последнее условие обычно принимается по умолчанию. Одно это гарантирует, что все вокруг, – он широко раскинул руки, охватывая комнату, здание, город, мир, – только временные условия существования. По космической шкале безусловно так и есть. – Одной рукой он отбросил седые волосы. Огонь был в его голосе, когда он добавил: – Слушайте, вы – способны, вопрос не в этом. Вы только отказываетесь отблагодарить за свои способности – и в этом ваша проблема. Знаете, что сейчас в Советском Союзе больше женщин-каменщиков, чем мужчин? И так продолжается по меньшей мере последние пятнадцать лет. Нет, ваше единственное извинение, что вы не обучены этому. В этом причина, по которой вы не станете хорошей шлюхой – вы не знаете, какой быть. Но могли бы, если бы научились. Вы не можете стать кем хотите, но сможете, если это будет означать разницу между едой и голодом.
      – Конечно, смогу, – сказала она, – я могла бы научиться доить корову.
      – Я тоже убежден, что смогли бы. Это заняло бы лишь несколько минут. – Он смотрел на нее. – Или дольше. -… и что тогда?
      – Тогда бы вы, конечно, доили коров!
      – Но я не хочу доить коров!
      – Я тоже – но раз коров надо доить, кто-то делает это! Вот что превращает это в необходимое умение. – Он повернулся к нам. Слишком многие из сидящих в классе были отделены от этих весьма необходимых навыков слишком много поколений. Это вызывает у вас некие очень странные идеи о собственной важности. Позвольте мне освободить вас от этой глупости прямо сейчас – большинство из вас зависят в своем выживании от слишком многих других и это делает вас уязвимыми. Неплохая идея – изучить некоторые из основных умений, потому что пока ваша жизнь, как и жизнь общества, связана с ними, ценно обучение, а не индивидуум.
      Прямо сейчас большинство из трудяг в армии страшно горды тем, что делают – веря в это или нет. Какое имеет значение, что некоторые из них получали пособия шесть поколений? Никакого! Они такие же налогоплательщики, как и остальные из нас. И умение, которое они приобретут в армии, может быть достаточно, чтобы они никогда больше не вернулись на пособия. По крайней мере они могут видеть физический факт своих достижений – большинству из нас это недоступно. Я не могу. Сомневаюсь, что вы вспомните через год десятую долю того, что я говорил вам, и вы не знаете, как я расстраиваюсь, сознавая это, а они могут показать на новый парк или рекламное сооружение и сказать: «Я сделал это». И это прекрасное ощущение. Я знаю! Страна извлекает выгоду из их работы, вы и я извлекаем выгоду – а из остального они извлекают выгоду, потому что их жизни обогатились.
      Они получили мастерство, они получили гордость и по праву завоевали самоуважение, потому что выполняют работу, совершающую изменения в мире.
      Уайтлоу остановился и перевел дыхание. Я снова подумал о его хромоте, и о том, где он заполучил ее. Он хорошо ее скрывал. Я не замечал, пока кто-то не обратил мое внимание. Он смотрел на девушку, чье замечание разожгло дискуссию, словно говорил ей: «Получила!?» Она совершила ошибку. Небольшую, но этого было достаточно. Она фыркнула.
      Лицо Уайтлоу застыло. Я еще не видел его таким гневным. Он спокойно сказал: – А знаете мое мнение? Если бы вы стали шлюхой, то наверное умерли бы с голоду.
      Никто не засмеялся. Не осмелился.
      Уайтлоу низко склонился к ней, его лицо было лишь в нескольких дюймах от ее лица. Сценическим шепотом он сказал: – Вас отвергли бы. Вы позволили себе превратиться в эгоцентричное, себялюбивое, избалованное отродье – сосредоточенную на себе, пустоголовую раскрашенную курочку. Вы думаете, что святость ваших гениталиев так важна? Вы уже шлюха, но даже не догадываетесь об этом!
      – Вы не смеете говорить со мной подобным образом…, – она начала подниматься… … но Уайтлоу не отодвинулся. Он даже нагнулся ниже. Она не смогла встать и снова опустилась на место. – Я вижу вас насквозь. Вы трясете грудями, глупо улыбаетесь и ждете, что футбольная команда начнет драться за привилегию сидеть рядом с вами в кафетерии. Вы надуете губы на папочку и он вручит вам свою кредитную карточку. В один прекрасный день вы начнете закручивать винт дважды в неделю и некий бедный простак даст вам дом, машину и золотое кольцо. Если это не проституция, то не знаю, что это такое. Единственная разница между вами и имеющей лицензию куртизанкой в том, что она, или он, служат честно.
      – Погодите… Один из парней позади внезапно встал. Лицо его было красным.
      Похоже, он был готов стукнуть Уайтлоу. Я не понял, за кого испугался: за него или за Уайтлоу.
      – Сядь, сынок!
      – Нет! Вы не можете так оскорблять ее!
      – Тебе не нравится, что я ее оскорбляю? Садись! – Уайтлоу повернулся к нам, не обращая внимания, последовал ли парень приказу. – Кто из вас считает, что я переступил границы?
      Большинство в классе подняли руки. Некоторые нет. Я тоже не поднял. Я не знал, что думать.
      – Тогда слушайте! Мне все равно, что вы думаете! Я обязан сделать дело! И если для этого придется некоторых из вас отлупить лопатой – я сделаю так, потому что, похоже, это единственный способ привлечь ваше внимание! Слушайте, черт побери! Я – не нянечка! Может быть, в других классах в вас могут вливать знания, как сироп, и надеются, что что-нибудь застрянет, но в этом классе мы будем поступать по-моему, потому что мой путь дает результаты! Этот курс проходит в рамках полномочий Закона о Всеобщей Службе – и он о том, как стать взрослым! – Он резко толкнул девушку. – Вы можете идти домой и жаловаться папочке, если хотите – я знаю, кто вы по натуре – а он может прийти и пожаловаться призывной комиссии. Подлый и старый мистер Уайтлоу пристает к папенькиной девочке! Они просто посмеются ему в лицо! Такое они слышат три-четыре раза в неделю. И они любят это – доказательство, что я делаю дело. – Он снова близко склонился к ней. – Когда дела идут плохо, вы всегда бежите к папочке? Вы потратите остаток жизни выискиваю папочек для защиты от подлых старых мистеров Уайтлоу, водящихся в мире? У меня для вас плохая новость – вы скоро станете взрослыми! Вам не удастся повторить это еще раз! – Он наклонился, взял ее за подбородок и приподнял лицо. – Посмотри на меня, Патрисия, не прячься! Там снаружи тигры – а ты пухлая, упитанная и нежная. Моя работа – укрепить вас, тогда у тебя будет против них шанс. Если вы хотите уйти отсюда с чепухой, какую приняли где-то, я стану полосовать вас, чтобы вы поняли, что она не нужна. Что вы представляете собой нечто большее, чем вся чепуха типа «сладкая папенькина дочка». Отныне оставьте это чепуху за дверью. Вам понятно?
      Она заплакала. Уайтлоу вынул платок из кармана и бросил на стол перед ней. – Такой рэкет здесь вообще не работает. – Она сердито посмотрела на него, потом взяла платок и быстро вытерла глаза. До конца занятий они была очень тихая и задумчивая.
      Уайтлоу выпрямился и сказал остальным: – Это касается всех. Все, что вы слышите здесь – о службе. Большинство из вас действуют, исходя из предположения, что обязанности, это что-то вроде хора, нечто, чего следует избегать. Вы знаете, что обманываете себя? Здесь вам представляется возможность использовать ресурсы правительства Соединенных Штатов, чтобы создать глубокое различие между собой и людьми, с которыми вы делите планету. Об особенностях мы еще поговорим позднее.
      Вам просто надо понять – курс не о том, как служить другим, а о том, как служить себе. – Он прошагал в конец комнаты и оглядел класс. Мы повернулись на сидениях, чтобы видеть его. Его лицо было возбужденным, глаза сверкали.
      – Слушайте, – сказал он. – Вы знаете о Договоре Тысячелетия – финальном акте Апокалипсиса. Я знаю, что вы уже прошли это. Для того, чтобы гарантировать мир на земле, Соединенные Штаты отказались от своего права обладать международной военной силой. Мы проиграли войну – и на сей раз взяли ответственность за проигрыш. Никогда больше не станет американский президент обладать средствами безрассудного авантюризма в своем распоряжении – риск слишком опасен.
      Апокалипсис доказал это.
      Поэтому мы имеем взамен трудовую армию – а для вас это означает, что ваши обязанности по службе связаны отныне не с подготовкой к войне, а с подготовкой мира. Это возможность трудиться не только здесь, но в любом месте планеты, если вам захочется, бороться с причинами войны, а не с ее симптомами.
      Уайтлоу резко прервался. Он засунул руки в карманы пиджака и вернулся к доске.
      Он стоял там спиной к нам, глядя на свои заметки на кафедре. Он стоял так достаточно долго, чтобы в классной комнате стало неуютно. Некоторые обменялись нервными взглядами. Не оборачиваясь, Уайтлоу спокойно сказал: – Пол, у вас вопросы?
      Пол Джастроу сидел в конце комнаты. Как Уайтлоу увидел? – Да, – сказал Пол, вставая. – Я прочел здесь, – он показал один из текстов, – что наша ситуация напоминает Германию после окончания первой мировой войны, правильно?
      Уайтлоу повернулся. – Каким образом?
      – Ну, мы наказаны за развязывание войны. Поэтому нам не позволяется иметь некоторые виды вооружений, которые могут быть использованы для развязывания другой войны, верно?
      Уайтлоу кивнул. – Небольшое дополнение – в нашем случае это не наказание. Это обязательство.
      – Да, – сказал Пол. -Я понимаю – но условия те же самые, не важно как назвать это. У нас нет настоящей армии – той, что носит оружие. – Он, похоже, сердился.
      – Только внутренние войска, конечно, – заметил Уайтлоу. – Но по существу вы правы. Так в чем вопрос?
      – Я перехожу к нему. Эта «трудовая армия», – он произнес с презрением, – звучит ужасно похоже на то, что было у немцев после первой мировой. У них были такие же рабочие лагеря и молодежные группы, они упражнялись с лопатами вместо ружей, выполняли общественные работы и всякое такое. И все это была просто подделка, потому что когда пришло время, парни бросили свои лопаты, подняли винтовки и снова превратились в настоящую армию. И мы знаем чем все это обернулось.
      – Да, – сказал Уайтлоу. – Ну и?
      – Так как же с так называемой трудовой армией? Я имею в виду, не могут ли они быстро превратиться в военную силу?
      Уайтлоу улыбнулся. По некоторым причинам это делало его взгляд угрожающим. – Ага, – сказал он, прямо глядя на Пола.
      – Ну?…, – спросил Пол.
      – Что ну?
      – Это все намеренно?
      – Не знаю. – Тон Уайтлоу был обычным. Наверное, он действительно не знал.
      – Ну, значит ли это, что трудовая армия – фальшивка?
      – Так ли?, – спросил Уайтлоу. – Скажите сами.
      Пол глядел неуверенно. – Я не знаю, – сказал он.
      Уайтлоу постоял немного, ожидая. Он посмотрел на Пола, оглядел комнату и всех нас, затем снова посмотрел на Пола. – Это наблюдение, Пол, или вопрос заключается в чем-то еще?
      – О, да. Вопрос в другом, но я не знаю в чем он. Это просто… я не могу понять…
      – Я вижу. Спасибо за честность – это хорошо. Позволь мне задержаться на этом секунду. Начнем с фактов о трудовой армии. Там люди, делающие вещи. Люди, делающие вещи, охранительно относятся к вещам, которые они сделали. Это называется территориальностью. Они могут стать очень хорошими солдатами. Да, возможность этого есть. Трудовая армия может быть преобразована в регулярную военную силу в срок… – о, позвольте мне только взглянуть– что говорится в отчете… – он устроил целое представление: повернулся к клипборду, нашел нужную страницу. -… ага, в срок от двенадцати до шестнадцати недель.
      Он помедлил. Пустил это укорениться. Он оглядел классную комнату, встретив взгляд каждого, кто осмелился смотреть на него. Я думаю, мы были скованы ужасом; я – точно был. Это был не тот ответ, который я хотел услышать. После длинной, неуютной паузы Уайтлоу спокойно спросил: – Так что? – Он снова прошагал в центр комнаты. – Вопрос не в том, почему такая возможность имеется – потому что всегда есть возможность военного авантюризма – вопрос в том, что мы должны делать с этим?
      Никто не ответил.
      Уайтлоу улыбнулся нам. – Вот о чем наш курс. Ответственность. Вскоре она навалится на вас. Ваше задание – посмотреть, как вам нравится управляться с нею. Что бы вы сделали с армией? Это ваше орудие. Как вы хотите его использовать? Мы поговорим об этом завтра. Благодарю вас, на сегодня все. – Он повернулся к кафедре, взял свой клипборд и вышел из комнаты.
      Э? Мы сидели и смотрели друг на друга. Что это было?
      Патрисия выглядела несчастной. – Мне это не нравится, – сказала она. – И я все еще не знаю, что мне делать с моей призывной комиссией.
      Кто-то подтолкнул ее. – Не беспокойся, – сказал он. – Ты что-нибудь придумаешь.
      У нас есть время.
      Но он был не прав.
      У нее не было времени – и ни у кого из нас. Через шесть месяцев она была мертва. Как и большинство моих школьных товарищей.

      Когда эпидемии чумы появились впервые, медицинская общественность предполагала, что они имеют естественное происхождение, простые мутации известных болезней.
      Отсюда названия: черный перитонит, африканская корь, ботулоидный вирус, коматозис и энзимная реакция 42 – последняя была особенно злой. Они были так вирулентны и распространялись так быстро, что все были идентифицированы только впоследствии.
      Я помню, как хмурился папа, читая газету каждую ночь. – Идиоты, – бормотал он.
      – Меня удивляет только, как этого не случилось раньше. Конечно будет чума, если соберется так много людей в месте вроде Калькутты.
      Через пару недель хмурость сменилась озадаченностью. – Рим? – сказал он. – Мне казалось, итальянцы более осторожны.
      Когда она поразила Нью-Йорк, папа сказал: – Нита, я думаю, мы должны подняться в хижину на пару недель. Джим, ты конечно поедешь с нами.
      – Но у меня школа…
      – Можно пропустить ее. Я думаю, надо вызвать и твою сестру.
      Сначала доктора думали, что они имеют дело только с одной болезнью, но с дюжиной противоречивых симптомом. Они думали, что она принимает различные формы, подобно бубонной и легочной чуме. Потом они думали, что ее нестабильность вызывается мутациями. У каждого была своя теория: переносчиками были воздушные лайнеры, мы должны разом прекратить все воздушные путешествия и изолировать болезнь. Или бактериологи окончательно развили широкую устойчивость к антибиотикам; мы не должны были так свободно применять их. Или это все эксперименты с четырехмерной физикой; они изменили атмосферу и стали причиной жутких новых мутаций. Штучек, вроде гигантских тысяченожек и пурпурных супергусениц.
      Первая волна прошла по стране за неделю. Во многих случаях она переносилась беженцами с восточного побережья, но так же часто распространялась абсолютно невозможными прыжками. Самолеты? Или что-то еще? Ниоткуда не было прямого воздушного сообщения да Кламата, Калифорния, но этот город вымер раньше Сакраменто.
      Я помню одно сообщение: ученый – я забыл его имя – утверждал, что это биологическое оружие. Он говорил, что есть два вида агентов: Y-агенты, для которых есть вакцины и антитоксины, и X-агенты, от которых защиты нет вообще.
      По-видимому, говорил он, некоторые из Х-агентов были выпущены, либо случайно, либо террористами. Другим образом невозможно объяснить такую внезапную вспышку глобальной неуправляемой Смерти.
      Идея быстро стала широко распространенной. В ней был смысл. Через несколько дней вся страна гудела. Кричали о возмездии. Если нельзя убить микроб, по крайней мере можно ударить по врагу, ответственному за его освобождение.
      Однако – кто же это был? Не было способа узнать. Кроме того – и эта мысль была ужасна – а вдруг эти клоны наши? В такое тоже готовы были поверить многие.
      Потом все пошло вразнос и по-настоящему быстро. Мы слышали кое-что на коротких волнах. Миленькое дело.
      В нашем месте мы были совершенно изолированы, особенно после того, как ночью кто-то вышел на перекресток и поджег мост. Он был сделан из одного куска старого дерева и горел несколько часов, пока наконец не рухнул в ручей.
      Большинство из нас, живших на холме, знали о пустом доме в двух милях вверх по течению. При необходимости можно было проехать туда на машине, но папа решил, что сгоревший мост должен остановить большинство беженцев от попыток подняться в горы. Он оказался почти прав. Один из соседей на холме однажды передал по радио, что караван из трех лендроверов направляется в нашу сторону, но не надо волноваться. Немного позже мы услышали стрельбу, потом наступила тишина. Больше об этом мы ничего не узнали.
      Однако, после этого папа держал заряженную винтовку возле двери и научил всех пользоваться ею – даже детей. Он очень подробно объяснил. Если мы застрелим кого-нибудь, мы должны сжечь тела, все их вещи, машины, животных, все, до чего они дотрагивались. Никаких исключений.
      Мы оставались в горах все лето. Папа отправлял свои программы по телефону, а когда телефон перестал работать, он просто делал их, не отсылая. Я хотел спросить, почему он продолжает, но мать остановила меня. Позже она сказала: – Джим, не имеет значения, появится ли опять кто-нибудь, кто захочет играть в его игры – он делает их для себя. Он верит, как и все мы, что есть будущее.
      Это меня остановило. Я не думал о будущем – потому что не понимал устрашающий масштаб заразы. Я рано бросил слушать радио. Я не знал, как плохо все было. Я не хотел слушать об умирающих быстрее, чем живущие успевали хоронить – целые семьи шли в постель здоровыми и все умирали, не просыпаясь. Я не хотел слышать о трупах на улицах, о панике, грабежах, поджогах – об огненном шторме в Лос Анджелесе. Выжил ли там кто-нибудь?
      Мы оставались в горах всю зиму тоже. Пришлось трудно, но мы справились. У нас работал ветряк, поэтому было электричество – не много, но хватало. У нас имелся солярий на крыше и стена Тромбе, мы ходили в свитерах и не мерзли. Летом мы построили оранжерею, поэтому появились овощи, а когда папа принес оленя, я понял, зачем он тратил так много времени на упражнения с арбалетом. Мы выжили.
      Я спросил его: – Ты знал заранее, что что-то подобное случиться?
      Он посмотрел на меня поверх оленя: – Подобное чему?
      – Чуме. Краху.
      – Не-а, – сказал он, вытирая лоб. Внутренности животного были горячими. Он вернулся к работе. – Почему ты спрашиваешь?
      – Ну, арбалет, хижина и все такое. Например, почему это горы? Я всегда думал, что, обучаясь самообеспечению, мы слегка… ну, сдвинутые. Теперь это кажется чертовски хорошим планированием.
      Он остановился и положил нож. Стер кровь с перчаток. – Невозможно работать в такую погоду. – Пар от его дыхания замерзал в воздухе. – Не могу хорошо схватиться через перчатки. Нет, я не знал заранее – и, да, это было хорошее планирование. Но это не моя идея. Это твой дед. Я хотел бы, чтобы ты узнал его получше. Он говорил мне, что человек должен быть готов внезапно сняться и уйти по меньшей мере три раза в жизни. Если, конечно, планируешь прожить долгую жизнь. Надеюсь, ты понимаешь, почему. Возьми любой период истории, любую страну.
      Тяжело найти семьдесят лет ненарушенного мира и спокойствия. На чье-то дерево всегда много охотников. – Он вздохнул. – Когда начинаются вопли, время уходить в более тихое место. – Он поднял нож и вернулся к свежеванию оленя. – В нашей семье традиция – спасаться в последнюю минуту. Подержи вот здесь. Один из твоих прадедов покинул нацистскую Германию в 1935. Он держал на Запад, пока не попал в Дублин – вот почему ты сегодня Маккарти. Он забыл обвенчаться в церкви с твоей прабабушкой.
      – О, – сказал я.
      – Твой прадед купил эту землю в 1986. Когда земля была еще дешевой. Он поставил здесь сборный домик. Приезжал сюда каждое лето и пристраивал понемногу. Я не видел в этом никакого смысла, пока – дай вспомнить, это было перед твоим рождением – должно быть летом 97-го. Правильно, мы думали, наступает год Апокалипсиса.
      – Я знаю, – сказал я, – мы проходили в школе.
      Он покачал головой. – Это не одно и тоже, Джим. Это было ужасающее время. Мир был парализован, ожидая увидеть, как будут бросать первые бомбы. Мы все были уверены, что это она – Большая Война. Паника была довольно сильной, но мы прошли сквозь это в порядке, здесь, наверху. Мы провели целый год на этой горе – не спускались до Рождества. В тот раз миру повезло. Однако, это меня убедило.
      Мы начали взваливать оленя на сани. Я сказал: – На сколько мы останемся здесь на этот раз?
      – Не знаю. Может быть, надолго, даже на пару лет. В четырнадцатом веке Черная Смерть длилась столько же, пока не замерла. Не думаю, что эта чума чем-то отличается.
      Я поразмышлял: – Как ты думаешь, что мы найдем, когда вернемся?
      – Это зависит.
      – От чего?
      – От того, сколько людей выживет. И кто. – Он задумчиво посмотрел на меня: – Думаю, тебе снова надо начать слушать со мной радио.
      – Да, сэр.
      Примерно через месяц мы поймали сообщение из Денвера, временной столицы Соединенных Штатов. Чрезвычайное положение все еще действует. Тридцать шесть выживших членов конгресса собрались и отложили президентские выборы по меньшей мере на шесть месяцев. Вакцина второго поколения показала эффективность, близкую к шестидесяти процентам. Запасы ее, однако, все еще ограничены.
      Папа и я посмотрели друг на друга и оба подумали об одном и том же. Худшее – позади.
      В течении месяца Денвер начал выходить в эфир двадцать четыре часа в сутки.
      Постепенно правительство снова собирало свои разрозненные части. Масса информации наконец вышла на свет.
      Первая из эпидемий – теперь знали, что их было несколько – появилась изолированными очагами в сердце Африки. За несколько недель она распространилась на Азию и Индию и волной пошла на запад по всему миру. Вторая чума так быстро наступала ей на пятки, что выглядела как часть той же самой волны, он она началась где-то в Бразилии, мне кажется, и хлынула на север через Центральную Америку – действительно так быстро, что многие города стали ее жертвами, прежде чем появился шанс идентифицировать ее. Ко времени третьей чумы правительства были в упадке и почти каждый город находился на чрезвычайном положении. Почти все передвижения в мире были остановлены. Вас могли застрелить за попытку попасть в больницу. Четвертая и пятая чума поразили нас подобно приливным волнам, оставив лишь каждого десятого из выживших в первых трех. Была также и шестая чума – но плотность населения была такой низкой, что она не смогла распространиться.
      Некоторые области оказались счастливыми и остались совершенно непричастными, в основном в изолированных местах. Множество судов просто оставалось в море, в частности военные корабли, как только адмиралтейство поняло необходимость сохранить по меньшей мере одну военную ветвь по возможности неповрежденной. Еще были удаленные острова и горные поселения, религиозные убежища, целая наша бригада ядерного сдерживания (где бы она ни находилась), две лунные колонии, проект строительства 45 (но они потеряли наземную базу), подводные поселки Атлантис и Немо, и совсем немного мест, где кто-нибудь догадался уйти и взорвать за собою мост.
      Но даже после того, как вакцины были запущены в массовое производство и эпидемии чумы спали (кое-где), все еще оставались проблемы. В действительности, настоящие проблемы только начались. Во многих частях мира не было еды, система распределения распалась полностью. Тиф и холера атаковали ослабевших выживших.
      Больничная помощь оказалась малодоступна во всем мире, госпитали были первыми погибшими институтами. (Каждого выжившего врача автоматически подозревали в уклонении от обязанностей.) Многие большие города стали необитаемыми из-за пожаров и массового краха городских служб. Москва, например, погибла от расплава ядерного реактора.
      Это был конец света – и он только начинался. Так много людей умирали от истощения, анемии, самоубийств, шока и тысяч других причин, от которых люди обычно не умирают, но которые внезапно стали смертельными, казалось, что мы были захвачены еще большей чумой вообще не имеющей имени – если не считать именем отчаянье. Волна ее все шла по миру и все шла, шла и шла…
      Перед тем, как разразилась эпидемия, на Земле было почти шесть миллиардов человеческих существ. К концу никто не знал, сколько осталось. Правительство Соединенных Штатов не смогло даже попытаться провести национальную перепись.
      Если у властей и были идеи о том, сколько людей выжило, то они помалкивали.
      Похоже, боялись обнародовать это. Но как-то ночью на коротких волнах мы услышали, что только в одной нашей стране было по меньшей мере сто миллионов мертвых. Целые города просто перестали существовать.
      Мы не смогли бы представить положение вещей, если бы не сообщения по радио и не репортажи по TV. Большие сельские зоны вернулись к дикости. Везде были руины.
      Сожженные дома стали обычны – испуганные соседи пытались остановить распространение болезни, сжигая дома умирающих, иногда даже не дожидаясь, пока умирающие станут мертвыми. Везде были брошенные машины, разбитые стекла, выцветшие афиши, нестриженые газоны и более чем достаточно мумифицированных трупов. «Если вы наткнетесь на такой», говорил голос из Денвера,
      «быстро выдохните, не вдыхайте, задержите дыхание, ничего не трогайте – и тренируйтесь, пока это не станет рефлексом. Потом устройте себе карантин – может быть, у вас есть шанс, может быть – и вызовите дезинфекционный отряд. Если у вас нет устройства для дезинфекции, сожгите все. И молитесь, что вы оказались достаточно быстры.» Мы оставались в горах все весну. И слушали радио.
      Денвер сообщал, что, похоже, эпидемии чумы начали замирать. Во всем мире было уже меньше тысячи случаев заражения в неделю, но люди все еще умирали. Теперь наступил голод – от недостатка зерна, которое не было посажено, и еще массовые самоубийства. Если безымянной чумой до сих пор было отчаянье, то теперь ею стало безумие. Люди так легко соскальзывали в него и из него выплывали, что это стало признанным фактом жизни – недомогание, такое обычное, что никого не трогало, такое всеобщее, что стало незаметным. Как воздух, мы не могли его больше видеть, но тем не менее были окружены им в каждый момент бытия.
      Новости сообщали только о наиболее шокирующих или беспокоящих случаях, таких серьезных, что их трудно было игнорировать. Мы слушали, поражались, иногда плакали. Но и так было слишком много плохого. Большинство горя мы похоронили.
      Но часть осталась – избегать его было лучшее, что мы могли. Иногда мы предпочитали не обращать внимания. Иногда мы предпочитали выжить.
      Я боялся, что мы никогда не спустимся с гор – но мы наконец спустились. В апреле папа и я взяли пикап и медленно поехали вниз через речушку. Если кто-то наблюдал за нами, мы этого не заметили. Один раз мы остановились у белого флажка, но на сигналы никто не отозвался.
      Мы словно летали на другую звезду, прошло сто лет и мы только что вернулись. Мы чувствовали себя исследователями -иностранцами, нам казалось, что мы больше не принадлежим этому миру. Все было одновременно знакомым и чужим. Мир выглядел необитаемым и пустым. И он был жутковато тихим. И везде стояли сожженные монументы мертвым. Каждый был свидетельством – здесь нашли тело.
      Мы осторожно направляли наш путь мимо брошенных машин и упавших деревьев. Я начал беспокоиться. Мили подряд мы не видели ничего, пока не наткнулись на свору собак, бегущих по шоссе. Они начали лаять, когда заметили нас. Они преследовали машину почти километр. Мое беспокойство превращалось в страх.
      Потом мы увидели бредущих свободно коров, которые выглядели худыми и больными.
      Мы видели безучастную молодую женщину, идущую по дороге. Пытались остановить ее, предупредить о собаках, но она просто прошла мимо, словно нас не было.
      Потом увидели голого мальчика, прячущегося в траве, но он повернулся и убежал, когда мы позвали его.
      – Слишком рано?, – спросил я.
      Папа покачал головой: – Нет, не рано. Работу надо сделать, Джим. – На его лице застыло выражение боли.
      Мы остановились заправить бензобак – на заправке висело похожее на официальное объявление, что станция национализирована на время чрезвычайного положения и оставшееся горючее и запчасти свободно доступны всем зарегистрированным жителям.
      – Они не боятся, что кто-нибудь украдет?
      – О чем беспокоиться?, – сказал папа. – Теперь здесь всего хватает для всех.
      Я обдумал это. Чума шла быстро. Тысяча испуганных людей вскарабкались на борт суперлайнера в Нью-Йорке, а к тому времени, когда самолет был над Сент-Луисом, половина из них была мертва, а другая половина умирала. Выжила только команда в запертой кабине – но они тоже были мертвы, потому что ни один аэропорт страны не давал им посадки. И даже если бы они смогли сесть, не было способа достать эту команду из самолета иначе, чем через пассажирскую кабину. Такое случалось трижды. Один самолет, который приземлился, сожгли немедленно после остановки.
      Другие две команды выбрали более быстрый способ. После этого все аэропорты были закрыты.
      Папа сказал: – Оно еще здесь, Джим – почти все. Не было времени для паники. Так быстро все случилось. – Он печально покачал головой. – Словно человеческая раса ушла и не вернулась. Нет смысла что-либо красть, нет нужды запасать – только сохранять. – Он угрюмо улыбнулся. – В первый раз в истории человеческой расы всего хватает для всех. Мы все внезапно сделались богами. – Он говорил очень печально.
      Наконец мы въехали в город. Двое мужчин с винтовками встретили нас у шлагбаума.
      Они были с нами очень вежливы, но не позволили проехать, пока мы не пройдем дезинфекцию. Их винтовки казались очень убедительными.
      Это были весьма неуютные пятнадцать минут. Мы стояли у машины, руки в стороны, пока не появилась команда дезинфекции. Они прикатили в белом фургоне с большими красными крестами по бокам. Мы разделись донага и две фигуры в шлемах и белых защитных костюмах обрызгали нас пеной – пикапчик тоже, внутри и снаружи. Я был рад, что день теплый. Они взяли пробы крови у каждого, исчезли в машине и оставались там долго. Я начал дрожать даже под послеполуденным солнцем.
      Наконец дверь открылась и они опять появились, все еще в масках. Мы с папой тревожно переглянулись. Они подошли к нам, каждый держал безигловый инъектор.
      Тот, кто покороче схватил мою руку и приставил сопло к коже. Послышалось «пссст» и рука внезапно стала холодной и влажной. Я попробовал сжать пальцы.
      – Расслабься, все будет хорошо, – сказала она, отбрасывая капюшон – это были женщины! И они улыбались.
      – Они чисты!, – прокричала седоволосая; она повернулась к папе. – Поздравляю. – Папа поступил замечательно. Он поклонился.
      Я уже влез в свои джинсы. Охранники отставили винтовки и подбежали пожать нам руки. – Добро пожаловать в Редфилд. Кто-нибудь из вас учитель? Или инженер? Вы знаете что-нибудь о плавильных системах? Мы пытаемся вновь включить северо-западную энергосеть. Вы можете справиться со стереокамерой?
      Я потер свою руку, ее начало дергать. – Эй, что это за метка?
      – Кодовая татуировка, – сказала та, что вакцинировала меня. Она была очень милой. – Доказывает, что вы чисты и иммунизированы. Держись подальше от тех, у кого ее нет. Можешь подхватить споры и не знать об этом.
      – Но у нас семья!
      – Сколько их? Я дам вам еще вак-пакеты с собой и комбинезоны. И пену! О, черт!
      У меня нет столько! Вам надо остановиться у медстанции. Послушайте – вам нельзя входить в прямой контакт с вашими родственниками, пока они тоже не будут вакцинированы. Даже если вы сами иммунны, вы все еще можете переносить споры – и быть очень опасны для тех, кто не привит. Понимаете?
      Я кивнул. Папа выглядел встревоженным, но кивнул тоже.
      – Хорошо.
      Вначале мы заехали на медстанцию, бывшую аптеку напротив двухэтажного городского центра. Девушка, дежурная по медстанции, выдала нам полный набор для дезинфекции и вакцинации, и очень подробно инструктировала. Она дала нам дополнительные вак-пакеты для возможных соседей в горах.
      Потом она послала нас в Центр Восстановления зарегистрироваться. – Первый этаж, городской центр, – показала она. – Это не обязательно, – сказала она, – но лучше, если вы это сделаете.
      Я спросил папу об этом, когда мы переходили улицу. Он покачал головой. – Потом, Джим – сейчас мы играем по правилам.
      «Центр» оказался столом с терминалом. Терминал задавал вопросы, вы отвечали. Когда вопросы кончались, из него вылезала регистрационная карточка.
      Папа подумал немного, потом зарегистрировал только себя, не упомянув о маме, Мэгги и мальчиках. – Будет время, если это необходимо, – сказал он.
      – Поглядим, можно ли найти кой-какие запасы. Я действительно просчитался с туалетной бумагой.
      Это был самый странный поход по магазинам, в котором я участвовал. Деньги больше не были нужны. Не было и бартера. Несколько человек ходили взад-вперед по магазину, высохший старичок сидел за кассой. Он качал головой в медленных ритмических поклонах, и не мог сфокусировать глаза на чем-нибудь подолгу. Он сказал нам, что магазин находится под управлением местного Центра Восстановления – папа и я переглянулись – и мы можем искать, что нужно. – Когда будете уходить, остановитесь здесь и дайте мне карточку. Я суну ее сюда. Это все.
      – А как платить?
      – Вам повезло, платить не надо. – Он захихикал.
      Папа вывел меня: – Пошли, Джим. Получишь карточку. Кажется, я понял.
      – А я – нет! Это напоминает легализованный грабеж!
      – Ш-ш, понизь голос. А теперь, подумай-ка. Что хорошего в деньгах, если можно войти в любой пустой дом или магазин и выйти, неся их в обоих руках – или другое, что найдешь? Год назад в стране было достаточно добра для трехсот пятидесяти миллионов американцев – не говоря о товарах на экспорт. Оглянись, Джим, – сколько людей осталось? Можно представить, каково процентное соотношение выживших. Я не стану представлять, не хочу расстраиваться. Но совершенно очевидно, что в таких обстоятельствах даже бартер ни к чему. Люди решают проблему выживания. Товары находятся здесь. В них нуждаются. О бухгалтерии можно позаботиться потом. Если настанет это потом. Для многих может не настать – по крайней мере без такой помощи. Во всем этом есть смысл.
      – Но если просто раздают товары, зачем регистрационные карточки?
      – Наверное, для видимости управления. Дать почувствовать, что в мире есть еще некоторая власть. Заметил, какими усердными выглядят некоторые? Может, чтобы заставить себя идти, потому что если они остановятся хотя бы на мгновение и поймут… – Он прервался. – Пошли, получишь карточку.
      Мы набрали туалетной бумаги, взяли пару радиофонов, несколько коробок консервов и сублимированных продуктов, несколько запечатанных пакетов первой помощи, немного витаминов, немного леденцов для ребят, свежую газету, патроны и тому подобное. Единственное, чего мы не нашли, было свежее мясо и овощи. За них надо было платить – банкнотами Объединенных Наций, из называли «кейси».
      – Ага, вот оно. Падают монетки.
      – Что?
      – Что единственное сегодня в дефиците, Джим?
      – Люди.
      – Обученные люди. Вот чем торгуют здесь. Способности. Труд. Это и есть новый денежный стандарт. Или будет им. – Он был почти счастлив. – Джим, – он резко схватил меня за плечо, – она прошла. Люди организуются для выживания, для будущего. Работу надо сделать и они ее делают. У них есть надежда. – Его хватка была крепкой. – Теперь мы можем спуститься с гор. Мы нужны. Все. Твоя мама – сиделка. Мэгги сможет учить… – Его глаза внезапно увлажнились. – Мы прошли через это, Джим. Мы прошли насквозь, от начала до конца!
      Но он оказался не прав. Худшее еще не наступило.

      Чума не прошла.
      Но на этот раз мир был лучше подготовлен. Существовали вакцины, была низкой плотность населения, а все предосторожности, остававшиеся в силе после первой волны бедствия, замедлили распространение новой чумы до медленного продвижения ползком.
      На этот раз от поразившей нас чумы можно было вылечиться, хотя она могла оставить слепым или стерильным – или навсегда безумным. И она была вокруг с самого начала – просто ее не замечали, пока не замедлились другие эпидемии. Не закончились, всего лишь замедлились.
      Мы потеряли двух мальчиков – Тима и Марка – и почти потеряли папу. После нее он стал другим человеком. Он никогда не вылечился полностью. Изможденный и седой, он стал почти зомби. Больше не смеялся. Сильно исхудал и облысел, и внезапно превратился в старика. Выглядело так, словно простой акт выживания занял все его силы и их не осталось для жизни. Множество людей выглядели так.
      И мне кажется, что Мэгги никогда не простила его за смерть сыновей. Он решил спуститься с горы в июле, но ведь он не мог знать. Никто не знал. Мы все думали, что чума прошла.
      В последний раз я видел его уезжающим в Сан-Франциско. Его «призвали» – ну, не совсем призвали, но эффект был тот же. Кому-то надо было управлять реорганизацией банков данных Западного региона, а папа был одним из немногих оставшихся классных программистов. Большинство из тех, кто выжил, уже угнездились в безопасных местах; программисты стали ценными – без них машины могли бы остановиться. Но папа все еще был свободным и поэтому подлежал юрисдикции отдела трудовой реквизиции. Он был прав, осторожничая с регистрацией. Когда мы спустились с горы, его ждала повестка. Он подал протест, но его отклонили. Национальное благополучие прежде всего.
      В этот последний день я повез папу на железнодорожную станцию. Мама не смогла отлучиться из клиники – они простились предыдущей ночью. Мэгги не захотела прийти. Папа выглядел очень худым. Он нес только маленький чемоданчик. Он мало говорил, пока мы ждали появления поезда. На платформе, кроме нас, никого не было.
      – Папа? Ты в порядке? Знаешь, если тебе нездоровится…
      Он не оглянулся. – Я в порядке. – Он не смотрел на меня, он уставился на рельсы, но подошел поближе и положил мне руку на плечо.
      – Не хочешь присесть?
      Он покачал головой. – Боюсь, что я не смогу снова войти в форму, – сказал он. – Я устал от всего, Джим. Я так устал…
      – Папа, тебе не надо ехать. Ты имеешь право. Ты можешь заявить о шоке.
      – Да, могу, – сказал он. И то, как он это сказал, не оставило места для аргументов.
      Он уронил руку с моего плеча. – Ты знаешь о вине, Джим – о вине выжившего? Я не могу избавиться от нее. Есть люди, заслуживающие жизни. Почему я не умер вместо них?
      – Ты делал, все что надо!
      – Все равно, – сказал он прерывающимся голосом. – Я чувствую некую ответственность сегодня… надо сделать что-нибудь, содействовать улучшению.
      Если не перед остальным миром, то… перед детьми. Тимом и Марком.
      – Папа, – на этот раз я положил ему руку на плечо, – послушай.
      Он повернулся ко мне. – И я не могу больше выносить ее взгляд!
      – Мэгги?
      – Твоей матери.
      – Она не обвиняет тебя!
      – Нет, не думаю, что обвиняет. И у нее для этого хорошие доводы. Но это не обвинение, Джим – это жалость. Я не могу вынести. – Он поколебался, потом сказал: – Может быть, так будет лучше. – Он наклонился поставить чемоданчик на землю. Очень медленно он поднял руки мне на плечи и притянул меня для последнего объятия. Я почувствовал руками, что он еще худее, чем выглядит.
      – Позаботься о них, – сказал он. – И о себе.
      Он отстранился и поглядел на меня, высматривая на моем лице последние знаки надежды – и тогда я увидел, каким старым он стал. Худой, седой и старый. Я не мог скрыть это. Я жалел его. Он видел это. Он хотел увидеть любовь, а видел мою жалость. Я знал, что он подумал, потому что он улыбнулся с фальшивой сердечностью, словно загородился стеной. Потрепал меня по плечу и быстро отвернулся.
      Поезд увез его на юг в Сан-Франциско и я никогда больше не увидел его.
      Добраться до меня у бюро управления трудом заняло гораздо больше времени, почти год.
      Я вернулся к занятиям. Систему университетов штатов реорганизовали и можно было получить кредит для обучения в обмен за работу в команде по расчистке кэмпуса, сохраняя уровень человеческого знания, каким он был до чумы. В эти первые лихорадочные месяцы казалось, что каждый был тем или другим официальным лицом.
      Даже у меня был титул или два. Например, я был директором ассоциации программистов-фэнтези Западного региона; я согласился лишь потому, что настаивала президентша этой организации. Она говорила, что я обязан это сделать в память отца. Я сказал: – Это удар ниже пояса, – но за работу взялся. Моей единственной обязанностью было сидеть с юристом и визировать пачки документов.
      Мы претендовали на копирайты тех авторов, кто не выжил, и для которых невозможно было отыскать выжившего родственника. Организация становилась коллективным душеприказчиком исчезнувшей формы искусства, потому что ни у кого больше не было времени на полномасштабные компьютерные фэнтези.
      В середине весеннего семестра я был призван в армию – по-настоящему призван, а не реквизирован для работы.
      Армия была одним из немногих институтов построенных, чтобы справляться с массированными людскими потерями без утраты структуры; их умения были основными, широко распространенными и неспециализированными. Поэтому именно армия управляла процессом выживания. Армия восстанавливала коммуникации и поддерживала их. Армия взяла ответственность за ресурсы и запчасти, их хранение и распределение до тех пор, пока местные власти не будут способны взять на себя ответственность. Армия распределяла еду, одежду и медицинскую помощь. Армия блокировала чумные области, пока туда не входили дезинфекционные отряды – и как не тяжела была последняя задача, они выполняли ее с таким состраданием, какое только возможно при данных обстоятельствах. Именно армия поддержала страну в худшме времена.
      Но меня призвали не в эту армию.
      Я признаюсь сразу: я верил в кторров не больше, чем другие.
      Никто из моих знакомых не видел кторра. Никакие респектабельные власти не представили доказательств более солидных, чем размытые фотографии; все звучало так, словно появилось второе лох-несское чудовище или снежный человек – йети.
      Если кто-нибудь в правительстве и знал что-то, они помалкивали, сообщали только, что «отчеты изучаются».
      – Истина должна быть очевидной, – сказал один из координаторов в университете; их не называли инструкторами, если у них не было степени. – Опять пошла в ход техника «большой лжи». Создав угрозу врага из космоса, мы станем патриотами. Мы будем так заняты защитой родины, что не будет времени чувствовать отчаянье. Такие штуки являются прекрасным отвлечением внимания и с их помощью можно укрепить мораль страны.
      Такова была его теория. Свое мнение было у каждого.
      Потом мне пришла призывная повестка. Почти на два года позже обычного, но такая же обязательная. Конгресс изменил закон о призыве для нас, выживших.
      Конечно, я просил отсрочку. Взамен мне дали особую классификацию:
      «присоединенный гражданский персонал». На такие фокусы они были мастаки.
      Я все еще находился в армии… … и Дюк застрелил девочку.
      И я понял, что кторры реальны.
      Человеческая раса, те из нас, что остались, боролись с интервенцией из космоса.
      И я был одним из немногих, кто знал это. Другие в это не верили – и не хотели верить вплоть до того дня, когда кторры врывались в их города и начинали жрать.
      Как в Шоу Лоу, Аризона.

      Мы оставили джипы на заброшенной заправочной станции «Тексако» и поплелись по холмам – а огнемет был тяжелым. Соответственно спецификациям в руководстве, полностью снаряженный и заряженный, баллоны и все прочее, он должен был весить не более 19.64 килограммов – но где-то по дороге мы потеряли десятичную точку, а Дюк не разрешил мне вернуться и поискать.
      Поэтому я стиснул зубы и карабкался.
      Наконец – даже с Десятитонным Факелом на спине – мы достигли долины, где засекли червей менее чем за неделю до этого. Расчет времени у Дюка был точен; мы дошли в самую жаркую часть дня, около двух часов. От пота моя одежда стала влажной, а сбруя факела уже натирала.
      Солнце стояло желтым ослепительным диском в зеркальном небе, но долина казалась темной и тихой. Трава была бурой и сухой, светлый синеватый туман висел над лесочком; он был похож на смог, однако после чумы больше не было смога.
      Серо-голубой туман был лишь естественным гидрокарбонатом, побочным продуктом дыхания деревьев. Даже просто глядя на него, я чувствовал одышку.
      План был прост: Шоти и его команда должны спускаться на правом фланге, Ларри со своей возьмут левый, Дюк – центр. Я был в команде Дюка.
      Мы подождали на гребне пока Шоти и Ларри выдвинутся на позиции со своими людьми. Дюк в это время изучал иглу кторров. Признаков жизни не было; кроме того, мы не ожидали таковых и таковых не хотели. Если наши предположения были верны, все три червя должны были лежать внутри в спячке.
      Когда бинокль передали мне, я тщательно рассмотрел корраль. В нем не было ничего человеческого, но было нечто – нет, там было множестве чего-то. Они были черные, блестящие и покрывали землю бугристым ковром. Они беспокойно колыхались и шевелились, но что это было, я не мог понять на такой дистанции.
      Потом Шоти подал знак что он готов, а через секунду то же сделал Ларри.
      – Окей, – сказал Дюк, – пошли.
      Мой желудок в ответ сжался. Вот оно. Я включил камеру на шлеме, крепче ухватил факел и двинулся. Начиная с этого момента, все, что я видел и слышал, будет записываться в боевой журнал. – Помни, – сказал Дюк, – не гляди вниз, если у тебя течь – или ты не узнаешь, чем это кончилось.
      Мы перевалили гребень в открытую и начали спускаться по склону. Я внезапно почувствовал себя совсем голым и одиноким. Сердце колотилось в грудной клетке.
      – О, ребята… – хотел сказать я. Вышло какое-то карканье.
      Тогда я спохватился: помни о записи!, – сделал три глубоких вдоха и последовал за Дюком. Был ли кто еще так напуган? Они не показывали вида. Просто были угрюмы.
      Наша сторона долины была каменистой и без деревьев; опасной была другая сторона. Дюк посигналил и я остановился. Мы ждали, пока другие выйдут вперед.
      Сосчитай до десяти. Другой сигнал – и мы снова двинулись. Мы продвигались «прыжком лягушки»: двое шли в атаку, пока другие двое были начеку, потом первые двое прикрывали продвижение других. Все три группы шли вперед таким способом. Я держал свой заряженный факел наизготовку; то же и Дюк; спуск с холма был медленным и скучным. И болезненным.
      В лесочке напротив ничего не двигалось. Ничего не шевелилось и в долине. И конечно ничего не двигалось возле иглу – мы следили за этим тщательней всего.
      Все было тихо. Мы подходили осторожно, три группы по четыре человека в каждой, в сотне метров друг от друга.
      Достигнув дна, мы подождали. Дюк нюхал воздух и изучал рощу позади грубого купола. Ничего. Однако он был встревожен.
      Он махнул команде Ларри продвигаться вперед. У них был с собой Моб IV, Они звали его «Шлеп». Сухая трава хрустела под его ногами. Мы подождали пока они не оказались примерно в ста метрах впереди, потом последовали за ними.
      Чуть позади Шоти и его люди заняли позицию с тыла.
      Мне казалось, что три группы были слишком далеко друг от друга. Может, Дюк думал, что будет безопаснее распределить нас по большей территории, тогда для червей будет труднее подавить нас или застать врасплох. Однако, с другой стороны, он был, наверное, и немного опрометчив. Зоны поражения наших комбинированных факелов перекрывались, но не очень сильно, мы не смогли бы быстро помочь друг другу.
      Я было почти указал ему на это, когда команда Ларри остановилась впереди нас.
      Мы подошли на расстояние около тридцати метров и там ждали, пока группа Шоти не оказалась на равном расстоянии позади. Потом мы все начали снова двигаться. Дюк выглядел несколько менее мрачным и мне самому стало дышаться легче – но ненамного, все же это была страна червей.
      Теперь мы были достаточно близко, чтобы в деталях рассмотреть конструкцию иглу.
      Я оценил высоту его до высшей точки в четыре метра и пятнадцать в диаметре. Оно было сделано из слоеных пластов деревянных опилок и стружки светлого цвета и выглядело весьма крепким. Все вокруг фундамента было заплетено темной красной растительностью, почти черной. Запах был слабым, но насыщенным – вроде жимолости, отдавая чем-то фруктовым.
      Я ожидал, что купол будет более конусообразным, вроде улья, из-за способа, которым он мог быть построен, один пласт за раз, но нет, он более походил на насыпь – сферический слой с уплощенной вершиной. Вход был большим аркообразным отверстием, в ширину больше, чем в высоту, и защищен внутренним экраном, вроде «стены духов» у китайцев, стоящей позади их входных ворот для защиты от привидений. Мы не могли заглянуть в хижину. Нельзя было сказать, есть внутри черви или нет.
      Ларри остановился на безопасной дистанции и отцепил Моба. Остальные тоже остановились, сохраняя относительные позиции. Ларри снова встал и послал двух своих людей обойти иглу, он и оставшийся человек – Хенк, пошли им навстречу.
      Шлеп ожидал в одиночестве, его радар поворачивался взад-вперед в терпеливом молчаливом ритме. Остальные наблюдали за входной дверью.
      Перед куполом было что-то, чего я не заметил прежде – стояло ли это в прошлый раз? Это было чем-то вроде… тотемного столба. Только оно выглядело похоже на… – я не знаю, на образец взрывного искусства. Что-то наполовину расплавленное, жидкая форма, застывшая в процессе пудлинговки. Что, к дьяволу, это было? Указательный столб? Почтовый ящик? Он был сделан из того же материала, что купол и корраль. В его фундаменте была одна большая дыра, три другие уменьшающихся размеров располагались почти точно сверху, слегка не по центру, с дюжиной зазубренных маленьких дырочек вокруг. Штука в два метра высоты, в половину высоты купола, и стояла прямо перед ним.
      Через короткое время Ларри и его люди появились вновь, каждый полностью обойдя купол. Ларри посигналил, что все чисто. Задней двери не было, нас не ожидали оттуда сюрпризы.
      «Все в порядке», посигналил Дюк в ответ. «Посылай Моба внутрь».
      Ларри помахал и повернулся спиной к Хенку. Тот отстегнул панель дистанционного управления с его спины и активировал Шлепа. Яркие красные сигнальные огни Моба начали мигать, приближаться теперь было небезопасно. Если его сенсорный аппарат обнаружит близко большое тепловыделяющее тело, излучатель ЭМИ на его спине мог сверкнуть, мгновенно зажарив вас и при этом на хорошем расстоянии – как микроволновая печь, только быстрее.
      ЭМИ – это сокращение от Электро-Магнитного Импульса, вспышка широкого по спектру высокоэнергичного радиошума. ("ЭМИ-граната сильно нагреет или заставит свернуться жидкость в любом живом существе в радиусе /секретно/.
      Отдельная атака может состоять из /секретно/ количества импульсов. Вспышка также разрушает все незаземленные электронные цепи в радиусе более /секретно/.") Очень широкого по спектру. От радио до гамма. Очень высокой энергии. Линейно усиленной.
      Вероятно, было бы проще бросить гранату в хижину и упасть ничком, но Дюк хотел захватить убежище неповрежденным. Нам нужно было изучить все, что можно о кторрах. Вспышка ЭМИ могла бы убить их, не разрушая ни их, ни купол.
      Ларри снова махнул и Дюк проворчал: – Все в порядке, всем залечь. – Наверное, это была наиболее опасная часть миссии – нам надо было лечь в траву, чтобы минимизировать эффект случайной радиации от излучателя, но эта позиция делала нас уязвимыми, так как мы не смогли бы использовать огнеметы в случае неожиданного нападения.
      Хенк залег с панелью дистанционного управления и пустил Моба катиться вперед.
      Он вжался в стереоприцел и теперь видел только глазами Моба. Сзади него Ларри нес неспокойную вахту. Двое других растянули защитный отражатель впереди всех четырех – антенна дистанционного управления была воткнута позади него – но майларовые распорки отказывались стоять прочно и людям приходилось держать их руками. Остальные были достаточно далеко, чтобы не нуждаться в отражателе, но мы тем не менее залегли.
      Моб теперь был в куполе. Мы снова ждали. Минуты шли в напряженном ожидании.
      Двигались единственно лишь руки Хенка на панели управления Мобом. Он бормотал во время работы и Дюк слушал его комментарии в наушниках. Я не слышал, что он говорит.
      Хенк с видимым отвращением остановился и что-то сказал Ларри. Ларри встал, тихо ругаясь. Хенк повернулся к своей панели, сделал что-то, потом присел. Другие бросили отражатель. Моб теперь выходил из хижины, действуя по собственной программе. Сработал излучатель? Нет, красный проблесковый фонарь все еще мигал.
      Хенк стукнул по панели и вывел Моба из боевого положения, огни погасли. Все остальные встали, отряхиваясь и проверяя оружие.
      Моб определил, что червей нет в хижине – но Дюк ставил слово машины ни во что.
      Моб, бывало, ошибался. Может, черви холоднокровны, или они не излучают много тепла, пока находятся в спячке. Ларри войдет внутрь посмотреть.
      Предполагалось, что в это время дня черви должны быть медлительны и Ларри успеет сжечь их, прежде чем они полностью проснутся и активизируются. Нам нужно было это убежище и любой кусочек червя, который мы могли бы достать. Поэтому он должен попытаться подпалить их легко – достаточно, чтобы убить, но не достаточно, чтобы разрушить. Это было слишком хитроумно и опасно и не рекомендовалось тем, кто хотел умереть в постели. В общем, если они там, Ларри должен прикончить их. Иначе…
      Ну, именно поэтому остальные ждали с факелами снаружи.
      Ларри надел кислородную маску, согнулся и вошел, еще один с гранатами прямо за ним. Страховка. Гранаты были с самоподрывом. Я не завидовал никому из них. Они низко склонились при входе в «фойе» и исчезли вправо за стеной духов.
      Тишина. И снова мы ждали. Пчела – или что-то – жужжала у моего правого уха и я отмахнулся с досадой. Капля пота поползла из подмышки по боку. Насекомое зажужжало снова.
      В бинокль я изучал растительность вокруг фундамента купола. Это были тощие группы чего-то похожего на полночный плющ, перемешанный с чем-то похожем на сладкий базилик или черную марихуану. Оба растения были цвета интенсивного пурпура, близко к черному, который почти невозможно увидеть ясно. Цвет плюща переходил почти в ультрафиолет и выглядел под ярким солнцем странно не в фокусе – словно каждый скрученный лист был обведен контуром расплывчатого красного неона. Плющ был в тонких венах белых сосудов, базилик – в красных пятнах. Мы были так близко, что насыщенный запах стал раздражающе едким. Я решил, что это запах растения, похожего на базилик. На близком расстоянии он должен быть непреодолимым.
      Наконец Ларри и другой парень появились, сердито срывая маски. Лицо Ларри было белым. – Там пусто!, – прокричала он. – Там ничего нет!
      Дюк сказал: – Проклятье, – и пнул камень. – Шоти, гляди в оба. Маккарти, пошли со мной. – Потом, бросив свою тщательно выбранную позицию, он зашагал к куполу.
      Я следовал за ним, стараясь быть рядом.
      – Давно он пуст?, – спросил Дюк.
      Ларри пожал плечами. – Я ни черта не знаю. Ты знаешь столько же об их гнездовых привычках, сколько и я. Но в ней пахнет теплом…
      Дюк отпихнул его в сторону и нырнул в дверь. Я пошел следом, преодолевая себя, потом остановился – во рту было сухо. Я смотрел на темную дыру входа, словно это была смерть. Я не мог сделать еще шаг. И все же я хотел его сделать более чем что-либо. Я осторожно всматривался, но не видел сквозь прихожую. Внутри было темно. Я шагнул вперед, пытаясь заставить себя сделать второй шаг.
      Внезапно Дюк вышел выпрямляясь и почти столкнулся со мной. Он бросил на меня отсутствующий недовольный взгляд, потом повернулся к Ларри: – Проверь загон.
      Посмотри, что в нем. Поставь часового на другой стороне – но держите друг друга на виду. – Он повернулся ко мне. – Ты исследователь, говоришь. Я дам тебе десять минут, исследовать внутренность гнезда. Потом я его сожгу.
      – Э? Но мы же хотели…
      – Наплевать, что мы хотели! Эта штука полна яиц! Думаешь, я оставлю их вылупиться?
      Я не стал отвечать. Вопрос был риторический. Я наклонился и вошел в хижину червя.
      Стена духов была не просто ширмой за дверью. Она соединялась с крышей достаточно низко, чтобы заставить меня скрючиться, образовывала круговой сектор и переходила в два овальных прохода, по одному с каждой стороны, тесно к стене купола – как далеко, я не видел, концы терялись за поворотами. Пол проходов повышался, он был сделан из того же материала, что стены с крышей, только полы выглядели губчатыми.
      Я, скрючившись, пошел направо, куда повернул Дюк. Проход вел вверх, занимал почти девяносто градусов дуги и выходил в круглое помещение восемь-девять метров в диаметре, достаточно высокое чтобы стоять. Левый проход выходил на противоположную сторону.
      У меня горел фонарик, но здесь он был не нужен. В центре крыши находилось отверстие около двух метров в диаметре. Через него струился свет и свежий воздух, но температура не была настолько прохладной, как я предполагал. На самом деле там было почти душно. В гнезде стоял сильный спертый запах, что-то знакомое, тошнотворно-сладкий аромат, но я не смог его сразу вспомнить…
      Комната оказалась меньше, чем я ожидал, и потолок был ниже, чем казалось снаружи – конечно, подымающиеся проходы – стало быть, это верхняя часть купола.
      А есть ли подвальная часть? Должно быть. Или это все – фундамент? В полу было несколько отверстий, все зловеще темные. Я стоял в нерешительности. Я был исследователем – предполагалось, что я был исследователем, по крайней мере так было написано на моих чеках – но это не предохраняло меня от страха. Я стоял в нерешительности и нюхал – запах, отдающий странным…
      Когда глаза привыкли к тусклому свету, я обратил внимание на стены, они необычным образом отражали свет. На мгновение я забыл о дырах в полу и выключил фонарик, стены выглядели почти, нет они были, пропускающими свет. Сияние снаружи пробивалось сквозь материал купола.
      Я рассмотрел ближе, и обнаружил, что это вообще не была затвердевшая древесная паста, а некая разновидность высохшей древесной пены, гораздо светлее, но не менее твердая. Древесные крошки были распределены в ней словно изюм. Я поковырял ножом, было похоже, что режешь твердую фанеру. Стены купола были на самом деле крошечными пузырьками целлюлозного клея. Это объясняло их необычные светопропускающие свойства, и они наверное были также превосходными изоляторами. Я срезал со стены кусок, какой смог, и бросил его в сумку для образцов.
      В остальном в комнате не было ничего примечательного, за исключение дыр-колодцев. Не было абсолютно ничего искусственного, кроме кусков пережеванного чего-то, глыб серого материала наподобие измельченного асбеста.
      Некоторые глыбы были почти метр в диаметре. Они были случайным образом прикреплены к стенам наподобие кусочков жевательной резинки. Я пожал плечами, отрезал кусочек и бросил в сумку. Если кторры и впрямь разумные существа, то обиталище этого не доказывало.
      Я удивлялся – где же яйца, которые увидел Дюк? Вероятно, в одном из колодцев.
      Их было три на равном расстоянии от стены. Самый большой был напротив внутренней стороны стены духов. Две другие дыры находились ближе к внешней стене купола.
      Вначале я исследовал большую дыру. Посветил фонариком, но там была только еще одна похожая комната, такая же пустая. Однако, вонь перезрелого здесь была сильнее, я решил не спускаться. Кроме того, я не видел как оттуда легко выбраться.
      Другая дыра была больше похожа на колодец. Она уходила прямо вниз и исчезала во тьме. Может, туалет? Может быть, воняло похоже. Я не знал, какой помет оставляют кторры. Я начал осознавать, что кое-что обязан был бы знать, но не знаю.
      Последняя дыра было с яйцами.
      Она находилась напротив задней стены и было полна ими. Это были блестящие штуки, каждая размером с теннисный мяч, глубоко красные и омытые молочно-белой тиной, делавшей их жемчужными. Наверное, там были сотни их – интересно, как глубока дыра? Она была совершенно круглой, шириной около двух метров, глубина, наверное, как у других, уровень яиц доходил почти до края, их можно было достать рукой.
      Поэтому я совершил глупость.
      Я положил факел. Отстегнул баллоны и снял их. Потом сел на пол, свесил ноги в дыру и начал спускаться.
      Но не рассчитал и соскользнул. Я съехал в яйца, это напоминало падение в желе с устрицами. На мгновение я подумал, что поскользнусь и повалюсь в них лицом, но зацепился за стену. Потом меня затошнило. Горло перехватило, я быстро – и болезненно – сглотнул, чтобы удержаться от рвоты.
      Я стоял в красно-белой скользкой гадости до колен.
      К счастью, яйца были достаточно свежими. Не думаю, что я смог бы стоять в них, если б оказался в эмбрионах кторров. Осторожно – я не мог двигаться слишком резко, ибо стоял нетвердо – я собрал сколько смог достать еще неповрежденных яиц, сунул их в пакет, а пакет в сумку. Я старался опираться о стену. Ощущение от яиц было… неспокойным.
      Я содрогнулся, когда наконец уперся руками в стороны и выбрался из дыры. Яйца были липкими и пахли сырой рыбой, оставленной на солнце слишком долго.
      Я жестоко дрожал, когда снова влез в сбрую баллонов и поднял факел. Даже если это длилось лишь минуту, все же шестьдесят секунд – слишком долго, чтобы быть безоруженным в гнезде червей.
      Я огляделся, нельзя ли взять еще образцы. Не было ничего. Только стены и глыбы кторровской жевательной резинки, а у меня уже были образцы этого. Я снова исследовал две другие дыры. Едкий запах в центре одной был сильнее, что меня удивило – мне следовало уже заметить это – но в остальном не было ничего, что я не видел.
      Я вышел через левый проход. Он был идентичен правому.
      Дюк стоял, ожидая меня. Он глянул на гадость на моих ногах, но ничего не сказал. Вместо этого он показал за плечо: – Пойди, взгляни в корраль. Ларри нашел что-то интересное.
      Не думаю, чтобы мне хотелось. Я вспомнил, что было в этом загоне неделю назад.
      Но кивнул и двинулся.
      Загон напоминал большой корраль для скота на Диком Западе и был десяти метров диаметром, только круглый. Стены около трех метров высотой и наклонялись внутрь, словно это неоконченный купол. Материал тот же, что и в гнезде, но толще и темнее. Такие же темные растения вокруг основания – похожие на плющ и базилик. Я упаковал парочку поменьше в качестве образцов; базилик был из тех, что имел перенасыщенно-сладкий запах. Листья плюща были навощены и на ощупь липкими.
      В стене корраля отверстий не было. Вместо этого к одной стороне вел крутой скат и продолжался на другой, он был похож на грубую качальную доску, доходящую до центра корраля. Ларри сидел наверху. Он помахал, увидев меня: – Влезай.
      Скат был крутым, покрытым поперечными ребрами. В общем, не совсем приставная лестница и не совсем ступеньки, а нечто среднее. Хотя я все же использовал руки, карабкаться было легче, чем я ожидал.
      – Что ты скажешь на это? – спросил Ларри, указывая вниз.
      Я осторожно выпрямился, убедившись, что нахожусь в равновесии, прежде чем взглянуть. Даже так, я был поражен, и Ларри схватил меня за руку, чтобы удержать.
      Внутренность загона была кишащей массой насекомых. Или если не насекомых, то чем-то очень похожим на них. Они были громадные, большинство почти в полметра длиной, хотя некоторые еще больше, черные и блестящие. Тела гибкие и сочленялись чем-то вроде металлической проволоки. На каждом насекомом бахрома из сотен мелькающих ног. Они двигались по затененному полу, вертясь и кружась, как вихрь металлических осколков.
      – Десятиножки, – сказал Ларри. – Гигантские десятиножки.
      – Тысяченожки, – поправил я.
      Он пожал плечами, ему было все равно. – Ты видел похожих прежде?
      Я покачал головой. Пол корраля бурлил. Создания не обращали внимания друг на друга. Они бегали взад-вперед по грязи или сворачивались в клубки. Они карабкались по телам других или просто стояли и судорожно дергались. Или исследовали края – некоторые методично проедали стену.
      – Смотри, они убегают, – сказал я.
      Ларри покачал головой: – Понаблюдай.
      Я понаблюдал. Одна из самых больших тысяченожек, около метра длиной, похоже, была близка к прорыву. Она находилась почти прямо подо мной и мстительно жевала; звук был скрипучий, гнусная смесь хруста, шкворчания жира и звука давленых лампочек. Внезапно она остановилась и отбежала. Пошевелила антеннами, словно в смущении, и начала бесцельно двигаться, пока не подошла к другой секции стены. Осторожно попробовала ее. Через мгновение начала жевать снова, хотя и не так усердно, как прежде.
      – Что произошло?, – спросил я.
      Ларри показал: – Она проела насквозь.
      Я поглядел пристальней. Там, где жевала тысяченожка, осталась крошечная черная дырочка. Темная смолистая субстанция сочилась из нее. – Стена двойная, – сказал Ларри. – А внутри что-то, что им не нравится.
      Я молча кивнул. Везде по краям другие тысяченожки повторяли спектакль первой, и множество других дырок с затвердевшими пробками той же высохшей смолистой субстанции удостоверяли упорство тысяченожек.
      – Я не знал, что десятиножки вырастают такие большие, – сказал Ларри.
      – Они не вырастают, – ответил я, внезапно вспомнив кое-что из моего оборванного чумой курса энтомологии. – И у них не бывает четырех антенн. Их рты не оформлены, как миниатюрные мусоросборщики, глаза не такие большие, и они не растительноядны, они вообще не должны есть эти стены. Это не тысяченожки.
      Ларри пожал плечами. – Ну, если нет, то эти штуки появились с кторрами.
      – Я не знаю, что это, – сказал я. – Я не видел раньше ничего даже похожего на них. У настоящих тысяченожек не бывает так много ног и членистого тела.
      Посмотри, как они сегментированы – и что это за горбы под глазами? И что они делают здесь?, – я показал на загон.
      – Разве не очевидно? Это кладовая кторров. Они похожи на их свежую еду. Они держат их в коррале, пока не проголодаются. Смотри, – он снова показал. – Видишь? Кто-то уже слегка закусил.
      Я увидел кучу пустых панцирей и разъятых члеников тел. Я подавил дрожь – тысяченожки были ничем иным, как едой кторров. Они были живым ланчем с планеты Кторр! – Эй! Эти штуки тоже внеземные! Их привезли кторры! Я пойду и поймаю несколько!
      Он уставился на меня: – Ты сбрендил?… Они могут быть людоедами.
      – Сомневаюсь, – сказал я. – Если б были, не жевали бы дерево. – Для моих ушей это звучало хорошо.
      – Они могут быть ядовитыми…
      Я снова покачал головой. – Растительноядные никогда не бывают, им этого не надо.
      – Откуда ты знаешь, что они только растительноядны? У них может быть вкус и к мясу.
      Это заставило меня запнуться – но не надолго. – Есть только один способ узнать.
      Помоги мне спуститься.
      Он упрямо сжал челюсти: – Нет.
      – Ларри, – сказал я, – это так же важно, как сжигать червей. Все, что мы сможем узнать о них, поможет нам их уничтожить.
      – Я не стану помогать самоубийству.
      – Тогда я сделаю это сам…, – я шагнул вверх по скату, еще, и оказался за стеной; третий шаг – и я начал опасно соскальзывать. Ларри шагнул, чтобы остановить меня.
      – Слушай, – сказал я ему, – кто-то должен это сделать.
      Он не ответил, просто сделал шаг, чтобы сбалансировать мой вес. Я смотрел на него, пока он не отвернулся. Я сделал еще шаг вверх. Еще – и скат с моей стороны начал медленно спускаться. Я сделал еще шаг и скорость спуска увеличилась.
      Ларри начал двигаться – очень медленно. Он пробурчал что-то и сдался. Он выбрал позицию, чтобы скат не двигался чересчур быстро. – Окей, – проворчал он, – но если они отжуют тебе ноги, не беги ко мне.
      Я улыбнулся: – Спасибо… – потом пришлось резко схватиться, чтобы не упасть.
      Скат продолжал спускаться, Ларри встал как-то неудачно, и мой конец со стуком коснулся земли в центре корраля. Я неуклюже балансировал и старался ухватиться, чтобы легче спускаться – или подниматься, если понадобиться. Осторожно осмотрелся. Пара тысяченожек уже начала изучать подножие ската-лестницы, а одна даже начала жевать его. Однако, ни одна не делала попыток взобраться. Наоборот, большинство убегало. Они уже научились связывать опускание ската с хищными кторрами? Выглядело похоже.
      Я сглотнул и начал спускаться. В футе над землей остановился. Осторожно протянул ногу, увидеть, будут ли они прыгать на нее или кусаться. Одна из них привстала, словно понюхать, но почти сразу же потеряла интерес. Я помахал ногой над другой. Она тоже привстала и даже схватила каблук, я вздрогнул, но сдержался, и ждал, пока она ощупывала каблук антеннами. Через секунду она тоже потеряла интерес и ушла. Я выдавил слабую улыбку и опустил ногу до земли. – Ну, это еще один гигантский шаг человечества. – Мне задышалось несколько легче.
      Тысяченожки не встревожились моим присутствием. Если одна натыкалась на ботинок, она либо отворачивалась, либо перебиралась через него, словно я был просто еще один бугорок ландшафта. В общем, они не обращали на меня внимания.
      Я хотел знать, безопасно ли схватить одну их них голыми руками, или в перчатках. Я ткнул одно из существ кончиком факела и оно немедленно свернулось в шар, показывая блестящие черные панцири. Окей, может это подтверждает, что они трусливы, но все же рты у них как миниатюрные разделыватели металлолома – знаете, того вида, что могут превратить новенький кадиллак-круизер в разобранные по сортам шарики стали и пластика, каждый не больше дюйма диаметром. Я решил играть безопасно.
      Тогда-то я понял, как слабовата моя сумка для образцов. У меня не было в чем их нести. Пластиковый мешок? Ха-ха, Они пройдут насквозь за секунды; создание, которое может прогрызть путь сквозь деревянную пену с опилками, не остановишь чем-то меньшим. Надо было быть предусмотрительнее и захватить с собой немного проволочной сетки. Рискнуть брезентовым мешком? Это не казалось хорошей идеей.
      Не было гарантии, что плененная тысяченожка будет вежливо оставаться свернутой всю дорогу до базы, пока я не найду ей более подходящую клетку.
      Я вспомнил – на мне надета полимерно-асбестовая подкладка под сбруей факела и противошоковая накидка. Одной накидки, наверное, достаточно, по крайней мере я надеялся на это, поэтому я снова начал выпутываться из баллонов.
      – Эй! – закричал Ларри. – какого черта ты собираешься делать?
      – Принять душ, – ответил я. Потом: – Расслабься. Я знаю, что делаю.
      Он с сомнением нахмурился, но заткнулся и просто смотрел. Я снял накидку и бросил ее на землю, потом снова надел баллоны. Две тысяченожки исследовали пластиковую рубашку без особого любопытства, потом удалились. Хорошо. Я надеялся, что они нашли ее несъедобной.
      Раструбом факела я быстро ткнул три ближайшие тысяченожки. Они послушно свернулись. Я закатил их на асбестовую одежду, сделал из нее мешок и завязал его сверху рукавами детским узлом. Моя сумка для образцов начала распухать, как брюхо беременной бегемотихи, а я должен рассматривать каждый кусочек как честь.
      Поездка по сбору образцов стала походить на пикник. Сначала яйца, потом тысяченожки. Для полного счета я добавил кусочек стены загона и немного смолистой субстанции, наполняющей ее, несколько пустых скорлупок и члеников от недоеденной закуски кторров.
      Ларри заметно полегчало, когда я начал выбираться. Мне показалось, что идея человека, добровольно идущего в кладовую кторров – даже просто осмотреться – для него значила много. Он подождал, пока я оказался почти на вершине, потом передвинулся, чтобы переместить центр тяжести ската и опустить его вниз снаружи.
      Мы спустились вместе, скат был достаточно широк. На земле Ларри поглядел на меня с недовольным уважением. – Надо заметить, – сказал он, – что у тебя крепкие потроха. Я бы этого не сделал. Не люблю тараканов любого вида.
      Я пожал плечами: – Это моя работа.
      – Ну, я с тобой не тягаюсь, – сказал он. И это от человека, который вошел в купол первым, чтобы посмотреть, есть ли внутри черви. – Пошли, посмотрим, вычислил ли Дюк, где прячутся черви…
      И тут весь ад вырвался наружу.
      Раздался внезапный чирикающий звук и крики. Ларри побледнел и схватился за пояс с гранатами. Мы услышали рев факела и с другой стороны загона выпучился клуб черного дыма. Я бросил свою сумку с образцами и пошел в атаку за Ларри.
      Первым я увидел Шоти. Он твердо стоял на расставленных ногах и всаживал палец пламени в нечто большое, черное и корчащееся. Оно было полностью окутано дымом и огнем – пылающая туша червя!
      Я продолжал бежать, и теперь видел позади покатость гнезда. Там был другой кторр. Я забуксовал и остановился в явном ужасе: я видел картинки, да, но они не подготовили меня к невероятному размеру этой твари! Он был огромным! Около двух человеческих ростов, ярко красный, голова больше метра в ширину! Глаза черные, без век. Он вздыбился в воздух, потряс руками и снова издал чирикающий рев; пасть мелькнула, как вспышка пламени. – Кторр!, – крикнул он. – Кторррр!
      Кторррррр!
      Я судорожно нащупывал предохранитель факела; проклятая штука, похоже, замерзла.
      Я дергал ее немилосердно.
      Я глянул вверх, наполовину ожидая увидеть, что малиновый ужас атакует меня, но нет, он все еще вздымался в воздух на половину своей длины. Его шерсть жестко торчала прямо из тела, открывая темно-пурпурную кожу. Он резко припал к земле и прижал к ней голову; глаза, словно черные прожекторы, были направлены прямо на меня. Я расставил ноги, как Шоти показывал мне, и нацелил огнемет – проклятие, Ларри перекрыл мне выстрел! Он уже выдернул чеку из гранаты…
      Червь метнулся. То же сделал я, скользя в сторону, чтобы перехватить его, пока он не обрушился на Ларри; тот был ближе всех. Червь повернулся к нему и пополз по земле, как горячая лава, текучий красный шелк. Твердой рукой Ларри бросил гранату. Червь высоко изогнулся – одновременно огонь Шоти чиркнул по этому пурпурно-красному ужасу. Он взорвался языком оранжевого пламени – а потом взорвался еще раз, когда граната разнесла вдребезги его корчащуюся форму.
      В отдалении прозвучал еще один взрыв, а потом все кончилось. Шоти выключил пламя и его рев превратился во вздох, потом совсем истаял, оставив лишь шипение горящего червя, назойливое потрескивание обугливающейся плоти и запах, похожий на горящую резину.
      Дюк подошел, спотыкаясь в дыму. – Здесь кто-нибудь ранен? – Он обошел горящую тушу.
      Шоти отозвался: – Мы – окей. Я легко достал обоих. – Он улыбнулся. – А Ларри даром потратил гранату.
      Ларри насмешливо-хмурый: – Ну, я не мог ждать тебя весь день.
      – Дюку: – На другой стороне все в порядке?
      Дюк кивнул: – Нет проблем. У того червя не было шансов, но я встревожился, когда увидел, что двое других повернули сюда.
      – Черт, босс, тебе надо быть догадливее, – радостно гудел Шоти. – Факт, Джим видел, как мы с Ларри хорошо управляемся и решил вздремнуть.
      Глаза Дюка чиркнули по мне: – Лучше бы не надо, – пробормотал он.
      Шоти спросил: – Ты взял большого?
      Дюк пожал плечами: – Почти такой же. Может, немного больше.
      – Что скажешь?, – спросил Шоти, обращаясь ко мне. – Мы сожгли почти две с половиной тонны червя.
      Дюк хмуро сказал: – Нас почти застали врасплох. – Он повернулся к Ларри: – Мне показалось, ты сказал, что купол пуст.
      – Эй? Он был пуст!… – Он смотрел сконфуженно. – Ты видел сам!
      – Я не проверял везде, Ларри, я поверил тебе на слово. Я только проверил на яйца. Твоя обязанность была проверить другие дыры.
      – Я проверил!, – повторил Ларри. – Они были пусты! Ленты Моба подтвердят!
      Дюк сузил глаза: – Ларри, эти черви атаковали нас из купола. Я видел это сам.
      – А я говорю, что купол был пуст – если не так, я стоял бы здесь сейчас?
      – Я могу подтвердить, – сказал я. Они посмотрели на меня. – Вспомни, я тоже был в куполе и везде сунул нос. Я не заметил никаких червей.
      Дюк закрыл рот. Некоторое время он изучал свои ботинки. – Хорошо, – сказал он.
      – Оставим это пока. – Он повернулся и пошел прочь.
      Ларри глянул на меня: – Спасибо, парень.
      – За что?, – сказал я. – Купол был пуст. Дюк ошибается. Черви, должно быть, пришли из лесочка.
      – Ну-ну, – сказал Ларри. – Если Дюк говорит, что видел, как они вышли из купола, значит они вышли оттуда. Мы что-то прозевали, Джим – оба. Мы еще не знаем конца.
      Я пожал плечами и последовал за ним. Мы прошли между двух трещащих туш туда, где собирались Дюк и другие. Ларри выглядел таким несчастным, что мне хотелось сказать ему еще кое-что, но Шоти удержал меня за руку. – Оставь его, Джим.
      Пусть он переработает это сам. У Ларри такая манера.
      – Но это не его ошибка, и никто не пострадал.
      – Но мог бы, – сказал Шоти. – Его обязанностью было проверить гнездо и он думает, что ошибся. В глазах Ларри выговор Дюка весьма серьезен. – Он добавил:
      – Если на его месте был бы я, то чувствовал бы то же самое.
      – О, – сказал я и обдумал это. – Окей. – Потом спохватился: – Постой, я забыл сумку с образцами. Я бросил ее, когда началась суматоха. Подожди минутку…, – я прервался и пошел назад к загону.
      Шоти кивнул: – Я подожду здесь.
      Это заняло недолго. Я пронесся возле дымящихся червей до подножья ската. Сумка была там, где я ее оставил. Я подхватил ее и повесил на плечо, ощупывая содержимое, пока шел назад.
      Я обогнул гнездо и увидел, как самый большой червь атакует Шоти.
      Шоти как раз поворачивался ко мне, улыбаясь – и тогда раздался чирикающий рев:
      – Кторр! Кторрр!, – ближайший к нему кусок стены отвалился и оттуда заструилось толстое, пурпурно-красное тело, сплошная пасть и хватающие руки-клешни. Я не мог ухватиться за свой факел! Чертова сумка мешала! – ШОТИ! – Шоти уже поворачивался к червю, внезапное осознание появилось на его лице – и червь обрушился на него. У него не было времени даже вскрикнуть.
      Я ощутил свои руки и сжег обоих. Я направил на них факел и поджег. Яркие клубы пламени. Палящие языки пламени. Красное, черное и оранжевое! Ревущий, очищающий огонь! Я крепко держал триггер и давил, давил и кричал. Огнемет кричал тоже. Я чертил им по червю взад и вперед еще долго после того, когда тварь перестала корчиться. Тогда я повернулся к гнезду и поджег его тоже. Я не останавливался, пока огонь не охватил все и крыша обрушилась.
      Но к тому времени в факеле уже кончилось горючее и его смогли вырвать из моих рук.

      Мы ехали назад в молчании. Я сидел, уставившись на сумку с образцами на моих коленях, и старался не думать о цене, которую Шоти заплатил за мою глупость.
      Это ведь была глупость, правда? Я имею в виду тащить сумку таким способом.
      Дюк на переднем сидении тихо совещался с Хенком. Я пытался не слушать, но ветер сносил их слова ко мне. Они перебирали факты, ставя их так и эдак. – Этот четвертый кторр, – настаивал Дюк, – он не должен был находиться там.
      Хенк закаркал в ответ: – Э-э, Дюк – мы еще многого не знаем о них.
      Дюк не слушал его: – Я думаю, хижина выглядела слишком большой – чертова разведка! Они еще попомнят это. Мне надо было врубить проклятого Моба и к черту расходы.
      – Эй, а как с парнем…
      – Что?
      – Он принял это очень тяжело.
      – Мы все так.
      – Но именно он нажал на спуск.
      – Риск общий для всех, – сказал Дюк. – Ты знаешь.
      Хенк глянул назад на меня. – И все же…, – сказал он тихо, – не помешает сказать ему словечко… или что-нибудь.
      Дюк некоторое время не отвечал. Когда ответил, голос был напряжен: – Будь ты проклят, Хенк. Я просто сначала хочу зализать собственные раны. Шоти был моим другом тоже. – Он замолчал, отвернулся и уставился на проплывающие холмы; на них уже легли сумерки. Облака розово сияли на бледно-сером горизонте.
      Я плотнее запахнул куртку. Ветер продолжал бить по волосам и глазам; он был холодный и пыльный, а я был несчастен и жалок, как внутренне, так и внешне.
      Временами тысяченожки начинали шевелиться; мешок встревожено колыхался, но легкого шлепка ладони было достаточно, чтобы они снова свернулись; три твердых маленьких клубка размером с мускусную дыню-канталупу.
      Перевалило девять, когда мы доехали до базы. Когда-то это был лагерь бойскаутов, но теперь его приспособили под временную базу Специальных Сил.
      Джипы остановились перед главным холлом и люди начали просачиваться в двери: – Ну как? Сколько червей вы завалили? – Голоса звучали громко и возбужденно.
      Однако, почти сразу они поняли наше настроение, и когда Дюк сказал: – Шоти погиб, – неуютное молчание охватило группу. Они шли за нами в главный холл, где сержант Келли налила кофе в своей обычной манере «много-вас-таких», и раздала тарелки с горячими бисквитами с неуместной торопливостью. Я сгрыз пару бисквитов – вполне смог обойтись без кофе сержанта Келли – и слинял в уголок.
      Никто не удостоил меня внимания, за что я был более чем благодарен.
      Дюк тоже стоял один. Держа кружку не за ручку, он медленно потягивал кофе, морщась от вкуса и пропуская мимо ушей случайные вопросы. Другие члены экспедиции выдавали свои рассказы с той скоростью, с которой могли говорить.
      Когда они подошли к месту о Шоти, некоторые оглянулись на меня и понизили голос, но возбужденное бормотание все же доходило до меня. – Четвертый червь?… Невозможно! – Но скепсис натолкнулся на настойчивость и дискуссия разбилась на отдельные высказывания.
      Потом вошла доктор Обама и отвела Дюка в сторону, где они совещались некоторое время; один раз они поглядели в мою сторону, но когда увидели, что я смотрю на них, отвернулись; потом Дюк оставил чашку и оба удалились.
      Внезапно передо мной встал Тед. Он горбился, засунув руки глубоко в карманы джинсов. На лице его было странное выражение, словно он смотрел на автомобильное происшествие.
      – С тобой все в порядке?
      – Все прекрасно.
      Он сел напротив, сложил руки и склонился над столом, опираясь на локти. – Брось казаться бравым. Ты выглядишь ужасно.
      – Ты тоже не выглядишь горячо, – пробормотал я. Его волосы цвета песка были взъерошены, лицо одутловато. Казалось, он только вылез из постели. Неужели так поздно?
      Он пропустил это мимо ушей: – Я слышал, у тебя был плохой момент.
      Я не ответил.
      Он смотрел на мою сумку с образцами. – Нашел что-то интересное? Эй, он шевелится!
      Я быстро стукнул мешок и тот затих.
      Тед разинул рот: – Что там у тебя?
      – Несколько насекомых из корраля. Ты можешь мне помочь. Пойдем, найдем клетку.
      – Клетку? Большую? Загончик для цыплят подойдет?
      – Вот такого размера, но не деревянный.
      – Э-э. Алюминий и проволока. – Он сорвался за дверь.
      Некоторые уже выкатывались, видимо, направляясь в комнату отдыха. Другие, заново наполнив кружки, шумно прихлебывали – самый громкий звук в комнате. Мне казалось, что сержант Келли должна находиться в кухне, стряпая бисквиты, но она была не там. – Вот, – сказала она, положив передо мной сэндвич с курятиной и поставив стакан молока, – Ешь. – Ее выражение было трудно понять, словно лицо было в разладе с эмоциями.
      Я уставился в колени: – Не хочу.
      – Да?, – огрызнулась она. – Что ты наделал такого, что не можешь есть?
      – Сержант, – сказал я, понизив голос, – я убил Шо…
      – Знаю, – прервала она меня. – Сказали. – Она мягко положила мне руку на плечо.
      Когда я не поднял головы, она наклонилась, взяла мою голову в колыбель своих рук – они были громадны – и притиснула к себе. Я не смог сдержаться. Я начал плакать, как ребенок, уткнувшись в ее передник. Передник сержанта Келли был для меня сейчас единственным в мире. Я схоронил в нем лицо и плакал. Впервые за всю жизнь я заплакал днем. – Мальчик мой, – сказала она, – мой хороший мальчик. Все прошло. Мама уже здесь. Мама здесь.
      Наконец, я остановился. – Сержант, – сказал я, вытирая нос о ее передник, – спасибо вам. Я затуманено посмотрел на нее, ее глаза блестели. – Я люблю вас.
      – Э-э… – Ее хладнокровие заметно пошатнулось. Она смутилась. Она сказала: – Я забыла там в кухне…, – и быстро ринулась прочь. Когда она ныряла за дверь, мне показалось, что она вытирала глаза.
      Когда я повернулся к столу, Тед стоял с клеткой для цыплят. Не знаю, как долго он был здесь – и не хотел спрашивать. Он ничего не спросил про мои красные глаза; просто поставил клетку на стол и ждал.
      Я скрыл замешательство возней с сумкой. Тед открыл верх клетки, а я просунул внутрь асбестовую рубашку с тысяченожками. Развязал узел и вывалил три твердых, черных самородка. Потом тщательно запер задвижку клетки.
      – Что это?, – спросил Тед. В голосе звучало разочарование. – Это действительно животные кторров?
      Я кивнул. Тысяченожки лежали свернувшись; панцири казались почти металлическими. Если они были живы, то не показывали этого.
      – Почти не на что смотреть.
      – Подожди, они развернутся, – сказал я. – Они миленькие, как паучки.
      Тед скорчил мину.
      Тем временем Сэм, лагерный талисман – большой, серый с белым, здоровенный кот, который нас усыновил – прыгнул на стол для инспекции. – Мроурт? – спросил он.
      – Нет, Сэм, это не едят, – сказал Тед.
      Сэм понюхал с разочарованием. И сразу обратил внимание на мою курятину и молоко, неожиданный подарок судьбы. Ни Тед, ни я не отталкивали его. Он шумно ел. Изящно кусает, но шумно жует. Он особенно громко мурлыкал, когда ел.
      Луис шел мимо в майке. На его фигуре среднего возраста уже начали проступать прослойки жира. Я подумал, что армия более не может быть слишком разборчивой. – Насекомые из лагеря червей? – Он вгляделся поближе. – Когда они развернутся?
      Я пожал плечами.
      – Ты пытался их кормить? Может, в этом причина. Может, они проголодались.
      – Или напуганы, – предположил я.
      Он пропустил замечание мимо ушей. – Что они едят?
      Я снова пожал плечами.
      – Ты не знаешь?
      – Откуда? Может, все что угодно. Когда я их поймал, они грызли стены своего загона.
      – Тебе надо их чем-нибудь покормить, – настаивал он. Двое-трое других людей шли мимо. Образовалась небольшая толпа. Некоторые бормотали, соглашаясь с ним.
      – Попробую, – промямлил я. – Посмотрю, что им понравится.
      – Э-э, ты ничего не понимаешь в животных. Я вырос на ферме… – Он сунул палец в сетку и позвал: – Цыпа-цыпа. Клянусь, они как цыплята. Цыплята кторров.
      Вперед, жучки, вперед – смотрите, что папа принес… – Он показал им кусочек бисквита через решетку. – Вперед…
      Я надеялся, что тысяченожки проигнорируют его, но одна выбрала именно этот момент, чтобы развернуться. Более ничем не сдерживаемая и не находя причины прятаться, она начала исследовать свое окружение; антенны двигались вперед-назад во всех направлениях, пробуя все. Через мгновение она скользнула по полу и даже по стенам клетки, позволив увидеть свою мягкую изнанку. Мягкую?
      Она была глубокого тревожно-красного цвета с темными лентами, разделяющими – что? – это выглядели как сегменты. Я смог увидеть, как соединялись все скорлупки – тело создания было поездом крошечных бронированных машин на ножках.
      Тысяченожка попробовала алюминиевый каркас своими чувствительными антеннами и попыталась просунуть голову сквозь проволочную сетку. На мгновение показалось, что она смотрит прямо на меня; глаза были черными дисками размером в квартер.
      Они напоминали глаза кторров и не были фасетными, как глаза обычных насекомых.
      Потом она оттянулась назад и продолжала исследование, дойдя наконец до ломтика бисквита. Тысяченожка легко потрогала его пробующими антеннами, потом съела.
      Она просто двигалась вперед, сгрызая на ходу, пока все не исчезло. – Эй, – сказал Луис, улыбаясь. – Понравилось. Вот еще немножко. – Он впихнул остаток бисквита в клетку.
      Тысяченожка проделала короткую работу и над этим кусочком. Потом развернулась другая и тоже начала исследовать клетку.
      – Эй, Луис, – сказал кто-то. – Накорми-ка еще одну.
      Луис поглядел вокруг. Его взгляд упал на сэндвич с курятиной, над которым все еще трудился Сэм. Луис разломил хлеб на кусочки и пропихнул их через сетку. Сэм неторопливо грыз мясо, надеясь, что курятина не последует за хлебом.
      Он ошибался. – Посмотрим, что им еще понравится, – сказал Луис, и курятина была тоже пропихнута сквозь проволоку. Как и салат-латук с кусочком помидора.
      – Похоже, надо извиниться перед расстроенным котом, – заметил Тед. – Вот Сэм, утопи свои печали в молоке.
      – Мроурт, – недовольно сказал Сэм. Но пить начал.
      Тем временем третья тысяченожка развернулась и присоединилась к своим товаркам в пожирании даров. – Смотри-ка, курятина им тоже нравится.
      – И латук. И помидор. – Тед глянул на меня. – Хотел бы я знать, есть что-нибудь, что им не нравится.
      – Вещество внутри стены загона, – сказал я. – Оно им не по вкусу. Я принес тебе образец для анализа. – Я вытащил пластиковый мешок из сумки.
      Тед открыл его и понюхал. – Лучше не буду говорить, что напоминает этот запах.
      – Он сморщил нос и закрыл мешок.
      Луис все еще был у клетки. Он просунул палец сквозь сетку и заквохтал. – Хорошенькие мои, идите к папочке… – Я не понимал его восхищения. Они выглядели более умными, чем обычные насекомые. Дело было в глазах, они были большие, круглые и темные, почти мягкие – словно глаза щенка; сплошной зрачок. Дело было и в том, как они смотрели на вас этими глазами – всматриваясь и поворачиваясь на каждый звук, изучая каждый объект с бесстрастным любопытством. Они выглядели сознательными. Эти создания относились к обычным жукам, как совы к другим птицам – очевидно тот же тип животного, но определенно нечто большее. Одна из тысяченожек поднялась в воздух, чтобы понюхать палец Луиса… … и внезапно укусила его.
      – Ай-й! Эй-й!! – Он дернул палец, но у тысяченожки была крепкая хватка.
      Мгновение он оставался схваченным, а тысяченожка билась в клетке – потом вырвался, кровь струилась из откушенного сустава. – А-а-а! Сукин сын!, – задохнулся он.
      Кто-то завернул его палец в бумажную салфетку, она быстро стала красной. – Поведем его к доктору!, – сказал кто-то. Двое с Луисом поспешно вышли за дверь.
      Он тихо шипел.
      Тысяченожки в клетке остались безмятежны. Их черные глаза внезапно стали гибельными.
      – Надо было остеречь его, – сказал я.
      Тед глянул на меня: – Ты знал, что они так сделают?
      Я покачал головой.
      – Тогда не выступай. Он сам сглупил, просунув палец. Временами Луис – настоящий дурак. Сегодня он превзошел себя. Жуки наверное подумали, что продолжается время кормежки. – Он продолжал задумчиво: – У этих тварей хороший аппетит, не правда?
      – У кторров тоже, – сказал я, вспомнив. – Вот. Это тоже было в загоне. – Я передал ему пустые панцири и членики тела.
      Тед поднял брови.
      – Ланч, – объяснил я. Я показал на клетку. – Кторры едят их.
      – Звучит рискованно, – сказал он насмешливо, но в этом есть смысл. И лучше их, чем нас. – Потом он задумался. – Скажи, как ты их поймал, что они тебя не атаковали?
      – Не знаю – просто не интересовались мной. Я думал, что это не опасно, так и вышло.
      – Хм, – нахмурился Тед. – Должна быть причина.
      – Может, я просто несъедобный.
      – Да? Сунь палец в клетку и проверь.
      – Ну, – быстро сказал я, – может, есть другая причина.
      Тед смотрел с разочарованием: – Предположения – должен быть настоящий тест.
      – Если ты такой нетерпеливый, сунь свой палец.
      – А-а, но ведь мы проверяем не мою съедобность. Однако, ты прав, должна быть другая причина. Наверное, ты съедобен, просто не очень вкусный. Как ты попал в загон? Просто сунул нос и прыгнул?
      – Нет, сначала я проверил ногой. Помахал над их головами, посмотреть, не нападут ли они.
      – Ну, ты умнее, чем кажешься. Я думал, ты скрестил пальцы и прокричал:
      «Король Икс!». Может, им просто не нравилась кожа ботинок – давай попробуем. – Он снял ботинок и прижал боком к сетке. Все три тысяченожки атаковали его. Что ж, это разрешилось.
      Он попытался отобрать ботинок, но их совместная хватка была слишком сильна. – Эй, ну-ка отдайте… – Не желая повредить им, дернув порезче, он отпустил ботинок. Тот повис, инсектоиды грызли его, а люди вокруг нас хихикали.
      Тысяченожки отгрызли все что смогли и ботинок свалился на пол.
      Тед с досадой поднял его и сунул пальцы в дыры. – Моя лучшая пара, – опечалился он. Вздохнул и надел его, все время качая головой. Глянул на меня. – Окей, теперь давай твой…
      – Эй? Ты сдвинулся? Ты только что доказал, что им нравится кожа ботинок – зачем ты хочешь уничтожить и мои ботинки?
      – Дурак, – сказал он спокойно, – это научный эксперимент, определяющий, почему ты все еще ходишь. Теперь дай мне свой ботинок, пока я не оторвал тебе ногу и не забил тебя ею насмерть.
      Он был прав. Я видел, как тысяченожки напали на его приспособление для ходьбы.
      Оно было идентично моему, а меня тысяченожки игнорировали. Я снял ботинок и отдал ему.
      Он прижал его к сетке. Тысяченожки попробовали антеннами, потом потеряли к нему интерес и удалились. Тед попробовал еще раз с другой стороны. Тысяченожки проделали то же самое.
      Тед нахмурился и поднес ботинок близко к лицу. Понюхал. Раз, другой, третий, с любопытством. – Пахнет рыбой. Во что ты вляпался?
      – Ни во что, – сказал я. Потом вспомнил. – Э-э, в яйца.
      – Яйца?… Ты имеешь в виду цыплячьи, цыпа-цыпа?
      – Нет. Я имею в виду кторровые.
      Он смотрел недоверчиво. – Ты наступил на яйца кторров?…
      – Они были внутри гнезда…
      – Внутри гнезда!… Юп! Я все беру назад, Джимми-бой. Ты вовсе не умный. Есть более безопасный способ убивать кторров, чем заходить в их гнезда и топтать их яйца. Для чего, думаешь, нужен огнемет?
      – Я не хотел наступать на яйца. Это произошло случайно.
      – Надеюсь, ты не скажешь об этом Маме Кторров.
      – Кроме того, Дюк все равно сжег бы их, поэтому я залез туда и взял несколько.
      На мгновение повисла тишина.
      Потом Тед спросил: – Они у тебя с собой?
      Я достал сумку и вывалил содержимое на стол. Там был десяток как минимум.
      Тед уставился, как и двое оставшихся парней. Я не знал, как их зовут. Яйца были кроваво-красными и гладкими, все еще выглядели влажными и полупрозрачными.
      Внутри было что-то темное. Очень осторожно Тед поднял одно и понюхал. – Сырая рыба, все в порядке. – Он поднес его к боку клетки с тысяченожками. Они попробовали его без всякого любопытства, потом потеряли интерес. – Что ж, вот это и спасло твою жизнь, Джимбо – тот факт, что ты такой неуклюжий увалень.
      Тебе надо было всему вывозиться в яйцах.
      Я обдумал это: – Ты прав. Я выпачкал ноги до колен и руки. – Я содрогнулся, представив, что было бы, если бы так не случилось. Вероятно, именно это объясняет, почему три мои образца не пытались прогрызть себе путь сквозь сумку – запах яиц вокруг них.
      – У-гу… – Тед держал яйцо на просвет.
      – Видишь что-нибудь?, – спросил я.
      – Говорят: избегайте протухших яиц. – Он положил яйцо на стол. – Не могу сказать.
      – Знаешь, что это напоминает?, – сказал я. – Муравьиные яйца.
      – Муравьиные?
      – Угу. Они такие же полупрозрачные. Скорлупа тоже мягкая. Смотри, видишь, как они отскакивают? Что это напоминает?
      – Гандбол?
      Я пропустил замечание мимо ушей: – Это значит, что мы начали понимать, как они развиваются. У птиц и рептилий яйца с твердой скорлупой – для лучшей прочности и удержания воды. Для кторров это может означать низкую степень развития.
      Насекомые или амфибии.
      – Черви – немного те и другие?
      – Наверное. – Я снова взял яйцо. – С другой стороны, может быть атмосфера Кторра достаточно влажная, чтобы удержание воды не было слишком важным фактором выживания. Эта скорлупа, похоже, страшно толстая, почти хрящевая. Что, вероятно, вызывает необходимость защиты эмбрионов, особенно если на Кторре большая сила тяжести, чем на Земле. Об этом некоторые задумывались. Это могло бы объяснить чрезвычайную силу и подвижность кторров. – Я нахмурился и поднял яйцо к свету. – Не знаю. Форма яйца и текстура его скорлупы могут рассказать об условиях их высиживания и вылупления, а это должно дать ключи к природе родителей и отпрысков. Но я не знаю, как начать разгадывать. У меня мозги кипят – слишком много вопросов. Например, как получается, что такие невероятно прожорливые тысяченожки не интересуются яйцами? – Я снова прижал яйцо к сетке. – В этом нет смысла.
      – Может, они чувствуют, что это кторр, и боятся его еще до вылупления?
      – Извини, не могу представить, что эти создания пройдут мимо доступного завтрака. В яйцах должно быть нечто отпугивающее.
      Тед закрыл глаза: – Вау! Яйцо со встроенным механизмом защиты. – Он открыл глаза. – Что ты собираешься делать с ними?
      – Построить инкубатор.
      Тед тихо присвистнул: – Джимми. Я восхищаюсь твоей… храбростью. Или чем-то вроде. Ты либо самый умный из чертовых дураков здесь, либо самый глупый. Тебе мало риска спасти яйца кторров от сожжения; теперь ты хочешь вывести их. Когда Дюк услышит об этом, его хватит удар.
      Я не подумал о Дюке: – Почему? Что плохого в идее?
      – О, ничего, просто цель операций Специальных Сил – убивать червей, а не высиживать их.
      – Не совсем, – настаивал я. – Мы с тобой посланы сюда изучать кторров.
      – Это не значит, что мы должны делать из них домашних любимцев.
      – А как иначе мы подберемся к ним достаточно близко для изучения? Ты знаешь лучший способ наблюдать их? На охоте, как только увидят червя – сжигают его.
      Нет, единственный способ, если мы действительно посланные сюда ученые, это посадить несколько червей в клетку и наблюдать, что делает их свирепыми, а если мы не можем захватить живого кторра, то мы должны его вырастить.
      – Остынь, я на твоей стороне. Я думаю. Просто мне кажется, что эта идея не будет слишком популярна, здесь не лагерь военнопленных, и еще – если ты выведешь несколько червей, где ты собираешься держать их?
      – Мы что-нибудь придумаем, – промямлил я. Я пытался придумать что-нибудь.
      – Мы? – Он поднял брови.
      – Да. Мы. Ты ведь тоже экзобиолог.
      – О, да, я забыл. – Тед смотрел сконфуженно. – Мне кажется, наступает время, когда я предпочел бы брать пробы на ботулизм. – Он продолжил: – Наверное, выращивание червей – самая легкая часть проблемы…
      – Как?
      Он похлопал меня по плечу: – Джимбо, уложи жуков в постельку. Я иду говорить с Дюком.
      – Пойти с тобой?
      – Э-э, лучше нет. У Дюка был… тяжелый день. Мне кажется, я буду более тактичен. Просто пристрой их на ночь, а остальное доверь мне.
      – Хорошо… окей.
      Я оставил тысяченожек на ночь в большом зале, набросив на клетку брезент и положив сверху записку: ОПАСНО! С яйцами было труднее, и я положил их в картонную коробку, позаимствовал электрическое одеяло Теда и накинул его сверху в качестве временного инкубатора. Чтобы предохранить яйца от высыхания, я положил пластик, пачку полотенец, поставил сверху коробку и окропил все теплой водой – чтобы полотенца были волглыми, но не сырыми. Это было просто догадкой.
      Что-нибудь посолиднее я сделаю утром.
      Засыпалось мне плохо. Я не мог справиться. Кто-то кричал в моей голове: Шоти мертв!
      Я говорил сам себе, что мало знал его; не надо переживать так тяжело. Но болело все сильнее – о, черт, я не мог справиться, я начал снова плакать.
      Я еще не спал, просто лежал, всхлипывая, когда пришел Тед. Он не включил свет, разделся в темноте и улегся тихо, как только смог.
      – Что сказал Дюк?, – спросил я.
      – Что? О, я думал, ты спишь.
      – Не сплю. Не засыпается. Что сказал Дюк?
      – Ничего. Я не говорил с ним.
      – Тебя не было страшно долго.
      – Ага, – сказал он. – Расскажу утром. Может быть. – Он повернулся к стене.
      – Тед, – сказал я, – Шоти погиб, потому что я промедлил, да?
      – Не знаю, – пробормотал он, – я там не был.
      – Это моя вина, да?
      – Замолкни.
      – Но…
      – Все решится утром. Будет слушание.
      – Что?
      – Расследование, дурак! Расследование. Теперь спи, черт бы тебя побрал!

      Расследование проходило в большом зале. Дюк, Хенк, Ларри, еще двое парней из команды (я до сих пор не знал, как их зовут), и я. Доктор Обама с офицером-медиком сидели во главе стола. Перед ней лежал большой желтый блокнот, покрытый четкими строками мелкого почерка. Тед сидел слева от нее за транскрибером, его работа была – отвечать на вопросы машины о словах, похожих на шумы или нечетко произнесенных. Я был на противоположном конце – с мокрыми ладонями. Доктор Обама казалась очень спокойной и когда, наконец, заговорила, я напрягался, чтобы ее услышать. – Итак, Дюк, – сказала она, – изложи факты.
      Дюк рассказал, быстро и умело. Он не упустил ничего, но и не тратил времени на детальные описания. Доктор Обама реагировала, лишь иногда кивая, словно заносила каждый из фактов Дюка в мысленный список.
      – Мы все время следовали процедуре, – заключил Дюк. – Это досадно. Если что-нибудь я мог расценить как ошибку – неверное решение, даже мое собственное – то по крайней мере мы могли бы чему-нибудь научиться; но я был в подобных ситуациях десятки раз, и я просто не знаю. Мы все делали по инструкции… – Он поколебался. – Наверное, инструкция неверна. – Он замолчал, положив натруженные руки на стол. – Я не могу объяснить, как мы пропустили этих червей.
      Доктор Обама задумалась. Она совсем не смотрела на Дюка. Наконец, она слегка покашляла и прошептала: – Мне кажется, здесь несколько тем для расследования. – Она пододвинула блокнот и прочитала: – Первое: где прятались кторры, если их не зарегистрировали сенсоры Моба, а также Дюк, Ларри…
      Тед что-то забормотал, его пальцы внезапно забегали по клавиатуре.
      – Э-э? Что такое?, – с досадой спросила доктор Обама.
      – Фамилии, – прошептал Тед. – Протокол их требует.
      – О. – Доктор Обама на мгновение смешалась, пытаясь поймать ускользающую мысль.
      – Э-э… – Она снова заглянула в желтый блокнот. – Где прятались кторры, если их не зарегистрировали капитан Арчибальд Дюк Андерсен, лейтенант Лоуренс Мильберн, капрал Карлос Руис и наблюдатель Джеймс Маккарти – кто еще был внутри хижины?
      – Никто, – сказал Дюк. – Только эти четверо.
      Доктор Обама, похоже, не слушала его; она перешла ко второму пункту. – Далее.
      Почему – и это очень важный пункт расследования – почему все они не почувствовали кторров? То, что Моб тоже пропустил их, очень важно. – Она глянула на Теда. – Это в протокол не записывайте, Джексон. – Тед остановился, ткнул клавишу и положил руки по бокам терминала. Доктор Обама продолжала: – В то время, как я знаю каждого из вас лично и могу поручиться за вашу честность, есть другие, предполагающие искать козлов отпущения, когда случается нечто подобное. В большинстве случаев они очень быстро берут сторону машины и обвиняют человеческие существа в беззаботности. У машин редко имеются скрытые мотивы. Считайте благословением, что машина здесь согласна с вами. – Она кивнула Теду, потом продолжила с чуть большей формальностью. – То, что Моб оказался неспособен обнаружить кторров, подтверждает вашу версию, что купол был, по-видимому, пуст. Считается, что Моб способен обнаружить объекты за пределами нормальных человеческих чувств – и, наоборот, человек-наблюдатель обладает способностями, недостающими машине, и не в последнюю очередь тем, что называется способностью к суждению. Где бы ни были кторры, оба вида наблюдателей не смогли зарегистрировать их, и это свидетельствует, как и некоторые другие факты, которые мы рассмотрим, что стандартные процедуры не учитывают всех случайностей.
      Она снова справилась со своими заметками. – Третье: было высказано предположение, что кторры могли быть в спячке внутри хижины. Такие случаи были в прошлом, но сейчас мы должны спросить, находились ли они внутри хижины все время? И были ли они действительно в их наиболее бездеятельном состоянии? Общим опытом является, и не только в нашем, но и в других районах, что когда черви – простите, кторры, становятся бездеятельными, они делают это группой, и обычно переходят в самую прохладную часть хижины, то есть на второй уровень, в подземную половину. Если бы они были там, Моб должен был засечь их, как и любой из вышеупомянутых индивидуумов. Это дает нам еще два вопроса: на какое расстояние рассчитаны сенсоры Моба? Как определялись эти параметры? На каком базисе? Вероятно, мы пересмотрим этот частный аспект нашей процедуры. Да, Хенк?
      – Теду: – Генри Ленникин.
      Хенк прокашлялся: – Да, доктор Обама, в сенсорной матрице есть окно, но оно недостаточно велико, чтобы проскользнуть кторру, тем более трем, даже четырем.
      Горячий кторр в десяти метрах вызовет срабатывание вспышки; холодного, то есть неактивного, Моб засечет в четырех метрах. Извините, но он работает так глубоко в инфракрасном диапазоне, что может помочь только вблизи. Если эти черви были в хижине, все равно горячие или холодные, Моб должен был сверкнуть. Единственная возможность упустить холодных кторров – если они были слишком далеко, например, вне хижины. А мы знаем, что здесь не тот случай, потому что мы не видели их.
      – Может, купола становятся больше внутри, – предположил Ларри.
      Доктор Обама холодно посмотрела на него: – Вы думаете, это возможно?
      – Черт, я не знаю, – сказал Ларри. – В прошлый раз когда я был внутри, там было только два уровня, верхний и нижний. Если черви начали копать глубже, я не увидел бы их.
      Доктор Обама обдумала эту идею: – Возможно, что чер… кторры изменили свой образ поведения, но мы должны также обратить внимание на несколько других противоречий. – Она казалась раздраженной. – Этот случай совершенно нетипичен.
      – Она вернулась к своей холодной профессиональной манере. – Шестой вопрос: почему в гнезде был четвертый кторр? Откуда он появился? И почему он промедлил с атакой? Чем он отличался от других, что задержался на некоторое время?
      Заметим также, что это был наибольший из четырех обнаруженных кторров – значительно больший. Важно ли это? Наконец, будут ли подобные события происходить в будущем? Очевидно, мы должны модифицировать наши существующие процедуры, признавая такую возможность.
      Седьмой и восьмой вопросы. В чем состоит важность растительной жизни, окружающей хижину кторров? Мы не находили в прошлом таких растений вокруг хижин. Почему здесь? Почему сейчас? Являются ли они на самом деле представителями природной растительности Кторра?
      Я пересадил все образцы, каждый ы свой горшок. У меня не было идей, как обращаться с ними. Опасны ли они – и чем? Я не знал даже, как это проверить. Вопросы доктора Обама едва поцарапали поверхность.
      Она продолжала: – И, наконец, о созданиях, обнаруженных в коррале кторров – их тоже сожгли? Да, хорошо. Каково их место в экологии Кторра? – Она остановилась, оглядев сидящих за столом. – Есть ли другие вопросы, которые мы хотим рассмотреть? Пожалуйста, Дюк.
      – Как с Шоти?
      Мой желудок резко сжался.
      – Да. – Доктор Обама посмотрела свои записи, но открытая страница была пуста.
      Вопроса не было. – Мы все огорчены этим.
      – Я не это имею в виду, – очень тихи сказал Дюк.
      Мне хотелось оказаться больным.
      – Я знаю. что вы имеете в виду. Дюк. – Доктор Обама была абсолютно спокойна. – Хорошо, – сказала она. – Покончим с этим. Вы могли спасти его?
      – Нет, – сказал Дюк.
      – Есть здесь кто-нибудь, кто мог спасти сержанта Харриса?, – спросила доктор Обама. Она оглядела комнату. Ларри изучал свои кулаки, лежавшие на коленях. Он, похоже, молился. Карлос и Хенк вообще не ответили, даже руки Теда неподвижно лежали на клавиатуре.
      – Мне следовало быть быстрее, – сказал я. В большом зале слова прозвучали неестественно громко. Все, кроме доктора Обама, посмотрели на меня, но выговорив это, я почувствовал облегчение. Я шагнул, наконец. – Мне можно было быть быстрее, помешал мешок с образцами. Я не успел изготовить факел достаточно быстро. Если бы я был быстрее, то наверное смог бы спасти его, может, я достал бы червя до того, как…
      Доктор Обама сказала: – Я сомневаюсь. Сержант Харрис сам учил вас пользоваться факелом. – Она продолжала смотреть в блокнот. – И я подтвердила его заключение о вас. При данных обстоятельствах это делает меня в равной степени ответственной. Так же, как и Дюка.
      – Благодарю вас, мэм. Я понимаю, что вы пытаетесь сделать – но я знаю, что нес сумку неправильно.
      Доктор Обама покачала головой: – Никто этого не видел. Несмотря на ваши добрые намерения, Маккарти, я не могу признать ваше заявление как свидетельство.
      – Извините, – сказал я.
      – Что-нибудь еще?
      – Да, – настаивал я. Я внезапно понял, что все в комнате смотрят на меня. – Я был в шлеме. Делал видеозапись со звуком. Я… я думаю, имеются некоторые вопросы о том, что я делал и правильно ли я, э-э… действовал. Мне кажется, видеозапись может прояснить все. Я хочу, чтобы ее показали. Пожалуйста.
      – Извините, это невозможно.
      – Что?…
      – Дюк и я пытались посмотреть ее прошлой ночью. К несчастью… э-э… клип был неисправен.
      – Что?!
      – Была включена защита записи…
      – Это был абсолютно новый клип. Я зарядил его сам. -… так что сигналы камеры и микрофона не записывались. Клип оказался пустым.
      – Она сказала это твердо и смотрела на меня, словно просила не спорить с нею.
      – Но… – Я сам проверил этот клип! Я перехватил взгляд Теда – и остановился. – Да, мэм.
      Она сделала жест Теду и он снова включил транскрибер. Она сказала: – Слушайте, это не относится к делу. Неважно, что мы решим здесь, это не вернет Шоти. Он останется мертвым. Поэтому, если вы пытаетесь загладить чувство вины, пожалуйста, не тратьте наше время попусту. Это на даст больших результатов.
      – Я извиняюсь, мэм, – возразил я. – Я понял, что вы сказали – но мне надо было действовать лучше, я имею в виду, если б только…
      – Хватит! – Она через стол смотрела на меня. – Джексон, эта штука выключена? – Он проверил и кивнул. – Благодарю, – сказала она. – Вы не поняли. Позвольте мне объяснить вам по-другому. Слушайте, Маккарти, ответственность за то, что такое оружие попало в ваши руки, лежит на мне – вы понимаете?
      Я кивнул.
      – Поэтому, если там была ошибка, это и моя ошибка. Вы поняли это?
      Я снова кивнул.
      – А я не совершаю ошибок. Таких. Вам вручили это оружие, потому что пришли к выводу, что вы можете нести ответственность. Шоти думал так. Дюк думает так. Я думаю так. И вы говорите нам сейчас, что все трое ошиблись?
      – Э-э, нет, но…
      – Никаких но. Либо мы были правы, либо нет. Думать, что вы оплошали, есть ни что иное, как попытка избежать ответственности и переложить ошибку на людей, разрешивших дать вам оружие. Я прошу прощения, но мы запрещаем капитуляцию. Вы взяли на себя работу. Вы знали, что за этим последует. Вы взяли на себя ответственность. Поэтому я не забочусь о том, что вам кажется как вы с ним управлялись. Вы действовали соответственно обстановке. – Она смотрела на меня огненными глазами. – Вы понимаете это?
      – Д-да, мэм. – Я спрятал кулаки в колени и уставился на них. Она не желала слушать меня.
      Доктор Обама остановилась и покашляла в кулак. Выпила глоток воды, потом снова подняла глаза, ни на ком в отдельности не фокусируя взгляд. Кивнула Теду. Тот включил транскрибер. – Есть ли у кого-нибудь что-нибудь добавить? – Она подождала. – Я расцениваю молчание как знак, что все присутствующие здесь согласны с тем, что смерть Шоти Харриса была неизбежной. Кто не согласен? Кто оспаривает законность действий Маккарти? Никто? – Она посмотрела на Дюка. Дюк уклонился от ее взгляда. Он выглядел встревожено и мне показалось, что он сейчас заговорит, но он просто покачал головой.
      Доктор Обама подождала еще немного, потом тихо вздохнула с облегчением. – Хорошо, пусть протокол покажет, что наше слушание установило, что Джеймс Маккарти действовал с необходимой быстротой и мужеством. Присутствующие согласны, что действия Маккарти были соответствующими обстановке и безупречными. Кроме того, общим мнением этого собрания является, что признание самого Маккарти в неловкости есть лишь выражение его чувства неопытности в бою, а не небрежности.
      Она оглядела стол. Дюк неохотно кивнул. Все остальные казались… намеренно безучастными.
      – Хорошо, прежде чем мы объявим перерыв, есть ли у кого-нибудь информация, проливающая свет на поставленные вопросы? – Она ждала лишь секунду. – Мне кажется, нет. Поэтому установлено, что данное совещание не способно прийти к решению об обстоятельствах вчерашней операции по самой простой причине: у нас нет знаний о виде кторров, которые нам нужны. Общим мнением этого совещания и его решением является то, что у нас есть только вопросы и нет ответов. Поэтому мы не можем дать никаких рекомендаций. В совещании объявляется перерыв.
      Оформите это, Джексон, и пошлите копию по сети – нет, перед отправкой дайте мне посмотреть. – Она встала, взяла блокнот и кивнула. – До свидания, джентльмены.

      Дюк и я остались в помещении одни.
      Он выглядел изможденным и очень старым. Он опирался на локти и всматривался во вчерашний день. Rостлявые руки были сжаты, два узловатых кулака крепко притиснуты друг к другу, подпирая челюсть.
      – Э-э, Дюк…
      Он, вздрогнув, поднял глаза. При виде меня лицо застыло. – Что?
      – Э-э, у меня несколько образцов.
      Дюк мигнул. Еще мгновение он отсутствовал, потом вспомнил: – Правильно. Набор переносных клеток ты найдешь в кладовой. Знаешь. где она? Бунгало 6. Мы отошлем их в четверг. Постарайся сохранить яйца и тысяченожек живыми.
      – Мне кажется, более трудной проблемой будет убить их… – Я увидел, что он снова погрузился в себя. Перестал обо мне думать. – Э-э, Дюк?…
      Он раздраженно вернулся. Глаза были красными: – Да?
      – Э-э, Тед не говорил еще с тобой?
      – Нет, не говорил. О чем?
      – Он обещал, что поговорит. Мы думаем, что возможно – я имею в виду, что я экзобиолог…
      Дюк поднял руку: – Сократи историю. Чего ты хочешь?
      – Лабораторию, – быстро сказал я. – Тогда я смогу делать собственные наблюдения за тысяченожками, яйцами и пурпурными растениями купола.
      Он смотрел раздраженно: – Я не хочу, чтобы ты испортил образцы до того, как они попадут в Денвер! У меня хватает проблем…
      – Я не испорчу ничего!
      Дюк фыркнул.
      Я сказал: – Дюк, если ты плюешь на меня, скажи прямо.
      – Я не плюю.
      – Я тебе не верю. – Я обошел стол, уселся в кресло доктора Обама и посмотрел ему в лицо. – Что происходило здесь, Дюк? Это глупейшее расследование из всех, что я видел… – Он вопросительно поднял глаза. – Три, – ответил я, прежде, чем он успел спросить, – не считая этого. Здесь ничего не было установлено. Вообще ничего. Я допускаю, что еще нет ответов на большинство наших вопросов – но вопросов, на которые мы могли бы ответить, здесь не было. Они отставлены.
      Поэтому, извини меня за подозрительность, но что все это значит?
      Дюк покачал головой. Уставился на руки: – Тебе знать не надо.
      – Но я хочу!
      Дюк обдумал эту идею. Потом сказал тихо: – Ты делал только то, что говорил тебе Шоти. Ты выполнял приказ.
      Я засопел и процитировал: – «Я только выполнял приказ» – это не оправдание, это обвинение.
      – Кто это сказал?
      – Я только что.
      Дюк смотрел презрительно: – Не надо лозунгов, сынок. У меня полная пазуха вранья. Особенно сегодня.
      – Нам говорили это на курсе глобальной этики. И это не лозунг. Для меня это истина. Послушай. я хочу кое-что узнать.
      – Я в самом деле не хочу говорить об этом, – сказал он. – По крайней мере сегодня.
      – Я тоже, – сказал я, чувствуя, что голос начинает дрожать. – Но мне надо.
      Пусть кто-нибудь просто выслушает меня! – Горло перехватило и я испугался, что начну плакать. Все это было чепухой. Я даже не знал, о чем речь. – Я тот, кто нажал спуск, Дюк. Я несу ответственность. Ты и доктор Обама можете говорить что угодно на расследовании, но я остаюсь парнем, который это сделал.
      Похоже, он хотел что-то сказать, но сдержался: – Хорошо, расскажи, что с тобой, и покончим с этим. – Его голос звучал очень тихо.
      – Я не спал прошлой ночью. Не мог. Мне надо было с кем-то поговорить. Я хотел поговорить с тобой. Я даже встал и пошел к тебе. Дошел до твоей двери. Я почти постучал. И не стал – не знаю, почему. Да, я… я был испуган. Видишь, я не знаю, правильно ли я сделал вчера или нет. Я нуждался в некоторой… помощи. Но все, что я слышал – это голос Шоти: «Пойми это сам». Как он делал с учебниками. Поэтому я не постучал. И, кроме того, я увидел свет под дверью. И мне показалось, что я слышал голоса. И не хотел никого прерывать…
      Дюк начал говорить что-то, но я прервал его: – Нет, я хочу закончить. Потом скажешь. Я не сразу вернулся в комнату. Знаешь холм позади лагеря? Я пошел туда и посидел немного. И – я позволил себе заплакать. Вначале думал, что плачу по Шоти, но потом понял, что нет. Я плакал по себе, потому что узнал себя. И у этого нет ничего общего со смертью Шоти.
      Я чувствовал, что трясусь. Руки на столе дрожали. Я сжал их коленями. Я чувствовал себя очень маленьким и очень замерзшим. Я посмотрел на Дюка и сказал: – Я понял вот что: даже если бы Шоти не сказал мне, что делать, я все равно сделал бы это, сделал бы то же самое.
      Дюк искренне удивился: – Сделал бы?
      Я тяжело сглотнул. Было нелегко говорить. – Дюк, это единственное, что можно было сделать. Вот почему я был такой… безумный. Я действительно пытался убедить себя, что сделал это, потому что Шоти приказал мне, только понял, что нет. Не было времени думать – это просто случилось. Я даже не вспомнил, что надо делать или что мне говорили. Я просто сделал это – не думая! – Теперь я смотрел на свои колени. – Дюк, я никого не убивал прежде. Я даже не думал, что придется. Я знал, что не хотел бы это делать, а потом, вчера днем, понял, что могу это делать – и делать легко. И мне все безумнее хочется объяснить себе это. Я ищу способ сказать себе, что все правильно. Я продолжаю говорить себе, что виноваты обстоятельства, только знаю, что обстоятельства совсем не при чем.
      Это – я! А теперь – после расследования – я не могу даже расценивать это как ошибку! Это – я. Я сделал это. И никто другой. И мне придется отныне жить с этим знанием – что я могу убивать людей. – Я добавил: – Это действительно не то, что я хотел бы узнать.
      Дюк помолчал, изучая меня. Я в упор смотрел на него. Его лицо было костистым и иссохшим, кожа побурела от солнца и сморщилась. Глаза были острыми и вновь живыми и упирались прямо в мои. Я твердо выдержал взгляд.
      Он резко сказал: – Хорошо, ты получишь лабораторию.
      – Э-э, благодарю!
      – Да, посмотрим, что будет через неделю. Где ты хочешь устроить этот зоопарк?
      – В новой бане.
      Дюк остро глядел на меня: – Почему?
      – Это очевидно. Единственное подходящее здание в лагере. Бетонные стены и очень высокие маленькие окошки. Ничего не сможет убежать. По крайней мере, легко. Оно никем не используется, потому что водопровод не доделан; мы смогли бы установить портативные нагреватели и сделать внутри все, что нужно.
      Дюк кивнул: – Я выбрал бы так же. Еще и потому, что она на приличном безопасном расстоянии от лагеря. Тебе надо очистить ее от хлама. Скажи Ларри, что тебе нужно из специального оборудования или если надо что-нибудь построить. Он найдет людей в помощь.
      – Да, сэр – и спасибо.
      Он поднял руку, жестом попросив помолчать: – Джим?
      – Сэр?
      – Это не вечеринка. Добейся результатов. Образцы обошлись страшно дорого. – Когда он смотрел на меня, глаза были ярче, чем до сих пор. Он выглядел встревоженным.
      – Знаю, – сказал я. Говорить было очень тяжело. – Я… я попытаюсь.
      Я быстро ушел.

      Часом позже я начал очищать баню. У Теда на лице было кислое выражение. Я объяснил, что хочу сделать, и он возился внутри, но без обычных остроумных ответов, каламбуров, острот и безапелляционных высказываний. Обычно Тед излучал чувство собственной важности, словно пришел прямо с какой-то значительной встречи. Он всегда стремился узнать, во что вовлечены другие. Но этим утром он казался понесшим кару, словно его поймали за подсматриванием в замочную скважину.
      Через некоторое время Ларри, Карл и Хенк присоединились к нам и работа пошла заметно быстрее. Вообще, они говорили мало. Смерть Шоти проделала дыру в наших жизнях и болело слишком сильно, чтобы говорить о ней.
      Сделать надо было много. Полдня заняло только выбросить хлам и всякую рухлядь, хранившуюся в бетонном бункере, а остаток дня – сделать место тысяченожкоупорным. Отверстия следовало закрыть сеткой, а окна запечатать наглухо; нам пришлось также укрепить двери – внутренние обили проволочной сеткой, а на полу устроили металлические порожки точно по высоте.
      Последний штрих был нанесен Тедом: ярко раскрашенное объявление, составленное в не совсем обычных выражениях.
      Дом Бенедикта Арнольда для Своенравных Червей.
      Нарушители будут съедены!!
      Не допускаются жуки, вши, змеи, улитки жабы, пауки, крысы, воблы, ящерицы, тролли, орки, гули, политики, пожизненники, адвокаты, Новые Христиане, Откровенники и другие невкусные формы жизни. Да-да, это относится именно к вам!
      Визиты только во время кормления.
      Пожалуйста, уходя, пересчитайте пальцы.
      Тед Джексон,
      Джим Маккарти, – владельцы.
      Внутри баня делилась на две комнаты. Одна планировалась как душевая, другая – как раздевалка. Мы решили использовать раздевалку для тысяченожек, а душевую – для яиц, и если выбрали что-то, чтобы устроить в крытой кафелем комнате за двумя солидными дверьми, то именно яйца, из-за представлявшей ими потенциальной опасности. Сбежавшая тысяченожка была бы гораздо менее серьезной заботой, чем сбежавший кторр.
      Мы установили по два больших рабочих стола в каждой комнате, подсоединили электрическое освещение и обогреватели, построили специальный инкубатор для яиц и большую клетку из металла и стекла для тысяченожек. Сержант Келли была счастлива – ей вернули большой холл; мы тоже – у нас была лаборатория.
      К вечеру мы получили первые результаты. Мы определили, что тысяченожки всеядны в такой степени, которая делает всех других всеядных привередами. Главным образом они предпочитали корни, клубни, ростки, стебли, цветки, траву, листья, кору, ветви, завязи, плоды, зерно, орехи, ягоды, лишайники, мхи, папоротники, грибы и водоросли; им также нравились насекомые, лягушки, мыши, жуки, вши, змеи, жабы, пауки, крысы, воблы, ящерицы, белки, птицы, кролики, цыплята и любая другая форма мяса, которую мы ставили перед ними. Если ничто из перечисленного не было доступно, они ели все, что под руками. Это включало сахар-сырец, ореховое масло, старые газеты, кожаную обувь, резиновые подметки, деревянные карандаши, баночные сардины, картонные коробки, старые носки, целлюлозную фотопленку и вообще все, что хотя бы отдаленно относилось к органике. Они ели даже продукты извержения других организмов. Они не ели лишь собственный помет, густую маслянистую пасту – одно из немногих исключений.
      Через три дня Тед начал смотреть слегка ошарашенно: – Я начинаю сомневаться, существует ли что-нибудь, что они не едят. – Он держал один конец красящей ленты от принтера и наблюдал, как другой исчезает в пасти тысяченожки.
      Я сказал: – Их желудок, должно быть, химически эквивалентен кислородному горну; похоже, нет ничего, чтобы устояло перед ним.
      – Все эти зубы на переднем конце, вероятно, для чего-то нужны, – показал Тед.
      – Конечно, – согласился я. – Они размалывают еду на подходящие кусочки, в частности, достаточно малые, чтобы раствориться – но для того, чтобы использовать эту пищу, желудок продуцирует энзимы, разбивающие сложные молекулы на меньшие, удобоваримые. Я хотел бы знать, какой вид энзимов может одновременно работать с такими вещами как обрезки ногтей, щетина зубных щеток, брезентовые рюкзаки и старые видеодиски. И я хотел бы знать, какой вид желудков может продуцировать такие кислоты регулярно, без саморазрушения во время этого процесса.
      Тед смотрел на меня, подняв одну бровь: – Разрежешь одну и поищешь?
      Я покачал головой: – Я пытался. Их почти невозможно убить. Хлороформ едва замедляет их. Все, что я хотел сделать – это усыпить одну на время, чтобы я мог исследовать ее поближе и взять несколько срезов и соскобов – но не повезло.
      Вату с хлороформом они просто едят.
      Тед наклонился вперед, положил локти на стол, а лицо на руки. Он вглядывался в клетку с тысяченожками со скучающим, почти утомленным выражением. Он слишком устал, даже для того, чтобы шутить. Лучшее, что он смог произвести, был сарказм. Он сказал: – Не знаю. Может, у них всех гипогликемия…
      Я повернулся посмотреть на него: – Неплохо…
      – Что?
      – То, что ты сейчас сказал.
      – То есть?
      – О сахаре в крови. Наверное, что-то держит сахар в их крови на постоянно низком уровне, поэтому они все время голодны. Мы еще можем сделать из тебя ученого!
      Он даже не взглянул, просто проворчал: – Не надо оскорблений.
      Я не обеспокоился ответом. Я продолжал обдумывать его импровизированное предположение: – Два вопроса. Как? И почему? В чем причина? Какова польза для выживания?
      – Ну, – сказал он гадательно, – это топливо. Для роста?
      – Да… и тогда это приводит к другим вопросам. Каков их возраст? И насколько большими они вырастают? И сохраняется ли их аппетит? И каков их полный размер?
      – Я сел на краешек стола, глядя на стеклянную стенку клетки тысяченожек. Начал грызть кончик карандаша. – Слишком много вопросов… – Снующие тысяченожки передразнивали мой способ питания. Я сложил руки на груди: – А что если мы не задаем правильных вопросов? Я имею в виду что-нибудь столь простое и очевидное, что мы его не замечаем?
      – Хм, – сказал Тед, потом: – Может, они не получают правильного питания, поэтому остаются такими голодными…
      – Хей!
      Тед поднял глаза: – Что?
      Я набросился на идею. – Попробуем: может быть, они декстро-, а мы – лево-; они сделаны из право-закрученной ДНК! И им нужны право-закрученные протеины для выживания! А у нас – лево-закрученный мир!
      – Умм, – сказал Тед. Он поскреб нос и обдумал идею: – Да и нет. Может быть. У меня сложности с право-лево-закрученной идеей. Не думаю, что это возможно. Это, конечно, неправдоподобно.
      – Черви сами неправдоподобны, – настаивал я.
      Он снова поскреб нос: – Мне кажется, тот факт, что они безопасно могут есть любую земную органику, не падая немедленно с пеной у рта в смертельных конвульсиях, есть очень хороший признак, что наши биологические основы чертовски близки. На найдя лучшего, я бы сказал – почти родственны.
      Еще одна идея пробилась к поверхности: – Хорошо, тогда попробуем другой путь.
      Земля не является их родной планетой, поэтому, может быть, им нужно есть пропасть различных вещей, чтобы получить все, что требует их дневной рацион. Я имею в виду, что их метаболизм должен отличаться, потому что он развивался для отличного набора условий, поэтому они неспособны найти наилучшее применение земной еде – это понятно? – и должны увеличивать свой паек просто, чтобы выжить.
      – Угу, но посмотри, если это справедливо для тысяченожек, то должно быть справедливо и для червей. Они могут стать еще прожорливее, чем сейчас. Они будут жрать все в пределах досягаемости.
      – Хорошо, а дальше?
      Он пожал плечами: – Кто знает, что нормально для червей?
      – Другой червь?, – предположил я.
      – М-м, – сказал он. И добавил: -… если исключить, что нормальных червей вообще нет на этой планете.
      – Э?, – я резко оглянулся на него.
      – Я пошутил, – сказал он.
      – Нет, скажи еще раз!
      – На этой планете нет нормальных червей.
      – Что ты под этим понимаешь?
      Он пожал плечами: – Не знаю, просто это выглядит… очевидным. Ты понимаешь? Я имею в виду, что мы не знаем, на что похожи черви в их собственной экологии, мы знаем их только в нашей – и даже не представляем, откуда они здесь взялись.
      Поэтому, если есть что-нибудь – все равно что – что делает их или их поведение атипичными, то мы этого не знаем, не так ли? И на этой планете не может быть других червей, потому что на них должны воздействовать те же самые эффекты.
      – Замечательно!, – сказал я. – Так и есть, удивляюсь, как до сих пор никто не догадался.
      – О, я уверен, что догадались…
      – Но я могу сделать упор на эту часть ответа. Мы имеем дело с безумными кторрами! Мне нравится и другая твоя идея: о чем-то, держащим уровень сахара в их крови постоянно низким. Я просто хотел бы иметь хорошее биологическое подтверждение. – Я занес идею в записную книжечку. – Это соответствует еще одному факту. Вот, посмотри… – Я начал рыться в хаосе на столе и нашел папку с пометкой UGH. Вытащил пачку цветных снимков 8х10 и протянул ему. Он встал, чтобы дотянуться. Наклонился над столом и начал просматривать.
      – Когда ты их получил?
      – Сегодня утром, когда ты был за терминалом. Я нашел, наконец, хорошие объективы. Взгляни на устройство их ртов.
      Он поморщился. – Похоже на пасти червей.
      Я пожал плечами: – Сходные эволюционные линии, мне кажется. Что еще ты видишь?
      – Зубы похожи на маленькие ножи.
      – Ты заметил? Зубы наклонены внутрь. Вот, смотри – сравни эти два снимка, где она ест сигарету. Когда рот открыт максимально широко, зубы стоят прямо и даже немного наружу, но когда рот закрывается, они сгибаются назад. Вот, видишь, как они работают? Раз тысяченожка откусила что-нибудь, зубы не только отрубают кусок, они толкают его в глотку. Тысяченожка не может остановиться есть – до тех пор, пока объект не закончен – потому что она не может отпустить. Каждый раз, когда она открывает рот, то автоматически делает еще один укус; каждый раз, когда закрывает – она толкает кусок в горло. Вот почему ее зубы должны молоть, рубить и резать – иначе она подавится насмерть.
      – Ну, в этом я сомневаюсь, – сказал он. – Не думаю, что они способны подавиться. С подобно устроенным ртом, у них не может быть механизма глотания, который так легко мог бы убить их. Это было бы саморазрушением. Мне кажется, устройство зубов таково, что они способны крепко схватить жертву и, за неимением лучшего, отхватить хороший кусок ее – как от Луиса?
      – У вас оригинальный взгляд на вещи, профессор – но я наблюдал, как она ест сигару, и именно так она использует свои зубы.
      – Но, Джимбо – это же не имеет смысла. Что случится с маленьким ублюдком, который уперся в дерево?
      – Он съест или умрет, – предположил я. – Вспомни, что ты учил в школе: Мать Природа плюет на слабаков.
      – Хм, – сказал Тед, покачав головой. Он продолжал рассматривать фотографии. – Как ты снял эту? – Он уставился в широко открытый рот одной из тысяченожек.
      – Какую? А, эту. Сквозь стекло. Вот частичка грязи на нем, она пыталась его прокусить. Из-за грязи фокусировка не очень хороша, но это единственный способ, каким я смог заглянуть ей в рот. Они быстро поняли, что не могут пройти сквозь стекло и прекратили делать выпад, когда я подносил к нему палец. Вот откуда грязь. Смотри, вот эта четче – я снял до того, как она поцарапала стекло.
      Тед рассмотрел пристальнее: – Дай-ка мне лупу. Вот, смотри – что ты об этом скажешь?
      – Эй! Я не замечал этого прежде – второй ряд зубов!
      – М-м-м, – сказал Тед. – Удивляюсь, как она не откусывает язык.
      – Это моляры!, – сказал я. – Видишь? Они не такие острые. Первый ряд – для откусывания, эти – для размалывания. И погляди – не видишь что-нибудь еще дальше?
      – Э-э, я не уверен. Глубже – страшно темно.
      – Мы можем оцифровать и компьютером улучшить разрешение, но не похоже ли это на третий ряд?
      – Не могу сказать. Может быть.
      Я глянул на него. – Тед, может, у этой штуки все зубы и зубы вниз по горлу.
      Поэтому они могут есть так много и такие разные вещи. К тому времени, когда еда достигнет желудка, она превращается в пульпу. Им все еще нужны сильные желудочные кислоты, но теперь еда имеет гораздо большую площадь поверхности, предоставленную действию энзимов.
      – Что ж, это делает их несколько более… достоверными. – Тед улыбнулся. – Мне кажется, очень трудно доверять любому виду существа, которое ест теннисные тапочки, обои и бейсбольные мячи, не говоря о сиденьях велосипедов, подкладке пальто и кофе сержанта Келли.
      – Тед, остановись! Пожалуйста.
      – Ну, хорошо – они не будут пить этот кофе. Наверное, именно его используют кторры в ограде корраля, чтобы отпугнуть их – кофе сержанта Келли.
      – О, нет, – сказал я. – Я не говорил тебе?
      Он поднял глаза. – Что?
      – Ты должен догадаться. Какая единственная вещь, которую тысяченожки не хотят есть – единственная органическая вещь.
      Он открыл рот. И закрыл его.
      – Правильно, – сказал я. – Использованная еда. Ни одно существо не может жить в собственных экскрементах – ведь это те вещи, которые их метаболизм не может использовать. И именно это черви кладут между двойных стен корраля. Как только тысяченожки чувствуют это, они уходят.
      – Подожди минутку, парень – ты рассказываешь мне, что черви бродят вокруг, собирая помет тысяченожек для изоляции забора?
      – Совсем нет. Я не говорил ничего об отбросах тысяченожек. Я просто сказал, что это были отбросы, – он открыл рот, чтобы вмешаться, но я не позволил, – и это вообще не земные отбросы. Вспомни, как мы удивлялись, что нигде не находим помета червей? Вот почему. Очевидно черви используют его, чтобы удерживать своих «цыплят» от побега. Черви и тысяченожки должны быть достаточно сходны, чтобы в этом не было никакой разницы. Что не может использовать червь, не может и тысяченожка. Протестировав помет из загона и помет тысяченожек, мы получим массу сходства. Большинство различий зависит от диеты, хотя некоторые особые энзимы не совпадают. Если бы у меня было помощнее оборудование, я установил бы более тонкие различия.
      Внезапно выражение Теда стало задумчивым: – Ты записал что-нибудь?
      – Сделал несколько заметок. А что?
      – Я слышал, как Дюк говорил доктору Обама о тебе – о нас. Он хочет, чтобы Оби послала нас в Денвер.
      – Что?
      Тед повторил: – Дюк хочет, чтобы Оби послала нас в Денвер. В четверг с образцами.
      Я покачал головой: – Это бессмысленно. Почему Дюк должен делать нам одолжение?
      Тед присел на краешек стола. Три тысяченожки смотрели на него. Внимательными черными глазами. Мне хотелось, чтобы сетка их клетки была достаточно крепкой.
      Тед сказал: – Дюк не делает нам никаких одолжений. Он делает это для себя. Мы не принадлежим к его команде, а он не хочет быть нянькой. И после того, что случилось с Шоти – ну, ты понимаешь.
      Я снова сел. Я чувствовал себя преданным: – Я думал… мне казалось… – Я замолк и попытался вспомнить.
      – Что? – спросил Тед.
      Я поднял руку: – Погоди секунду. Я пытаюсь вспомнить, что сказал Дюк. – Я покачал головой. – Угу, он не сказал ничего. Об этом – ничего. Мне показалось, что я слышал…, – я осекся.
      – Слышал что?
      – Не знаю. – Я был расстроен. – Я просто думал, что мы стали частью команды Специальных Сил.
      Тед слез со стола, пододвинул кресло и уселся напротив: – Джим, парень, иногда ты страшно тупой. Послушай сейчас дядю Теда. Знаешь, откуда взялись эти команды Специальных Сил? Наверное, нет. Они являются – или были – совершенно секретными, натренированными до скрипа частями. Столь секретными, что даже наши собственные разведагенства не знали, что они существуют. Они созданы после Московского договора. Да, незаконно, знаю, и, кстати, ты на прошлой неделе использовал огнемет, помнишь? Он спас тебе жизнь. Предположи, для чего нужны Специальные Силы – и множество других невинно выглядящих институтов. Ты слишком крепко спал на истории, Джим, или не понимаешь. Как бы то ни было, дело в том, что эти люди жили вместе и тренировались вместе годами. И все они – эксперты в области оружия. Ты когда-нибудь видел сержанта Келли на полигоне?
      – Что? Но…
      – А надо бы, а может, и не надо. Ты слишком жалуешься на ее кофе. Эти люди думают и действуют, как семья. Знаешь, во что это превращает нас? Просто в парочку местных вахлаков. Мы аутсайдеры – и нет ничего, что могло бы это изменить. Как ты думаешь, почему Дюк дал нам лабораторию – практически выпихнул нас сюда? Потому что он хочет извиниться за то, что посылает нас паковаться.
      Вот так-то. У него будет возможность сказать, что мы слишком ценны как ученые, чтобы рисковать нами здесь в поле.
      – О, – сказал я. – А мне как раз начало здесь нравиться.
      – Больше, чем в Денвере?, – спросил Тед.
      – Я никогда не был в Денвере.
      – Поверь мне: ты полюбишь его. Он просто похож на цивилизацию. Джим, ты на самом деле хочешь остаться здесь, где ставки семь к одному, что ты кончишь в кастрюле кторров? Или ты этого не знаешь?
      Я ответил не сразу. По крайней мере я понял, почему Тед так хорошо сотрудничал в последние несколько дней. Я чувствовал, словно из-под меня выдергивают ковер.
      Я посмотрел на Теда. Он уставился мне в лицо, ожидая реакции.
      – Черт, – сказал я. – Хотел бы я, чтобы ты не всегда был таким… убедительным.
      Он пожал плечами: – Ну и что? Ты еще поблагодаришь меня в Денвере.
      – Знаю. Это и раздражает больше всего!

      Четверговый чоппер отложили до субботы, так что у нас было в запасе четыре дня – если мы уезжали. Они все еще не объявили нам. Тед сказал, что таковы армейские порядки. Если они объявят, мы будем только беспокоиться. А так нам беспокоиться не о чем.
      Я тем не менее тревожился – и старался получше использовать время.
      Я снял видеокамеру со шлема и установил ее перед клеткой тысяченожек. Оцифровал картинку и скормил одному из компьютеров и получил монитор активности.
      Программа считала число пикселов, изменившихся за секунду, записывала величину изменений, время и температуру. Когда она собрала информацию, то вычислила тренды корреляций, превратила их в кривые и сделала доступными на дисплее в постоянно обновляемых графиках.
      Жукам не нравилась жара. Температура выше двадцати пяти градусов Цельсия вводила их в летаргию, а при более чем тридцать пять градусов они совсем отказывались двигаться. Вообще, они, похоже, предпочитали окрестности десяти градусов, хотя оставались активными даже при температуре замерзания. Ниже нее они сворачивались.
      Я повторял опыты в различных условиях освещения. Баня была оснащена двумя голыми платами по 1200 люмен; когда я заменил их на внешние лампы для гидро– и аэропоники, круглосуточно работающие на разных температурах, тысяченожки свернулись, защищая себя. Ясно, что им не нравился яркий свет.
      Но я желал измерить их уровень активности в полном диапазоне условий освещения, начертив кривые для всего интервала от кромешной тьмы до яркого солнечного света – и также для полного диапазона температур.
      Мы заимствовали кондиционер из кабинета доктора Обама – даже не попытались взять один из большого холла – а Ларри где-то нашел нам запасной нагреватель. С ними я был способен получить большую часть нужных тестовых температур. Я переписал программу, подключив свет к реостату с фотодиодом для измерения освещенности, и связал все с компьютером.
      В результате получилась двумерная база данных, демонстрирующая реакции тысяченожек на разнообразное окружение.
      Но это было неубедительно. Жукам нравились низкие температуры и тусклый свет.
      Они выдерживали высокие температуры. Им не нравился яркий свет при любой температуре. В этом не было смысла. Это было слишком просто. Они происходили с темной планеты? Данных было недостаточно.
      Поэтому я повторил всю серию тестов еще дюжину раз, но теперь со светом, каждый раз другого цвета.
      Это дало мне трехмерный график – и теперь я был в девять раз увереннее, что не должен верить результатам. На нижнем конце спектра было странная аномалия. Я знал, что она о чем-то говорит, но оказался в еще большем замешательстве.
      Я сидел перед терминалом, развалясь в кресле, с руками на груди, уставившись в экран и ожидая, когда вдохновение снизойдет на меня, когда ввалился Тед: – Окей, Джимми-бой! Складывай свои комиксы! Время отправляться.
      Я даже не повернулся: – Потом. Не сейчас…
      Он схватился за спинку кресла и отвернул меня от терминала: – Пошли, Оби хочет видеть нас.
      – Зачем?
      – Эй? Ты забыл? Денвер, помнишь? Такой большой город в Колорадо, рядом с горой.
      – А, да, – сказал я. – Я не могу ехать.
      – Что?
      – Я не доделал. – Я наклонился к терминалу и тронул клавишу. Экран начал перелистывать страницы моего отчета и сотни разных трехмерных графиков. Были и перекрестные ссылки. Я показал: – Взгляни на эту кривую активности, Тед! В ней нет смысла. Жуки, похоже, должны быть ночными – но рисунок их поведения при вариациях света и температуры говорит, что нет. И посмотри, как график заостряется на спектральных тестах – что это значит?
      Тед поставил меня на ноги: – Это значит – прими мои поздравления. – Он с усердием потряс мою руку. – Ты просто заслужил билет в Денвер!
      – Но работа не кончена!
      – И так достаточно хороша! Ты не сможешь объяснить все! В Денвере есть настоящие мозги. Они только раз глянут на то, что ты сделал, и у них уже сразу готов ответ. Наверное, ты будешь приятной сноской в чьем-нибудь отчете. – Он положил руку в центр моей спины и толкнул. – А теперь, пошли! Чоппер уже в пути – да, на день раньше. Ларри принес паковочные сетки. Кстати, ты записал данные на дискеты? Вот, возьми их. Теперь, пошли! – Мы оказались за дверью прежде, чем у меня появился шанс отпихнуть его.
      Мы ввалилсь в кабинет доктора Обама, словно после панического бегства. Оба пылали и тяжело дышали. Доктор Обама едва глянула, когда Тед выполнил четкое приветствие. Я осознал это и торопливо последовал за ним, только не так четко.
      Доктор Обама почти улыбнулась. Она сказала: – Я вижу, вы знаете. – Она передала нам два конверта. – Что ж, перейдем к официальной части – здесь ваши приказы.
      Мы прочли их вместе. Я кончил первым и поднял глаза: – Спасибо, мэм. – А потом добавил: – Мне кажется…
      Она кивнула: – Вы правы. Я не делаю вам одолжения. Денвер не будет для вас более приятным, но вы поймете это сами. Вам обоим следует быть по-настоящему бдительными.
      – Мэм?, – пробормотал я.
      – Я имею в виду – не надо расслабляться, вы станете участвовать в гораздо большей игре. Есть нечто похуже, чем быть съеденным. – Она казалась печальной.
      – Предполагается, что я должна пожелать вам удачи и сказать, что горжусь вами.
      Но не стану. Я не горда вами, и вы нуждаетесь в гораздо большем, чем просто удача. Не стройте иллюзий. Я не хотела, чтобы вы прибыли сюда, ни один из вас, и я рада, что вы уходите. Здесь не место для необученного ополчения. Но я отдаю вам должное. Вы выполняли свою работу – и были оценены. Вы оба умны. Где бы вы не оказались, вам должно быть хорошо, – она поглядела на Теда, потом на меня, – каждому в собственном неповторимом стиле. – Она поглядела на часы. – Чоппер уже в пути. Вам осталось меньше часа. Упакуйте свои образцы и будьте перед главным холлом в двенадцать тридцать. Дюк отвезет вас на вертолетную площадку.
      Металлические клетки для жуков и изолированный ящик для яиц стоят прямо снаружи. Не добивайтесь, чтобы вас прислали назад.
      – Да, мэм. Благодарю вас. – Я начал уходить.
      – Не так быстро – есть еще одна вещь. Джексон, извините, оставьте нас на минутку. Подождите снаружи. И, э-э, на этот раз, будьте добры не подслушивать.
      – Э-э? Кто, я? – Тед выглядел озадаченным. – Я не знаю, о чем вы говорите, мэм.
      – Да, я уверена, что не знаете, – сказала доктор Обама, когда дверь за ним закрылась. Она открыла ящик стола и вынула небольшую плоскую закрытую коробочку размером с карманную книжку. – У меня… личная просьба. – Она понизила голос.
      – Подполковник Айра Валлачстейн присоединен к проекту «Джефферсон».
      Будьте добры передать ему это.
      – Конечно, мэм…
      – Я хочу, чтобы вы вручили ему это лично в руки.
      – Да, мэм.
      – Если по каким-либо причинам это невозможно, отнесите ее в открытое место и нажмите вот на эту кнопку. Потом быстро уходите. Через тридцать секунд она самоуничтожится. Есть вопросы?
      – Нет, мэм.
      – Повторите.
      Я повторил и она кивнула с удовлетворением. – Хорошо, – сказала она. – Благодарю вас. Это все.
      Вертолетная площадка была в километре от горы. Доехать туда заняло пять минут.
      Дюк всю дорогу плотно сжимал губы. Что же такое было в Специальных Силах, что они не принимают тебя, пока ты не станешь окончательно гнусным?
      Тед развалился на заднем сиденье Я сидел впереди, вполоборота к Дюку: – Э-э, Дюк?
      – Помалкивай, – сказал он очень твердо.
      Я заткнулся. И удивился, что же ест его теперь…
      Внезапно Дюк сказал: – Слушайте, оба: вы принесли присягу и вам разрешено носить знак Специальных Сил. Я предпочел бы, чтобы этого не было.
      – Сэр?
      Выглядел ли Дюк раздраженным? Выражение менялось так быстро, что я не был уверен. Он сказал: – Вам надо знать, если вы носите эти знаки, то будете привлекать внимание людей, которые станут задавать вам вопросы, на которые вы не готовы отвечать. Для вас это может быть затруднительным. Или хуже. Поняли?
      Я начал говорить: – Я не пони…, – но Тед ткнул меня в ребра. Сильно. – Понятно, – сказал он.
      Я глянул на него. Он поглядел в ответ. Я вспомнил, о чем мы говорили днем раньше. – О, – сказал я.
      Мы остановились на вертолетной площадке – на самом деле просто большом пустыре рядом с дорогой, выровненном бульдозером и снабженном автоматическими огнями и пластиковыми маркерами. Чоппера еще не было видно. Дюк посмотрел на часы: – Похоже, мы немного рано.
      – Или они немного поздно, – сказал Тед. Он выпрыгнул из джипа и отошел повосхищаться видом.
      – Дюк, – сказал я, – хочу поблагодарить тебя.
      Он скептически посмотрел на меня. – За что?
      – За то, что ты солгал мне.
      – Что?
      – Я нашел и перечел контракт. Я отношусь к «научному персоналу, присоединенному к армии, кроме военных обязанностей и функций.» Я вообще не в армии.
      – Я не говорил тебе, что ты в ней. Я не лгал тебе, Маккарти. Ты сказал, что твой контракт требует повиноваться непосредственным начальникам, и я согласился с тобой. – Он улыбнулся. – Я просто не сказал тебе, что ни доктор Обама, ни я не входили в цепочку командиров. Исключительно из вежливости. По закону ты – независимый агент.
      – Хм, – сказал я. – Что ж, спасибо, что обманули меня.
      – Я тебя не обманывал. Ты обманул сам себя. Я сказал только: «если миссия военная – каждый является солдатом.» Это вообще не связано с твоим контрактом. Ты мог бы стоять на том, что ты «ученый», и я не смог бы ничего с эти поделать – за исключением, что ты никогда бы не увидел червя. Это все. В любом случае тебя бы отослали в Денвер – а сейчас: я хочу пожать твою руку. – Он протянул мне свою.
      Пожатие было крепким. Я взглянул на него, его глаза блестели. Почти смеялись?
      Нет, возможно это был эффект солнца. Я смущенно отвернулся.
      Потом чоппер появился вдали и Дюк привстал на сидении, чтобы видеть его лучше.
      – Кстати, – спросил я, – если ни ты, ни доктор Обама не имели права давать мне приказы, кто же имел?
      Вглядываясь вдаль, он сказал: – Это тоже в твоем контракте.
      – Этого нет, – сказал я. – Там ни слова, что я вхожу в цепь командиров.
      Тогда он посмотрел на меня и улыбнулся. – Именно это я имел в виду. Ты сам по себе – и так весь присоединенный гражданский персонал. Но мы пытаемся удержать вас от понимания этого, иначе с вами трудно общаться. Я не мог давать тебе приказы, только рекомендации. То же и доктор Обама, и любой другой офицер.
      Взгляни на свои документы по дороге отсюда. На них надпечатка розовая, а не желтая, ты свободный агент, ответственный только за команду или задачу данную тебе. Но не петушись. Ты еще заслужишь право говорить с человеком из Специальных Сил.
      Теперь мы уже слышали чоппер, далекое размытое пятно в воздухе. Дюк уже вылезал из джипа: – Пошли, я помогу вам с вещами.
      К тому времени, когда мы выгрузили последнее, чоппер был уже над головой, двигатели визжали и подымали тучи густой пыли при снижении. Это был один из новых «Хью-Валькирия-111», с приспособлением для реактивного полета, его радиус был более двух тысяч миль – по меньшей мере, как специально отмечали все в армии. В частном порядке говорилось, что гораздо больше. Посадочное устройство освободилось и отошло, когда коптер поставил свой вес на землю, но его винты продолжали рубить воздух. Громоподобный рев реактивных моторов временно стих до нетерпеливого хныканья. Мы подобрали наши мешки и побежали к нему.
      Тед оказался у трапа первым. Я врезался в него, когда он внезапно остановился у двери. Пилотом была безупречно выглядевшая рыжая в парашютном костюме и майорскими нашивками военно-воздушного корпуса. Я хотел бы, чтобы она была более дружественной. Она глядела сквозь нас, пока мы карабкались на борт с клетками образцов. – Положите ящики в хвост и выкатывайтесь. Я тороплюсь. – Нет, дружественной она явно не была.
      – Э-э, – сказал я, – мы поедем вместе.
      – Забудьте об этом – я не вожу пассажиров. – Она небрежно вышвырнула мой рюкзак сапогом за борт.
      – Эй!, – заорал я, но она уже повернулась к Теду.
      Тот расстегивал нагрудный карман. Он вручил ей наши приказы. Она, даже не взглянув, огрызнулась: – Я сказала – забудьте об этом.
      Тед и я переглянулись.
      Дюк позвал: – Что такое? В чем дело?
      И я прокричал в ответ: – Нет проблем. Мы просто найдем другой транспорт, вот и все. Пошли, Тед, я возьму яйца, ты спустишь клетки.
      – Брось это, Чарли!, – рявкнула она.
      – Брось сама, – рявкнул я в ответ. – Мы тоже на службе! – Это подействовало.
      Она запнулась, но лишь на мгновение. – Вам лучше прочесть наши приказы, – сказал я очень спокойно.
      Она взяла их у Теда и быстро пробежала. – Розовые!, – фыркнула она, возвращая их мне. – Это ничего не значит. Это просто рекомендации.
      – Верно, – сказал я невинным голосом, тщательно складывая и рассовывая по карманам бумаги. – Нам рекомендовали доставить эти образцы. А вам рекомендовали взять нас.
      Она покачала головой: – Никто не говорил мне об этом. Я возьму только это. – Она показала на клетки.
      – Не выйдет. – Я прочистил горло и старался, чтобы голос не дрожал. – Если не поедем мы, это не поедет тоже. Дюк, подай мне рюкзак.
      Она глянула на меня, потом посмотрела по-настоящему. Я пристально смотрел в ответ. У нее были очень яркие голубые глаза – и очень мрачное выражение лица.
      Она быстро сверкнула взглядом по Теду, потом снова по мне. Я уже поднимал свою сумку. Она сказала только одно слово, совсем не подходящее для леди, а потом: – Черт с вами – мне все равно! Воюйте потом с Денвером! Сколько весят ваши туши?
      – Семьдесят три кило, – проворчал Тед. Он не выглядел счастливым.
      – Шестьдесят четыре, – сказал я.
      – Хорошо. – Она ткнула пальцем в меня. – Ты сядешь слева. – Теду: – Передвинь этот ящик на другую сторону. Второй тоже. Теперь пристегнитесь. – Она даже не посмотрела, со стуком захлопнула за нами дверь, закрепила ее и снова пробралась вперед. Она проверила, что Дюк отошел – я успел только махнуть ему, он в ответ кивнул – и рванула в воздух.
      Гора быстро ушла вниз, потом стала боком и уплыла в сторону, когда мы описали острый поворот. Ускорение прижало меня к борту. Мы едва оторвались от поверхности – тут я верю своим глазам, желудка я больше не чувствовал – когда включились реактивные двигатели и второй пресс ускорения глубоко вдавил меня в кресло. Кабина круто накренилась и уши заложило, когда мы набирали высоту.
      В окно не было видно ничего, кроме облаком, кургузые крылья коптера закрывали от меня землю, а выпуклости реактивного двигателя было недостаточно, чтобы удержать мой интерес. Тот малый кусочек поверхности в отдалении, который я мог видеть, был слишком далеко, чтобы производить впечатление.
      Я понял, что пилот обращается к нам: -… будем в воздухе пару часов. Если проголодались, коробка с рационом вставлена в борт. Не съедайте все шоколадное мороженое.
      Тел уже копался. Он вынырнул с парой сэндвичей и пакетом молока. Плотоядно улыбаясь, он прошел вперед и плюхнулся в кресло второго пилота.
      Рыжая уставилась на него: – У тебя есть права?
      – Ну, нет – но у меня есть разрешение. – Он попробовал на ней то, что походило на дружескую улыбку – она отнеслась к попытке, как к пустому месту.
      – И-е-зус! Что с тобой, парень? Сядь на место для пассажиров.
      – Эй, я только пытаюсь быть дружественным.
      – Для этого есть стюардессы. В следующий раз летай на коммерческом рейсе.
      – И, э-э, я хотел бы посмотреть, как эта штука летает, – добавил он неубедительно.
      Она сделала что-то с панелью управления, щелкнула переключателем и закрыла заслонку. – Окей, – пожала она плечами, – смотри, если хочешь, только ничего не трогай. – Потом отстегнулась и прошла в хвост. Карточка на парашютном костюме гласила: «Л.Тирелли» – Что в коробках?, – спросила она, слегка подтолкнув ногой запечатанную.
      – Яйца, – проворчал я.
      – А здесь?
      – Жуки, – сказал я. – Большие.
      Она глядела с отвращением. – Верно. Жуки и яйца. Поэтому они отменили мой отпуск. О, да. Мне всегда достается хороший рейс. – Все еще бормоча, она переключила внимание на коробку с рационом. – Проклятие! Комкоголовый забрал все с цыплятиной! – Она кисло перебрала все оставшиеся сэндвичи.
      – Э-э, я извиняюсь, – выдавил я.
      – Забудь это. Везде есть дураки. Вот, возьми сэндвич. – Она выхватила наугад и сунула мне, прежде чем я смог отказаться. Другой взяла себе и упала в кресло напротив. – Что такого особого в ваших жуках и яйцах?
      – Э-э, не знаю, можно ли это… – Я поглядел на Теда. – Мы – совершенно секретны.
      – Что у вас тут – еще кторры? – На мой изумленный взгляд она сказала: – Не беспокойся. Это не секрет. Я привезла живого в Денвер месяц назад.
      – Живого кторра?!
      – Угу. Только маленького. Его нашли в Неваде, обезвоженного и слабого. Не знаю, как его поймали. Думаю, он был слишком болен, чтобы сражаться. Бедная зверушка.
      Я извиняюсь перед ним. Не думали, что он выживет, но я услышала бы, если б он сдох.
      Тед и я переглянулись. – Мы все же ученые, – сказал я. – Нам ничего не сообщили.
      – Что ж, так исчезла наша большая заявка на славу, – добавил он. – Мы думали, что только у нас живые образцы.
      – Какая жалость, – сказала она ртом, набитым сэндвичем. – Но не тревожтесь. В любом случае вам не дали бы кредита.
      – Спасибо за ободрение.
      Она вытерла рот салфеткой. – Не благодарите меня. Это свободно. Стоит ровно столько, сколько уплатите. Я делаю это для каждого.
      Она было пошла вперед, но я остановил ее: – Что значит Л.?
      – Что?
      Я показал на карточку с именем.
      – О, это Лиз. Сокращенно от Лизард. [ящерица] – Лизард? – Я поднял брови.
      – Мне оно досталось в наследство. Понимаете?
      – Прекрасно подходит.
      – Лучше жуй свой сэндвич, – сказала она. – Ты совсем тощий. – А потом пробралась вперед в свое пилотское кресло. Тед с надеждой улыбнулся, но она просто ткнула большим пальцем в хвост и больше не обращала на него внимания.
      Он вздохнул, ушел назад и пристегнулся к креслу, где сидел раньше. – Вью!, – прошептал он. – Я вспомнил ее. Она однажды столкнулась с «Титаником» и затопила его.
      – О, я не знал. Я думал, она просто ужасна! – Не думаю, что она слышала меня, но кончики ее ушей порозовели. По крайней мере, мне так показалось.
      Тед немного поворчал, устроился поудобнее в кресле и задремал Я закончил сэндвич и потратил остаток полета, думая о высокой острой аномалии на 5900 ангстремах. Захотелось к терминалу, чтобы изучать данные въявь, а не по памяти. Что-то в поведении тысяченожек – что-то столь очевидное, что я не замечал – смотрело мне прямо в лицо. Это раздражало до смерти, потому что я не мог не думать об этом! Это было ярко-красное видение, кроваво-окрашенная комната со столом в центре, на котором клетка, полная игривых активных тысяченожек. Почему? Я наклонил голову к окну, смотрел на облака и думал о розовых стеклах.
      Чоппер накренился и солнце сверкнуло в глаза, оставив сияющий послеобраз. Я положил руку на глаза, закрыл их и наблюдал пульсирующий шарик химической активности на своей сетчатке. Вначале он был белый и желтый, потом алый, и выглядел как звезда – я Решил, что это Кторр и хотел взорвать его. Немного погодя он начал становиться голубым и истаял, оставив только память о себе и еще одну дюжину вопросов о возможном происхождении инвазии кторров. Колючки подозрений кололи меня. Более, чем раньше, я хотел вернуться к терминалу.
      Чоппер снова накренился и я понял, что мы подходим к Денверу. И майор Тирелли готова продемонстрировать нам прием «стой и падай».
      Она провела нас прямо над Скалами, не заботясь о глиссаде снижения, а теперь, когда мы были над городом, для глиссады уже не осталось пространства, по крайней мере без долгого кружения над Восточным Колорадо, для сброса десяти километров высоты. Поэтому взамен она включила винты, отключила реактивные моторы и заставила нас падать. Эта техника была развита десятью годами раньше, но никогда не применялась; армия хотела иметь способ быстро протолкнуть людей и снаряжение над вражеской территорией, не снижаясь настолько, чтобы быть в пределах досягаемости его переносных ракет земля-воздух. Это была еще одна вещь, за которую следовало благодарить пакистанскую войну. Даже если нервы выдерживали такое приземление, желудок нет.
      – Вау, – задохнулся Тед, когда понял, что она делает. Мы падали несколько десятилетий, хотя мои часы утверждали, что прошло лишь две с половиной минуты.
      – Либо она по-настоящему горячая штучка, либо кто-то страстно торопится нас увидеть.
      – И то, и другое, – отозвалась она спереди. Она все слышала по внутреннему автомонитору.
      Тед выглядел пораженным, он не догадывался, что она может слышать нас.
      Она включила радио, предупредить, что мы садимся. – Стентон, это Тирелли.
      Очистите площадку – у меня срочный груз, и я сяду прямо, где обещала.
      Мужской голос отозвался немедленно: – Отказано, Тирелли. Твой приоритет увеличен вдвое. Им нужен чоппер для какой-то медной каски. Отворачивай и падай возле Лоури. Грузовик ждет тебя на севере ноль-шесть.
      – О, черт, – сказала она. Потом начала включать двигатели, зажигая короткие выхлопы пламени, чтобы повернуть нас и замедлить снижение. Замедление было боковым. И неровным.
      – Кстати, – добавило радио. – Отметь свой автомонитор для проверки. Мы потеряли несколько замеров расстояния прямо перед тем, как ты включилась.
      – Нет, это я. Переключалась на внутреннюю.
      – Черт побери, Лиз! Это не позволяется делать в воздухе.
      – Расслабься, Джекки. Я была на твоем экране. Я слышала сигнал. Тебе не нужна была телеметрия или инерциальная проба. И я торопилась.
      – Лиз, эта система работает для твоей безопасности…
      – Верно. И оправдывает каждый цент. – Она улыбнулась. – Я не могу больше говорить, Джейк. Я должна уронить эту штуку. – Она выключила голосовую связь.
      Автомонитор продолжал мигать.
      – Э-э, – сказал я, – похоже, я не понимаю…
      – Ты прав, – оборвала она. – Не понимаешь. – Не отрывая глаз от управления она объяснила: – Моя отговорка – чепуха. На самом деле я отключила контрольные мониторы. Не хочу, чтобы он узнал, что я не использую шумоподавление – это забирает слишком много мощности двигателей.
      – О, – сказал я. – А что же люди, живущие внизу?
      – Я пытаюсь не думать о них, – сказала она. Потом добавила: – Ты предпочитаешь быть пятном красного желе на площадке – или хоть и неотесанным, но одним куском?
      – Намек понял. – Я замолчал – Кроме того, – продолжала она, – любой, кто живет так близко к аэропорту, заслуживает этого – особенно теперь, когда полгорода пустует. – Чоппер попал в боковой ветер и мы соскользнули в сторону. На мгновение Мне показалось, что она просчиталась и мы не попадем на площадку, но она совсем не поправила снижение.
      Потом я увидел грузовик и понял, что она предусмотрела даже ветер. Нас сдувало по направлению к месту посадки.
      Мгновением позже мы легко коснулись земли. Это было последней легкой вещью в Денвере. Прежде чем реактивные моторы заныли на остановку, рампа хлопнулась на место и дверь широко распахнулась.
      Она вышла наружу со вздохом сжатого воздуха и скользнула в сторону. Почти немедленно майор с орлиным носом, красным лицом и глазами-бусинками закашлял в кабине: – Все в порядке, Лиз, где…
      И тут он увидел меня и Теда. – Кто вы?, – потребовал он. – Он не стал ждать ответа, а набросился на майора Тирелли: – Черт побери, Лиз, не разрешается быть любому тупоголовому в этом полете. – Он носил наушники Сони с подключенным микрофоном. – Задержитесь на минутку, – сказал он в него.
      – Мы не тупоголовые, – сказал Тед.
      Он мигал на нас с досадою.
      Тед толкнул меня: – Покажи ему приказы.
      – Приказы? Какие приказы? – В микрофон: – Ждите. Я думаю, это накладка.
      Я достал документы из кармана куртки и передал ему. Он нетерпеливо взял их и пробежал с растущей хмуростью. Позади нас двое рядовых среднего возраста, очевидно выбранных для переноски клеток с образцами, рассматривали нас с обычной смесью любопытства и скуки.
      – Что за черт, – пробормотал он. – Поганая неприятность. Кто есть кто?
      – Я – Маккарти, это – Джексон.
      – Верно. Маккарти. Я запомню вас. – Он вернул приказы. – Окей, хватайте ваши клетки и тащите к тому крейсеру. – Он повернулся и вынырнул наружу. – Вы двое – свободны. Они прислали своих носильщиков. – У него был весь шарм сверлильного станка.
      Тед и я переглянулись, пожали плечами и пошли к коробкам. Майор Тирелли закончила отключение двигателей, заперла консоль и протиснулась за нами к двери.
      Когда мы топали за ней по рампе, я заметил, что двое рядовых расположились в офицерских креслах грузового автобуса, оставив места обслуги нам. Майор – я уже невзлюбил его – стоял под навесом, разговаривая с кем-то невидимым: – Да, это должно быть оно… Хорошо, найди место, где они будут спать, пока мы не поймем, что делать с ними – мне все равно, где… Что? Не знаю. Выглядят похоже. Подожди, я гляну для верности. – Он сердито осмотрел нас. – Вы не гомики, ребята?
      – О, милочка!, – стал извиваться Тед. – Когда же вы научитесь? Правильное слово – голубые! Учат чему-нибудь в знаменитых восточных школах? – Прежде чем я отреагировал или отстранился, Тед взял меня под руку. – Джимми, у нас много работы по воспитанию здесь сознательности.
      – Тед! – Я вырвался и гневно уставился на него.
      – Да, так и есть, – говорил майор. – Расположи их где-нибудь подальше. Не дадим нашим друзьям из четвертого мира еще немного аргументов… Правильно. Отбой. – Он глянул на двух рядовых. – Двигайте! Устройте комнату для майора Тирелли! – Нам, все так же сердито: – Спрячьте это сзади! Вам придется заползти туда же, впереди мало места. – Он устроился рядом с равнодушным водителем.
      Я вскарабкался за Тедом и попытался устроиться поудобнее. Ха! Этот автобус не проектировался для комфорта. Должно быть существуют армейские правила против удобства. Мы попрыгали по полю к далекому зданию.
      – Что такое? – зашипел я на Теда.
      Тед, улыбаясь, пожал плечами: – Не знаю. Сейчас выглядит неплохой идеей – Не для меня!
      Тед наклонился и нежно похлопал мою руку. Я уставился на него. Он сказал: – Джимбо, оглянись вокруг. Прекрасный день. Мы снова в цивилизации! Даже армия не может это испортить!
      – Я не гомик!
      – Я знаю, дорогой, но майор ищет повода невзлюбить тебя и я не хочу его разочаровывать. Вау! Погляди на это небо! Добро пожаловать в Денвер!

      Нашей первой остановкой была Секция Образцов, ET-3. Тед и я толкали тележку по длинному, пахнущему дезинфекцией коридору секции, в то время как майор Яркие Глазки и его почетный эскорт следовали за нами, смотря сердито.
      В одном месте мы миновали тяжелую стальную дверь с пугающей надписью:
      Изучение живых кторров
      Только допущенный персонал Проходя мимо, я вытягивал шею, надеясь заглянуть сквозь окошечко в двери, но ничего не было видно. А майор Пустоголов за мои старания удостоил меня грозным взглядом.
      Мы прошли весь путь до конца коридора через пару двойных дверей с надписью «Надзиратель». Персона на службе в секции неожиданно оказалась маленькой невоенной старой леди, которая всматривалась в нас поверх очков в тонкой оправе. – Ну, привет! – Она мерцательно-сладко улыбнулась. – Что вы принесли мне сегодня? Она взяла у майора папочку и уставилась в нее, улыбаясь и помаргивая. – У-гу, да… да, очень хорошо. – У нее были розовые щеки и блестящие седые волосы, собранные на макушке. Не ней был белый лабораторный халат, но на шее он был распахнут и я видел воротничок зеленого платья с голубыми цветами.
      Карточка с именем гласила: «М.Партридж, д.ф.» – Тысяченожки, да… у-гу, яйца… у-гу, соскобы стен… – Она провела пальцем до конца списка, тщательно укладывая каждую страничку в папку. – А это что?
      Пурпурный Колеус? Чья это классификация?
      Я поднял руку: – Моя.
      – О, да. – Она подняла взгляд на меня. – И вы?…
      – Маккарти, Джеймс. Специальные Силы.
      – Ах, да, – сказала она. – Хорошо, Джеймс, но, пожалуйста, больше не классифицируйте образцы. Оставьте тем, кто лучше подготовлен к такой задаче. Я знаю, вы всего лишь пытаетесь быть полезным…
      – Извините, мэм, – прервал я ее, – но я подготовлен.
      – Да? – она подняла на меня глаза. И моргнула.
      – Я из Специальных Сил, мэм. Внеземная секция. Я сам собрал эти образцы. С определенным риском. И у меня было несколько дней для наблюдения за ними. У меня также был доступ ко всему научному каталогу Библиотеки конгресса.
      «Пурпурный Колеус» – аккуратное описание растения, независимо от квалификации лица, указывающего на него. – Я поглядел на Теда, но он восхищался потолком. Тот был очень хорошо оштукатурен.
      Майор свирепо уставился на меня. Доктор Партридж жестом утихомирила его и повернулась ко мне: – Джеймс, мы получаем много, много образцов каждую неделю.
      У меня нет возможности узнать, в первый ли раз мы видим эти конкретные образцы, или нет. Это могут быть вообще не кторровы виды…
      – Он рос в тщательно возделанном кольце вокруг всего иглу кторров…, – начал я было объяснять.
      – Да, да, я знаю. – Она подняла руку. – Но, пожалуйста, предоставьте нам делать такие подтверждения. Если мы станем принимать классификацию каждой персоны, которая принесет образцы, у нас будет пятьдесят различных описаний каждого отдельного растения и животного. – Она похлопала по моей руке, словно прощающая бабушка. – Я знаю, что вы вспомните это со следующей партией образцов, принесенных вами.
      – Э-э, мэм… – Я снова вытащил приказы из кармана. – Мы переназначены сюда. Мы откомандированы из управления округа «Скалистые Горы» для работы в качестве независимых исследователей в Национальный Научный Центр, внеземное подразделение.
      Она мигнула. И снова мигнула. – Боже, – сказала она. – Что ж, это не было согласовано со мной. Как, они думают, буду я руководить секцией, если меня не информируют? – Она взяла розовую копию моего приказа, водрузила на нос очки и опустила на него глаза. Она держала его почти на расстоянии вытянутой руки.
      Окончив, произнесла очень тихо: – Хм, – и вернула бумаги назад почти рассеянно.
      – Да. Что ж, я уверена, мы сможем найти что-нибудь, что вам делать, ребята.
      Приходите ко мне, э-э, во вторник. Нет, погодите минутку – куда я положила календарь? – о, вот он. Посмотрим, посмотрим. Нет, четверг будет лучше…
      – Э-э, мэм? – Она запнулась, моргнула и снова посмотрела на меня широко открытыми глазами. – Нам лучше начать работу немедленно. Не могли бы вы выделить нам терминал?…
      – Боже мой, ребята из Специальных Сил всегда в такой спешке?
      – Да, мэм. Идет война. – Я вспомнил, что говорил Шоти, и добавил: – Это вообще первое в истории вторжение на американскую территорию. – Я многозначительно поднял свою дискету. – Терминал? И где нам разместить наши живые образцы?
      Вмешался майор Напыщенный: – Доктор Партридж, уже полдень пятницы, а у вас приглашение на пленарную сессию…
      – Да, я знаю. – В голосе был оттенок раздражения. Она сдержалась и мило улыбнулась ему. – Я должна закончить здесь и вы сможете подбросить меня на брифинг через… э-э, сорок пять минут. – Майор хрюкнул и исчез. Доктор Партридж шагнула к столу и нажала кнопку. – Джерри!, – позвала она.
      Джерри был коренастой картофелиной в человеческом облике, прячущей резиновое лицо за толстыми стеклами очков и мотком грязных светлых волос. Он появился в запачканном лабораторном халате и нес выпотрошенный модулятор. Он, похоже, не замечал, что все еще держит его в руках. На карточке с именем было написано:
      «Дж. Ларсон», у него был слегка сконфуженный хмурый взгляд, как если бы он был постоянно слегка под хмельком.
      Доктор Партридж сладко улыбнулась ему: – О, вы уже здесь. Проводите Джеймса и – как ваше имя? Тед? Помогите им. Они будут здесь исследователями.
      – О, – сказал Джерри. Он уставился на нас, словно мы были агрессорами. Он смотрелся на тридцать пять лет, но мог быть любого возраста от двадцати до пятидесяти. – У вас есть приказы?, спросил он.
      Я передал. Пока он проглядывал, доктор Партридж прощебетала: – Я уверена, Джерри хорошо позаботится о вас. Если вам что-нибудь понадобится, просто найдите его. Он представляет меня. Теперь, прошу у вас прощения… – И она исчезла в кабинете.
      Джерри закончил читать приказы и вернул их. – Специальные Силы, понятно. – Он кашлянул. – У меня дядя в Специальных Силах. Дядя Айра.
      Я вежливо кивнул: – Извините, я его не знаю. Послушайте, как быть с этим? Мне нужен терминал, и я хочу, чтобы тысяченожки были помещены в специальные условия.
      Джерри потер нос, потом равнодушно посмотрел на меня. – Вас должны проверить перед тем, как дам вам терминал и рабочее место. Это займет две недели.
      – О, ужас, – сказал я. – Слушайте, я в разгаре работы. Я не могу ждать две недели. – Я показал на клетки. – Эти яйца и тысяченожки должны находиться в специальных условиях…
      – Каких? – Джерри остановился у тележки, открыл металлическую удерживающую сетку и уставился.
      – Прохладное, сухое место для яиц. Тысяченожкам тоже – прохладное место с неярким светом. Я могу дать более подробные рекомендации.
      – Не обязательно.
      – Э-э, я сильно настаиваю.
      Джерри открыл другую клетку: – Почему?
      – Потому что именно это им нравится. – Я подошел к тележке рядом с ним. – Немного здравого смысла. Посмотрите на величину их глаз. Сплошные зрачки.
      Конечно, им не нравится яркий свет.
      Джерри хмыкнул.
      Я сказал: – Легкий солнечный свет слепит их. Комнатный свет тоже слепит их.
      Даже тусклый свет слепит их. Они могут двигаться в сумерках и полутьме, но по-настоящему видеть они могут только в темноте.
      Джерри смотрел скептически: – Даже в абсолютной темноте?
      Я кивнул: – Мне кажется, их глаза теплочувствительны. Я не смог проверить, но похоже, они могут видеть в достаточно далеком инфракрасном диапазоне.
      Тед заговорил, в первый раз за все время: – Расскажи ему, что это значит, Джим.
      – Э-э… – Мне хотелось, чтобы он не произносил этого. Я сказал: – Они не ночные…
      Джерри, хмурясь, поднял глаза от клетки и засунул руки в карманы лабораторного халата: – Я не схватываю. -… на своей родной планете. На Земле им приходится ими быть.
      – Как?
      – Ну, – сказал я, – из-за величины их глаз. Она сильно намекает, что они развивались в условиях гораздо худшего освещения, чем здесь. Это компенсация. Либо их родная планета дальше от их солнца, либо их солнце не вырабатывает столько же света в видимом спектре, сколько Солнце. Или и то, и другое. Это делает планету заметно прохладнее Земли, вероятно ее температурный диапазон между пятью и двадцатью по Цельсию. Может быть, она в длительном оледенении. Похоже, тысяченожкам наиболее комфортно между десятью и тринадцатью градусов, но это зависит от количества света.
      Джерри смотрел заинтересованно.
      – Земной дневной свет слишком ярок, – продолжал я, – он замедляет их, даже заставляет сворачиваться. При уровне освещенности соответствующему поздним сумеркам, они наиболее активны в самом широком температурном диапазоне, то есть тогда они действительно двигаются. Когда мы их обнаружили, они были в спячке – но только сравнительно. Я нахожу, что это очень хороший индикатор общего уровня яркости, который будет обнаружен на Кторре. Следовательно, большие глаза.
      Джерри сказал: – Хм, – и оглянулся на клетку с тысяченожками задумчиво-изучающе.
      – Если бы у меня был доступ к терминалу, – намекнул я, – я смог бы рассказать гораздо больше. Очень интересно, насколько чувствительны эти создания к световым и температурным различиям. Это наводит меня на мысль, что климат на Кторре невероятно стабилен. Ночи могут быть достаточно теплы по сравнению с днями. Я предполагаю, что планета имеет довольно туманную атмосферу со значительным количеством окиси углерода, что должно создавать парниковый эффект и предохранять ночи от слишком большого охлаждения. Я также думаю, что у планеты не может быть никаких лун, или, может быть, очень маленькие. Ничего, что может вызвать сильные приливные эффекты. Потому что это должно сделать атмосферу планеты бурной, а не туманной.
      – Туманной, говоришь? – Джерри, думая, морщил губы. Все его резиновое лицо деформировалось. – Я немного знаю теоретическую экологию, – сказал он, – может быть, вы и правы… – Потом добавил: -… но я в этом сомневаюсь.
      – О, благодарю. – Я сложил руки на груди. – Слушайте, если вы знаете немного, то знаете, что немного – недостаточно.
      Он кивнул в знак согласия. – Верно. Я получил степень в Т.Е.
      – Бакалавра?
      – Доктора.
      – О! – Я внезапно почувствовал себя дураком.
      – Да, я аплодирую вашему трудолюбию и воображению, но в вашей теории есть дыры и их достаточно много, чтобы проскользнуть червю.
      – Назовите шесть.
      – Одной достаточно. – Он закрыл окошечко клетки. – Если Кторр имеет туманную атмосферу, это значит, что они не могут видеть звезды. Если атмосфера достаточно туманна, они вообще не видят никаких лун, не обязательно маленьких.
      Это значит, что никакие небесные объекты не привлекают их интерес, а это означает, что для разумной расы нет стимула открыть звездные путешествия. Если ваша теория верна, то жуки на должны быть здесь, а так же и черви, которые привезли их.
      – Их глаза гораздо более чувствительнее наших, – ответил я. Они, наверное, способны видеть небесные объекты при гораздо худших условиях наблюдения.
      Послушайте…, – я сделал глубокий вдох, -… для экзобиолога виды, наполняющие нижние ступеньки лестницы, являются очень эффективными маленькими мониторами физических условий планеты – ее вращения, ее температурных циклов, уровней освещенности, рисунка погоды и тысячи других переменных. Можно экстраполировать из этого контекст экологии, если знать, как на это посмотреть.
      Основываясь на этом свидетельстве, атмосфера Кторра постоянно наполнена дымом.
      Или туманом, или смогом, или чем-то еще. Главное, что атмосфера густа и по преимуществу темна, но как много каждого инградиента, я не знаю – о, тем не менее я могу сказать, какого она цвета.
      – Что?, – челюсть Джерри отвисла. – Как?
      – Над этим я и работал, – я похлопал свою дискету. – Все на ней.
      Он поморгал: – Что там?
      – Трехмерный граф, представляющий реактивность тысяченожек, переменными являются температура, интенсивность света и его частота.
      – О, – сказал Джерри. На него произвело впечатление.
      – Эй, – вмешался Тед. – Какого же она цвета?
      – Красная, – улыбнулся я. – Звезда темно-красная. Какого еще?
      Джерри принял это. Лицо его стало задумчивым: – Весьма четкое продвижение по последовательности умозаключений. Я могу понять, почему кторрам надо присматривать новый дом – старый износился. – Он посмотрел на меня: – Как вы пришли к этому? – серендипити, – признался я. – Я аппроксимировал тьму с двухсотангстремным разрешением в красной полосе и работал в темной комнате. Устал натыкаться на столы. Но потом новые измерения перестали совпадать с кривой, которую я уже установил. Жуки были чересчур активны. Тогда я начал размышлять о длинах волн их визуального спектра. Всю прошлую ночь я заставил компьютер варьировать цветовую температуру через регулярные интервалы. Я дал жукам восемнадцать различных цветов. Большинство из них вообще не вызывало реакции. Желтый, например. С оранжевым немного лучше, но красный заставил их подпрыгнуть вдвое.
      Еще немного тестов этим утром показало, что лучше всего им нравится свет, не ярче, чем земные сумерки – и тогда это почти точно коррелирует с другими наборами тестов.
      – Добрый кусок работы, – сказал Джерри. Неожиданно он улыбнулся. С его лицом эффект был гротескный. – Это напомнило мне об одном проекте, в котором я участвовал. Нам дали три различные жизненные формы и надо было экстраполировать их родную экологию. Двухлетний проект. Я использовал более двадцати тысяч часов параллельных вычислений. – Он стал более серьезным. – Поэтому, пожалуйста, не огорчайтесь, когда я скажу, что ваши заключения могут оказаться преждевременными. Я когда-то проходил подобные упражнения. Знаю некоторые из ловушек. Вы не можете судить о планете по единственной жизненной форме. Есть большие различия между гремучими змеями и пингвинами. Вы не знаете, являются ли эти тысяченожки представительными или они просто специальный случай. Вы не знаете из какой они части планеты, или какого региона – с полюсов или с экватора? Являются ли они представителями горной фауны Кторра или болотными созданиями? Или из пустыни, из степи, из чего? И что может эта идентификация говорить об условиях других частей планеты? В каком виде климата эти жуки развиваются – каков их возраст? Какова разновидность биологического цикла?
      Какова продолжительность дня, месяца, года? Если у них нет лун, или их больше одной, имеют ли они вообще циклический эквивалент месяца? Настоящим вопросом об этих образцах является следующий: где расположены тысяченожки в экологии Кторра? Все, что у вас есть здесь, это индикаторы: черви любят есть жуков, а жуки любят есть что-то другое – это постоянное или случайное условие? Что мы можем предположить о форме их пищевой цепи? А что об их размножении – на что похож их репродуктивный цикл? Каков рисунок их развития? Их психология – если у них вообще есть таковая? Болезни? И вообще, я только начал задавать вопросы!
      – За этим мы здесь, – сказал я. – Помочь задавать вопросы – и помочь находить ответы.
      Джерри принял это: – Хорошо, – сказал он. – Я прослежу, чтобы ваша информация была передана тем, кто может наилучшим образом ее использовать. Вы, вероятно, открыли ценную область исследований. – Он протянул руку за дискетой.
      – Прошу прощения, – я покачал головой. – Нет терминала – нет дискеты.
      – Э-э…, – Джерри глядел раздосадованно. – Если у вас есть информация о любой внеземной или подозрительной на внеземную жизненной форме, то вам, наверное, известно, что закон требует, чтобы вы сообщили ее федеральному агенству. Это агенство находится здесь. – Он снова протянул руку.
      – Не выйдет, – сказал я. – Человек погиб за эту информацию. Я отвечаю перед ним, чтобы она не пропала. Я не хочу, чтобы она исчезла в какой-нибудь кроличьей норе.
      – Это против правил – давать вам терминал до того, как вы прошли проверку. – Он смотрел расстроенно: – Из какого вы, говорите, подразделения Специальных Сил?
      – Альфа Браво.
      – И чем занимались?
      – Мы жгли червей.
      – Я бы не стал выражаться такими словами. По крайней мере здесь. – Он подумал секунду, потом скорчил мину: – Тьфу на правила. У вас ведь есть зеленая карта?
      Порядок, я придумал, как это сделать. Пошли. – Он провел нас к группе их четырех терминалов, включил два, вышел на одном в систему и поставил другой под свое управление. – Продолжайте, – сказал он. – Создайте себе пароли. Вы тоже…
      Джексон, правильно? Вы будете работать по специальному счету департамента для ОВП (особо важных персон) – и никому не говорите, что это сделал я. Теперь, первое: я хочу, чтобы вы продублировали дискету…

      Автобусная остановка была рядом с аптекой. Пятнадцать-двадцать человек стояли и ждали, большинство было одето в вечерние платья или носили форму.
      Никто не посмотрел, когда мы подошли. – Что такое?, – прошептал я.
      Тед сказал: – Сейчас узнаю, – и нырнул в толпу, оставив меня стоять и смотреть.
      Мы хотели поехать в город и зайти на шоу или в дискотеку. Я стоял на автобусной остановке, уставившись на большой настенный экран. Он помаргивал: «До следующего автобуса – 22 минуты». Мигающая точка на карте показывала наше местонахождение.
      Я сунул руки в карманы и повернулся. И понял, что смотрю в лицо тонкой, бледной, маленькой девушке, которой не могло быть больше шестнадцати, может быть, еще меньше, она висела на руке громадного, надменно глядящего человека.
      Одутловатый, румянолицый и, очевидно, пьян, он был достаточно стар, чтобы быть ее отцом. На нем был клетчатый килт и мятая военная куртка. Я не понял его национальность, он мог быть откуда угодно от Австралии до Шотландии. Я бы назвал его полковником. Или шутом. Я как раз хотел улыбнуться девушке, когда он заметил, что я изучаю их. Он гневно уставился и я смущенно отвернулся.
      Вместо этого я посмотрел на двух девушек из вспомогательного военного корпуса, по крайней мере мне казалось, что они оттуда. Так же легко они могли быть и шлюхами. Папа говорил, что легко различить «когда шлюхи одеваются, как леди, или леди одеваются, как шлюхи». Но я никогда не понимал, что он имеет в виду. Всегда думал, что шлюха и есть леди. По определению. Эти двое тихо перешептывались, очевидно, о том, что не заботило каждую. Они были элегантны и индифферентны, и, должно быть, ждали лимузин, а не автобус, однако – да, вся толпа была странным конгломератом. Может быть, они были с тремя японскими бизнесменами в костюмах от Сони, которые так горячо спорили о чем-то, пока четвертый, очевидно, секретарь, реферировал на речевом входе карманного терминала.
      Четверо черных делегатов говорили на непонятном африканском языке, мне показалось, что это суахили, но не было способа проверить. Трое мужчин и высокая, поразительно красивая женщина с мучительно скрученными соломенного цвета жгутами волос на голове. Все были одеты в ярко-красные костюмы с золотом.
      Женщина перехватила мой взгляд, улыбнулась и отвернулась. Шепнула что-то одному из мужчин, тот повернулся и посмотрел на меня, потом повернулся к своему товарищу и оба тихо засмеялись. Мне стало жарко.
      Я смутился. Повернувшись, я уставился в окно аптеки. Я так и стоял, глядя на выцветшие упаковки из-под мыла, когда улыбаясь подошел Тед и похлопал меня по руке: – Тебе понравится!, – сказал он.
      Я повернулся от пыльного окна: – Что ты узнал?
      – О-о, кое-что есть, – сказал он самодовольно.
      – Например?
      – Сориентировался. Знаешь, чем здесь занимаются?
      – Изучением кторров, надеюсь.
      – Даже лучше. Первая всемирная конференция по внеземной жизни со специальным упором на виды Кторра и частные задачи контакта, переговоров и сосуществования с ним.
      – А как со сдерживанием?
      – Думаю, это подразумевается. Есть подсекция оборонительных процедур и политики, но, похоже, она не в фаворе. В любом случае это большая попытка.
      Здесь пять сотен наилучших ученых…
      – Наилучших оставшихся, – поправил я.
      Тед игнорировал: -… в мире. Не только биологи, Джим-бой, но и психологи, экологи, антропологи, специалисты по космосу – они даже пригласили прибыть главу «Фонда Асенион».
      – Кто это?
      – Группа мыслителей и философов. Писатели, артисты, кинокритики, программисты, вроде твоего отца, и тому подобное. Люди с высоким уровнем идейного влияния.
      Люди, которые умеют экстраполировать, вроде футурологов или писателей научной фантастики.
      – О, – сказал я. – Полупсихи. Я польщен.
      – Ты пойдешь?
      – Э-э, нас ведь не приглашали официально?
      – Ну и что? Это ведь касается кторров, не так ли? А мы – эксперты по Кторру, правда? У нас такие же права быть там, как и у них. Пошли, автобус пришел. – Это был большой крайслер с гидротурбиной, один из регулярных челноков между базой и городом. Водитель включил все огни и большое чудовище светилось, как дракон.
      У меня не было ни шанса возразить. Тед просто схватил меня за руку и потащил за собой. Автобус двинулся вперед прежде, чем мы нашлм свободные места, я хотел пройти в хвост, но Тед толкнул меня сесть рядом с ним, вблизи нескольких молодых, элегантно одетых пар; мы прогромыхали через въездные ворота до главного хайвея и мне представился ярко освещенный лайнер, полный пирующих, в центре темного и пустого океана.
      Кто-то спереди передал фляжку по кругу и вечеринка началась. Большинство людей в автобусе, похоже, уже знали друг друга и перебрасывались шутками. Каким-то образом Тед внедрился в группу и через несколько минут шутил и смеялся с ними.
      Когда они прошли в салон в передней части автобуса, он помахал, чтобы я встал и присоединился, но я покачал головой.
      Вместо этого я направился в хвост – и почти врезался в тонкую, бледную, маленькую девушку, выходящую из туалета: – Опс, извините!
      Она сверкнула на меня быстрым гневным взглядом, потом направилась мимо.
      – Я сказал – извините!
      – А, все вы такие!
      – Эй! – Я схватил ее за руку.
      – Что такое?!
      Я поглядел ей в лицо: – Кто обидел вас?
      У нее были очень темные глаза. – Никто!, – сказала она, выдернула руку и прошла вперед к своему спутнику, полному румяному полковнику.
      Отель «Мариотт-Ридженси» был мерцающим волшебным замком, облаком плывущим над озером серебряного света. Это была огромная белая пирамида, вся одетая террасами и минаретами, стоящая в центре обширного искрящегося озера. Она возвышалась над Денвером, словно яркий благодушный великан – пылающий гигант.
      Отражения мерцали и вспыхивали, словно звезды в воде – огни светились внизу и вверху и вокруг – дрожащие лазерные лучи метались взад-вперед по небу, как мечи танцующего света, башня была окутана ослепительным гало.
      Высоко над всем вспыхивающие огни фейерверка разгоняли ночь, искрясь в небе, выпрыгивая и взрываясь бесконечным ливнем света. Звезды тускнели в этом сиянии.
      Рядом с этим великолепием остальной город был темным и пустынным. Казалось, что в Денвере нет ничего, кроме этого колоссального шпиля, пылающего непокорством жизни – праздник чистой радости празднования.
      Вздох восхищения донесся от некоторых. Я услышал одну даму: – Восхитительно!
      Что они празднуют?
      – Ничего, – засмеялся ее спутник. – Все. Просто радость бытия!
      – И так каждую ночь?
      – Ага.
      Автобус покатился под уклон, проехал по туннелю и по самому зданию, остановившись наконец на внутренней террасе выходящей в зимний сад.
      Мы словно попали в сказку. Внутри этого украшенного брильянта был двор высотой в тридцать этажей, купающийся в свете, разделенный невероятными фонтанами и роскошными рощами, размеченный неожиданными плато и окруженный широкими висячими террасами и балконами. Везде висели флаги. Я вышел из автобуса и просто смотрел – пока Тед не схватил меня за руку и не потащил за собой.
      С одной стороны был вестибюль со стойкой регистрации и лифтами, с другой – пандус, ведущий в сердце внутреннего двора. Оркестр морских пехотинцев в сияющей серебряной форме расположился на одном из ближайших балконов и воздух наполняли звуки марша из «Спящей красавицы» Чайковского. (Он был вальсом, пока им не овладела морская пехота.) Куда ни посмотреть, я видел людей в форме – любого рода войск и даже несколько в иностранной. Неужели военные взяли отель?
      У начала пандуса расположился молодой лейтенант – великий Боже! Когда они начали призывать таких молодых? Он сидел за портативной консолью, сверяя каждого со списком в компьютере. Хотя мы не видели, чтобы он кого-нибудь не пустил вниз, его полномочия на это были очевидны. Мне стало интересно, как Тед проведет нас.
      Для него это совсем не было проблемой. Тед присоединился к шуту с шестнадцатилетней девушкой, выказывая интерес только к шуту, а совсем не к девушке. Он выглядел толкачем в своих безвкусных ярких брюках, а теперь и действовал также. Мы подошли к консоли группой, Тед держал под руку шута, а с другой стороны – меня. – А теперь пошли, Джимми-бой, – сказал он. – Не надо быть букой. – Страж глянул на всех четверых, безуспешно пытался скрыть свою реакцию и кивнул нам вслед без комментариев.
      Выходило, что шут был одним из самых известных шутов в Денвере. Что касается его пристрастия – что ж, не беда. Девушка не была его дочерью. Но она была голодна.
      Я сбросил руку Теда и сердито отошел. Остановился у пандуса и позволил им уйти без меня. Тед как раз трепался и едва заметил мой уход.
      Я постоял, наблюдая как Тед прохаживается, держа под руку шута и девушку, и возненавидел всех троих. Совсем не за этим я приехал в Денвер. От раздражения меня бросило в жар, проклятого дурака.
      Замнем это. Я поискал телефон.
      Нашел, вставил карточку и позвонил домой.
      Получил записанное сообщение. «Сегодня меня нет, буду завтра». Бип.
      Вздох. «Мама, это Джим…» Клик «Джим, прости, что пропустила тебя. Я больше не живу в Санта-Круз. Я переехала на побережье в место с названием Фэмели. Это на Новом Полуострове. Мы ухаживаем за сиротами. Я встретила здесь чудесного человека – хочу, чтобы ты познакомился с ним. Мы думаем пожениться. Его зовут Алан Пласкоу. Я знаю – он тебе понравится. Мэгги понравился. Мэгги и Энни посылают тебе привет – и мы все хотим знать, когда снова увидим тебя. Твой дядя Эрни будет в городе в следующем месяце, какие-то дела на слушаниях по рекламациям. Пожалуйста, сообщи, где тебя можно разыскать, окей?» Бип.
      – Привет, мама. Я получил твое сообщение. Не знаю, когда смогу отлучиться, но как только смогу, то заеду домой на несколько дней. Надеюсь, у тебя все хорошо.
      Надеюсь, что у других все тоже окей. Сейчас я в Денвере в Национальном Научном Центре и…
      Металлический голос прервал: – Правила требуют проинформировать вас, что разговор прослушивается для возможной цензуры в соответствии с законом о национальной безопасности.
      – Ужасно. Тем не менее, мама, я свяжусь с тобой, как только смогу. Не пытайся звонить мне сюда, не думаю, что тебе повезет. Передавай привет всем. – Я повесил трубку. Попытался позвонить Мэгги, но линии на Сиэтл были отключены, или заняты, или что-то еще. Я оставил задержанное сообщение, сунул в карман карточку и пошел.
      Я очутился перед стендом новостей, изучая заголовки. Все та же старая чепуха.
      Президент призывает к единству и кооперации. Снова. Конгресс шумно спорит об экономике. Снова. Стоимость кейси еще немного возросла. Плохие новости для работающих. Снова.
      По наитию я подхватил пачку «Хаймастер», открывая на ходу.
      Я остановился закурить на верху пандуса.
      – Кто это?, – спросил кто-то позади меня.
      – Кто кто?, – ответил другой.
      – Вон тот вещун.
      – О, это Фромкин. Снова эгоэкскурсия. Любит играть роль учителя. Но когда бы не дорвался, внимание удерживает.
      – Гремит, как целый хор.
      – Да, хороший оратор, никогда не скучно – но я слышал его прежде и всегда одна и та же тема: «Будем безрассудными». Пойдем куда-нибудь еще.
      – Окей.
      Они удалились. Я изучил человека, о котором они говорили, потом пошел вниз, послушать поближе. Он был похож на проповедника. Эффект дополнялся гофрированной шелковой рубашкой и черным фраком – выглядело, словно он только что вышел из девятнадцатого столетия. Он был худой и сухощавый с гало снежно-белых волос, сидевших на розовом черепе, словно облако.
      Когда он говорил, глаза сверкали – ему это явно доставляло удовольствие. Я подошел к краю толпы и нашел местечко. Одна из стоявших женщин сказала: – Но я не вижу возможности инфляции в работающей экономике, профессор… Я имею в виду, что все фиксировано.
      – На самом деле это очень просто, – сказал Фромкин. – Девальвируйте ваши расчетные единицы.
      – Я как раз это имею в виду. Мне кажется, что центральной проблемой является создание экономики, которая не может быть девальвирована.
      – Конечно. Но, – о, черт, это требует слишком много объяснений. Подождите минутку, дайте мне посмотреть, как это испечь. Глядите, теория денег заключается в том, что они есть орудие, позволяющее социальному организму манипулировать его энергией – то есть денежные единицы являются корпускулами культурного кровотока, они текут, чтобы система была способна питать себя. Вам нравится такая аналогия? Что мы понимаем под деньгами, в действительности лишь средство счета, способ ведения очков: какой орган социального тела – то есть вы – в настоящее время употребляет или контролирует данный кусочек энергии. Но когда мы начинаем думать, что счетные единицы обладают значимостью, мы заблуждаемся. Нет, это всегда лишь символ.
      – Я смог бы найти применение нескольким из этих символов, – заметил один остряк.
      Фромкин поглядел на него с исчезающей мягкостью: – Так создайте их, – сказал он. Внезапно я понял, кого он мне напомнил: Уайтлоу!
      – Я бы рад. Но как?, – спросил остряк.
      – Легко. Создайте ценность – для других. Истина в том, что измерить ваше богатство можно лишь степенью различия, которое вы создаете в мире. То есть, сколько вы пожертвовали людям вокруг вас? И скольким людям вы пожертвовали?
      – Ха? – Остряк перестал быть забавным, теперь он был попросту смешон.
      – Хорошо, следите за мыслью. Физическая вселенная использует тепло, чтобы держать баланс. На самом деле, это движение, но на молекулярном уровне мы ощущаем его как тепло. Просто примем, что это единственный способ, каким один объект может воздействовать на другой, и таким образом, это единственный способ измерить, как велико различие, которое некий объект создает в реальности. Мы измеряем тепло в БТЕ, британских термических единицах. Калориях. Если мы хотим, чтобы наши деньги были аккуратной мерой, то мы должны использовать ту же систему, что и физическая вселенная: эрго, мы имеем Кей-Си стандарт, килокалорию.
      Круглолицая женщина в ярком цветастом платье нервно захихикала: – Я предпочитаю думать, что мы тратим кусочки жира. Я могла бы быть богатой. – Фромкин подтвердил ее попытку юмора уклончивой улыбкой и она расплылась от счастья.
      Мужчина рядом с ней спросил: – Почем фунт мяса сегодня?
      – Э-э, посчитаем, фунт – это два-точка-два килограмм…
      – Это должно быть три кейси, – сказал я. – В фунте мяса три тысячи калорий. – Я смотрел на Фромкина.
      Он игнорировал мое замечание. Сделал последний глоток и поставил бокал. Кто-то немедленно двинулся наполнить его, тонкая, костлявая женщина с глазами спаниеля.
      Фромкин вернул внимание брюнетке, задавшей первоначальный вопрос. – Вы еще здесь? Хорошо. Окей, именно этому кейси учат нас – закону спроса и предложения.
      Закупочная цена объекта определяется тем, как много вашего труда вы должны были затратить на него. Разница между закупочной ценой и его действительным значением называется доходом. Перестаньте морщить нос, дорогая, доход – это не бранное слово. Доход является ресурсом. Это необходимая часть экономического процесса, это то, что мы называем энергией, которую организм использует для реинвестиций, если он продолжает преуспевать и производить. Вот это яблоко, например, доход яблони – его мясо используется для питания внутренних семян, и так одна яблоня производит другую яблоню. Поэтому вы не можете назначить цену предмету меньшую, чем она стоит в энергии, но можете назначить большую, на самом деле, даже должны назначить.
      – Тогда почему кило белуги дороже, чем кило сои?, – спросил кто-то. – В сое больше протеинов.
      Фромкин улыбнулся: – Не очевидно? Как только число предметов меньше числа желающих покупателей, начинается аукцион. Цена будет расти, пока не отпадет достаточно людей и не останется столько покупателей, сколько предметов на продажу, это называется «все, что вынесет рынок».
      Он встал, подошел к ближайшему буфетному столу и начал накладовать тарелку.
      Продолжая говорить. Невероятный человек: – При рабочем стандарте богатство нации определяется ее способностью производить – ее совокупным национальным продуктом. Сократите популяцию и вы сократите богатство страны. Автоматически.
      Но количество расчетных единиц в обращении останется большим. И не существует легкого пути сократить объем монеты, не поможет ничего, кроме инфляции – и даже если вы могли бы изъять всю лишнюю наличность из обращения, этого было бы недостаточно. Система оставалась бы привязанной к колышку своей истории. Боны, например, правительство продавало боны за обещание выплачивать дивиденды на них. Дивиденды могут выплачиваться только, когда система находится в стадии роста. Если нет роста, то дивиденды являются всего лишь обещанием правительства продолжать инфляцию в экономике и далее сокращать значение счетных единиц – денег. Поэтому я противник позволения правительству занимать деньги – при любых обстоятельствах. Это приводит к плохому прецеденту. Если оно не может выплатить их, оно занимает еще больше, а инфляционная спираль бесконечна. Позволим правительству залезать в долги – и мы омертвим будущие доходы. Эта страна, а в действительности весь мир, находится в экстремальной ситуации отсутствия роста, однако дивиденды все еще выплачиваются по всем непогашеным бонам. Так должно быть: это закон. Но… чем больше наличности в обращении, тем меньше стоит каждая банкнота. Слава богу, у нас еще есть доллар – который по меньшей мере поддержан бумагой, и не может при этих обстоятельствах обесцениваться так же быстро, как кейси – и так будет продолжаться долго. Он был продуктом, когда-нибудь вскоре он снова станет деньгами. Мы в начале длительного падения…
      – В начале?…, – сказала брюнетка. – Я думала…
      – Нет. – Фромкин снова сидел, жуя. Приостановился, чтобы проглотить: – Вы ошибаетесь. Произошел крах популяции. Когда четыре с половиной миллиарда человек умирают за два года, это крах. В ООН падением называют, когда оно достигает семи или более процентов за восьмимесячный период, но когда семьдесят процентов – это крах. Мы сейчас только-только выходим из краха, кривая, наконец, начала уплощаться. Теперь мы вступаем в падение. Настоящее падение.
      Это последствие краха. Но так же и гораздо больше. Верите вы или нет, но человеческая раса может быть сбита ниже порога воспроизводства. Нас может оказаться недостаточно, чтобы выжить.
      – Как?, – сказал вновь подошедший в гражданском пиджаке, но с военной выправкой. Он стоял с тарелкой в одной руке и с бокалом в другой: – Вы серьезно? Фромкин, мне кажется, вы игнорируете факт, что человеческая раса выживала длительное время, и лишь столетие назад на Земле было менее одного миллиарда индивидуумов.
      Фромкин поднял глаза, узнал человека и улыбнулся: – Вам лучше держаться за ваш космический корабль, полковник Феррис. Кто-нибудь, уступите место полковнику – благодарю вас. Вы правы в вашей оценке, конечно, я читал тот отчет, но одна оценка еще не рассказывает всю историю. Надо знать о демографических пересечениях.
      Сегодня мы не функционируем как стабильная популяция семей или родовых групп.
      Человеческая сеть в основном разобщена – мы все теперь индивидуальные атомы, кружащиеся в хаосе. Мы еще не превратились в молекулы – хотя процесс начался: появились отдельные кристаллы и решетки. Нам предстоит еще очень долгий путь от создания до функционирования необходимых социальных организмов, в которых нуждается самоподдерживающееся общество для выживания – и я говорю пока только о выживании, я даже не затронул ничего иного.
      Фромкин казался опечаленным. Некотрые их слушателей смотрели озадаченно.
      – Окей, я скажу то же самое человеческим языком. Мы еще не являемся популяцией.
      Мы просто мешанина людей, которые были достаточно счастливы или, наверное, лучше сказать достаточно несчастны, чтобы выжить. – Говоря это, он смотрел на Ферриса. – У каждого из нас собственная ужасная история.
      Теперь я узнал его. Чарльз Феррис по прозвищу «Свободное Падение». Лунная колония. Один из семнадцати, кто вернулся. Мы не узнали, как они выбрали тех, кто остается, а кто возвращается. Не удивлюсь, если никогда не узнаем.
      Фромкин говорил: – Фактом является, что все еще действуют постэффекты чумы. Мы будем страдать от них еше год или три – но мы отнюдь не лучше подготовлены справиться с ними в небольшой, рассеянной, дезорганизованной популяции, чем мы были подготовлены в большой, плотной и организованной. Сегодня хуже всего ни что иное, как шансы индивидуума на выживание. Рябь от чумы все еще расходится.
      Медленно, но верно, мы потеряем еще полмиллиарда людей – таковы оценки «мыслящих танков» из «РЭНД-корпорйшн». Потом, среди выживших, мы потеряем еще десять процентов тех, кто утратил желание жить. Аномия.
      Шок. Ходячие раненные – и если вы не видите их, бродящих вокруг толпами, это не значит, что их больше нет. Еще мы потеряем очень старых и очень молодых, кто не способен позаботиться о себе. А также очень больных. Каждый, кто от чего-нибудь зависит, находится в опасности, даже если это нечто легко излечимое, вроде диабета. Они просто не смогут найти медицинской помощи или лекарств. Мы потеряли около восьмидесяти процентов мирового персонала врачей, сиделок и специалистов. Мы потеряем массу детей, потому что их некому воспитывать.
      Некоторые умрут, некоторые одичают. Уровень рождаемости упадет на длительное время. Мы потеряем всех детей, которые не родятся, потому что те, кто мог бы стать их родителями, более не способны или не желают этого. Детей мы потеряем даже больше – рожденных людьми, которые не могут или не хотят содержать их.
      Надо ли продолжать? Нет? Окей – но мы в самом деле близки к краю. Это похоже на положительную обратную связь на культурном уровне: психозы создают еще больше психозов, недоверие и подозрение приводят к еще большему недоверию и подозрению. И если достаточно людей начнет понимать, что не хватает чего-нибудь вокруг – еды, топлива, чего угодно – они начнут драться за то, что осталось. А после этого у нас будут серьезные проблемы с плотностью популяции: выжившие – сбродный конгломерат неудачников по любому определению – могут оказаться слишком рассеяны, чтобы встретиться и спариться. Немногие оставшиеся, кто способны и желают стать ответственными родителями, могут оказаться не в состоянии найти друг друга. Я ожидаю, что падение приведет нас прямо на тот уровень, где возникнет вопрос, сможем ли мы вернуться назад. Что означает, кстати, что кейси являются благородным экспериментом, но боюсь, они будут чересчур обесценеы в наступающем долгом периоде падения. Я хотел бы ошибиться, но сам уже перевел большую часть моих акций в собственность или в доллары.
      Советую и вам сделать то же самое. На базе сокращающихся налогов правительство вскоре предпримет решительные шаги, и либо вы защитете ваше состояние, либо в один прекрасный день окажитесь нищими из-за переоценки бумаг. Такое случалось пару раз за последние два десятилетия, но на этот раз такое может быть нестерпимо более болезненным.
      Он прервался, чтобы откусить кусочек и запить его.
      Наверное, рефлекс студента – у меня было что сказать. Он говорил, что вымирание еще не кончилось, что мы потеряем одну треть, може быть даже половину из человеческих существ, оставшихся на планете. Он не говорил о том, как спасти их, он бессртастно толковал, как избежать экономического дискомфорта. Нет, он говорил, как извлечь из этого выгоду. Я не смог удержаться: – Сэр…
      Он поднял глаза. Мрачные: – Да?
      – Как же с людьми?
      – Еще раз, пожалуйста.
      – Люди. Не надо ли попытаться спасти их?
      – Спасти кому? От чего?
      – Вы сказали, что по меньшей мере еще полмиллиарда людей умрут. Могли бы мы сделать что-нибудь?
      – Сделать что?
      – Хорошо, – спасти их!
      – Как?
      – Ну…
      – Извините, правильнее спросить «с помощью чего?». Большинство из нас тратят большую часть своей энергии просто чтобы остаться в живых. У большинства правительств слишком много хлопот даже при поддержании внутреннего порядка в усилиях спасения собственной популяции, оставив в стороне другие. И как вы спасете людей от пересекающихся волновых фронтов пяти различных видов чумы, если ширина каждого фронта более тысячи километров? Мы уже можем идентифицировать каждую чуму, но мы еще не закончили идентификацию мутаций.
      Кстати, вы вакцинированы?
      – Конечно, разве не все вакцинированы?
      Он фыркнул: – Вас вакцинировали потому, что вы в армии, или в Гражданском Корпусе, или в чем-нибудь похожем: кто-то нашел вас достаточно ценным, чтобы оставить в живых, однако вакцина стоит времени, денег и – наиболее ценного из всего – человеческих усилий. А вокруг не хватает как раз последнего. Не все вакцинированы – только те, в ком правительство нуждается для выживания. У нас нет специалистов, чтобы программировать даже автоматизированные лаборатории. У нас нет персонала, даже для обучения новых специалистов. У нас нет людей, чтобы содержать оборудование. У нас нет…
      – Я понял вашу точку зрения – но все же, нет ли чего-нибудь?…
      – Молодой человек, если бы было чего-нибудь, мы уже делали бы это. Мы делаем это. Все, что можем. Дело в том, что даже с нашими максимальными усилиями мы все равно потеряем около полумиллиарда людей. Это неизбежно, как восход солнца.
      Самое лучшее, мы должны признать это, потому что, нравится или нет, все равно будет так.
      – Мне – не нравится, – сказал я.
      – От вас и не требуют, – пожал плечами Фромкин. – Вселенная равнодушна. Бог не устраивает опросов общественного мнения. Факт состоит в том, что вам нравится, что мне нравится, что любому нравится – все это к делу не относится. – Он говорил с обманчиво сердечной интонацией. И смотрел почти намеренно враждебно:
      – Если вы на самом деле хотите понять разницу, тогда вам надо спросить себя обо всем, что вы делаете: способствует ли это выживанию вида? – Он оглядел собравшихся: – Большинство из нас родители. Вы хотите, чтобы мы уменьшили наш родительский потенциал в пользу некоего альтруистического жеста весьма сомнительной ценности? Или позвольте мне сказать это же по-другому: вы можете потратить остаток жизни, воспитывая и обучая следующее поколение человеческих существ, или вы можете потратить ее, ухаживая за несколькими дюжинами ходячих раненых, кататоников, аутистов и задержанных в развитии, кто никогда не будет способен отплатить, кто будет лишь продолжать расточать ресурсы, и не в последнюю очередь ваше ценное время.
      – Я понимаю вас, сэр. Но сидеть срокойно, есть икру, клубнику, говоря о глобальной смерти и милосердном геноциде…
      Он поставил тарелку: – Было бы более моральным, если б я голодал, говоря о глобальной смерти и милосердном геноциде? Голодание заставит меня заботиться больше? Увеличит ли оно мою способность, иную, чем причинять боль?
      – Вам не надо говорить об этом столь бесстрастно, – сказал я. – Это немыслимо.
      Проблеск неудовольствия пробежал по его лицу, но голос остался спокойным: – Это не немыслимо. – Он сказал это очень неторопливо – был ли он вообще разгневан? – На самом деле, если мы не будем думать об этом, то рискуем, что последствия захватят нас врасплох. Одно из базисных заблуждений второкурсной интеллигенции – не относи это к себе лично, сынок, я оскорбляю всех в равной степени – это моральное самоудовлетворение. Простая срособность видеть различие между правым и неправым еще не делает из вас моральную личность, это лишь дает вам ориентиры к действию. – Он наклонился вперед в кресле: – Ну, а теперь – плохая новость.
      Большую часть времени эти ориентиры не относятся к делу, потому что представления в наших головах о том, каковы должны быть вещи, обычно весьма мало связаны с тем, каковы вещи на самом деле. И упорство в позиции, что вещи должны быть некими иными, чем они есть, будет лишь сохранять вашу негибкость.
      Вы потратите так много времени, споря с физической вселенной, что вообще не произведете никакого результата. Тот факт, что мы не можем ничего поделать с обстоятельствами, которые ведут нас к длительному падению, весьма неприятен, да – а теперь, перестанем обсуждать ситуацию и начнем управлять ею. Существует много, что мы можем сделать, чтобы минимизировать неприятность…
      – Полмиллиарда человеческих смертей – это больше, чем просто неприятность.
      – Четыре с половиной миллиарда человеческих смертей тоже больше, чем просто неприятность.
      – Он спокойно смотрел на меня. – И пожалуйста, говорите тише – я сижу рядом.
      – Простите. Мне кажется, что дискуссия выглядит негуманной.
      Он кивнул: – Да, это я допускаю. Это выглядит негуманным. – Он внезапно сменил тон: – Вы знакомы с каким-нибудь сумасшедшим?
      – Поврежденным, – поправил я. – Сумасшедший – это негативное определение.
      – Простите, – сказал он. – Я вырос в другое время. Старые привычки тяжело перебить. Я все еще не привык к тому, что женщины голосуют… Знаете ли вы какого-нибудь ментально дисфункционирующего человека? Поврежденного?
      – Несколько.
      – Вы когда-нибудь раздумывали, почему они таковы?
      – Они иррациональны, я предполагаю.
      – Так ли? Иногда иррациональность – единственный рациональный ответ на иррациональную ситуацию. Это очень по-человечески – и не ограничивается только человеком. – Он продолжил мягко: – Все, что мы делаем здесь – лишь рациональный ответ на иррациональную и очень пугающую ситуацию. Вполне возможно, нет, весьма вероятно, что из людей в этом помещении…, – и он повел рукой, чтобы включить весь вестибюль отеля, простирающийся на несколько акров, -…едва ли половина будет жива в следующем году в это же время. Или даже на следующей неделе. – Он пожал плечами. – Кто знает?
      Милая юная девушка, на чьем колене он успокоил руку, побледненла. Он нежно погладил ее, но проигнорировал. Продолжал смотреть на меня: – Вдруг оказалось, что есть масса вещей, которые могут убивать человеческие существа. И исчезла масса такого, что могло предотвратить это. Вы знаете, мы живем на этой планете очень долго. Природа всегда хотела воспользоваться нашими слабостами. Помните: сука – Мать-Природа? Мы потратили века, строя технологию, изолирующую нас от реального мира. Такая изоляция превратила большинство из нас в неграмотных в науке выживания и уязвимых. Но машина остановилась – останавливается сейчас – и большинство людей оставлены на милость содержимого их желудков. Природа безразлична, она закончит работу, начатую чумой и не упустит нас. Люди не всегда были охотниками на вершине пищевой цепи, мы были просто преходящим капризом природы. Теперь мы снова превращаемся в добычу, как в старые дни.
      Видел кто стаю волков?
      – Нет…
      – Мы допускаем, чтобы они свободно бегали по улицам Денвера. Их зовут пуделями, терьерами, ретриверами, доберманами, колли, сенбернарами, овчарками и борзыми, но все же это – стаи волков. Они голодны и они могут убивать. Мы можем потерять тридцать миллионов человек из-за животных, бывших домашних и других, прямо сейчас. Вероятно, больше. Я говорю о мире в целом, конечно. И я также включаю в эту оценку стаи людей – это животные другого сорта. Мы, вероятно, потеряем сто миллионов человек, которые не умерли ранее, но сейчас более не существует медицинской помощи в случае ранений и болезней, которые произойдут с ними в следующие двенадцать месяцев. Вы знаете, что аппендицит может быть фатальным? И так далее… – Он прервался, поглядел на меня и улыбнулся. Я начинал понимать его шарм. Он никогда не подразумевал кого-то персонально. – Итак, мой молодой друг, я весьма уважаю ваше негодование и эмоции, на которых оно основано – то, что мы делаем сегодня здесь, весьма вероятно, есть наиболее рациональная вещь, которую мы можем сделать. Я отмечаю, что вы не пытались объяснить ваше присутствие здесь, вероятно, оно тоже совершенно рационально. На само деле для личности есть только одна более рациональная вещь, которая приходит мне на ум.
      – И что же это?
      Он сказал тихим голосом, мягко: – Полюбите того, о ком заботитесь. Вы не бессмертны, вы знаете. Если вы не воспользуетесь удобным случаем сказать кому-нибудь сегодня о своей любви, вы можете никогда не получить другого шанса.
      Он был прав. Я вспомнил многих.
      Фромкин встал и предложил руку девушке. Она и еще одна женщина попытались взять ее. Фромкин улыбнулся и предложил женщине другую руку. Он снова улыбнулся мне с пониманием, и все трое удалились.
      Да, очень похоже на Уайтлоу. Последнее слово тоже всегда было за ним.

      Я повернулся уходить и почти столкнулся с мечтой: – Оп, простите меня… – Я схватил ее, чтобы удержать от падения, а потом забыл отпустить.
      – Хелло!, – сказала она, смеясь.
      – Э-э…, – прошептал я, не в силах говорить. Я был загипнотизирован – ее мягкими сияющими серыми глазами и утонул в них. Ее кожа была светлой, лишь чуть-чуть проступали веснушки. Лицо окружали каштановые локоны, ниспадавшие шелковым каскадом на плечи. Губы влажные и красные.
      Мне хотелось поцеловать ее. Кому бы не хотелось?
      Она снова засмеялась: – Прежде, чем вы спросите, ответ – да.
      – Что?
      – Вы хотите сделать мне предложение, не так ли? – Голос темно-бархатный со слабым привкусом Алабамы.
      – Э-э… – Я сделал шаг назад. Ноги хотели остаться на месте, но я все же шагнул.
      – Вы – застенчивый? – Да, Алабама. Определенно. Она произносила каждое слово так медленно, что я мог попробовать его. И от нее пахло жимолистью, сиренью – и мускусом.
      Я обрел голос: – Э-э, похоже, я…
      – Рада видеть, что вы преодолели, – сказала она, смеясь. Она взяла меня под руку и повела к эскалатору, ведущему на уровень гаражей: – Как вас зовут?
      – Джим. Э-э, а вас?
      – Джиллианна. Все зовут меня Джилли.
      Я внезапно почувствовал смущение. Начал говорить: – Э-э…, – потом замолк.
      Она посмотрела, слегка склонив голову: – Да?
      – Нет, ничего.
      – Нет, скажите.
      – Хорошо, я…, э-э, мне кажется, я немного напуган.
      – Почему?
      – Я так никогда не знакомился прежде.
      – О! А как вы обычно знакомились?
      – Э-э. Никак, – признался я.
      – Боже. Так вы действительно застенчивый!
      – Э-э. Только с женщинами.
      – О-о, понимаю, – сказала она. – Вы голубой?
      – Не думаю. То есть я никогда не пробовал.
      Она похлопала меня по руке. Как успокоение? Я не спросил.
      – Э-э, я здесь для исследований, – признался я. – Я имею в виду, что связан с армией. То есть, веду исследования для них.
      – Все так, – сказала она. – Все в Денвере работают над кторрами.
      – Да?, – задумался я, – наверное.
      – Вы его когда-нибудь видели? – Она произнесла это совсем обычно.
      – Я… сжег одного… как-то.
      – Сжег?
      – Огнеметом.
      Она посмотрела на меня с новым уважением: – Испугались?
      – Нет, не тогда. Все случилось так быстро… Не знаю, в общем это был ужас, конечно.
      Я имею в виду, если б кторры не были так свирепы, они могли бы быть красивыми…
      – Вам жалко, что вы сожгли его?
      – Он был страшно большой. И опасный – Продолжай, – сказала она. Ее рука застыла на моей.
      Я пожал плечами: – Тут не много расскажешь. Он вышел из хижины и я сжег его. – Я не хотел рассказывать ей о Шоти, не знаю, почему. Я сказал: – Это произошло так быстро. Я бы хотел разглядеть его лучше. Это было просто большое розовое пятно.
      – Здесь есть один, знаешь. – Ее хватка было очень крепкой.
      – Знаю. слышал от Лизард.
      – Ты. Знаешь. Ее?
      – Ну, не совсем. Она была пилотом у нас. Для меня и Теда.
      – А-а, – пожатие ослабло.
      – Она рассказала о кторре. Она его и привезла.
      Мы съехали на эскалаторе на третий уровень гаража, где у нее был личный флоутер, ожидающий в одной из ячеек. На меня произвело впечатление, но я ничего не сказал. Молча взобрался рядом.
      Двигатель пробудился к жизни, ушел в неслышимый диапазон, и мы выскользнули на дорогу. Передние фары бросали желто-розовую полосу света. Огни встречного движения матово просвечивали сквозь поляризованные ветровые стекла.
      – Не знал, что такие появились на рынке, – сказал я.
      – О-о, они не появились. Не совсем. Но несколько сотен прошли сборку, прежде чем Детройт пришел в упадок.
      – И как вы получили этот?
      – Дергала ниточки. Ну, папа дергал.
      – Папа?
      – Ну… он как папа.
      – А-а.
      Она неожиданно спросила: – Хотите увидеть кторра?
      Я поперхнулся: – Что? Да! – Потом: -… но он же заперт, не так ли?
      – У меня ключ. – Она произнесла это, не отрывая глаз от дороги. Как будто говорила, который час: – Он в спецлаборатории. Когда-то там было стерильное помещение. Если поспешим, можем посмотреть, как его кормят.
      – Кормят? Его?
      Она не обратила внимания на то, как я это сказал: – О, да. Иногда поросятами или ягнятами. Большей частью телятами. Один раз ему скормили пони, но я этого не видела.
      – О-о.
      Она продолжала лепетать: – Пытаются копировать то, что они едят на воле. Они ведь хищники, знаете?
      – Я… немного слышал об этом.
      – Они не убивают свою добычу – я нахожу это интересным. Они просто сбивают ее и начинают есть. Доктор Ммбеле думает, что здесь вовлечен инстинкт убийства. Наш отказывается есть мертвое мясо, пока очень, очень не проголодается, и даже тогда атакует, только если мясо двигают.
      – Интересно.
      – Говорят, что иногда он ест людей. Думаете, это правда? То есть, не кажется ли это нетипичным?
      – Ну…
      Она не стала ждать ответа: – Доктор Ммбеле не верит. Нет никаких подтвержденных случаев. По крайней мере таких, что можно проверить. Так говорят в бюро ООН. Вы знаете?
      – Нет, не знаю. – Шоу Лоу, Аризона. – Э-э…
      – Думали, что один случай есть, – сказала она, – но…, ну, это превратилось просто в еще один розыгрыш. Я слышала, у них даже были снимки.
      – Розыгрыш?
      – Ага. Не знали?
      – Ну, откуда? – Не думаю, что она заметила, но мысленно я ехал почти на три ряда от нее.
      – Я работаю здесь. На постоянной основе. Не знали?
      – О-о. А что вы, собственно, делаете?
      – Исполнительный вице-председатель координационного центра внеземных генетических исследований.
      – О-о, – сказал я. Потом: – О-о! – Потом заткнулся.
      Мы свернули с хайвея на подъездную дорогу. На ней в обе стороны почти не было движения.
      – Есть что-нибудь интересное в кторрах? Я имею в виду, генетически?
      – О-о, масса. У них пятьдесят шесть хромосом. Не странно? Почему так много? То есть, для чего все эта генетическая информация? Большинство из генов, что мы проанализировали, похоже, в любом случае неактивны. Пока что мы не можем синтезировать компьютерную модель того, как работает вся система, но мы трудимся. Просто вопрос времени, но могло бы помочь, если бы у нас было несколько их яиц.
      – Я…, э-э, нет, ничего. Удивляюсь, что у них есть хромосомы и гены.
      – О, это универсально. Доктор Хэкли доказал это почти двадцать лет назад – жизнь на основе углерода всегда будет построена на ДНК. Что-то о базисной молекулярной структуре. ДНК – наиболее подходящая форма органической цепочки, почти неизбежная. Потому, что очень эффективна. ДНК почти во всем впереди, и если возможны другие типы органических цепей, ДНК не только перерастает их, она использует их как пищу. Она действительно очень прожорлива.
      – Хм, – сказал я, – это предопределено.
      Она продолжала бубнить: – Изумительно, не так ли? Как много общего у нас с кторрами.
      – Э-э, да. Изумляет.
      – Я имею в виду – социобиологически. Мы представляем различные ответы на один и тот же вопрос: как может жизнь познать себя? Какие формы дорастают до разумных?
      И какие… структуры этих форм совпадают? Это могло бы нам сказать, что разумность является ответом на что-либо, или продуктом чего-либо. Так говорит доктор Ммбеле.
      – Я…, э-э, слышал о нем много хорошего.
      – Во всяком случае мы вместе хотим построить программу экстраполяции физиологии животных Кторра из их генов, но у нас нет никого, кто мог бы написать программы. Вы не программист? Недостаток хорошего хэкера, наверное, добавит в наше расписание исследований где-то от двух до трех лет. А это очень важная проблема – даже двусторонняя. Мы не знаем, что будут делать гены, потому что не знаем животного, по крайней мере не очень хорошо знаем. И мы не можем разгадать животное, потому что не понимаем его гены. Они действительно очень странные штуки. – Она перевела дух: – Ну, например, половина хромосом, вроде бы, дублируют друг друга. Похоже на состояние премитоза. Почему так? У нас больше вопросов, чем ответов.
      – Похоже, – сказал я, пытаясь переварить, что она рассказала. – А что тысяченожки? Они не дадут вам какие-нибудь ключи?
      – Вы имеете в виду инсектоидов? Еще одна полная загадка. Например, они, похоже, все одного пола – вы знаете? Нет пола вообще.
      – Как?
      – Мы не нашли ни одного свидетельства – и никто не нашел – что у них вообще есть сексуальность. Ни физически, ни генетически: нет половых органов, нет половой дифференциации, нет вторичных половых признаков, и даже нет никакого способа размножения.
      – Хорошо, но они должны…
      – Конечно, должны, но лучшее, что мы нашли – это некие незрелые структуры, которые могут – только могут, обратите внимание – быть недоразвитыми яичниками или тестикулами, мы не уверены, чем именно, – и следы репродуктивного тракта, но они бездеятельны в каждом препарированном образце. Может, это просто припухшие гланды. Но даже если они являются сексуальными структурами, то почему погребены так глубоко в брюшной полости без соответствующей связи с каким-нибудь выходным отверстием?
      Она остановилась у главных ворот достаточно близко, чтобы сканер удостоверил ее личность, потом проехала вперед, резко повернула направо и поехала через участок к далекому Г-образному зданию.
      – А у кторров есть сексуальность?
      – О, да. Совсем немного. мы еще не уверены, как это действует. Тот, что у нас – мы думали, женского пола. Но теперь не уверены. Теперь мы предполагаем, что это самец. По крайней мере, я думаю так, но… у нас не с чем сравнить. У нас была возможность препарировать нескольких мертвых в последнюю пару месяцев – о двух мы думаем, что это были самочки, один очень определенно самец, и еще в двух случаях мы не уверены. Большой определенно был самцом, – повторила она. В голосе слышалось восхищение: – Я бы хотела видеть его живым. Он должен быть великолепным. Два с половиной метра толщины, наверное пят метров длины. Мы получили только переднюю половину. Задняя была… потеряна. Но он должен быть великолепен. Каким он, наверное, был бойцом. Спорю, он мог съесть целую корову.
      – Хм, – сказал я, не зная, что еще сказать. Я начал удивляться – это было частью процесса соблазнения? Или что? Я не был уверен, что хотел чего-нибудь еще.
      Флоутер скользнул к стоянке перед зданием. Оно не было Г-образным, а скорее Х-образным. Мы припарковались к одному из углов. Яркие огни освещали все пространство. Я вышел и остановился посмотреть на мачты. Как я и думал, на каждой мачте было по снуперу, вот зачем горели огни. Безопасность. Никто не войдет – и не выйдет – не записанным.
      Хотелось знать, кто смотрит записи.
      И еще хотелось знать, зачем все это.
      В комнате уже было одиннадцать человек. Она было длинной, узкой, тускло освещенной. Два ряда кресел стояли вдоль комнаты, лицом к стеклянной стене. Я смог разглядеть пять женщин, шесть мужчин. Все мужчины, похоже, были гражданскими, но я не был уверен. Я не знал, были ли женщины их коллегами или спутницами на вечер. Если последнее, я не мог не удивиться их выбору развлечения. Мужчины помахали Джиллианне и с любопытством поглядели на меня. Я махнул в ответ, полуискренне.
      Глаза Джиллианны были широко раскрыты от возбуждения: – Хай, парни! Еще не начали?
      – Смитти как раз готовится.
      – Что на сегодня?
      – Пара собак из приюта.
      Одна из женщин, рыжая, сказала: – О, это ужасно.
      – Это в интересах науки, – ответил кто-то. Я не был убежден.
      Джиллианна протиснулась к стеклу: – Окей, подвинтесь, дайте место. – Она отвоевала местечко и для меня.
      Стекло диагонально наклонялось над глубокой комнатой ниже нас; мы смотрели в нее, словно с балкона. Свет внизу тусклый, едва ли ярче, чем в комнате обозрения.
      В освещении явственный оранжевый оттенок. Мне это понравилось, кто-то открыл то же самое!
      Глубокие медленные звуки доносились из двух настенных динамиков. Кто-то дышал.
      Я наклонился взглянуть. Под стеклом находилась подставка для записей.
      Слой соломы – в этом свете он выглядел оранжевым – настелен на полу. Комната высокая, кубообразная, но нижняя часть закруглена. Углы были чем-то заполнены, образуя круглую ограду высотой в четыре метра, верх ее доходил прямо до окна.
      На получившихся в углах полках располагались камеры и другие мониторные устройства.
      Кторр был прямо подо мной. Глазу потребовалось несколько секунд, чтобы приспособиться.
      Он был толщиной в метр, может, немного больше, два с половиной, а может и три метра длиной. Шерсть, длинная и шелковистая, выглядела глубоко красной, цвета окровавленной кожи. Пока я смотрел, он сгорбился вперед раз, другой, третий, потом остановился. Он кружил около стены, словно исследуя ее. Он тихо ворковал.
      Почему это лишало меня присутствия духа? Пока я наблюдал, рябь – словно волны по холодному маслу – пробежала по его телу.
      – Это значит – он возбужден, – выдохнула Джиллианна. – Он знает, что настало время обеда.
      Потом он скользнул вперед в центр комнаты и начал чесаться о солому на полу.
      Под этим углом я совершенно ясно смог увидеть черепную выпуклость, она шлемом опускалась на плечи под шерстью. Костяной щит для защиты мозга? Вероятно. Его длинные черные руки были теперь сложены и прижаты к бокам, словно крылья, но я видел, где они прикреплялись к передней части шлема. Мозговая выпуклость было прямо позади двух толстых глазных стеблей. Под таким углом кторр был больше похож на слизня или на улитку, чем на червя.
      – У него есть имя?, – спросила одна из женщин, высокая и светловолосая.
      Ее спутник покачал головой: – Он просто он.
      «Спат-фат», продолжал динамик. «Спат-фат».
      – Что это?
      Джиллианна прошептала: – Посмотри на его глаза.
      – Я смотрю под плохим углом.
      – Хорошо, жди, он повернется.
      – Сегодня будет хорошее шоу, – сказал парень с одной стороны, зажигая сигарету:
      – Сенбернар и большая датская. Ставлю, что у сенбернара будет лучшая схватка.
      – Э-э, ты поставишь даже на свою бабушку.
      – Да, если у нее с собой будут зубы.
      Джиллианна наклонилась ко мне: – Ему надо пятьдесят кило свежего мяса в день.
      Серьезная проблема – получать постоянное снабжение. И еще они не уверены, что земные животные доставляют ему все жизненно необходимые элементы, поэтому продолжают разнообразить диету. Иногда накачивают животных витаминами. Иногда он отказывается от еды, мне кажется, она плохо пахнет.
      Спат-фат.
      Кторр передвигался вокруг и смотрел на нас черными дисками глаз. Как мертвые прожекторы. Он передвинулся, поднял переднюю треть тела в воздух, слегка вздрагивая, но фокусируя на нас свое лицо, плоское и бесстрастное, словно передний конец подземки. Я непроизвольно отшатнулся, но Джиллианна снова подтолкнула меня вперед: – Разве он не красив? – Ее рука крепко охватила мою.
      Спат-фат.
      Он мигал. Звук шел от его глазных век, похожих на сфинктеры, закрывающих и открывающих радужку. Спат-фат. Он смотрел прямо на меня. Бесстрастно изучая.
      Я не ответил. Не мог говорить. Словно глядел в глаза смерти.
      – Не пугайся. Он не видит тебя. Мне кажется. То есть, мы совершенно уверены, что не видит.
      – Страшно интересно. – Кторрр все стоял воздетый и пялился. Его крошечные антенны смешно двигались взад-вперед. Они торчали прямо за глазами. Тело тоже слегка покачивалось. Я хотел рассмотреть поближе его глаза: они не были устроены в голове, но, похоже, были на гибких стеблях кожи. Они выдвигались высоко над телом и шевелились независимо друг от друга. Иногда один глаз на мгновение под углом отклонялся назад, потом резко вставал обратно. Тварь была постоянно начеку.
      Кторр внезапно припал к полу, скользнул по нему прямо к стене под нами и поднялся до половины, приблизив лицо на метр от стекла. Мое желание – посмотреть поближе – исполнилось. Его мандибулы – синусоидальные, как у подводных растений – волновались и шевелились вокруг рта. Глаза открылись на всю ширину. «Спат-фат»: – Слишком заинтересовался. Вы уверены, что он не может нас видеть?
      – Он делает так почти каждую ночь, – отозвался парень со странно пахнущей сигаретой. С травкой? Наверное. – Он слышит голоса. Сквозь стекло. Пытается найти, откуда доносится звук. Не беспокойтесь, он не сможет добраться сюда.
      Чтобы подняться, ему надо держать по меньшей мере половину своей длины на полу.
      Конечно, когда он вырастет – мы все в этом уверены – мы переведем его в лабораторию побольше. А то настанет день, когда он не будет ждать Смитти. Он просто заберется сюда и сам себе поможет.
      Женщины содрогнулись. Не Джиллианна, остальные женщины. Они инстинктивно придвинулись ближе к своим спутникам: – Шутишь?, – нервно спросила рыжая, – Нет?
      – Нет. Это может случиться. Не сегодня, конечно, но когда-нибудь, если мы не посадим его в бочку побольше.
      Кторр теперь распростер руки, как птица, машущая крыльями прежде, чем уложить их, но вместо этого руки начали медленно открываться. Они выходили из вздутия на спине и теперь я точно видел, как устроены плечи, и кривую их костной структуры под шерстью, как кожа скользит по ним, когда напрягаются мускулы и как руки устроены в своих гнездах, словно невероятные шарнирные подъемные краны. Руки были покрыты жесткой черной кожей и щетинистой черной шерстью. Они были длинные, насекомоподобные. Какие длинные и тонкие, и так странно двухсуставные. Два локтевых сустава! Теперь руки медленно выдвигались к нам.
      Ладони – это были клешни, трехзубые и почти черные – начали постукивать по стеклу, скользя и царапая вверх и вниз, ища зацепку, оставляя слабые пятна, где прикасались. Внутри клешней были мягкие пальцы. Я видел, как они осторожно прижимались к стеклу.
      Глаза смотрели без эмоций, перекатываясь туда-сюда, потом оба остановились на мне. Спат-фат. Он мигнул. И продолжал смотреть.
      Я испугался еще до того! Я не мог пошевелиться! Его лицо – а у него не было лица – искало мое! Если бы я наклонился, то мог бы коснуться его. Я видел, какая у него тонкая шея – оплетенная веревочными мускулами ось, заканчивающаяся двумя гигантскими пугающими глазами. Я не мог отвернуться! Я был загипнотизирован, как птица перед змеей – его глаза были темны, бесстрастны и гибельны. Какие боги могут быть у подобных созданий?
      А потом магия разрушилась. Я ощутил, как рядом со мной тяжело дышит Джиллианна.
      Еще спат-фат, и кторр начал опускаться на пол. Он скользнул от стены и снова закружился по комнате, иногда вздыбливаясь, как червь, а иногда словно плывя.
      На рассыпанной соломе и трухе он оставлял за собой подметенный след. Несколько тюков соломы стояло у одной стены. Он остановился подергать тюк, сделал что-то мандибулами и ртом, потом выпустил небольшую горку колышащейся пены.
      – Строительный инстинкт, – сказала Джиллианна.
      – Он не кажется слишком разумным, – прошептала рыжая спутнику.
      – Он не разумен. Никто из них, – прошептал в ответ мужчина: – Какими бы захватчиками ни были эти кторры, они не выглядят очень умными. Не отвечают ни на какой язык – на любую попытку коммуникации. И опять же, может, они просто солдаты? Солдаты не должны быть очень умными, просто сильными.
      Я понял, что мы все перешептываемся. Словно он мог слышать нас.
      Хорошо, мог, ну и что?
      – Посмотри, как он складывает руки, когда не пользуется ими, – показала Джиллианна. – Похоже, они втягиваются. У них нет костей, знаешь, только мускулы и разновидность хряща. Очень гибко – и почти невозможно сломать. Ты увидишь их в действии, когда он будет есть, о, вот они начинают.
      Щелка света появилась у подножья левой стены, стена скользнула вверх, образовав дверь и оставив шкафоподобное пространство. Кторр быстро изогнулся, – удивительно, как стремительно он мог двигаться. Его глаза завращались спереди вверх и вниз, жутко несвязным образом. Раздвижная дверь полностью открылась. Большая датская овчарка неспокойно стояла перед кторром в освещенном закутке. Я подумал о лошадях – большая датская с ее неуклюжими громадными лапами, длинными ногами и тяжелым телом, всегда наводила меня на мысль о лошадях. Я почти слышал низкое тяжелое рычание собаки.
      На мгновение все замерли: кторр, собака, наблюдатели за стеклом. Внизу, в свете, падающем из ниши, я видел темное окно прямо напротив нас. Похоже, кто-то был за стеклом, наблюдая.
      Напряжение росло – и взорвалось. Руки кторра слегка вышли из тела. Я подумал о птице, готовой к полету. Это явно был жест готовности, способ их нацеливания – клешни открыты, готовые хватать.
      Кторр скользнул вперед.
      Собака прыгнула в сторону… … и была поймана. Одна из рук вылезла под невозможным углом, схватила собаку в середине прыжка и прижала ее спиной к полу. Кторр плавно изогнулся, словно собака в его клешне была центром вращения. Другая рука вышла наружу. Кторр тек, как амеба. Его большая черная пасть была вертикальной открытой дырой, которая расщепляла переднюю часть алого тела. Собаку теперь крепко держали обе руки – я видел, как клешни врезались в плоть, словно клещи. Она билась, дергала ногами, пыталась кусаться. Красное чудовище поднялось, вытянулось, изогнулось – и обрушилось на несчастную датскую со скоростью, за которой было трудно уследить.
      Удар, разрез, подергивания – потом тишина. Задняя часть датской торчала из пасти кторра.
      Как же так? Кторр держал собаку, словно змея мышь, застыв в безвековом созерцании перед началом долгого процесса заглатывания. Мандибулы едва шевелились, просто легкая дрожь готовности, едва видимое на фоне датской. Кторр удерживал собаку клешнями, его пасть невозможным образом растянулась вокруг нее. Его глаза бесстрастно таращились, словно в задумчивости – или в смаковании.
      Потом произошло нечто страшное. Одна из свисающих ног собаки дернулась.
      Это, должно быть, была просто рефлекторная реакция – бедное животное не могло быть живым…
      Она дернулась снова.
      И, словно он ждал именно этого, кторр пробудился к жизни и начал зажевывать собаку. Мандибулы вспыхнули ярко-красным, разрубая, разрезая и размалывая.
      Бьющаяся нога и хвост собаки исчезли последними.
      Изо рта кторра на пол лилась кровь. Мандибулы продолжали работать со страшным влажным хрустом. Нечто, выглядящее как длинные сосиски, потекло слюной изо рта, капая на пол. Кторр засосал их назад. Небрежно. Ребенок со спагетти.
      – Вау!, – сказал кто-то. Это была одна из женщин, неиспуганная. Блондинка.
      Рыжая закрывала глаза рукой с того момента, как открылась дверь, выпуская собаку.
      – Минута уйдет на переваривание, – сказал парень на конце, который ставил на свою бабушку. Я узнал позже, что его звали Винни. – Он может съесть еще одну без ожидания, но лучше дать ему пару минут. Как-то он ел слишком быстро и все выблевал. И-е-зус, что это был за кошмар. Чертовски трудно было бы вычистить, но он почти немедленно сожрал все снова.
      Дверь шкафчика скользнула на место и смутная фигура в окне напротив исчезла в глубине. Еще двое тихо подошли сзади нас, оба мужчины, от обоих попахивало спиртным. Кивнули Джиллианне, очевидно узнав ее. – Хай, Винни! Уже начали?
      – Только большая датская, это немного. Сенбернар будет лучше.
      – Надейтесь, – сказал его друг, которому он ставил на бабушку.
      Винни выиграл пари. Сенбернар дрался лучше датской. По крайней мере об этом говорили звуки из динамиков. Я разглядывал своии ботинки.
      – Ну, вот и все, – сказал Винни. – Пойдем, заплатим мужику и закончим выпивкой.
      – Задержитесь, – сказал динамик. Смитти? Неверное. – У меня еще одна. Десерт.
      – Я думал, ты получил из приюта только две.
      – Да, эту поймали, роющейся в мусоре, она неделями бегала к нашим помойкам.
      Наконец выловили этим вечером. Могли бы послать в приют. Но зачем беспокоиться.
      Сохраним им бензин.
      Когда дверь открылась на этот раз, там стоял матт, размером в борзую, его нос отчаянно работал. Косматая шерсть была светлокоричневой, свалявшейся и грязной, как будто вязаная неумехой. Он был, словно все пожившие матты мира, соединенные в одном. Я не хотел смотреть, но не мог оторваться – он слишком напоминал пса, которого я хотел бы иметь, если бы… пса, что связан с летом и купаниями.
      Кторр припал к полу в центре комнаты. Насытившийся и пассивный. Его глаза лениво открылись и закрылись. Спат… фат…
      Пес высунулся из закутка – он еще не заметил кторра. Усиленно принюхиваясь, он сделал шаг вперед… … и каждый волосок не его спине встал дыбом. Гавкнув от изумления, пес прыгнул к ближайшей стене. Что-то в кторре, лежащем в луже темно-красной крови, пахло очень скверно для бедного создания. Он съежился около стены, крадучись к пространству за кипой сена – но там пахло еще хуже; он застыл в нерешительности, потом неуверенно начал пятиться.
      Кторр полуповернулся, заметив его движение. Дернулся. Одна рука лениво почесалась.
      Пес почти выпрыгнул из шкуры. Он рванулся к единственному выходу, который знал, крошечному, освещенному закутку. Но Смитти уже закрыл его. Пес засопел у него и зацарапался. Заскреб лапами. Неистово, обоими передними лапами, как педалями, он царапал неподатливую дверь. Он скулил, хныкал, он молил с ужасной настойчивостью о невозможном спасении.
      – Вытащите его оттуда! – Не я сказал это, к сожалению – рыжая.
      – Как?, – спросил Винни.
      – Не знаю – но сделай что-нибудь! Пожалуйста!
      Никто ей не ответил.
      Пес обезумел. Он обернулся и оскалил зубы на кторра, рыча и заставляя держаться подальше; потом почти сразу снова заработал над дверью, пытаясь просунуть под нее лапу, пытаясь снова поднять ее…
      Кторр двинулся. Почти небрежно. Передняя половина взвилась в воздух, потом снова опустилась, образовав арку, задняя часть немного продвинулась вперед. Он был похож на опрокинутый красный знак вопроса, пасть сверкнула у пола, где стоял пес.
      Кторр застыл в этой позиции, лицом прямо к засыпанному сеном бетону. Кровь сочилась на грязную запятнанную поверхность.
      Не хватило времени даже для визга.
      – Это все? – спросил Винни.
      – Ага. До завтра, – ответил динамик. – Не забудь рассказать о нас друзьям.
      Новое шоу каждую ночь. – В голосе Смитти была странная гордость. Впрочем, как и у Винни. И у Джиллианны.
      Кторр снова вытянулся. Казалось, он засыпал. Нет, еще нет. Он немного перекатился на бок и выпустил струю темной тягучей жидкости на заляпанную стену, где она стекла в желоб с проточной водой.
      – Это все, что осталось от вчерашней телочки, – прохихикал Винни. Мне он не нравился.
      Джиллианна провела меня вниз и представила Смитти. Он выглядел, как любитель мороженого. Чистенький. Из тех, кто втихую заядлый мастурбатор. Очень чистая кожа. Пучки песчаных волос. Толстые стекла. Выражение нетерпеливое и расстроенное. Я не стал пожимать ему руку.
      – Джиллианна, ты ему сказала?
      – О, извиняюсь! Джим? – Она повернулась ко мне и стала сплошным кокетством, схватив двумя пальцами воротник моей рубашки. Она блестела на меня глазами – гротескная имитация женщины, этакого создания, которую сексуально возбуждает смерть трех собак в гигантской ярко красной гусенице. Она понизила голос: – О, Джим… не даш ли ты Смитти пятьдесят кейси?
      – Что?
      – Это за…; ты понимаешь? – Она повела головой к стене, за которой нечто розовое тихо насвистывало трелями.
      Я был так поражен, что уже достал бумажник: – Пятьдесят кейси?
      Смитти, похоже, извинялся: – Это за…; ну, протекцию. То есть, понимаете, мы не разрешаем находится здесь недопущенному персоналу – и особенно, когда его кормим. Мне кажется, вам повезло, что вас сюда пустили.
      Джиллианна разрешила проблему, выдернув бумажник из моей руки и достав хрустящую голубую бумажку: – Вот тебе, Смитти, купи себе новую резиновую куклу.
      – Скажешь, – сказал он, но не очень сурово. И сунул деньги в карман.
      Я забрал бумажник у Джиллианны и мы вышли. В затылке я ощущал темное давление.
      Джилианна сжала мою руку и давление стало темнее и тяжелее. Я чувствовал себя человеком, идущим на виселицу.
      Я остановил ее до того, как мы дошли до флоутера. Мне не хотелось говорить это, но я не мог вынести этот ужас более ни секунды.
      Я пытался быть вежливым. – Э-э, ну… спасибо, что мне показали, – сказал я. – Мне, э-э, кажется, я запомню эту ночку.
      Не сработало.
      – А как же мы?, – спросила она. Она требовала. Наклонилась ко мне.
      Я удержал ее. Я сказал: – Мне кажется, э-э, я слишком устал.
      Она поиграла волосами моей руки. – У меня есть немного порошка…, – сказала она. Пальцы добежали до моего локтя.
      – Э-э… я так не думаю. От этого я просто сплю. Слушай, я смогу отсюда дойти до своих бараков…
      – Джимми? Пожалуйста, останься со мной?… – На какое-то мгновение она казалась похожей на потерянного щенка и я заколебался. – Пожалуйста?… Мне нужен кто-нибудь.
      Слово «нужен» достало меня. Как нож в печенку: – Я… я не могу, Джиллианна. В самом деле. Я не могу. Дело не в тебе. Во мне. Я прошу прощения.
      Она с любопытством поглядела на меня, изогнув одну прелестную бровь наподобие вопросительного знака.
      – Это, э-э, кторр, – сказал я. – Я не смогу сконцентрироваться.
      – Хочешь сказать, что не находишь его сексуальным?
      – Сексуальным?.. Мой бог, он ужасен! Бедный пес обезумел!
      – Это был просто старый матт, Джим, а кторр – нечто великолепное.
      Действительно. Ты должен взглянуть на них новыми глазами. Я тоже привыкла думать, что он ужасен, но потом перестала антропоморфизировать, перестала отождествлять себя с собаками, и начала смотреть на кторров объективно. Сила, независимость – мне бы хотелось, чтобы у людей была такая мощь. Я бы хотела стать, как он.
      Пожалуйста, Джим, останься со мной сегодня. Сделай это для меня! – Она дергала мой пиджак, рубашку, повисла на шее.
      – Спасибо…, – сказал я, вспомнив, что говорил отец. О том, что надо знать, во что вступаешь. Я высвободился из ее рук. -… но… – Хотелось сказать больше, но остаточное чувство такта не позволило высказать Джиллианне, что я на самом деле думаю о ней. Наверное, у кторров нет выбора не быть теми, что они есть. У нее есть выбор. Я повернулся уходить…
      – Ты со странностями, да?
      К черту такт: – А ты – нет? – Потом я повернулся и пошел прочь.
      Она молчала, пока я пересек половину участка. Потом ее прорвало: – Педераст! – Я обернулся посмотреть, но она уже неслась к флоутеру.
      Дерьмо.
      Я замерз, пока нашел дорогу к баракам. Но совсем не дрожал и совсем не был зол.
      Я был только… болен. И устал. Мне хотелось снова стать маленьким, чтобы выплакаться в отцовские колени. Я чувствовал себя очень, очень одиноким.
      Постель была как пустая могила и я лежал в ней, пытаясь ощутить сострадание, пытаясь понять – пытаясь быть зрелым. Но я не мог быть зрелым – когда был окружен идиотами и задницами, слепыми и себялюбивыми, запутавшимися в собственных грязных играх, фетишах и власти. Что я на самом деле хотел – это бить, пинать, жечь, громить и разрушать. Я хотел толочь, толочь и толочь. Я хотел схватить этих людишек и трясти их так сильно, чтобы шарики звенели в их башках.
      Я хотел безопасности. Я хотел чувствовать, что кто-то, где-то – где-нибудь – знал, что он делает. Но сейчас я не думал, что во всем мире хоть один знал, что он делает, даже я.
      Они все слепы, злы – или глупы?
      Почему они не видят правду, стоящую перед ними?
      Спат-фат.
      Почему они не видят?
      Шоу Лоу, Аризона – это не розыгрыш!

      Тед ввалился в шесть утра, хлопая дверьми, зажигая свет, с шумом и грохотом прокладывая путь от стены до стены в ванную комнату. – Эгей!, – зашумел он, – неделю буду слабым и радоваться – две! – Остальное потерялось в шуме льющейся воды.
      Топором будет много пачкотни, решил я. Надо заиметь револьвер.
      – Эй, Джим! Ты проснулся?
      – Теперь да, – огрызнулся я. – Нет, револьвер – слишком быстро. Я хочу, чтобы было больно. Я сделаю это голыми руками.
      Он нетвердо вошел в комнату, улыбаясь: – Эй, ты встаешь? – Все лицо было в чем-то.
      – Да. Надо кое-что сделать.
      – Ну, это подождет. Есть более важное. Тебе повезло, что я зашел сменить одежду. Можешь вернуться со мной, но поторопись!
      Я сел на краешек постели: – Вернуться куда?
      – Назад в отель. Первая сессия не начнется до десяти, но у меня встреча за завтраком…
      – За завтраком?
      – Ага. У тебя есть вытрезвин?
      – Нету. Надо посмотреть…
      – Оставь, найду в отеле. Вставай, одевайся…
      – Подожди минуту… – Я сидел, протирая глаза. Голова болела. Я пожаловал ему временную приостановку казни, пока не выслушаю свидетельские показания: – О чем ты все? Где ты был всю ночь?
      – Раскрашивал город голубым и зеленым. Пошли…, – он потащил меня за ногу, – … в душ со мной. У меня была вечеринка на ходу.
      – Вечеринка на ходу?
      – У нас что здесь, эхо? Ага, вечеринка на ходу: – Он стучал чем-то в душе.
      Вставай, снимай это – иначе ты попадешь под душ в белье.
      – Подожди минуту!… – Я начал присаживаться на скамеечку.
      – У нас нет ни минуты! – Он внезапно поднял меня в воздух, шагнул под душ и держал под бегущей водой. – Черт побери! – Теперь даже телефонный звонок от губернатора не мог спасти его. Все, в чем я нуждался, был горшок меду, муравейник и четыре колышка.
      Мое бумажное белье размокло и свалилось. Он дал мне мыло, потом разодрал свою влажную майку. Он сбросил килт – настоящий – м выпихнул его ногой из душа на пол ванной.
      – Я спросил: – Ты забыл его где-то?
      – Забыл что?
      – Свое белье?
      – Никогда не ношу. Это традиция. Ничего под килтом. – Он глуповато улыбнулся. – Ну, он немного изношен этим утром, но дай мне пару дней – и все будет олл райт.
      Я отвернулся, сунул голову под душ и просто стоял. О-о-о!
      – Во всяком случае, – продолжал он, – пошел я на вечеринку. – Может, если я налью воду в уши, я перестану его слышать? – Только на этот раз у меня была цель. Я начал на первом этаже вестибюля с полковником Баствортом, помнишь его?
      Того, с девушкой? С ним важно познакомиться – он ответственный за реквизиции, материальное обеспечение и транспорт для всего района Денвера. Он прекрасный бюрократ, у него бумаги идут быстро. Тем не менее – Джим, стань ближе к мылу!
      Мы торопимся! Тем не менее я оставался с ним достаточно долго, чтобы попасть на частную вечеринку в пентхаусе. Комитет конференции. Сидел в уголке с тремя председателями и слушал сплетни. Через пятнадцать минут я знал, кто в этой комнате важен, а кто нет. Еще пятнадцать минут, и они узнали, кто я – племянник сенатора Джексона из Мормонского университета!
      – Что?…
      – Заткнись и трись мочалкой – я еще не кончил.
      – Тед, нельзя же так лгать…
      – А как надо было говорить?
      – Ты знаешь, о чем я. Ни конгрессменов, ни генералов, ни бог знает кто еще!
      – Джим, это неважно. Никто их них не уделял никакого внимания ничему, кроме того, что выходило с их собственных ртов – или входило. И когда они собрались отплыть на другую вечеринку, я дрейфовал с ними. И попал еще в одну комнату полную народа и еще раз проделал то же самое. Слушал сплетни, отмечал самых важных – это нелегко, сплетни обычно грязные – и держался к ним близко, насколько мог. Так я прошел через семь вечеринок, одна лучше другой. Был прием в Объединенных Нациях только для дипкорпуса, ты знаешь, что здесь полмира? Дядя Сэм снял большой зал – я видел сенатора, спящего в салате – коммунистам расточали наибольшую заботу: им дали президентский номер. Я даже попал в Общество за Оптовую Агрессию – странная компания. Но полезная. Знаешь, как важны наемники для поддержания баланса мировых сил?
      – Нет и не хочу знать. – Немного подумав: – Они устраивают убийства? И много берут?
      – Только репутацию – если ты задаешь подобные вопросы, значит не можешь себе это позволить.
      Я начал выбираться из душа, но Тед схватил меня: – Подожди, ты не дослушал самое лучшее.
      – Дослушал!
      Нежным толчком он впихнул меня назад. – Ты красив, когда злишься…
      – Отстань, Тед! -… и я люблю, когда ты играешь твердо. – Но он меня выпустил. Я выскочил, кипя. Единственное, оставившее теперь Теодора Эндрю Натэниела Джексона в живых, была невозможность придумать подходящий способ разделаться с телом.
      Я снова встал под душ – он размазал мыло по всей спине. Струи были между умеренно теплыми и горячими. – Хочется отрубить тебе это, Тед.
      – Можешь не беспокоиться – все знают, что между нами все кончено. Я встретил прошлой ночью девушку и позволил ей «излечить» себя. О, я не хотел этого, Джим. Я пытался остаться верным – сказал ей, что дал торжественную клятву – но она убедила меня попробовать еще раз другим способом – и оказалась права.
      Именно в этом я и нуждался.
      – Ужасно. Я очень счастлив за тебя. Ты не только убедил всех, что я педик – теперь я уже брошенный педик. А я даже не знаю, как все началось. – Я повернулся под душем, подняв руки, чтобы прополоскаться. Точно в этот момент струи стали ледяными – внезапный тугой удар чертовски холодной воды, целый поток из местного ледника. – А-а-а!, – сказал Тед. – Чувствуешь величие? Это разбудило тебя?
      Я не ответил. Был слишком занят ругательствами – выскочил из душа и трясся в полотенце, пока от стен не исчезло эхо. Теперь я совершенно пробудился и меня совсем не заботило, есть ли у меня способ разделаться с телом, или нет.
      – Открой дверь, Джим!
      – Что?
      – Дверь – слышишь, стучат?
      Я недовольно вышел из ванной и накапал до двери. – Да?…, – рявкнул я.
      Это была костлявая девица с глазами спаниеля. Почему она так напоминает кого-то? О, да, одна из тех, кто подливал Фромкину в стакан. Она ухаживала за ним весь вечер, теперь я вспомнил. – Хай, Джим!, – сказала она, – Нас не представили друг другу формально… – Она схватила моя руку и сильно сжала ее. -… меня зовут Динни. Парни, вы еще не готовы? – У нее были плохие зубы.
      – Э-э, нет.
      – Окей, я подожду. – Она пронеслась мимо меня и расположилась в единственном кресле.
      – Э-э, хорошо. Подождите. – Я схватил немного одежды и отступил в ванную.
      – Боже, – сказал Тед, выходя из-под душа. – Разве утро не чудесно? – И ткнул меня в ребра, проходя.
      – Ага. Наверное, ни один судья страны не осудит меня. Я быстро напялил одежду.
      Когда я вышел из ванной, Динни как раз вручала Теду ярко-коричневую майку с надписью: «Не просто еще одна любовная интрижка…» – Вот, – говорила она, от этого женщины обезумеют. Она подчеркивает твои мускулы.
      – Особенно тот, что между ушей, – пробормотал я. Они меня игнорировали.
      Тед улыбнулся, натянул майку и темно-красную ветровку. Он подхватил свою сумку и начал двигаться к двери. – Все готовы? Пошли.
      Я схватил пиджак и двинулся следом. Когда мы вышли на утреннее солнце, я смахнул с глаз внезапные слезы. Не думал, что так ярко может быть в Колорадо днем. Тед уже свалился в водительское сидение длинного серебряного…
      – Тед! Где ты взял это?
      – Я говорил тебе. Полковник Бастворт – важный человек. Нравится?
      – Тебе не кажется, что это немного… э-э, экстравагантно?
      – Нет такого понятия, как небольшая экстравагантность, – ответил Тед. – Ты садишься? – Он повернул ключ и двигатель проснулся с гортанным ревом, от которого задрожали стекла на километр вокруг.
      Я забрался на заднее сидение. Тед даже не подождал, пока я закрою дверь, просто врубил акселератор и ввинтился в воздух под углом, достаточным, чтобы выкатились монеты из кармана моих джинсов.
      – Ввви-и-у!, – взвизгнула Динни с тщательно подготовленным энтузиазмом. Она аплодировала взлету и склонилась со своего кресла к пилоту. Может быть, это будет двойным убийством.
      Тед перешел к менее крутому подъему. Динни повернулась ко мне: – Дядя Дэниел не был ужасен, Джим?
      – Кто?
      – Доктор Фромкин?
      – Он ваш дядя?
      – Ну, не как родственник. – Она показала носом вверх. – Он мой духовный дядя.
      Знаете, идеационисты все – одна большая семья.
      – О-о, – сказал я.
      – Ты встречался с Фромкиным?, – спросил Тед. – Те не рассказывал.
      – А ты не спрашивал. Он, э-э, интересен. – Я спросил Динни: – Вы работаете на него?
      – О, нет, но мы очень хорошие друзья. Я, наверное, знаю его лучше других. Этот человек – гений.
      – Наверное. – Я бы не сказал. Для меня он выглядел просто, как еще один напыщенный осел.
      Она сказала: – Парни от сохи не должны тянуть на пушку номер один. Вам повезло, что у него было хорошее настроение. Она объяснила Теду: – Джим, поспорил с ним.
      – Джим? – Тед демонстрировал полное недоверие. – Наш Джимми?
      – Я просто спросил его о… ну, неважно. – Мое лицо горело.
      Динни повернулась ко мне: – Как вам Джиллианна?
      – Что?, – сказал Тед. – Какая Джиллианна?
      – Джим ушел с ней вчера ночью. Все обратили внимание.
      – Я и не знал, что так… популярен, – пробормотал я.
      – О, это не вы. Это Джиллианна. У нее та еще репутация. Был полковник ВВС, который умер в седле – «обширный коронарный инфаркт» – но это не остановило Джиллианну, по крайней мере пока она не закончила собственную скачку. На вас обратила внимание женщина с таким самообладанием. И взгляните фактам в лицо: с кем еще можно дотрахаться до того, что кровь потечет из ушей?
      – Динни глядела на меня искренними широко раскрытыми глазами. – Так, пупсик?
      Она была достаточно хороша, чтобы ваше сердце остановилось?
      – Хм, – хмыкнул я. – Я ничем с ней не занимался. – Может мне следовало просто выброситься из машины?
      – Таков наш Джимми, – сказал Тед. Я мог видеть улыбку даже на его затылке.
      – Какое расточительство, – сказала Динни, снова поворачиваясь вперед. – Джиллианна так красива. Однажды она положила глаз даже на меня, но я ее завернула. Теперь бы нет, но тогда я дала клятву безбрачия на год. Просто доказать, что смогу. Было так много людей, пытающихся залезть в мои трусики.
      Матерь Божья! Свои я надеваю сама.
      Что-то у меня в затылке сделало «цванг»! Прошлой ночью Тед занялся социальным восхождением – намеренно – и достиг вот этого!
      Она чистосердечно продолжала: – Однако, хорошо, что я так сделала. Позволяет мне больше ценить эти вещи. Я имею в виду, что прошлой ночью я кончила по крайней мере одиннадцать раз. Я знаю, что ты кончил, – сказала она Теду. – Потом я потеряла счет.
      Великий Боже! Я скрестил руки на груди и повернулся к окну. Мне действительно надо все это слушать? Внизу я видел обширные выжженные зоны – полосы почерневшего щебня, покрывавшие ровные марши улиц до самого горизонта.
      Все было неподвижно. Ни машин, ни автобусов, ни пешеходов, ни велосипедистов – ничего. Я увидел трех собак, бежавших по середине улицы, и это было все.
      Безмолвие этого тихого ландшафта выводило из себя.
      Кто-то вывел гигантское граффити на стене длиной в квартал. Буквы, должно быть, были метра три высотой, их можно было прочесть даже с воздуха: КУДА УШЛИ ВСЕ ЛЮДИ?
      Пыль мелась поземкой в порывах желтого ветра, собираясь в кучи возле заборов, обочин и домов. Теперь здесь была пустыня – или что? Может быть, прерии потребуют обратно землю, почти в совершенстве сохранив записи последних дней нашей цивилизации для археологов далекого неведомого времени?
      Что они получат от нас, эти любопытные глаза будущего? Я понял, что возмущаюсь ими. Как они осмелились раскапывать нашу трагедию?!
      Динни сломала это настроение.
      Одной рукой она откинула волосы на сторону, они были странного оранжевого цвета. – Так много людей просто не понимают, как он чувствителен; я-то понимаю.
      Этот человек слишком талантлив. Если б он не научился управлять своими чувствами, то был бы опасен.
      Я поглядел на Теда – о чем он думает? – но он сейчас сидел без выражения.
      Временами он кивал или хрюкал, но его реакции были лишь уклончивыми подтверждениями. Динни, похоже, не замечала этого, а если замечала, то не обращала внимания. Великий Боже! Когда-нибудь ее язык загорит на солнце?
      – Что у вас за встреча?, – спросил я Теда.
      Он открыл рот ответить, но Динни сказала: – Всемирная ассоциация свободных спиралистов.
      – Спирализм? Вы теперь перешли в спирализм? Я…, – я поперхнулся. – Впрочем, все равно, – я поднял руки, – это не мой бизнес. Каждый может катиться со своей сумкой.
      – Там только завтрак, Джим…, – начал говорить он.
      Динни пропахала прямо по нему: – Они действительно милые люди. И это у Рагамуффина, в одном из немногих мест, где знают, как приготовить приличный континентальный завтрак, хотя я не думаю, что их список вин очень хорош и поэтому не рекомендую его для чего-нибудь после позднего завтрака. Рассказать вам, как я однажды отправили назад соммелье?
      Внезапно я больше не злился на Теда. Он обрел гораздо более подходящую судьбу, чем я мог ему запланировать. – Ну, это конечно звучит… э-э, интересно. И – не будут ли они этим утром пить кровь каких-нибудь благородных детей?
      Я увидел, как Тед быстро глянул в зеркало заднего вида, увидел выражение моего лица и показал, какой длинный язык у меня за зубами. По крайней мере это были мои собственные зубы.
      – Послушай, Джим, – сказал он серьезно. – Я оставлю тебя перед отелем. Но на самом деле это больше не отель. Дядя Сэм забрал его и использует как центр для конференций. На время. Что делает это постоянным. Во всяком случае я достал для нас обоих допуск по форме С – не задавай вопросов – так, что у тебя будет доступ на почти все пленарные сессии и большинство неформальных встреч. Я не знаю, включаются ли сюда секретные. Ты должен разнюхать это сам – но будь осторожен. Слушай, тебе нельзя допускать, чтобы твои верительные грамоты проверялись слишком дотошно, ты годишься, но только чуть, так что постарайся не вызывать подозрений, окей?
      – Конечно, мне это нравится. Но как тебе удалось?
      – Я веду свой род от длинной цепи разбойников. Теперь слушай – ты должен прежде всего зарегистрироваться. Набери CORDCOM REG – любой из терминалов может перезаписать твою карточку. О, кстати, твой допуск позволяет пользоваться транспортным пулом. Неограниченный доступ. Очень удобно. Не надо беспокоиться о бумагах. Можно почти все, кроме президентского лимузина и танка Паттон.
      – А зачем бы мне лазерный танк?
      Тед пожал плечами: – Покататься. – Приземлившись на дорогу, машина подпрыгнула и тяжело покатилась. Тед слегка тронул тормоза, чтобы сбросить скорость.
      – Знаешь, ты мог бы получить его, если он действительно нужен. Потому что ты, э-э… военный. Спецвойска, помнишь? Вот откуда наши допуска. Все, что требуется – это пара часов тренировок. И подтверждение, что он в самом деле нужен.
      – Спасибо, я пас.
      – Ну, держи это в памяти. Можешь представить выражение лица у Дюка, или Оби, если бы ты прикатил на таком?
      Я обдумал. Нет, не могу представить.
      Тед развернулся у рампы и остановился у нужного входа: – Увидимся позже, окей?
      – Конечно. Э-э, приятно было встретиться, Динни. – Я пошел, а они покатили.
      Спирализм?
      Я сунул руки в карманы пиджака и направился в отель – эй? А это что? О, это коробочка доктора Обама. Я почти забыл, что ношу ее.
      Я увидел ряд терминалов и нырнул в будочку. Набрать CORDCOM REG заняло секунду.
      Моя карточка исчезла в щели и вылезла назад с желтой полосой надпечатки. В правом верхнем углу была напечатана громадная буква С в красном квадрате. Вот оно?
      Я сбросил экран и набрал DIR – подполковник Айра Валлачстейн.
      На экране замигало: SORRY, NOT FOUND. (Извините, не найден.) Что?
      Может, я ошибся клавишей? Я набрал снова.
 
      SORRY, NOT FOUND.
      Что ж, это было… несколько странно. Я вызвал PROJECT JEFFERSON, пытаясь найти список их персонала.
      SORRY, NOT AVAILABLE. (Извините, не доступно.) Попытал счастья с каталогом военной зоны Денвера. Такого вообще не было в списке.
      Секунду я сидел озадаченный, думая, что делать дальше. Поскреб голову. Почему доктор Обама дала мне посылку человеку, которого здесь нет? Или, может быть, этот полковник Валлачстейн уехал и не дал знать доктору Обама? Может, мне надо позвонить доктору Обама и спросить? Нет, что-то подсказывало мне, что так делать не надо.
      Я вытащил коробку из кармана и разглядел. В ней не было ничего экстраординарного, просто нечто легкое. Закругленные углы. Никакой маркировки, только несколько кнопок и замок. Вообще не о чем говорить. Я подумаю над этим.
      Не хочу ее уничтожать. Пока. Это может оказаться ошибкой.
      Я снова сунул ее в карман. Может, завтра, за бараками. Может, я пропустил что-то очевидное.
      Я сбросил экран и вызвал расписание текущего дня конференции. Общая сессия о биологии и поведении кторров начинается в десять. По-видимому, это была недельная сессия. Я просмотрел остаток расписания, снял твердую копию, завершил сеанс и направился на поиски завтрака.
      Я взял оладьи и клубнику с кремом. Я ел в одиночестве, но все же в лучшей компании, чем Тед.

      Человек на подиуме смотрел печально.
      Cлишком много пустых мест. Аудитория было заполнена лишь на треть.
      Я поколебался в задних рядах. Присутствующие уже начали разбиваться на группки.
      Военные сидели кучно, все по одну сторону. Я не знал, можно ли сесть рядом. В первых пяти рядах находились странные личности. Серьезные типы скучились в центре. Тюрбаны и бурнусы – их было здесь ужасно много – раздробились по бокам, болтая друг с другом быстро, как они могут, игнорируя хмурящегося человека на кафедре.
      Зал гудел от шума тысяч отдельных разговоров – журчащий поток слов. Они не понимали, как громко говорят все вместе? Каждый кричал, чтобы быть услышанным, каждый повышал голос и остальные, соответственно, говорили еще громче. Не трудно догадаться, почему человек на подиуме столь несчастен.
      Я нашел пустой ряд на полпути и занял место ближе к центру. Вставил свежую кассету в рекордер и положил его в карман.
      Печальный человек подошел к краю возвышения и зашептал что-то помощнику, тот пожал плечами, человек стал еще несчастнее. Он проверил свои часы, я – свои: сессия опаздывала уже на пятнадцать минут. Он снова вернулся на подиум и пощелкал микрофон. – Джентльмены? Леди? – Он порчистил горло. – Будьте добры занять места, мы начинаем…
      Не сработало. Шум разговоров только увеличился, когда каждый говорящий добавил голоса, чтобы быть услышанным на фоне системы трансляции. Я видел, что это займет определенное время.
      – Делегаты? Будьте добры!… – Он попытался снова. – Я призываю сессию к порядку.
      Никто не обратил внимания. У всех и каждого было такое важное для высказывания, что заменяло любое другое событие в аудитории.
      Несчастный человек сделал еще попытку, потом достал крошечный деревянный молоточек и начал стучать по старинному корабельному колоколу, торчащему на верху подиума. Он быстро ударил в него четыре раза, потом еще четыре, потом снова и снова. Он продолжал и продолжал звонить в него, опять и опять, ровным ритмичным звоном, который нельзя было игнорировать. Я увидел, как он смотрит на часы. По-видимому, такое с ним уже бывало.
      Группы начали таять. Разнообразные разговоры раскалывались и прекращались – не могли больше состязаться с колоколом – и участники двинулись по местам.
      Единственный разговор, продолжавшийся в полном объеме, шел между тремя глухими женщинами – может, это были переводчицы – на американском языке жестов.
      – Благодарю вас!, – сказал наконец несчастный человек. Он нажал несколько кнопок на подиуме и экран позади него засветился официальными объявлениями. Они повторялись каждые пятнадцать секунд, каждый раз на другом языке: французский, русский, итальянский, китайский, японский, суахили, арабский – остальные я не смог распознать. Английская версия гласила: «Английские синхронные переводы идут по пятнадцатому каналу. Благодарю вас.» Он подождал, пока делегаты приладили наушники. Они зашелестели меж собой, заглатывая фразы, каждый – невыносимо долго.
      Некто справа бросился мне в глаза: Лизард! Майор Тирелли! Она было под руку с высоким смуглым полковником, они смеялись и болтали меж собой, пока не уселись на три ряда впереди. Я подумал, не поздороваться ли, потом решил, что не надо.
      Это, наверное, только досадит ей и, кроме того, аудитория теперь была заполнена, это было бы заметно и, наверное, затруднительно. Я подумал, не занять ли пару мест для Теда и Динни – если не считать, что мне этого не хотелось – пока, наконец, вопрос не решился сам собой, когда темноволосая красивая женщина села справа от меня, а пара лейтенантов заняла два из трех кресел слева. Красавица была в лабораторном халате и несла клипборд. Открыла его и, не теряя времени, начала читать какие-то заметки.
      Я вытащил свой рекордер из кармана, чтобы включить, и она тронула мою руку. – Не очень хорошая идея, – сказала она, – кое-что может быть секретным.
      – О, – сказал я. – Благодарю. – И сунул его снова в карман, включив по пути. Не думаю, что она заметила.
      Несчастный человек снова начал звонить в свой колокол. – Я думаю, теперь мы можем начать. Для тех из вас, кто не знает – я доктор Ольмстед, доктор Эдвард К. Ольмстед, – временно исполняющий обязанности директора группы внеземных исследований Национального Научного Центра здесь, в Денвере. Я рад представившейся возможности приветствовать всех вас на этой специальной сессии непрерывной международной конференции по внеземным проблемам.
      Правила этой конференции требуют напомнить вам, что большинство из материалов, представленных здесь, обычно идет под грифом «для служебного пользования». Так как это относится ко всем зарегистрированным участникам и к соответствующему персоналу, мы хотим подчеркнуть, что весь материал предназначен только для вашего использования и должен рассматриваться как конфиденциальный. Мы еще не готовы распространить некоторые из этих данных для общего сведения. Причины этого будут обсуждены на завтрашней сессии о культурном шоке. Ваше участие весьма желательно. Благодарю вас.
      Эта специальная субботняя сессия собрана для удобства тех делегатов, которые не были здесь при подготовке полного расписания конференции. Как всегда, эта сессия эта сессия идет в прямом эфире по каналу два. Если вам нужно больше информации по любому специфическому вопросу, то доступ, конечно, возможен по компьютерной сети проекта. Пожалуйста, входите в нее свободно. Если у вас еще нет номера допуска, справьтесь у столиков.
      Как вы можете видеть в расписании, мы пытаемся представить весь научный материал в первые два с половиной часа и перенести более важные вопросы контакта и сдерживания на послеобеденное время – после соответствующего перерыва. Я уверен, что большинство из вас уже знает, что в здешнем отеле превосходнейший буфет. Завтра мы посвятим утреннюю сессию культурным и психологическим вопросам, а послеобеденная встреча будет рассматривать экономическую сферу. Мы приносим извинения за злоупотребление вашим временем и заранее благодарим вас за содействие. Так как, конечно, это рабочий уикэнд, поэтому я рад передать микрофон председателю нашей конференции доктору Мойре Цимпф.
      Послышались хлопки вежливых аплодисментов, когда доктор Цимпф поднялась на возвышение. Это было полная женщина, слегка растрепанная, которая передвигалась тяжело, как водитель грузовика. Она заговорила четким, весьма деловым голосом:
      – Хорошо, приступим. – Положила свой клипборд на кафедру. – Я знаю, что большинство из вас больше интересуются поиском ответов, чем выслушиванием вопросов. К несчастью, все, что у нас есть сегодня – это только вопросы. У нас множество вопросов, – она выдержала эффектную паузу: – и немного осмысленных ответов, которые я разделю с вами.
      Я хочу, чтобы вы представили себе рассыпанную головоломку – большая часть кусочков потеряно и нет картинки на коробке, чтобы помочь нам. Теперь представьте магазин, забитый похожими неполными головоломками. Перемешайте их все. Теперь найдем кого-нибудь, кто никогда в жизни не видел таких головоломок, посадим его в центре кучи перемешанных кусочков и попросим выяснить, что это такое. Когда он поймет, что это головоломка, он выиграет игру. Он решит труднейшую часть проблемы.
      Я хочу, чтобы вы держали эту аналогию в памяти, потому что это все, что мы имеем на сегодня. Мы получили магазин, полный кусочков. Мы знаем, на что похожи отдельные части, но не знаем, на что похожи картинки – мы лишь знаем с уверенностью, что это магазин, полный неполных головоломок. Мы решили труднейшую часть. И мы расскажем вам об этом.
      Далее, некоторым из вас не понравится, что вы услышите. Вам особенно не понравится подразумеваемое. Некоторые могут быть так расстроены представленным материалом, что могут оспаривать его правильность. Вы захотите отвергнуть наши заключения, потому что не сможете принять факты. Пожалуйста, не делайте такую ошибку.
      Я хочу, чтобы вы знали, что с неприятным материалом все в порядке. Мы уверены в нем и с этим всем нам придется жить некоторое время. Просто не используйте дискомфорт как повод, чтобы спрятаться от крайней напряженности ситуации. – Она выдержала паузу, достаточно долгую, чтобы это запало, и осмотрела аудиторию, словно в поисках несогласных.
      Никто не спорил. Пока нет. Доктор Цимпф кивнула и продолжила: – Хорошо. Поэтому мы собрались здесь сегодня показать вам некоторые из кусочков картинки, в которых мы уверены, чтобы потом пойти от них к большой картинке. Я не стану показывать вам все наши кусочки головоломки – у нас мало времени – но я покажу вам те, о большинстве которых знать надо.
      Она открыла клипборд и начала с ним сверяться: – Прежде всего мы должны рассказать вам следующее. Земля, планета, на которой мы живем, испытывает экологическую инфекцию. Источник этой инфекции предполагается внеземным. – Она тронула скрытую панель управления на подиуме и экран позади нее пробудился к жизни, показывая два полушария Земли. Красные точки запятнали обширные районы.
      Было похоже на случай кори. Она продолжала: – Инфекция проявилась на всех пяти больших континентах: Азии, Африке, обоих Америках, и, в меньшей степени, хотя мы еще не знаем почему, в Европе. Мы еще не имеем никаких следов инфекции в Австралии или Антарктике. Пока свидетельства заставляют предположить, что она вообще ограничена некоторыми температурными зонами планеты, однако, теми самыми областями, в которых размещена основная часть человеческой популяции. Точнее, оставшейся человеческой популяции. – Она остановилась и оглядела зал. – Этот, э-э, кризис популяции будет обсуждаться на завтрашней сессии. Я настаиваю, чтобы вы присутствовали там. Мы дадим некоторые специфические рекомендации, но их надо выполнять немедленно. И я хочу привлечь ваше внимание к тому, что наша главная забота – не просто сохранить человеческие ресурсы, но привлечь их к работе таким образом, который принесет наибольший эффект. – Они искоса посмотрела в зал. И снова склонилась над клипбордом.
      – Инфекция проявилась в нескольких различных формах, о которых мы знаем, и, вероятно, в нескольких других, которых мы еще не обнаружили. – Она остановилась, тронула панель управления и оглянулась убедиться, что экран показывает нужный слайд – некую разновидность красной слякоти, плавающей по озеру, – и продолжила: – Хотя большая часть внимания сфокусировалась на более, э-э, драматических аспектах этого вторжения, я хочу, чтобы вы осознали, что существуют значительное экологическое влияние также и в других областях.
      Например, мы исследовали события в микробиологических и ботанических сферах, которые весьма серьезны, хотя, возможно, не так заметны.
      Я приведу вам только несколько примеров, чтобы продемонстрировать широту проблемы. Будьте уверены, что действительность гораздо хуже, чем заставляют предположить эти примеры. Первый их них – это разновидность водоросли. Она быстро разрастается, плавает на поверхности океана и умеренно токсична. Она склонна проявляться главным образом в открытом море, но была найдена также в тихих озерах и прибрежных водах. Как только она обоснуется, то имеет тенденцию удушать большую часть другой растительной жизни. Она не использует хлорофилл для фотосинтеза, что объясняет ее красно-пурпурный цвет. – Позади нее экран показывал грязно-малиновые волноломы, далеко выдающиеся в воду. Розовый песок был покрыт полосами слизи, напоминавшими свернувшуюся кровь.
      – Как я сказала, она умеренно токсична, и я хочу уделить минуту объяснению. Эта тина, в частности, выделяет гадкий набор побочных продуктов, включающий некоторые интересные длинные цепи молекул, которые, похоже, предназначены для использования следующими организмами в ряду их экологии, но какие бы ни были эти организмы, они еще не объявили о себе. И я не знаю, благодарить за это или нет.
      Пораженная тиной вода обычно масляниста – и от масла особенно трудно очиститься. Но если вы все же счищаете с себя масло, важно сделать это как можно быстрее, потому что оно весьма эффективно закупоривает человеческие поры и сокращает способность кожи к дыханию. И, кстати, масло также плохо пахнет – по крайней мере по этому признаку его можно обнаружить.
      Если же вы, к несчастью, проглотили пораженную тиной воду, вы определенно раскаятесь в этом. Вы пострадаете от тошноты, диарреи и лихорадки. Если вы крепки, то выживете. Если нет, то нет.
      Теперь я хочу, чтобы вы задумались о рыбе и растениях в той воде – в отличие от вас они не могут пойти полежать немного. Продолжительная экспозиция в тине для них всегда фатальна. Чем меньше организм, тем быстрее он погибает.
      Где бы ни появилась красная тина, вначале исчезает планктон – потом рыба, которая питается планктоном, и хищники, которые питаются рыбой, и так далее, по всей пищевой цепи. Красная тина превращает океан в пустыню. Это приведет к гибели глобальной пищевой цепи, если не будет взято под контроль. Если умрут моря, умрем мы. Красная тина уже поразила три десятых процента мировых промысловых вод и эта цифра растет угрожающим темпом. Я знаю, сегодня три десятых процента не звучит как слишком большая величина, но если вы примете во внимание, что две трети Земли покрыто водой, тогда вы должны понять, что мы говорим уже о нескольких сотнях тысяч квадратных миль, а может быть, надо уже считать миллионами – мы не знаем наверняка. Но вы можете экстраполировать, исходя из этого. – Экран опять показывал карту мира. Красные полосы покрывали побережье Китая, Калифорнии, Бразилии и часть Африки. – Это зоны главного поражения, – сказала она. – С теперешней скоростью распространения в течении двух-пяти лет большинство богатейших продуктовых зон мирового океана будет потеряно.
      Я хочу возбудить в вас тревогу – потому, что это может оказаться наиболее угрожающим аспектом инфекции. Пока что тина сопротивляется большинству наших попыток контролировать ее. Она не чувствительна к температуре и может выживать в широком диапазоне условий воды. У нас есть некоторые успехи в сдерживании роста тины с помощью жгутиковых бактерий, но это ограниченный успех. Не сегодня наши лучшие результаты получены выливанием сырой нефти в воду и поджиганием ее.
      Я уверена, что мне не надо много говорить о непреемлемости такого решения.
      Она остановилась отпить воды, проверила заметки, потом вызвала на экран следующую серию картинок – некую разновидность жукоподобного насекомого, однако стоящего на двух ногах. Передние четыре ноги были очень короткими, они выглядели атрофированными, если бы каждая не заканчивалась очень мощно выглядевшими клешнями. Кузнечик в его жвалах устанавливал масштаб. Жук был размером с воробья. – Это не насекомое, – сказала доктор Цимиф. – Не попадайте в ловушку представления, что это насекомое, потому что делать так, значить быть слепым к возможности, что это создание обладает свойствами весьма отличными от насекомоподобных.
      Следующая картинка показала жука стоящим в темном углу, словно в засаде. Он стоял выпрямившись, длинный черный раковиноподобный панцирь покрывал его, как пелерина. Форма его головы, как и поза, навела меня на мысль о Джеке-Потрошителе.
      – Мы назвали эту тварь ночным бродильщиком, – сказала доктор Цимиф. – Он обнаружен сравнительно недавно, поэтому мы не можем вам много рассказать о нем.
      Он ест большинство земных насекомых и не питает отвращения к случайной мыши, птице или лягушке. Этот экземпляр – еще маленький. Мы находили их величиной в двадцать сантиметров. Мы надеемся, что это их предельный размер. Мы не уверены.
      Они не ядовиты, но укус болезненный. Интересный факт об этом укусе – большинство хищных насекомых разжижают пищу для съедения, эта же тварь достаточно велика, чтобы не обеспокоиться этим. Он использует свои мандибулы, как зубы. Мы полагаем, что их переваривание в чем-то напоминает птичье, так что они могут глотать небольшие камешки, чтобы помочь перемалыванию пищи в желудке.
      Здесь хорошее место заметить, что он является серьезным соперником птиц в нашей экологии. Он прожорлив и без сомнения представит весьма мощную конкуренцию всем нашим небольшим хищникам.
      Следующая серия картинок – на этот раз нечто розовое. – Мы еще не уверены, является ли это растением или животным. Мы назвали его: жук-сахарная вата. Он яркий, как одуванчик, и так же легко распространяется. Он не токсичен, съедобен, и, насколько мы способны были определить, не представляет опасности своему окружению. Это означает, что мы еще не можем установить природу этой опасности – я еще остановлюсь на этом пункте несколько позже.
      – Сначала я хочу показать вам эту милую маленькую тварь… – Раздался вежливый смех, когда слайд появился на экране. – Мы называем ее жуком-трубочистом, потому что он выглядит, словно сделан из ершика. И опять, не заблуждайтесь тем фактом, что он выглядит как насекомое. Это просто экологическая ниша, в которой он живет. У него нет сегментированного тела, и его экзоскелет покрыт толстой кожей и этим мягким белым мехом, который вы видите. Это создание нюхает воздух всем своим телом. Теперь обратите внимание на его булочкоподобные ноги: эти подушечки тоже сенсорные органы, даже более чувствительные. Он не просто стоит на этом листе, он и пробует его заодно. Глаза создания расположены на верхушке этих двух антенн, и они способны регенерировать. Эта тварь ест жуков-сахарная вата, им питается ночной бродильщик. Я не могу рассказать вам много более этого. Мы не знаем ничего о способе его размножения. Мы можем сказать, что он двигается очень быстро и может съедать листьев ежедневно в количестве равным дважды своему весу. Мы ожидаем, что он будет встречаться гораздо чаще следующим летом. Или даже раньше.
      Следующая картина показывала поле плюща с алыми листьями. – Мы называем это растение «красное кудзу» по очевидным причинам. Листья ярко красные с белыми прожилками. Растение любит болота и стоячие воды и размножается бешено, продвигаясь со скоростью двух метров в неделю. Пока что мы нашли его только в бухтах Луизианы, но ожидаем, что оно распространится по всему морскому побережью, если это не будет контролироваться.
      Присутствующие начали волноваться. Созданий было слишком много.
      – Теперь еще одна – она выглядит как земная тысяченожка, за исключением горбов на ее, э-э, плечах – мы не уверены, что она присутствует в каталоге. Есть свидетельства, позволяющие предположить, что это может быть земным животным, мы знаем, что несколько из них изучались в Африканском Экологическом Центре в Найроби более двадцати лет назад, но они были утеряны в огненном шторме, разрушившим город. Эти создания всеядны и способны на короткие перебежки по открытой территории. Мы думаем, что они служат мусорщиками в экологии Кторра.
      Мы видели их мало. Теперь следующее создание…
      Как? Что же это? Она не сказала о тысяченожках ничего! И почему у кторров корраль заполнен ими? -… выглядит похожими на москита анафелес, но снова, пожалуйста, не обольщайтесь сходством. Оно лишь поверхностно. Имеются значительные внутренние различия. Мы называем этот инсектоид – жалящая муха. Она питается кровью – предпочтительно человеческой кровью, но также счастлива с кошками, собаками, коровами, лошадьми – в общем со всем, что может найти. Она не разборчива и по этой причине, мы подозреваем, что она являлась главным переносчиком болезни…
      – Она сделала здесь паузу, в аудитории поднялся возбужденный гам. Через секунду она возвысила голос и продолжала поверх шума. – Мы подозреваем это, но мы еще не уверены. Еще слишком много вопросов осталось без ответов. Но, – теперь она наклонилась над подиумом, опираясь на руки, – мы смотрим на нее, как на наиболее приемлемый организм для внесения эпидемий чумы в человеческую популяцию. – Она была весьма уверена в последствиях этого заявления. Как и ее аудитория.
      Она заговорила в полный голос: – Я хочу, чтобы вы осознали – пока это только теория! Мы знаем, что две чумы проявились в более чем одной форме – наподобие бубонной и легочной формах Черной Смерти. И они могли передаваться чиханием, прикосновением к зараженной чашке или одеялу. Поэтому мы рассматриваем ее, эту жалящую муху, не как главный переносчик, а как метод интродукции. Если это имело место. Однако, такое допущение приводит нас прямо к следующему пункту: к самой чуме.
      Сегодня мы действуем на основе теории, что семь главных инфекций и девять второстепенных, которые провели децимацию человеческого вида, должны рассматриваться как часть общего плана экологической инфекции. Я хочу, чтобы вы поняли, что мы пришли к этому выводу не сразу. Когда вы посмотрите на перекрывающиеся рисунки болезни и вторжения, то их связь очевидна, но всего лишь несколько месяцев назад, когда большинство из нас еще шаталось от первоначального удара бедствия, у нас просто не было достаточно надежных данных для установления корреляции.
      Э-э, я не вхожу здесь в политические и психологические сферы, но хочу привлечь внимание к причинам, по которым убедительная идентификация болезней, как внеземных, не произошла вплоть до начала этого года. Убедить наше правительство, – и я не считаю это высказывание критикой в его адрес, – что существует весьма реальное присутствие чужих на нашей планете, при данных обстоятельствах было труднейшей частью нашей работы. У нас было очень мало твердых доказательств и было очень трудно расслышать наши голоса во время, э-э, взрыва истерии. Мы не можем допустить, чтобы подобная путаница случилась снова!
      – Она остановилась. Очевидно, поняла, что сердится. Отпила воды и поглядела в свои заметки. Она, похоже, приготовила массу всего, чтобы справится с неудобной темой. Неудобной для себя или для аудитории? Я не был уверен. Когда она успокоилась, то снова оглядела зал.
      – Позвольте сказать еще кое-что. Я хочу устранить некоторые спекуляции. В ранние дни чумы было множество обвинений со всех сторон, что это – орудие войны. В то время предполагалось, что причиной является содействие человека.
      Теперь мы знаем, что это не так. Опустошение коснулась всех нас равным образом, и ни одна нация на планете не выиграла от чумы. И конечно теперь биологические свидетельства тоже имеют место – поэтому мы должны отбросить недоверие и оставить подозрительность. Немедленно! Ситуация слишком настоятельна, чтобы рассеивать нашу энергию.
      Она положила руки по обе стороны подиума. Осмотрела зал, словно заглядывала в глаза всем и каждому из нас. Она сказала: – Обвинение, что чума есть орудие войны недостаточно точно, потому что слишком близоруко. В действительности эпидемии являлись инструментом экологического манипулирования. Мы, как люди, можем быть в чем-то предубеждены против применения такого опустошительного орудия, но, как ученые, мы не можем не восхищаться искусством, с которым это конкретное средство было применено. Почти восемьдесят процентов представителей доминирующего вида нашей планеты было вырезано столь же изящно, как хирург вырезает лазером раковую опухоль. Если они смотрят на нас именно так, у них не должно быть моральных проблем с последующим применением – продолжая ту же метафору – хемотерапии. Мы увидим. Но если такова их цель, то они должны завершить большинство своих намерений за очень короткое время. Менее двух лет.
      – Она остановилась и вытерла лоб платком. Отпила еще глоточек воды.
      Когда она заговорила снова, голос был ниже, медленнее и тверже. Суровость тона несколько уменьшилась, но она выглядела очень серьезной: – Мы говорим об этом, как об экологической инфекции, так как не можем доказать что-либо большее. Мы специально не называем ее вторжением, потому что не способны обнаружить силы вторжения. У нас нет свидетельств посадок инопланетян, нет наблюдений кораблей, нет свидетельств развитой технологии любого сорта. Если к нам вторглись, то где же агрессоры?
      Одно время мы подозревали, что громадные пурпурно-красные создания, которые мы называем кторрами, и есть наши враждебные визитеры, но эта теория быстро приобрела дурную славу, потому что мы не способны доказать, что эти создания обладают хотя бы потенциальным разумом, пусть единственно теми возможностями, что необходимы для организации вторжения через гигантские расстояния в пространстве. Мы предполагаем конечно, что экологическая инфекция имеет источником планету в другой звездной системе, ибо она не может происходить ни с какой планеты нашей солнечной системы. За доводами в пользу такой позиции я отсылаю вас к анализу доктора Суэйла. Однако вопрос остается: где же агрессоры?
      Я подхожу к ответу на этот вопрос – ответу в некотором смысле. Однако, это окольный путь. Вам придется немного потерпеть, потому что в поисках преступника нам надо внимательно обозреть улики.
      Когда мы рассмотрим общий план – жалящих мух, ночных бродильщиков, красное кудзу, морскую тину, бактерии, вызывающие чуму, даже, э-э, самих кторров – мы находим, что имеется ярко выраженная тенденция к прожорливости, как если бы эти жизненные формы, развиваясь в гораздо более конкурентной экологии, не только выиграли, но и преуспели в своем окружении. Здесь, на Земле, без их природных хищников, без всех сдержек и противовесов стабильной экологии, эти жизненные формы не могут не стать дикими. Мы видим, что это происходит на всей планете.
      Мы думаем, что никто из этих созданий не безвреден для земной экологии, особенно те, кто выглядит безвредным. Именно они представляют наибольшую опасность потому, что именно их более всего можно недооценить. Мы идентифицировали сто пятьдесят четыре новых вида, и, вероятно, есть гораздо больше таких, что мы еще не обнаружили. И все потому, что у нас нет людей. По разным практическим причинам большинство мировых экологических агентств перестало существовать. И это, в частности, делает нас вдвое больше уязвимыми перед таким видом экологической инфекции. Во-первых, потому что мы не знаем всего, что происходит здесь, и, во-вторых, потому что если бы даже у нас были наблюдатели в поле, у нас нет ресурсов для адекватного ответа. Нам необходимо перестроить эти агентства и без промедлений! Если мы мобилизуемся сегодня, еще есть шанс, что мы сможем создать сильный ответ на угрозу. Если нет, тогда давление на нашу экологию от этих ста пятидесяти четырех различных и прожорливых видов несомненно разобьет вдребезги все, что осталось от жизни, какой мы ее знали на нашей планете.
      Все очень просто: нашу экологию атакует гораздо более успешная экология. Их родная планета, может быть, на пол-миллиарда – я сказала миллиарда – лет старше Земли, со всеми соответствующими преимуществами расширенной эволюции, которые подразумеваются для представителей видов экологии этой планеты. Подразумеваемый возраст этой экологии и их родной планеты может также быть ключом к тому, почему эта инфекция вообще имеет место. Наверное, их родная планета износилась.
      Или их солнце становится холодным. Все, что мы видим, очень может быть попыткой разумных видов пережить смерть их родной планеты.
      И если мы правы в оценке возраста экологии Кторра, то именно поэтому мы не будем способны применить земные микроорганизмы против жизненных форм Кторра.
      Если жизненные формы Кторра, которые мы наблюдаем, есть продукты дополнительного бездонного количества миллионов лет эволюции, то это подразумевает, что они обладают накопленным иммунитетом против любой мутации любого микроба, который развивался на их родной планете. А это предполагает, что она будут обладать широким спектром устойчивости к неизвестным микроорганизмам. Наши микробы не будут представлять для них угрозы, потому что, по сравнению с их, наша экология проще, гораздо проще. Мы являемся большими рептилиями, которые смотрят на появление травы, цветковых растений и терапсидов в нашей экологии, и удивляются, что, к черту, происходит с нашим миров. Здесь у нас нет природной защиты.
      Она наклонилась на подиуме, словно хотела заглянуть в лицо каждого в зале: – Если мы примем эту гипотезу – а я не вижу, как мы можем ее избежать – тогда мотив нашего инициативного собрания не является более вопросом. Есть только одна возможная интерпретация ситуации: мы на войне! На войне, не похожей ни на что виданное и даже предполагаемое в истории нашей планеты! – Она запнулась, словно смущенная собственной горячностью. Остудила ее, чуть пригубив воды, и продолжила: – Проблема в том, что у нас нет свидетельств о противнике, планирующем это вторжение. Он должен быть, но где? И снова мы возвращаемся к вопросу: где же настоящие кторры? – Доктор Цимпф позволила вопросу повисеть немного в воздухе. Она посмотрела в свои заметки и пощипала толстую переносицу.
      Она подняла глаза и заговорила быстрым темпом: – В действительности мы, вероятно, задаем неверные вопросы. Нам надо посмотреть на ситуацию с точки зрения вторгающихся. Теперь я отсылаю вас к исследованиям Скотака-Олдерсона о колонизации планет. Конечно, в этих работах авторы говорят о Венере и Марсе, но излагаемые общие принципы приложимы к любому миру.
      Коротко говоря, Скотак и Олдерсон разбивают процесс колонизации на части. Часть первая есть терраформирование, а фаза 1 первой части включает в себя создание атмосферы, в которой могут выжить земные организмы. Фаза 2 начинается интродукцией выбранных жизненных форм для создания благоприятной протоэкологии колонизируемого мира.
      Теперь, возвращаясь к нашей собственной ситуации, очевидно, что некий разум проводит их фазу 2 здесь, на Земле. Они, если хотите, кторроформируют нашу планету.
      Точно так же, как мы нуждались бы в образовании степей для прокорма нашего крупного рогатого скота, в зерновых полях для питания цыплят, в лесах для производства бумаги, строевого леса и пластмассы, в пчелах для опыления цветов наших растений, чтобы у нас были фрукты и овощи, то должно быть неизвестные кторровы плановики нуждаются в установлении поддерживающих видов, необходимых для выживания их цивилизации. Именно это происходит сейчас. И будет происходить далее.
      Основываясь на взвешенном моделировании Скотака-Олдерсона, инфицирование Земли будет происходить в три, может быть, в четыре этапа. Каждый этап будет характеризоваться специфическим уровнем поддерживающих видов, интродуцируемых прежде, чем появится следующий уровень. Другими словами, они не привезут кторров эквивалент койотов, пока кторровы кролики не станут толстыми, и не привезут кторровых кроликов, пока не зазеленеют кторровы пастбища – в нашем случае, не заалеют – и не посадят пастбища, пока кторровы земляные черви не разрыхлят почву. Это ставит нас в невыгодное положение, потому что мы видим каждый вид вне контекста, не зная как соответствует один другому в рамках большого плана. Это так же трудно, как пытаться восстановить симфонию, когда все, что у нас есть – это ноты для ударных и третьего тромбона.
      Вот почему мы еще не можем дать вам твердые ответы. Факты, которые у нас есть, еще несвязны. Мы можем дать вам лишь общий план, на который указывают все факты. Инфекция Земли есть их способ очистить почву. Самый легкий способ обойтись с местными жителями – выгнать их, прежде чем въехать. Предполагается, что мы уйдем далеко, прежде чем появятся новые жильцы. Если вы простите неприятную метафору, то все, что мы сейчас испытываем, это кторрова версия сноса трущоб. Проект совершенствования пригорода…
      Она указала на экран позади нее. Он заполнился слайдами ночного бродильщика, тысяченожек, морской тины, красного кудзу, жалящей мухи, сахарной ваты, жука-трубочиста и целой группы других созданий, которых я не знал. Доктор Цимпф продолжила: -… и это – ударные части, передовые подразделения высоко конкурентной экологии, эти жуки и животные предназначены разрыхлить нашу планету для последующей экологии. Позвольте мне сказать еще раз: нынешняя инфекция – только первая волна гораздо большей и худшей инфекции, которая придет. Следующими придут животные, которые едят этих!
      Она на мгновение склонилась к своим заметкам, нахмурилась, потом снова подняла глаза. Выражение лица помрачнело: – Не дайте ввести себя в заблуждение теми, кто хочет преуменьшить серьезность ситуации. Мы не нашли никакого легкого контроля за этой или последующей инфекцией. На этой планете у нас не было необходимого соперничества. Возможно, и мы – человеческие существа – недостаточно конкурентноспособны, недостаточно безжалостны и злы, чтобы собраться на необходимое усилие. Я надеюсь, что не права. Но я так не думаю. – Она сделала паузу, чтобы это хорошо запало.
      – Мы должны понять с самого начала, что наша природная защита не будет работать. Наши единственно возможные контрмеры могут быть развиты нахождением слабостей в экологии Кторра. Мы должны изучить внутренние связи этих созданий м саботировать любым способом, каким сможем. Мы должны использовать вторгающуюся экологию против самой себя! Мы должны начать сегодня же! Это не будет легкой задачей! Это потребует массированной мобилизации – полной и тотальной мобилизации каждого человеческого существа на планете! И мы должны начать немедленно!
      Она остановилась вытереть лоб. Началось сказываться напряжение того, что, видимо, было для нее трудной задачей. Я начал подозревать что-то в реакции аудитории против нее. Делегаты пришли сюда не для того, чтобы быть напуганными до полусмерти, но она пыталась сделать именно это. По их постоянному мешающему перешептыванию я предположил, что они пришли с мыслью увериться, что все под контролем, просто в следующем году надо увеличить ассигнования и ноу проблем, а потом мы все можем вернуться домой, назад к новообретенному богатству. Только это не прошло.
      Доктор Цимпф говорила о конце света. И я видел враждебность на лицах некоторых слушателей.
      Она продолжала: -…я не пытаюсь для вас смягчить проблему, не думаю, что опасность можно преуменьшить. Нам в лицо смотрит вымирание.
      – К нам еще не вторгаются, – сказала она. – Еще нет.
      Но – все идет к вторжению.
      Как скоро это произойдет, мы не знаем. Как долго будет продолжаться текущая фаза, мы не знаем. Что за существа начали это, мы не знаем. Но я обещаю вам – мы узнаем это. Если останемся жить.
      Это неизбежно. Все идет к вторжению. Чем-то. На следующем уровне их экологии.
      Жизненными формами, которые питаются этими. И кто бы ни пришел, какие бы формы это ни приняло – неведомые твари будут более кокурентноспособны, злее, свирепее, опаснее, чем те, которых мы видим сегодня. Все, что вы видите здесь…, – и она снова показала на экран, рука вытянулась вверх и назад, палец как пистолет показывал на последний из слайдов, зияющую пасть громадного алого кторра, -… просто свеча перед огненным штормом!
      Она закончила. Она не сказала: «Благодарю вас», но было ясно, что доклад окончен. Она закрыла клипборд и сошла с возвышения.
      Аплодисментов не было.

      Доклад доктора Цимпф был принят плохо. Я чувствовал негодование. Присутствующие в зале жужжали, словно гнездо шершней. Их голоса поднялись до визга, они собрались в гневные клубки. Аргументы ломались друг о друга, некоторые взрывались, как шумные фосфорные спички. -… возмутительно!, – бушевал коротышка, грубо проталкиваясь позади меня.
      Темнокожий, в дорогом костюме, он говорил с сильным средне-восточным акцентом:
      – Ложь и пропаганда! Дальше нам расскажут, что ответ может быть только военным!
      Мое правительство не станет покупать их романы ужасов! Они используют это как предлог для перевооружения! – Остаток потерялся в гаме.
      – А я вам говорю, что она не ошибается! – Высокий лысый человек в очках был окружен группой других ученых: – Самое большое – чуть подкрашенная версия! Если здесь какое-нибудь искажение фактов, я был бы на стороне обвинения!
      Шум и жужжание тысячи отдельных голосов кружились в воздухе зала. Большая толпа окружила огромного толстого человека и маленького громкого, которые попеременно гудели и тявкали друг на друга – дуэль между сиреной и сорокой. Я не был достаточно близко, чтобы слышать, что они говорили, а оживленная реакция их слушателей топила смысл диалога, оставляя лишь разорванные звуки голосов.
      Позади меня проповедовал кто-то еще, я повернулся и увидел бульдозерно скроенную женщину, прижавшую нервного мужчину в углу: -… и у нас есть документы, доказывающие это! Вы их еще не читали? Нет? Я вышлю вам копии. Марта получила письмо от самого, он говорит, как ее том произвел на него впечатление..
      Я испарился в сторону, почти в центр другого разговора, очень тихого. Говорил черный с прекрасными манерами. Его слушателями была группа типа репортеров, каждый держал свой рекордер наподобие щита. -… у народа было достаточно плохих новостей. Они хотят услышать взамен что-нибудь хорошее. Конечно, замечания доктора Цимпф не станут популярными – я ожидаю увидеть массу сопротивления. Но теперь позвольте мне добавить следующее. Если угроза реальна, можете быть уверены, что американский народ возьмет на свои плечи справедливую долю ответственности. Мы справимся с этим.
      Я услышал достаточно. И направился в сторону гостиной. Я был смущен реакцией делегатов – разве они не поняли? – и одновременно злился на них. Стоял среди них и бушевал. Я хотел бы впихнуть нескольких рядом с кторром, и чтобы их видели коллеги. Это должно будет поменять некоторые мнения!
      Я все еще колебался, стоя в центре толпы и раздумывая, что делать дальше, когда услышал свое имя. Рука махала мне на полпути в вестибюль. Тед. Я начал прокладывать путь к нему. Он стоял с коротким, бочкообразным мужчиной, одетым в темный костюм и хмурость, он выглядел как после запора, постоянно злобно взирая на мир сквозь толстые линзы роговых очков. – Это Мартин Миллер, – сказал Тед, – исполняющий директор проекта «Erewhon».
      – О, – сказал я. И огляделся.– Э-э, а что случилось с Динни?
      Тед пожал плечами: – Не знаю. Мы расстались. Ноу проблем.
      – Я думал вы вдвоем, э-э…
      – Что? Ты наверное шутишь!
      – Тогда, что это был за разговор об одиннадцати оргазмах?
      Тед положил мне руки на плечи и посмотрел прямо в глаза: – Джим, поверь мне.
      Когда-нибудь ты узнаешь сам, когда наконец сподобишься потерять свою легендарную девственность, но до тех пор поверь мне на слово: даже для нормального здорового мужчины на пике физических кондиций невозможно сделать одиннадцать раз за ночь. – И потом добавил: – Я знаю, что устал. Но самое большее, что я когда-либо совершил, было семь. И не с Динни.
      – Но она сказала так.
      – Джим, скажу тебе правду: я сделал только раз. И даже тогда думал о сырой печенке. Пусть она верит во что хочет.
      – Тогда какого-черта ты…
      – Ш-ш-ш! Умерь голос! Я хочу научить тебя одному из секретов успеха. Если тебе нужно познакомиться со многими людьми и быстро, особенно с важными людьми, найди себе наиболее честолюбивую карьеристку и льсти ей. Или ему. И ты сможешь таким способом проникнуть в массу закрытых дверей. Смотри-ка, ты не против, не так ли? – Он положил мне руки на плечи и повернул меня от Миллера. – Это может быть очень важным. Для нас обоих. Ему еще нет двадцати пяти, а он принимает мультимиллионные решения. Я расскажу тебе потом, хорошо?
      – Как?… Ты же звал меня! – Но Тед уже отвернулся к своему разговору. Что-то о городских дорогах для будущего развития. Миллер объснял, как предохранительные гранты могут позволить претендовать на большие зоны уже освоенной, покинутой собственности, и Тед бормотал о необходимости, чтобы Служба Освоения оплатила большинство расходов. Я не думаю, что кто-нибудь из них слушал, что говорит другой.
      – Послушайте, вы должны перестать рассматривать это как набор политических жестов, – сказала позади меня женщина. Она говорила небольшой группе делегатов четвертого мира. Она выглядела обманчиво дружественной. Лицо окаймляли темные локоны, а рот жаждал поцелуя. На карточке стояло имя: «Д.М.Дорр». – Я понимаю ваши опасения, действительно понимаю. Ваши правительства вправе побаиваться, что Соединенные Штаты используют экологическую инфекцию, как оправдание возрождения их военной силы. И конечно, это могло быть законным опасением при любых обычных обстоятельствах. Но у нас – не обычные обстоятельства. Вы слышали доклад доктора Цимпф. – Значок говорил, что она – заместитель посла в ООН. Она говорила спокойно и авторитетно. – Может быть вы видели отчеты, может быть нет, но Соединенные Штаты – единственное государство, оставшееся на этой планете, которое еще может собрать человеческие ресурсы, чтобы встретить вызов. Если вы не позволите пройти Закону о помощи, вы повредите как себе, так и нам.
      Существуют тяжелые холодные факты – Европа в руинах, едва выживает, Африка воюет сама с собой; большая часть Южной Америки вне связи – мы знаем лишь о некоторых странах; в России беспорядки; и у нас нет информации, насколько плоха ситуация в Китае. По меньшей мере Соединенные Штаты еще обладают работающей военной организацией. И это потому, что страна не мобилизовала своих военных для контроля гражданской популяции во время чумы. Нам была запрещена мобилизация, потому мы сохранили наши части изолированными и как результат – большинство из них выжили. Сейчас мы представляем резервуар возможностей, которое международное сообщество наций отчаянно пытается развить – несмотря на тот факт, что это может потребовать то, чему большинство наций в ООН более всего противятся: чрезвычайной военной реконструкции Америки! Но именно в этом мы нуждаемся, если хотим создать реальную оппозицию вторжению. – Она подняла руку, чтобы предотвратить помеху. – Пожалуйста – мне надо, чтобы вы поняли суть. Мы имеем в виду, что это не военная кампания в традиционном смысле вооружения и мобилизации – для этого просто нет людских ресурсов – но скорее мировой призыв к действию с тем же чувством дисциплины и крайней необходимости, которые характерны для успешной военной операции. Мы должны использовать существующую структуру корпуса гражданских действий Соединенных Штатов в качестве фундамента для построения нашей предполагаемой мировой экологической обороны – потому что она уже здесь и готова приступить к работе и нам не надо тратить время, делая все политически удовлетворительным для всех заинтересованных партий.
      Мы знаем, что некоторые члены вашей делегации огорчены выводами доктора Цимпф, но мое правительство готово поддержать эти выводы. Мы также готовы свободно поделиться нашими знаниями. Ваши ученые приглашаются проверить наши факты; мы убеждены, что они придут к тем же заключениям.
      Аудитория слушала вежливо и терпеливо, но когда она закончила, заговорил лидер группы. Его английский был с тяжелым акцентом, и слова резки. – А если мы не сделаем, как вы хотите – что тогда? Вы продолжите и сделаете это в любом случае, правильно? Кто вас теперь остановит? У кого есть силы, чтобы остановить кого-нибудь где-либо? Поэтому, что вы просите – это не разрешение, даже не кооперация – это одобрение. Не думаю, что мое правительство допустит это, миссис посол. Не думаю, что на это пойдет какое-либо другое правительство.
      Женщина покраснела. От гнева или от замешательства? Тон ее голоса оставался обманчиво спокоен: – Доктор Т!Кай, вы разочаровали меня. Если бы Соединенные Штаты были способны сделать это в одиночку, мы уже были бы в процесс работы – так серьезно мы рассматриваем ситуацию. Но мы не способны сделать это одни; в том причина специальной конференции – продемонстрировать широту проблемы и призвать к мировой кооперации…
      Он прервал ее: – Я нахожу изъян в объяснении, товарищ заместитель посла.
      Вначале вы говорили, что мы не способны и только Соединенные Штаты способны.
      Теперь вы говорите, что не можете сделать это без нас. Как же так? Так не бывает одновременно.
      На сей раз было очевидно. Она была в гневе: – Доктор Т!Кай, вы претендуете быть человеком науки, мечтателем среди своего народа. Вас даже называют пророком африканской социальной революции. Мы излагаем вам факты вот уже три дня. У нас есть для вас еще очень много фактов. Пожалуйста, выслушайте их. Поймите, что они означают. Если у вас имеются какие-либо вопросы, весь персонал Национального Научного Центра в вашем распоряжении. Вы можете увидеть живые образцы – и если вы захотите снова их увидеть, это тоже можно устроить. Но, пожалуйста, выслушайте, что мы пытаемся сказать вам!
      Он спокойно посмотрел на нее и сказал: – Я слушаю, я слушаю все очень хорошо. – Он покачал головой: – Все, что я до сих пор услышал – только оправдания и извинения. Я не хочу их больше слушать. Извините меня, пожалуйста. – Он махнул свите, их группа повернулась и двинулась по залу.
      Заместитель посла Дорр смотрела им вслед, слезы набухли в ее глазах. Она беззвучно проговорила что-то похожее на: «Проклятые дураки!» Потом поймала мой взгляд и смущенно улыбнулась. Она сказала: – Вам не надо было слушать это.
      Я сказал: – Я видел кторров. Вы правы.
      – Да, – сказала она. Но смотрела печально. – Речь не о том, чтобы быть правой.

      Когда конференция возобновилась, в аудитории было множество бросающихся в глаза пустых мест. Не только я это заметил; позади меня кто-то сказал: – Хорошо.
      Может, теперь мы сможем получить что-нибудь законченное.
      На этот раз я нашел место поближе. Почти немедленно два типа, похожих на военную полицию, упали в пустые кресла слева от меня, а близорукий типчик, похожий на ученого, с черными вьющимися волосами, в очках, с большим носом, плюхнулся справа. Он был с клипбордом. Забавно – сегодня множество народа с клипбордами; большинство из них выглядели членами персонала, проводящими эту операцию.
      Профессиональные, решительные, мрачные. У иностранных делегатов был более обычный вид, и у них были секретари и помощники вместо клипбордов – почти эталонное выражение растраченного даром труда.
      Доктор Ольмстед снова призвал конференцию к порядку и представил следующего выступающего, доктора Индри Квонга из Азиатского Контрольного Центра. Доктор Квонг был весьма худым и очень старым. Он был одет в один из квазивоенных костюмов, что любят носить все азиатские официальные лица. И он был крошечный, для него уменьшили подиум. У него было что-то с правой рукой – он держал руку в кармане и пользовался только левой.
      Секунду он повертел в руке бумаги, потом начал: – Экран работает? Э-э, да – хорошо. Благодарю вас. – Его английский был чересчур хорош – он говорил точно скроенными фразами. – Благодарю вас. Благодарю за приглашение выступить на конференции. Но если вы простите смелость старого человека, то вполне соответствует, что ответственность за эту секцию лежит на Азиатском Контрольном Центре. Мы не только первыми выделили и идентифицировали образцы гастропедов Кторра, но также собрали наибольшее количество опытных данных по этим животным.
      Я, однако, хочу обратить ваше внимание, что термин гастропед некорректен.
      Создания под их шерстью лишь внешне сходны с улитками. На самом деле у них имеется множество небольших пар ног – поэтому они есть ни что иное, как гигантские, розовые, покрытые шерстью гусеницы.
      Он остановился и медленно перелистал свои заметки. Я подумал, странно, что у него твердые копии вместо клипборда или терминала, хотя бы потому, что это лишняя нагрузка – перелистывать страницы одной рукой.
      – Нельзя ли первый слайд, пожалуйста? О, благодарю вас. Это первая публичная презентация фотографий, и мы думаем, что это лучшая подборка уже полученных фото. Наверное здесь мне надо немного остановиться на подоплеке. Лишь недавно стало известно, что горные районы Маньчжурии являются местом весьма тяжелой инфекции гастропедами и связанной с ними экологии. На основании нескольких коротких сообщений мы организовали небольшой караван вооруженных машин и переправили их по воздуху в этот район. Они смогли передать нам нижеследующие картинки, прежде чем контакт был потерян. Я хочу обратить ваше внимание, что потеря каравана не обязательно подразумевает, что гастропеды враждебно реагируют на присутствие человека. Этот район известен также, как место расположения нескольких хорошо организованных бандитских шаек…
      – Хм, – пробормотал ВП слева: – Ему не разрешили признать, что у них на руках восстание. Это, наверное, партизаны. -… и равным образом возможно, что караван мог быть атакован одной или несколькими из этих банд.
      Я посмотрел на ВП и прошептал: – Как получается, что все так не хотят признавать опасность червей?
      – Что? – Он раздраженно посмотрел на меня, но прежде, чем смог ответить, дружище в локонах справа зашипел на нас обоих.
      Доктор Квонг продолжал: – Свидетельство этих фотографий должно эффективно рассеять некоторые их наиболее пагубных слухов, что эти создания питаются человеческой плотью. Как вы можете видеть здесь, э-э, да, вот этот снимок, данный частный представитель сдирает кору с дерева. В течении всей последовательности фотографий, пока создание не поняло, что за ним наблюдают, оно свалило несколько небольших молодых деревьев и съело большую часть мелких веток и листьев. Позднее у других индивидуумов наблюдалось схожее поведение.
      Как? Но как же?…
      Я закрыл рот и продолжал слушать.
      Доктор Квонг поправил очки на носу и осмотрел аудиторию: – Мы не спорим, что были случаи нападения на людей, но думаем теперь, что такие инциденты атипичны.
      Не все тигры – людоеды. Тигр должен понять, что человека легко убить. Э-э… позвольте мне здесь немного отклониться. Тигр ощущает, что человеческое существо больше, чем оно есть на самом деле, потому что человек стоит выпрямившись и вздымается над тигром. Представление тигра о высоте человека перевешивает его представление о размерах человеческого тела. Поэтому для тигра, вероятно, имеется элемент, скажем, сюрприза в том, что человеческое существо убить легче, чем он мог подумать. Но даже этого недостаточно, чтобы превратить тигра в людоеда. Вкус человеческой плоти не нравится обычному хищнику, в частности, крупным кошачьим. Нет, тигр должен иметь склонность, настоятельную нужду, прежде чем он может превратиться в людоеда. Соль является одной из главных причин. Ее нехватки обычно достаточно, чтобы превратить тигра во врага. Мы подозреваем, что гастропеды, нападающие на человеческие существа, могут страдать от сходной разновидности алиментарной недостаточности и человеческая плоть может неумышленно быть одним из источников каких-либо элементов, в которых они нуждаются.
      Следующая картинка появилась на экране. Очевидно, снимок делался с далекого расстояния. Небольшой кторр тащил по земле небольшой дерево.
      – Мы подозреваем, что природное поведение этих созданий сходно с поведение североамериканского бобра. Эта колония наблюдалась достаточно продолжительное время, демонстрируя весьма пасторальный тип поведения. Как вы можете здесь видеть, они в процессе запруживания небольшого ручья.
      Это одно из самых крупных поселений кторров, найденных командой. Заметьте, что здесь имеются три купола, и такое же количество куполов еще находится в процессе построения…
      – Это коррали…, – сказал я. И сложил руки на груди. Доктор Квонг не понимает, что кторры – хищники, поэтому, очевидно, он не мог распознать их коррали и для чего они нужны.
      Завитой справа взглянул: – Вы что-то знаете?
      – Черт побери, да!
      – Лучше держите при себе. Здесь не место. – Он старался, чтобы это звучало мягко, но все же мне не понравилось.
      Доктор Квонг продолжал: -… мы находим интересным, что гастропеды Кторра находятся в гнезде по трое. И не более…
      – Извините, сэр, – сказал кто-то, вставая. Это был я.
      Головы повернулись посмотреть на меня. Доктор Квонг запнулся на полуфразе, не в состоянии меня проигнорировать. Он мигнул дважды и сказал: – Прошу прощения?
      – Находили ли вы когда-нибудь четырех кторров в гнезде?
      Доктор Квонг глядел слегка раздраженно: – Молодой человек, я только что сказал, что их никогда не бывает более трех.
      – Вы уверены в этом?
      – Молодой человек, в чем причина вашего вопроса?
      – Я извиняюсь, сэр. Но их бывает четыре в гнезде. Я это видел.
      Рядом со мной завитой человек дергал меня за рукав: – Садитесь!, – шипел он. Я не обращал на него внимания.
      Доктор Квонг не был разгневан – просто удивлен, что кто-то продемонстрировал невероятно дурные манеры, прервав его: – Вы оспариваете меня молодой человек?
      – Нет, сэр. Я поправляю вас. Я видел это. Четыре червя – кторра – в гнезде. Я там был.
      – Понимаю. Молодой человек, я – директор Азиатского Контрольного Центра. У нас имеется сеть наблюдателей, развернутая по самому большому континенту планеты. В первый раз я слышу о четвертом кторре в гнезде. Потому, вероятно, вы сможете понять мое нежелание принять эту информацию. В частности, при данных обстоятельствах. Я уверен, что ваше сообщение заслуживает исследования.
      Вероятно, некоторые аномалии встречаются, но здесь не время и не место их обсуждать, поэтому, если вы займете ваше кресло, я смогу продолжить.
      Нечто хрупкое во мне сломалось: – Если это не место, то где, к дьяволу, место?
      У меня есть информация! Я видел это сам! – Я сказал это громко и и с гневом в голосе: – Там была хижина и корраль, корраль был полон тысяченожками, а хижина полна яиц. А когда кторры вышли из хижины, их было четыре.
      К этому времени люди вокруг призывали меня сесть, но я не обращал на них внимания. Завитой упал в свое кресло, одна рука на глазах.
      Доктор Квонг жестом отозвал беспокойного помощника: – Нет, нет, пусть он продолжает – я смогу с ним справиться. – Все, что он говорил, передавалось по внутренней связи, обращался он в микрофон или нет. Он сказал мне: – Молодой человек, могу я спросить, на чем вы основываете свои знания? Каковы ваши полномочия?
      – Армия Соединенных Штатов, сэр. Меня зовут Джеймс Эдвард Макарти и у меня звание капрала.
      Кто-то позади фыркнул. Кто-то даже высказался: – Это самое низкое звание, что у них осталось. Они не могут найти никого, кто хочет стать рядовым.
      Мой рот опять открылся и сказал: – Армия Соединенных Штатов, подразделение Специальных Сил. Я был назначен экзобиологом и наблюдателем.
      – Специальные Силы? – Было нечто странное в том, как он это повторил.
      – Да, сэр.
      – И в ваши обязанности входило?…
      – Я был в разведовательной миссии и в миссии по охоте за кторрами.
      – Что?…
      – Э-э, говоря ясным английским языком, что еще до сих пор никто не сделал, мы вышли сжечь несколько червей. Мы убили трех. А потом вышел четвертый и убил моего друга. И мне пришлось сжечь их обоих.
      – Прошу прощения? Вы сказали сжечь?
      – Да, я так сказал.
      Он с вниманием наклонился вперед: – Что вы имеете в виду под словом «сжечь»?
      – Сжечь! Огнеметы, сэр. Напалм. Сгущенный бензин. Это единственное, что может остановить червя. – Аудитория отреагировала пораженно, громкими вздохами и криками.
      Доктор Квонг поднял руку: – Пожалуйста, пожалуйста – установим порядок. Напалм?
      Вы уверены?
      – Да, сэр. Мне пришлось убить одного из лучших известных мне людей. Это был единственный выход. Я не могу лгать о подобных вещах.
      – Вы использовали напалм? Напалм является незаконным оружием!
      – Да, сэр. Я знаю это. Я сам возражал так же. Но вы отвлеклись от вопроса, сэр.
      В этой хижине было четыре червя!
      – Молодой человек, есть несколько милых причин, по которым напалм был запрещен в качестве оружия войны. Если вы подождете секунду, я покажу вам одну из них…, – и он начал путаться в пиджаке. Один из помощников шагнул помочь, но доктор Квонг брюзгливо отмел его в сторону. Он расстегнул жилет и бросил на пол, потом снял рубашку, открывая иссохшую правую руку и массу белых бугристых шрамов, покрывавших его от горла до пояса, и, наверное, далее добрую часть ноги. Он слегка прихрамывал, когда вышел из-за подиума: – Посмотрите хорошенько – вот что напалм может сделать с человеческим существом. Мне было семь лет.
      Солдаты Соединенных Штатов вошли в мою деревню в поисках врага. Враги давно ушли, но тем не менее они сожгли деревню. И большинство жителей вместе с нею. Я прожил всю свою жизнь, нося шрамы преступления вашей страны против моей.
      И много других народов должны были пострадать от такого же опустошения, чтобы обнаружить здравомыслие в прахе, и для этого потребовалось длительное время, но миролюбивые народы Земли наконец установили прочный мир против империалистического зверства Соединенных Штатов. Напалм был наиболее пагубным из американского оружия, попавшего под запрет. Имеется слишком много тысяч искалеченных мужчин и женщин, которые могут рассказать вам, почему. Взгляните и увидите, что он делает с человеческим телом, молодой человек. Не существует легкого излечения, от него вообще нет излечения, только шрамы. А сегодня вы стоите здесь в своем невежестве, с наглой наивностью, и отваживаетесь говорить, что Соединенные Штаты снова применяют такое оружие? В пренебрежении ко всем договорам и мандатам Объединенных Наций?
      – Дело не в этом! – Теперь кричал я. – Ты – высокопоставленный сукин сын! Ты думаешь, что черви так чертовски дружелюбны, так почему ты не пошел и не посмотрел сам? Здесь в центре есть один! Он в комнате со стеклянными стенами, почему бы тебе не пойти и не попробовать покормить его из рук? Тогда ты узнаешь, не людоеды ли они!
      – Садитесь! – это был доктор Ольмстед, показывающий на меня и крачащий в мегафон – где, к черту, он достал его?
      Доктор Квонг закричал на меня в ответ: – Я видел образцы – и это дикие животные! У них нет сдерживания и только животный разум! Возможно, что другие создания, которые мы сможем наблюдать, будут обладать некоторой разумностью.
      Если бы вы дали мне закончить, я мог бы обсудить этот вопрос. Мы делаем попытки установления контакта с ними, но поскольку вы и ваши когорты сжигаете каждого, с кем вступаете в соприкосновение, вы делаете это невозможным для нас. Вы – те, кто превратит их во врагов, вы и ваш отвратительный милитаристский образ мышления!
      Справа от меня один из африканских делегатов стоял и кричал: – Не переводите разговор! Давайте обсудим это дело с напалмом! Соединенные Штаты нарушают…
      – Так что же с четвертым кторром?
      – Вы не можете пробомбить себе дорогу к миру, – сказал еще кто-то, а другой голос ответил: – Поганое начало!
      – Пошли, – сказал кучерявый, хватая меня за руку. – Вы должны выйти отсюда! – Он махнул ВП. – Вон туда…
      – Что? В чем дело? Вы не можете…
      – Заткнись, дурак! Ты хочешь, чтобы тебя вынесли по частям? – Он грубо толкнул меня вперед.
      – Подождите! Что с четвертым кторром?… Подождите!

      Два ВП шли сквозь толпу, как эсминцы. Один держал мою руку в стальных тисках и тащил меня за собой – мелькали гневные лица, поворачивающиеся за мной, но я не смог бы даже крикнуть. Кучерявый, держа другую руку так же больно, прикрывал с тыла. Мы очутились у боковой двери аудитории так быстро, словно по рельсам.
      – Сюда…, – сказал ВП, дернув меня в сторону. Позади я слышал разрастающийся гневный крик. – Черт!, – горько сказал кучерявый. – Вы прямо начали бунт.
      – Э-э, извиняюсь.
      – Побудь умным секунду. Заткнись. – Обращаясь к ВП, он сказал: – Портной.
      – Правильно. – Они поставили меня меж собой, одна рука под мышкой, другая под локоть – и мы двинулись. Они держали меня, как мебель: не имело значения перебираю ли я ногами или нет – мы двигались. Кучерявый шел впереди, свернул направо в темный служебный коридор, потом налево в шкаф для веников, открыв дверь там, где ее не могло быть. Мы прошли и там была тишина. Мы очутились во тьме.
      – Подождите. – Кучерявый сунул что-то в настенный терминал. Тусклые красные лампы на потолке включились и я разглядел, что мы находились в другом коридоре, только на сей раз он был безликим. – Идите со мной!
      Я последовал за ним в небольшую комнату. Там был стол и два кресла. Он бросил свой клипборд на стол и сел. Указал мне на другое кресло и я уселся. Он открыл ящик и вытащил пачку сигарет, вытряхнул одну и закурил. Мне не предложил.
      Так – это было похоже на допрос.
      Я вспомнил одно кино. Наклонился и вытряс сигарету из пачки сам.
      – Я не сказал, что тебе можно курить.
      – Вы не сказали, что нельзя, – нагло посмотрел я в ответ.
      Он коротко усмехнулся: – Это не сработает. Я смотрел то кино.
      Я пожал плечами и затушил сигарету: – А я вообще не курю.
      Он не засмеялся. Он позволил улыбке улетучиться и задумчиво изучал меня некоторое время. Наконец, сказал: – У тебя есть кое-что для меня?
      – Что?
      – Ты пытался найти меня этим утром, не так ли? – Он похлопал себя по груди.
      – Что? Я, наконец, заметил. На груди стояло: «Валлачстейн».
      – О!, – сказал я, понимая наконец. – Но компьютер сказал, что вы не существуете.
      – Тебе лучше поверить. – Его кресло тревожно срипнуло, когда он подался вперед.
      – Меня даже сейчас нет здесь. Это – все твои галлюцинации. А теперь мне кажется, что у тебя есть что-то для меня. – Он протянул руку.
      Я все еще был умненьким. Я сложил свои руки. – Вначале мне нужно несколько ответов.
      Рука осталась протянутой: – Послушай, не глупи, у тебя большие неприятности, будь немного хорошим мальчиком и, может быть, я смогу вывести тебя отсюда тихо.
      Может быть. – Воздух стал заметно холоднее.
      – Я не просил спасать меня из чего бы ни было. Вы затащили меня сюда против моей воли…
      – Хочешь вернуться? Это тоже можно устроить. Просто отдай посылку Оби, и сержанты Конг и Годзила вернут тебя прямо в центр того, что ты начал. Хотя мне кажется, что тебе гораздо лучше оставаться с нами. Мы окажем тебе покровительство и, может быть, ты захочешь сказать нам спасибо.
      – Ага – я, может, захочу сказать: а пошли вы!… Я устал от всех «надо», «обязан», «должен», что валятся на меня.
      И все без объяснений. Никто никогда ничего не объясняет. А потом вы удивляетесь, что я не следую правилам! Поэтому катитесь вы!.. Мне сказали, что если я не смогу найти вас, то должен уничтожить посылку. Что ж, я не смог найти вас. Вы не существуете. А теперь, где выход?..
      – Садись, Джим, – сказал он. – Ты объяснил свою позицию. Кроме того, дверь заперта, и я пока не готов отпереть ее.
      Меня остановило то, что он назвал меня по имени.
      Он ждал меня. И кое-что еще – он намеренно сел рядом со мной в аудитории! И эти ВП! Они подпирали меня до тех пор, пока…
      – Как долго?, – спросил я.
      – Как долго я не открою дверь?
      – Нет. Как долго вы, кто вы там есть, наблюдали за мной?
      – А, это. Через три минуты, после того как ты не нашел моего имени в каталоге.
      С тех пор ты под наблюдением.
      – Женщина справа, на докладе доктора Цимпф?
      – У-гу, и оба лейтенанта слева. Я не знаю, что ты привез, но Оби сказала, что это важно. – Он добавил: – Я не скрываю, мне любопытно увидеть то, что Оби считает слишком опасным передавать по проводам – даже по секретной, закодированной линии. – Он наклонился бросить сигарету в пепельницу. – Могу я получить это?
      Я задержал дыхание. Вздохнул. – Да, кажется так.
      Он преподнял бровь. – Нет больше возражений?
      – Вы назвали ее Оби?
      Валлачстейн улыбнулся. – Быстро схватываешь. Ты не так глуп.
      Я вытащил коробочку и передал ему. Он перевернул ее и положил лицом вниз на стол. Я не разглядел, что он делал пальцами, но дно ее сдвинулось, открыв тонкое фальшивое дно. Внутри была кассета памяти. Валлачстейн достал ее и сунул в карман пиджака так обычно, как если бы делал это каждый день; потом поднял глаза и заметил мое выражение. – Что-нибудь спросишь?
      – Э-э, я никогда не видел таких.
      – И, наверное, больше никогда не увидишь.
      – Можно спросить, почему? Я имею в виду фальшивое дно.
      – Конечно. Эту вещичку нетрудно сломать, особенно в хорошей лаборатории. – Он перевернул ее и подвинул мне. – Здесь. Когда у тебя день рождения? Набери его.
      – Мой день рождения?
      Он кивнул. Я набрал на клавиатуре и коробочка открылась. Внутри была пачка в пятьдесят банкнот по тысяче кейси.
      – С днем рождения!, – сказал он.
      – Что?
      – Гонорар курьера. Ты пронес сообщение и тебя не убили. Деньги неважны. Это просто приманка, в случае если потеряешь коробку. Не тот человек откроет ее; подумает, что перевозили деньги. Сожги бумажную упаковку: просто на случай, если они не обманутся деньгами, на упаковке есть микрофотография. В ней ничего, кроме длинной последовательности случайных чисел. Можно свихнуться, пытаясь ее декодировать, потому что она не поддается расшифровке. Это просто крошево. Еще одна ловушка. Розыгрыш, хотя идея в том, чтобы привести противника в смятение, и увести его от настоящего секрета. В эти дни мы все так удивительно проницательны – с обоих сторон – что никто не прекращает думать, что может быть более легкий путь.
      – Э-э… сэр… противник?
      – Ты уже встретил его. Там, снаружи. – Он указал на дверь. Он вытряс деньги из коробки на стол передо мной и смахнул ее в ящик стола. – Давай, забирай. Лучше потратить их сейчас, прежде чем они станут совершенно бесполезны.
      – Э-э, надо ли сдерживаться? Я имею в виду, не будут ли удивляться, где я взял их?
      – Не волнуйся. Никто не будет. Мы все крадем у мертвых, так или иначе. Никто не спросит. – Он подхватил клипборд и встал, все одним движением. – Прошу оставаться здесь, пока я не посмотрю это. – Он со значением похлопал по карману. – Хочешь кофе?
      – Да, спасибо.
      – Хорошо. – Он уже был за дверью.
      Подумать было о чем. Хотя бы, что происходит здесь? На что я наткнулся? И как мне теперь выйти?
      Я попробовал дверь. Он запер ее за собой. Я снова сел.
      Потом встал и попробовал ящики стола. Они тоже были заперты. Я пожал плечами и вернулся в кресло. Потом подумал, не сделал ли какую глупость. Могут ли у стен быть глаза, а не только уши? Надеюсь, что не ковырял в носу перед одной из камер.
      Дверь открылась и один из ВП пришел с подносом. Он запер дверь за собой, подошел к столу и поставил поднос. Пододвинул его ко мне: кувшин кофе, одна чашка, кувшинчик сливок, сахарница и ложка. Сел в кресло за столом, сложил руки и откинулся. Кресло громко запротестовало. Он уставился на меня.
      Я налил чашку кофе и осторожно попробовал. Уф! Неужели они успели смотаться на кухню сержанта Келли?
      – Что ж, вот и мы, – сказал я. – Э-э, вы сержант Конг или сержант Годзилла?
      Он открыл рот и сказал: – Заткнись.
      Я заткнулся.
      Это были очень неуютные полчаса. По крайней мере мне показалось, что полчаса.
      Все время мы сидели и сердито смотрели друг на друга.
      Наконец полковник Валлачстейн вернулся. Движением головы он отпустил сержанта Конга, или, может быть, Годзиллу, и снова уселся за стол. Он отодвинул в сторону поднос с кофе, даже не взглянув на него. Подождал, пока дверь не закрылась и сказал: – Я верю тебе. О четвертом кторре. Пришлось круто, не так ли?
      Я пожал плечами. – Кому не пришлось?
      – Ты удивишься. Мир полон оппортунистов. Не беда. Оби говорит, что ты окей. Она попросила меня уважить обязанность. Если мне это покажется правильным.
      – Обязанность?
      – Кажется, она уже говорила. Каждый член Специальных Сил не только имеет право, но и обязанность понимать смысл его приказов…
      – Вы имеете в виду, что у меня есть право задавать вопросы?
      Он кивнул: – А у меня обязанность ответить на них.
      – Ну, это вовремя. Да, у меня куча вопросов. Прежде всего, что, к черту, здесь происходит? Не только тут, но и там, снаружи? Почему никто из этих дураков не принимает кторров всерьез? И…
      Он поднял руку, чтобы я не частил. И подождал, пока мои вопросы не иссякли. Он глядел несчастливо. – Я сказал, «если мне покажется правильным».
      Извиняюсь, но мне не кажется. Еще нет. Может, вообще нет. Ты стал настоящей занозой в заднице, понимаешь? К несчастью…
      – К несчастью что?
      Он взглянул искоса. – К несчастью, ты – больная заноза в заднице. – Он хмурился. Посмотрел на часы и еще больше нахмурился. – Не зная, что с тобой делать. И мне надо возвращаться. Я перехватил кое-какую информацию этим утром.
      Мне претит оставлять тебя в подвешенном состоянии, но у меня нет выбора, и я извиняюсь, но не будет хорошей идеей вернуться на конференцию. По крайней мере, не сегодня. Там немало людей, ищущих тебя, и среди них совсем немного дружелюбных. И еще надо понять, как управится с тем, что ты начал. Э-э, послушай, я договорюсь, чтобы для тебя записывали остаток конференции на катушку, и твое отсутствие мы прикроем на пару дней. По меньшей мере до вторника, когда большинство иностранных делегатов будут на пути домой. Я буду весьма обязан тебе за это. И, может быть, потом я придумаю, что с тобой делать.
      – Э-э, я ничего не должен говорить по этому вопросу?
      – Ты недостаточно наговорил сегодня?
      – Я только встал и задал вопрос. И все еще не получил ответа.
      – Тебе не приходила мысль, что тебе нечего ответить? – Он встал. – Подождешь здесь. – И снова вышел.
      На сей раз не пришлось ждать так долго. Дверь отворилась и майор Лизард Тирелли просунула голову. – Маккарти?
      – Что? Да, хай!
      Она глядела раздраженно. – Пошли, – сказала она. Я последовал за ней в затемненный холл и направо. А теперь куда мы идем? Дверь осталась позади.
      Мы остановились перед лифтом. Дверь открылась при нашем появлении. Я зашел следом за ней. На панели управления была единственная кнопка. Она нажала ее и дверь закрылась. Лифт пошел вверх.
      – Куда мы?
      – Тринадцатый этаж, – сказала она.
      – В отелях не бывает тринадцатого этажа.
      – В этом есть, – сказала она. Голос сдавленный. Очевидно, она не хотела говорить. По крайней мере, не со мной.
      Я заткнулся и мы прошли остаток пути в тишине.

      Тринадцатый этаж был как любой другой – за исключением, что только один лифт.
      Папа очень давно рассказывал об архитектуре с контролируемым доступом. Я просто никогда не видел сам. По-видимому, строители отеля предназначали архитектурный камуфляж для целей бизнеса, вероятно намереваясь устроить этаж для частных квартир и оффисов приезжающих сановников и других знаменитостей, нуждающихся в непроницаемой безопасности.
      Если бы кто-нибудь заметил существование физического пробела между двенадцатым и четырнадцатым и спросил о нем – наверное пришлось бы прогуляться по пожарной лестнице, чтобы вычислить несоответствие – ему, вероятно, ответили бы, что это «служебная зона». Что-то вроде. Просто не сказали бы какой службы.
      Снова похищенное письмо. Вроде посылки с фальшивым дном.
      Я мог бы поспорить, однако, что нынешние обитатели тринадцатого этажа были не теми, для которых он был первоначально предназначен. Или все же они?
      Мы остановились перед невыразительной серой металлической дверью. Комната 1313.
      – Я пришел, чтобы быть запертым?, – спросил я.
      Лизард игнорировала меня, пока совала карту в щель. Набрала номер и дверь открылась. Она вручила карту мне: – Можешь поменять код, если хочешь. Можешь уйти.
      – Но я думал…
      – Что? -… что полковник Валлачстейн хочет, чтобы я подождал?
      – Кто?
      – Полковник Валлачстейн – человек, который вытащил меня из аудитории, допрашивал и…
      Она близко пододвинулась: – Слушай, дурак. Человек, о котором ты говоришь, не существует. В Денвере нет человека с таким именем. Ты понял?
      Нет, я не понял. – Э-э, я понял. Можно спросить?
      Она глядела раздраженно. – Что еще?
      – Что, к чертям, здесь, происходит?
      – Я не могу ответить.
      – Я под арестом?
      – Ты свободен уйти в любое время, когда хочешь. Это просто не будет хорошей идеей. Есть люди, которые тебя ищут – некоторые из них тебе не очень понравятся.
      – О-о. Поэтому я под защитным арестом?
      – Ты вообще не задержан.
      – Тогда почему я здесь?
      – Не знаю. Не мое дело, отвечать на твои вопросы.
      – Существует хоть кто-нибудь, кто ответит на мои вопросы? Или меня просто отшавыривают с чьей-то дороги?
      – Хорошая мысль. Да, без проверки ты не сможешь позвонить отсюда, но можешь получить комнатное обслуживание.
      – Где выход?
      – Для тебя? Дойди до пожарной лестницы до двенадцатого или четырнадцатого этажа и садись в лифт. Но вернуться ты не сможешь. Мой совет – делать в точности, что говорят, и ждать здесь. – Она повернулась уходить.
      – Э-э, майор?
      Она остановилась и посмотрела.
      – У меня неприятности? То есть, мне надо беспокоиться?
      Мне казалось, я испуган. Я думал, это отражается в моем голосе, потому что она подобралась. Вспышка раздражения прошла по ее лицу, рефлекторная реакция на очередной глупый вопрос, потом она поняла, что стояло за вопросом, и расслабилась. Она сказала: Ты не сделал ничего, что по меньшей мере полдюжины людей не хотели бы сделать. Ты просто не знал, почему это нельзя.
      Я почувствовал, как краска замешательства хлынула мне в лицо – быть тем шутом, который разрушил все: – Разве кто-нибудь объяснил мне?, – горько спросил я.
      Она собиралась уйти, я видел, но взяла меня за руку и затащив в комнату, закрыла за нами дверь. – Садись. – Посмотрела на часы. – Хорошо, у меня есть время. Хочешь кофе? Нет. Что ж, я хочу. – Она прошла в кухню при номере и открыла шкафчик. – Лучше полакомиться кофе сегодня, Джим, завтра с ним будет негусто.
      – Что?
      – Ничего. Слушай, какие курсы ты прослушал?
      – Биология. Софтвер. Гуманитарные искусства. Проблемантика. Самые обыкновенные.
      – Изучал историю?
      – Только в объеме общего курса.
      – Черт. – Она замолчала. Я не понял, относилось ли словечко к тому, что я не изучал историю, или она просто пролила воду. Она повернулась ко мне.
      – Ты проходил курс глобальной этики?
      – Да. Все проходили. Он входит в общие требования.
      – У-гу. Знаешь почему?
      – Чтобы предотвратить следующий Апокалипсис.
      – Правильно. Что ты знаешь об Апокалипсисе?
      – Э-э, кажется, не много. Только то, что проходили в классе.
      – Продолжай.
      – Ну… вы уверены, что хотите выслушать?
      – Я сказала – продолжай.
      – Ну, э-э, была война. На Среднем Востоке. Всегда были войны на Среднем Востоке, но эта вышла из-под контроля. Она была между Израилем и забыл кем, но много других стран выстроились против Израиля. Были вовлечены африканские и китайские наемники. Под конец дело пошло так плохо, что у Израиля не осталось выбора, как угрожать применением ядерного оружия. В конце концов они это сделали.
      – И что случилось потом?
      – Соединенные Штаты прекратили поддерживать Израиль и он капитулировал.
      – И дальше?
      – Все были так напуганы тем, что почти произошло, что поехали в Россию и подписали Московский Договор.
      – Ага. – Она скептически посмотрела и отвернулась к кофе. – Молоко, сахар?, – спросила она, наливая. Я покачал головой. Передавая чашку, она сказала: – Этой версии обучают в школах, но она так упрощена, что почти что сказка. Израиль не бросал бомбы. Это сделали мы.
      – Что? Но ведь это…
      – Конечно. Но правда не так вкусна. Это была наша война и это мы приказали Израилю бросить бомбы, думали, что война закончится. Что ж, сработало, но не так, как мы думали. Что вам не рассказывали – что у президента сдали нервы.
      – Что?
      – Что вам еще говорили?
      Я пожал плечами: – Говорили, было ночное совещание кабинета и все его советники громко обсуждали так и сяк, сколько людей погибнет при обмене ударами и выживет ли наша способность к третьему удару, а президент просто сидел до конца, попыхивая трубкой, как всегда. И наконец, после нескольких долгих часов представитель Комитета начальников штабов подытожил все, сказав:
      «Моральные аргументы не относятся к делу. Война неизбежна.» И тогда президент сказал: «Все это похоже на ад!» -Да, такова история. Но это неверно. То есть, это только половина правды.
      Вторая половина касается ультиматума, который советский посол вручил ему как раз в этот день. Если Израиль еще раз применит ядерное оружие против советских друзей, Советский Союз будет рассматривать эти атаки, как идущие от Соединенных Штатов, и будет отвечать соответственно. Это был тот же ультиматум, который Джон Ф. Кеннеди вручил Никите Хрущову в октябре 1962 года, когда русские ракеты были обнаружены на Кубе – и русские сознавали иронию ситуации. В ноте они использовали те же самые выражения.
      – Я никогда не слышал об этом, – сказал я.
      – Ты не при чем, но именно это бродило в их головах во время совещания: что другая сторона тоже решила, что неизбежна неограниченная ядерная война.
      – Я всегда думал, что он герой.
      Майор Тирелли смотрела грустно. – Так думала и я, и продолжаю думать. Может, он и был им; может, больше потрохов надо, чтобы остаться вне войны. В любом случае мы унаследовали последствия этого решения.
      Я прихлебнул кофе. Горячий. И горький. Я сказал: – Все, что нам дали выучить – что он произнес речь, экстраординарную речь, где сказал, что на нем лежит ответственность, будет или нет мир ввергнут в Армаггедон. И невзирая на мораль и любые другие соображения, один единственный факт остается главенствующим в его мыслях: если это может быть остановлено, оно должно быть остановлено, и он должен сделать все, что от него требуется, чтобы предотвратить смерть миллионов и миллионов человеческих существ. Он сказал, что актом применения ядерного оружия нация выводит себя из зоны рационального мышления.
      – Я слышала речь, – сказала она. – Родители подняли меня, чтобы послушать ее.
      Но я долго не понимала, что она означала. Этот человек поехал в Москву, надеясь, что поездку будут рассматривать, как жест здравомыслия. А они смотрели на это, как на капитуляцию, и принудили его принять искалеченный мир, ослабляющий компромисс. Трагедия в том, что он точно знал, что с ним сделают.
      Конечно, он выглядел, как герой – его приветствовали во всем мире, как смелого человека, но он знал, что отдает взамен: право Америки защищать свои иностранные интересы. Как ты думаешь, что было с Пакистаном? Попытка восстановить старые прерогативы. И она провалилась. На этот раз ультиматум нам вручили китайцы. И на этот раз договоры были еще более искалеченными. Знаешь, что союзники сделали с Германией после первой мировой войны? Они отобрали у нации право на армию. Именно это было сделано с нами. Соединенным Штатам было заявлено, что наше существование как нации будет продолжаться лишь до тех пор, пока мы не представляем прямой угрозы любой другой нации на этой планете. И выполнение соглашения будет контролироваться международным комитетом.
      – Нам никогда не говорили об этом, – сказал я.
      – Я сказала, ты не при чем. Это часть нашей истории, которой мы не гордимся, поэтому официально она не существует – подобно всем другим кусочкам истории, которых мы не можем признать или одобрить.
      Я снова спрятал свою реакцию за чашкой кофе. Когда я опорожнил ее, то сказал: – Поэтому иностранные делегаты впадают в паранойю, когда узнают, как именно мы хотим воевать с кторрами?
      – Верно. Очень мало иностранных правительств смотрят, как и мы, на кторров, как на угрозу. Причины разные. Некоторые смотрят на науку, только как на способ увеличить урожаи зерна. Другие не думают, что кторры будут представлять угрозу в следующем году, потому что не являются угрозой в этом. Большинство людей, с которыми мы имеем дело, не понимают даже масштабов смерти от чумы, как же они поймут, что чума только малая часть гораздо большей инфекции?
      – Значит доктор Цимпф права?
      – Она скорее недооценивает ситуацию. У нас достаточно непосредственного опыта с кторрами, чтобы понимать, на что они похожи. Но попытайся рассказать это кому-нибудь, кто не видел их в действии. Они не поймут. Не захотят понимать.
      – Но это приведет к крушению.
      Лизард устало кивнула и улыбнулась: – Вероятнее всего, да! – Она прихлебнула кофе, потом сказала: – Доктор Цимпф знала, какова будет реакция делегатов. Она намеренно вызывала ее. Мы должны продолжать выкладывать факты, но так случается каждый раз, когда вопрос поднимается в международном сообществе. Делегаты звереют. Они смотрят на кторров, только как на очередной американский повод для перевооружения. Слушай, мы уже перевооружились. Нам не нужен повод. – Она печально покачала головой. – Но они напуганы, вот что на самом деле. У каждой нации на планете та или иная беда, нет ни одной, которая не была бы уязвима перед первой же возникшей военной угрозой. Они не беспокоятся о кторрах, потому что еще не были искусаны ими, но они дьявольски озабочены американской военной мощью, потому что на них еще остались шрамы. По крайней мере мы – угроза, которую они могут понять, и поэтому переносят свой страх и свой гнев на нас. – Лизард посмотрела на меня. – Теперь ты видишь, на какую коровью лепешку наступил?
      – Уф, – сказал я.
      Она глянула на часы. – Мне надо идти, но ты сможешь использовать здешний терминал, чтобы набрать секцию истории Библиотеки конгресса. Тебе будет интересно. Ты наверное не знаешь, но в качестве члена Специальных Сил твой уровень допуска достаточно высок, чтобы получить доступ к большинству документов, которые тебе следует знать.
      – Я не знал.
      – Тогда у тебя впереди интересный денек. Пройдет некоторое время, пока кто-нибудь заглянет к тебе. Будь терпелив, окей? Вначале надо принять некоторые решения…

      Все это время я не вспоминал Уайтлоу.
      Хотел бы я знать, жив ли он еще. Я вообще не думал об этом раньше, не мог представить его мертвым. Мне всегда казалось, что он должен быть одним из выживших.
      Но я не мог вообразить мертвым и Шоти. Или папу. А они умерли – так имело ли значение, мог я вообразить это или нет? Вселенная, черт ее забери, делала, все что хотела, невзирая, что я или кто другой чувствовали при этом.
      Уайтлоу вел свой класс таким же образом. Он вообще не обращал внимания на то, что мы чувствовали. – У вас нет выбора, – говаривал он. – Вы уже сделали его, когда вошли в этот класс. Вы принадлежите мне телом и душой, до тех пор, пока я не буду готов выпустить вас в мир.
      Курс проходил в два семестра. К концу первого семестра Уайтлоу спросил: – Знает кто-нибудь, почему этот курс является основным?
      – Если мы его не пройдем, нам не дадут диплома, – сказал один из бездумных шатал, кто обычно петушился в последних рядах. Пара его приятелей захохотали.
      Уайтлоу ястребом поглядел на громадину через наши головы. За полсекунды он тщательно его изучил и сказал: – Это не тот ответ, который я ожидал, но принимая во внимание его источник, предполагаю, это лучшее, что можно ожидать.
      Кто-нибудь еще?
      Нет. Больше никого.
      – Это будет первым вопросом на экзамене, – пообещал он. Кто-то застонал.
      Уайтлоу вернулся к столу. Интересно, докучала ли ему хромота? Он не казался счастливым. Открыл папку, которую использовал как книгу преподавателя, и молча перелистывал страницы, пока не нашел нужную. Он изучал ее с задумчивой хмуростью. Потом снова посмотрел на нас: – Нет охотников?
      Нет. Для этого следовало быть гораздо умнее.
      – Очень плохо. Что ж, тогда попробуем другой способ. Кто думает, что для населения допустимо восстание против тирании?
      Немедленно поднялось несколько рук. Потом еще несколько, помедленнее, словно из боязни добровольно оказаться в первых рядах. Потом еще несколько. Я тоже поднял руку. Очень скоро почти все подняли. Он указал на одного из уклонившихся: – А вы? Вы так не думаете?
      – Мне кажется, следует уточнить термины. Они слишком общи. Что такое тирания?
      Какая?
      Уайтлоу выпрямился и поглядел на парня сузившимися глазами: – Вы находитесь в комнате для дебатов? Нет? Тогда вам надо считаться с этим. А вы делаете все, чтобы противостоять теме. Что ж, прекрасно, я сделаю это нагляднее… – Он закрыл книгу. -… пусть эта комната есть государство Миопия. Я – правительство. Вы – граждане. Далее, вы знаете, что правительства не свободны в своих действиях.
      Поэтому первое, что я буду делать, это собирать налоги. Я хочу один кейси от каждого. – Он начал широкими шагами ходить в проходах между рядами. – Дайте мне кейси. Нет, я не шучу. Это – ваши налоги. Дайте мне кейси. Вы тоже. Извините, я не принимаю чеки или бумажные деньги. Что? Деньги у вас на ланч? Это жестоко, но нужды правительства – прежде всего.
      – Это не справедливо!
      Уайтлоу остановился с рукой, наполненной монетами: – Кто это сказал? Вывести его и казнить за призыв к бунту!
      – Подождите! Разве не будет справедливого суда?
      – Он только что был. Теперь замолкните. Вы казнены. – Уайтлоу продолжал собирать деньги. – Извините, нужны только монеты. У вас их нет? Не расстраивайтесь. У вас я соберу налоги в пятикратном размере. Рассматривайте это как штраф за уплату налогов бумажными деньгами. Благодарю вас. Благодарю вас – пятьдесят, семьдесят пять, один кейси, благодарю вас. Прекрасно, я получил сорок восемь кейси. Этого мне хватит на добрый ланч. Завтра каждый обязан принести еще по кейси. Я буду собирать налоги каждый день, начиная с сегодняшнего.
      Мы нервно глядели друг на друга. Кто первым выразит недовольство? Разве это законно – преподаватель, собирающий со студентов деньги?
      Нерешительная рука: – Э-э, сэр… ваше величество?
      – Да?
      – Э-э, можно задать вопрос?
      – Мм… это зависит от вопроса.
      – Можем мы узнать, что вы будете делать с нашими деньгами?
      – Это больше не ваши деньги. Они мои.
      – Но они были наши… -… а теперь мои. Я – правительство. – Он открыл ящик своего стола и шумно высыпал туда монеты. – Что? Ваша рука еще поднята?
      – Ну, просто мне кажется, то есть всем нам кажется…
      – Всем вам? – Уайтлоу поглядел на нас, подняв брови. – Я вижу перед собой мятеж? Кажется, мне лучше нанять армию. – Он прошагал в конец комнаты, указав на самых рослых парней в классе. – Вы, вы и вы, э-э, да, вы тоже. Пройдите вперед. Теперь вы в армии. – Он открыл ящик и зачерпнул монеты. – Вот по два кейси на каждого. Отныне не подпускайте близко к королевскому дворцу никого из этого сброда.
      Четверо ребят смотрели неуверенно. Уайтлоу выдвинул их на позицию между собой и классом. – А теперь, что вы скажите?
      – Мистер Уайтлоу! – Встала Дженис Макнейл, высокая черная девушка. – Хорошо! Вы объяснили свою точку зрения. А теперь верните каждому его деньги… – Дженис входила в студенческое правительство.
      Уайтлоу показался между плечами двух самых рослых «солдат». Он улыбался. – Ха-ха, – сказал он. – Эта игра игралась насовсем. Что вы теперь станете делать?
      Дженис осталась спокойна: – Я обращусь к высшим инстанциям.
      Уайтлоу продолжал улыбаться: – Таких нет. Этот класс автономен. Видите плакат на стене? Это устав федеральной системы образования. Вы восемнадцать недель почти каждый день находились в этой комнате, но спорю, что все еще не прочитали его, не правда ли? Очень плохо, потому что это контракт, с которым вы согласились, когда вошли в эту классную комнату. У меня над вами тотальная власть.
      – Что ж, конечно, я понимаю!, – разозлилась она. – Но я говорю сейчас о реальном мире. Вы должны отдать наши деньги!
      – Вы не понимаете, – улыбался ей Уайтлоу. – Это и есть реальный мир. Прямо здесь.
      И я ничего не должен. Федеральным правительством мне дана власть делать все, что необходимо, чтобы выполнить требования курса. А это включает налоги, если я посчитаю их необходимыми.
      Она скрестила руки: – Тогда мы не сговоримся.
      Уайтлоу пожал плечами: – Прекрасно. Я вас арестую.
      – Что? Сошлете меня в директорский кабинет.
      – Нет, я арестую вас, то есть прочитаю вам ваши права и брошу вас в застенок, под замок, в каталажку, в заключение, в Бастилию, в лондонский Тауэр, на Чертов остров и Алькатрас – я ясно выражаюсь?
      – Вы шутите?
      – Нисколько…
      – Но это не справедливо!
      – Ну и что? Вы уже согласились с этим, так на что же вы жалуетесь? – Он похлопал двух своих солдат. – Выбросите ее отсюда, и того другого парня тоже, что казнен раньше. Они автоматически провалили экзамен. – Армии Уайтлоу это было не по нутру, но они затопали по проходу.
      Дженис искренне испугалась, смела свои книги и клипборд и вышла.
      – Ждите за дверью, пока не закончатся занятия, – сказал Уайтлоу. – Кто еще сомневается в авторитете правительства?
      Нет. Никто не сомневался.
      – Хорошо. Уайтлоу сел и положил ноги на стол. – Я провалю каждого, кто откроет рот до перерыва. – Он достал яблоко и книгу, открыл ее и начал читать. Время от времени он с хрустом откусывал добрый кусок, напоминая о своем существовании.
      Армия смотрела неуверенно: – Нам можно сесть, сэр?
      – Конечно, нет. Вы на службе.
      Остальные обменялись взглядами. В чем смысл спектакля? Парень, которому Уайтлоу рекомендовал вступить в клуб дебатов, наклонился и прошептал другу: – Он хочет, чтобы мы что-нибудь предприняли.
      – Ну, ты и попробуй. Я не хочу, чтобы меня выбросили.
      – Разве ты не видишь, что если мы все организуемся…
      Уайтлоу внезапно встал, свирепо глядя. – Что такое? Призыв к моему ниспровержению? – Он подошел и, схватив недовольного за рубашку, вытащил его из кресла. – Я не допущу! – Он выволок парня из комнаты.
      В короткое мгновение, когда он скрылся за дверью, начался бедлам.
      – Он сбрендил… -… свихнулся… -… мы можем что-то сделать?
      Я встал: – Слушайте! Нас больше! Мы не должны позволить ему…
      – Заткнись, Джим. Ты просто вовлечешь нас в еще худщие неприятности!
      – Дайте ему сказать…
      – У тебя есть идея, Джим?
      – Ну, нет… но…
      Уайтлоу вернулся и я упал в свое кресло так быстро, что почувствовал жар.
      Уайтлоу повернулся к своим войскам: – Что вы за армия? Я покинул комнату меньше, чем на минуту, и, вернувшись, застаю смутьянов из черни, призывающих к мятежу в проходах! Арестуйте и выгоните каждого, кто выражает недовольство – или я выброшу вас самих!
      Нас было пятеро.
      – Это все?, – взревел Уайтлоу. – Если вы кого пропустили, покатятся ваши головы!
      Армия смотрела испуганно. После короткого совещания шепотом, они выхватили еще троих и выстроили под охраной. – Но я вообще ничего не говорил! – Джой Хабр был близок к слезам. – Скажи ему!, – обратился он к брату-близнецу.
      – Говорил!, – заорал Уайтлоу, – и тоже выйдешь. Вам обоим лучше уйти, у вас обоих неприятности!
      Нас собралось двенадцать в соседней классной комнате. Мы сидели, мрачно глядя друг на друга. Смущенные, озадаченные и очень переживающие. Мы слышали, как продолжал реветь Уайтлоу. Потом внезапно наступила тишина. Через мгновение к нам присоединились еще трое изгнанников.
      – Что он сотворил? Казнил весь класс?
      – Нет, объявил национальное молчание, – сказал Пол Джастроу. – Поэтому нас выкинул. Я передал записку. Он сказал, что я публикую призывы к измене.
      – Что он пытается доказать?, – посетовала Дженис.
      – Тиранию, мне кажется. С этого все началось, помнишь?
      – Ну а нам-то что делать?
      – Очевидно. Надо восстать!
      – О, конечно! Нам не удалось даже рты открыть, чтобы пожаловаться! Как теперь они смогут организоваться?
      – Мы можем организоваться, – сказал я. – Здесь. Мы образуем армию освобождения.
      Другие студенты должны поддержать нас.
      – Ты уверен? Он так запугал их, что они наделали в штанишки.
      – Что ж, попробуем, – сказал, вставая, Хэнк Челси. – Я за.
      – Считай меня, – сказал Джастроу.
      Я встал: – Мне кажется, это единственный путь.
      Встала Дженис: – Я… мне не нравится это, но я тоже участвую, потому что мы должны показать, что он не может так поступать с нами.
      Встали еще двое парней и девушка. – Пошли, Джон. Джой?
      – Нет. Я не хочу ни на кого вопить.
      – Разве ты не разозлился?
      – Я только хочу вернуть свои деньги.
      – Пол?
      – Он просто снова выбросит нас.
      – Подожди, Джим, – сказала Мариетта. – Что ты вообще хочешь, чтобы мы делали?
      Какой у тебя план?
      – Мы пойдем туда и объявим, что диктатуре конец.
      – О, конечно, а потом он снова завопит на нас и его армия снова нас выбросит.
      Он нанял еще двух бандитов.
      – Они не бандиты, они просто похожи.
      – По мне все футболисты – бандиты. В любом случае их теперь шестеро. Так что ты собираешься делать?
      Шесть человек начали отвечать одновременно, но Хэнк Челси поднял руку и сказал:
      – Нет, подождите, она права! Нам нужен план! Давайте, попробуем так: мы откроем все три двери аудитории одновременно, это всех поразит. Потом, перед тем, как он что-нибудь скажет, девушки должны подойти к солдатам, нет, послушайте меня.
      Спорю, они не захотят бить девушек. Все, что надо сделать, послать по девушке на солдата. Она должна крепко обнять его, поцеловать и сказать, чтобы он присоединялся к нам…
      – Да, а потом что? -… и что мы будем платить им вдвое больше, чем он!
      – Он платит им теперь по три кейси.
      – Нет, они присоединяться к нам. Но только если каждая девушка возьмет по парню. Схватите его за руку и начните говорить с ним. Говорите, что хотите, и не отпускайте, пока он не согласится присоединиться к нам.
      – Ага, правильно, мистер Большой Кулак. Значит, ты посылаешь женщин делать грязную работу. А что же будут делать мужчины?
      – Мы должны подойти к боссу и потребовать обратно национальное богатство.
      Мы обсуждали план несколько минут, за это время к нам присоединились еще двое изгнанников. Они вошли в революцию почти сразу и предложили несколько улучшений в атаке. Мы были почти готовы к действиям, когда Джой Хабр презрительно фыркнул и сказал: – А что, если кто-то пострадает? Как насчет этого?
      Это ненадолго остановило нас и мы снова начали продумывать план. Но Пол Джастроу сказал: – Ну и что? Это ведь война.
      – Нет, он прав, – сказал Хэнк. – Может, Уайтлоу все равно, если он причинит ущерб, но мы-то хотим быть армией освобождения. Мы не должны никому повредить.
      – Пока они не доиграются, – пробормотал Джастроу.
      – Нет, даже тогда, – огрызнулся Хэнк.
      – Кто назначил тебя главным? Я этого не делал!
      – Хорошо…, – поднял руки Хэнк. – Мы проголосуем…
      – Нет!, – сказал я. – У нас есть план. Мы готовы идти! Армия не голосует!
      – Теперь голосует!, – сказал Джастроу.
      – Но не во время войны! Кто хочет голосовать?
      – Я хочу снова обсудить план войны…
      – О, ужас! И так начинается революция! Пусть лучше будет парламентская битва.
      Подождите, у меня в сумке есть экземпляр «Правил парламентских дебатов»…
      – Маккарти, заткнись! Ты – осел!
      – Да? Тогда почему тебе можно молоть чепуху?
      – Эй, подождите, мы отвлеклись от цели! Мы забыли, кто наш настоящий враг! – Хэнк Челси шагнул между нами. – У нас есть план! Давайте выполним его! Хорошо?
      Джастроу скептически взглянул на протянутую руку Челси. – Мне это не нравится…
      – Э-э, Пол, пошли, – сказали Мариетта и Дженис, потом подхватил еще кто-то, Пол явно был в замешательстве, пожал плечами и сказал: – Ладно, – и мы пошли и вторглись на курс глобальной этики мистера Уайтлоу.
      Он был готов.
      Все столы были сдвинуты, образуя баррикаду на полкомнаты. Королевство Миопия построило линию Мажино.
      Мы остановились и посмотрели друг на друга.
      – Я слышала о паранойе, но это уже явное сумасшествие!, – сказала Дженис.
      – Да. Я говорил, что это не сработает, – проворчал Пол.
      – А теперь что нам делать?, – сказала Мариетта.
      Мы стояли, обмениваясь взглядами. – Мы сможем это снести?
      – Надо попробовать, – сказал я. – Но не думаю, что это способ, которым мы решим проблему.
      – Окей, мистер Мегабайт, – сказал Пол Джастроу. – Каково твое предложение?
      – У меня его нет. Я просто сказал. Я не думаю, что физический способ – это ответ. Мне кажется, надо использовать наши мозги. – Потом я замолчал, осознав, что сквозь барьер смотрю на Уайтлоу. Он что-то набирал на клипборде, но приостановился и рассматривал меня с легкой усмешкой. – Э-э…, – попытался я продолжить, но связь мыслей нарушилась. – Устроим совещание. В холле. У меня есть идея.
      Мы промаршировали в холл. Я сказал: – Мне кажется, нам надо войти и попытаться провести мирные переговоры.
      – Он не станет с нами договариваться.
      – Станет, – сказал я.
      – Почему ты так уверен?
      – Потому что они не смогут выйти отсюда, пока не договорятся с нами. У нас та сторона аудитории, где двери. Я не думаю, что они захотят карабкаться с третьего этажа.
      Несколько секунд все в тишине оценивали мою идею. Было почти видно, как зарождался смех.
      – Да, пошли. Есть у кого платок? Нужен белый флаг.
      Мы промаршировали обратно и объявили: – Мы пришли с миром. Мы хотим достичь соглашения.
      – Почему я должен говорить с вами? Вы – шайка радикалов и подрывных элементов, выброшенных из системы, потому что не хотели сотрудничать с нею.
      – Это система не работает, – сказала Дженис. – Мы хотим лучшую.
      – Да, – сказала Мариетта. – Такую, в которой мы были бы частью.
      – Вы уже часть системы. Вы – бунтовщики. Нам нужны бунтовщики для примерного наказания.
      – Но мы больше не хотим быть бунтовщиками!
      – Очень плохо, – сказал Уайтлоу из-за барьера. – Вы – создатели трудностей.
      Ваша единственная роль – быть бунтовщиками. Вы годитесь только для этого. – Мы видели его улыбку.
      – Вы должны взять нас назад, Уайтлоу…, – сказал Пол Джастроу.
      – Что? Я ничего не должен!
      – Нет, должны, – сказал я. – Вы не сможете выйти из аудитории, пока мы не выпустим вас.
      – А-а-а, – сказал он, – вы нашли, чем можно торговаться. Ладно, что вы хотите?
      – Мы хотим назад наши деньги!, – пронзительно завопил Джой Хабр. Джой?
      – Мы хотим вернуться в класс, – сказала Дженис. -… амнистии!, – сказал Пол. -… честной игры!, – сказал я. -… уважения!, – сказала Мариетта. -… прав человека, – сказал Хэнк тихо и мы все повернулись посмотреть на него. – Что?
      Но Уайтлоу улыбнулся: – Вы – ваше имя? Челси? Хорошо. – И он отстучал пометку на клипборде. – Пятерка за день. Теперь поглядим, сможете ли вы удержать это. В чем состоят эти права?
      Хэнк стоял перед барьером из столов, сложив руки: – Никаких налогов больше, мистер Уайтлоу, пока мы не договоримся, как будут тратиться деньги. Никаких исключений из класса, пока не проведено справедливое слушание. Никакого несправедливого применения силы. Мы хотим иметь право быть несогласными с вами и право выражать свое несогласие свободно без того, чтобы нас выбрасывали.
      – Это моя аудитория и законы, которые я ввожу, будут применяться, как мне захочется.
      – Что ж, мы хотим, чтобы этот закон изменился.
      – Прошу прощения, но этот закон придуман не мной. Я не могу изменить его.
      – Это не имеет значения. Вы можете изменить способ, которым вы ведете занятия в своем классе. Вы говорили, что автономны. Давайте договоримся о некоторых изменениях, которые сделают этот класс приемлемым для всех.
      – С каких это пор студенты имеют право говорить преподавателям, как учить.
      – С тех пор, как у нас двери!, – закричал Пол.
      – Ш-ш-ш!, – сказал Хэнк.
      – Кто назначил тебя президентом?
      – Ты не замолкнешь? Предполагается, что один говорит за всех!
      – Я не согласен!
      – Не имеет значения, согласен ты или нет, – таково положение вещей!
      – Ты такой же, как он! Ну, ладно, черт с тобой! – Пол прогрохотал в конец комнаты и, сердито глядя, уселся.
      Хэнк в легкой панике оглядел остальных: – Слушай, народ, если мы не будем сотрудничать друг с другом, дело не пойдет. Мы не должны показывать слабости.
      – Да, – сказала Дженис, – Хэнк прав. Мы не должны увязнуть в междуусобных склоках.
      – Да, но никто не давал тебе лицензию на захват всего, – сказала Мариетта. – Пол прав. У нас не было выборов.
      – Погодите, – сказал я, – я не хочу спорить и согласен с тобой, что мы должны собраться вместе или мы, конечно, будем разбиты, но мне кажется, нам надо понять, что каждый из нас участвует в этом восстании по разным причинам и каждый из нас хочет иметь свой голос в переговорах. Я хочу того же, что и Пол – быть услышанным.
      – Можно мне, – выступил вперед Джон Хабр, молчаливый близнец. – Давайте напишем список наших требований и проголосуем, что мы хотим, чтобы Уайтлоу придерживался их.
      Хэнк сдался: – Хорошо. У кого есть бумага? Я запишу.
      – Нет, – сказал Джон. – Мы пустим их на экран, где каждый сможет их видеть. Я думаю, весь класс должен обсудить их и проголосовать. Это годится, мистер Уайтлоу?
      – Разве у меня есть выбор?
      Джон казался пораженным: – Э-э… нет. Конечно, нет.
      – Мне можно сделать предложение?, – спросил Уайтлоу.
      – Э-э… хорошо.
      – Давайте разберем эту гору мебели, чтобы мы могли работать в более цивилизованной обстановке. Война отложена до поступления дальнейших указаний.
      Довольно быстро мы снова выглядели как нормальная аудитория и вместо тиранства Уайтлоу тихо стоял в сторонке, по временам внося предложения.
      Список требований в пять минут вырос до тридцати пунктов.
      Уайтлоу просмотрел их, фыркнул и сказал: – Не будьте глупцами.
      Реакция класса простиралась от «Как? Что плохого в этих требованиях?» до «У вас нет выбора!» Он поднял руку: – Пожалуйста, я хочу, чтобы вы все снова посмотрели на список.
      Большинство ваших жалоб кажутся законными, но поглядите еще раз и вы кое-что заметите в ваших требованиях.
      – Ну, некоторые из них пустяковы, – сказал Пол Джастроу. – Например, номер шесть. Нет роскошным рубашкам. Может, это важно для Дуга, но какая разница всем остальным?
      Дженис сказала: – Некоторые избыточны, например, право выражать себя свободно включает право на собрания, право свободной речи и право публикаций, поэтому не надо включать в список все три, так?
      Тогда загудели другие голоса со своими мнениями. Уайтлоу поднял руку, установить тишину. Он сказал: – Вы, конечно, правы. Важно иметь защиту от каждой ситуации, упомянули мы ее или нет. Я предполагаю, что вы ищете зонтик, под которым можно действовать – правило на все случаи жизни.
      Он позволил нам немного поспорить, потом снова вернул нас к сути дела: – Ваши требования допустимы. Взгляните снова на свои требования и попробуйте сплавить их в одно-два предложения.
      Мы поступили по его совету. С небольшой помощью мы пришли к следующему: – Правительство должно быть подотчетно народу в своих действиях. Народ должен иметь право свободно выражать свои различия.
      – Поздравляю, – улыбнулся Уайтлоу. – А что произойдет, если я откажусь принять это?
      – У вас нет выбора, – сказала Мариетта.
      – Почему?
      – Потому что мы просто восстанем снова.
      – Ага. А что, если я найду еще несколько футболистов?
      – Вы не сможете нанять столько, сколько нужно.
      – Я повышу налоги.
      Это вызвало несколько стонов и немедленный ответ одного из парней, который не был выслан: – Где записывают в повстанцы?
      – Вот потому у вас нет выбора, сказал Хэнк. – У вас нет налоговой базы.
      – Вы правы, – сказал Уайтлоу, вернувшись на свое место. – Хорошо, тогда мы пришли к соглашению по данному пункту? То есть, если правительство не подотчетно своим гражданам, то граждане имеют право устранить это правительство силой, если в этом есть необходимость?
      С этим были согласны все.
      – Понятно. Лягаться следует в последнюю очередь. «Если в этом есть необходимость.» Очевидно, это включает открытое восстание. А как насчет терроризма? Как с убийством? И на какой основе вы решаете, что эти акции необходимы?
      Пол Джастроу все еще сердился. Он сказал: – Когда для нас не остается другого образа действий.
      – Хорошо, обсудим это. Ваше восстание было оправдано?
      Всеобщее согласие.
      – Потому, что я не хотел слушать, что вы говорите, верно?
      Снова согласие.
      Уайтлоу сказал: – Предположим, я устроил бы ящик для жалоб. Восстание еще было бы законным?
      Каждый из нас задумался. Я поднял руку: – Что бы вы делали с жалобами из ящика?
      Уайтлоу улыбнулся: – Выбрасывал в конце дня, не читая.
      – Тогда, да, – сказал я. – Восстание было бы законным.
      – А если бы я читал жалобы?
      – И что бы делали с ними?
      – Ничего.
      – Оно было бы законным.
      – Что, если бы я удовлетворял те, с которыми согласен? Все, которые не причиняли бы неудобства мне лично?
      Я обдумал это. – Нет, это все еще недостаточно хорошо.
      Уайтлоу смотрел с раздражением: – Что же народ хочет?
      – Справедливую систему рассмотрения жалоб.
      – А-га, теперь мы кое-что получили. Начали теперь понимать? Ваше кредо очень милое, но оно бесполезно без правовых гарантий, стоящих за ними. Такого рода систему вы просите, э-э, Маккарти, не так ли?
      – Да, сэр. Например, арбитраж из трех студентов. Вы выбираете одного, мы выбираем другого и они выбирают третьего. Отцовский профсоюз применяет такую систему для улаживания разногласий.
      – Хорошо, предположим я введу декретом такую систему?
      – Нет, сэр, за нее следует проголосовать. Мы все должны согласиться с нею.
      Иначе мы останемся в положении, когда вы нам диктуете.
      Уайтлоу кивнул и посмотрел на часы: – Поздравляю. Чуть более чем за час вы прошли путь больший, чем тысячи лет человеческой истории. Вы свергли правительство, установили новую конституцию и создали судебную систему, которая должна скрепить все. Прекрасная работа за день.
      Прозвенел звонок. Мы использовали все девяносто минут лекции. Когда мы начали собирать книги, Уайтлоу поднял руку: – Постойте, останьтесь на местах. Сегодня вы не пойдете на следующую лекцию. Не беспокойтесь, преподаватели предупреждены. Они знают, что вас ждать не надо. Кому-нибудь надо выйти? Окей, перерыв десять минут. Возвращайтесь сюда и будте готовы к двенадцати-сорока.
      Когда мы возобновили, Джой Хабр первым поднял руку: – Когда мы получим назад наши деньги?
      Уайтлоу сурово посмотрел на него: – Вы не поняли? Вы их не получите.
      Правительство всегда играет в свою пользу.
      – Но… но… мы думали, это было…
      – Что? Игра? – Уайтлоу несколько разозлился. – Разве вы не заметили? Это было тирания! Стали бы вы свергать правительство, если б не думали, что я играю в свою пользу? Конечно, нет!
      – Я хочу только вернуть свои деньги…
      – Теперь это часть национального богатства. Даже если б я хотел вернуть их, то не смог бы. Я свергнут. Новое правительство должно решить, что делать с деньгами.
      В аудитории снова поднялось напряжение. Дженис встала и сказала: – Мистер Уайтлоу! Вы были неправы, забрав наши деньги!
      – Нет, не был, как скоро я объявил себя правительством, я получил свои права.
      Это вы были неправы, отдавая их мне. Каждый из вас. Вы! – Он показал на первого студента, отдавшего кейси. – Вы были неправы, отдав мне первую монету. Почему вы сделали это?
      – Вы мне сказали.
      – Я обещал вам что-нибудь взамен?
      – Нет.
      – Я обещал, что отдам их, когда все кончится?
      – Нет.
      – Тогда почему вы мне их дали?
      – Э-э…
      – Правильно. Вы подарили их мне. Я их не отнимал. Так почему вы говорите, что я единственный, кто был не прав!
      – У вас была армия!
      – Не было, пока вы не дали мне деньги, чтобы платить ей. – Он сказал всей аудитории: – Вашей единственной ошибкой было промедление. Вам следовало восстать, когда я объявил себя вашим правительством. У меня не было права так делать, но вы мне позволили. Вы должны были потребовать ответственности тогда, прежде чем я получил достаточно денег, чтобы нанять армию.
      Он был прав. Он взял нас тогда. Мы все были в легком замешательстве.
      – Ну и что же нам теперь делать, – вздохнула Мариетта.
      – Не знаю. Я больше не правительство. Вы меня свергли. Вы отобрали мою власть.
      Все, что я теперь делаю – это следую приказам. Вашим приказам. Я сделаю с деньгами все, на что будет согласно большинство.
      Меньше тридцати секунд заняло вынести резолюцию, требующую возврата всех фондов, собранных бывшей налоговой системой.
      Уайтлоу кивнул и открыл ящик стола. Он начал считать монеты: – Ха, у нас проблема: вас в аудитории сорок четыре, но здесь только тридцать кейси. Если вы помните, бывшее правительство потратило восемнадцать кейси на армию.
      Четверо встали, чтобы внести еще одну резолюцию, требующую возврата доходов, выплаченных бывшим членам Имперской Гвардии. Уайтлоу наложил вето: – Извините, это значит упасть в сферу конфискаций. Вспомните бумажку в пять кейси, которую я взял несправедливо. У нас произошло восстание, потому что вы не хотели иметь правительство, способное на это. Теперь вы заставляете новое правительство делать то же самое.
      – Это другое…
      – Нет! Конфискация – это конфискация! Не имеет значение, кто проводит конфискацию – личность всегда что-то теряет!
      – Но… как же мы исправим предыдущую несправедливость?
      – Я вообще не знаю. Теперь вы – правительство. Вы должны сказать мне.
      – Так почему мы не можем просто вернуть деньги?
      – Потому что армии платили честно. Они делали свою работу и им платили справедливую плату за то, что они делали. Вы не можете забрать эти деньги, потому что они теперь принадлежат им.
      – Но у вас не было права отдавать им деньги!
      – Нет, было! Я был правительством!
      Тогда встал Хэнк Челси: – Подождите, сэр! Мне кажется, все поняли, чему вы хотите нас научить. Мы должны найти справедливый способ справиться с проблемой, не так ли?
      – Если б вы смогли это сделать, то были бы лучшим преподавателем, чем я. За одиннадцать лет, что я веду этот курс, ни разу не был найден способ, который одновременно был бы и справедливым и законным, чтобы забрать деньги из кармана одной личности и переместить их в карман другой. – Он жестом попросил Хэнка сесть. – Подумайте вот над чем: правительство – любое правительство – есть ни что иное, как система перераспределения богатства. Оно забирает деньги у одной группы людей и дает их другой группе. И когда случается, что достаточно много людей решает, что им не нравится способ перераспределения богатства, то правительство заменяется другим, более нравящимся людям. Как произошло здесь. Но нельзя использовать новое правительство для исправления всех несправедливостей предыдущего, если не создавать гораздо больше проблем, которые надо будет решать. Вы закончите правительством, полностью сконцентрированном на прошлом, а не на настоящем. Это прямой путь к неудаче. Если вы хотите выиграть в этой игре, надо иметь дело с реальными обстоятельствами, а не с теми, которые должны быть, или которые вам больше по душе. Другими словами, влиять только на то, что вы обязаны контролировать. Это единственный способ получить результаты.
      Реальным вопросом тогда является такой: что вы должны контролировать? Наверное, мы потратим остаток семестра, занимаясь им. А сейчас давайте справимся с нашей проблемой. – Он открыл ящик стола. – Вас сорок четыре, а здесь только тридцать кейси. Если вы не станете требовать возврата денег у шести членов Имперской Гвардии, то все еще не хватает восьми кейси. И один из вас пострадал по меньшей мере еще на четыре кейси, потому что я взял у него пятерку.
      Было выдвинуто, обсуждено и одобрено возвратить четыре кейси Джеффу Миллеру, чтобы его потери стояли вровень с нашими. В национальном богатстве осталось двадцать шесть кейси. Теперь, чтобы возвратить деньги равным образом не хватало двенадцать кейси.
      Встал один из бывших членов Имперской Гвардии: – Вот, я возвращаю добавочные два кейси, что Уайтлоу уплатил мне. Я думаю, что несправедливо мне удерживать их. – Он толкнул приятеля, который тоже встал: – Да, я тоже. – Еще два бывших солдата отстригли свое, но последние два просто сидели в конце аудитории со сложенными руками.
      – Мы заработали их честно. У нас было звание.
      – Что ж, – сказал Уайтлоу, – это сокращает национальный долг до двух кейси.
      Неплохо. Теперь все, что надо решить, – кто получит короткую соломинку.
      – Это не справедливо, – снова сказала Мариетта.
      Уайтлоу согласился: – Вы начинаете понимать. Не имеет значения, как сильно мы хотим, но правительство не может быть справедливым для каждого. Не может. Лучшее, что можно сделать, обращаться с каждым одинаково несправедливо.
      Стоящая в аудитории проблема решилась окончательно, когда Джон Хабр понял, что кейси не являются неделимыми. Тридцать шесть студентов, каждый из которых уплатил один кейси налогов, получили по девяносто четыре цента. Осталось двадцать восемь центов. Уайтлоу начал совать их в карман, но Хэнк Челси быстро сказал: – Извините, но это национальное богатство. Мы выберем кого-нибудь, сохранять его, если вы согласны.
      Уайтлоу передал их с улыбкой. – Вы научились, – сказал он.

      – Хорошо, – сказал Уайтлоу. – Очевидно, в нашем маленьком экзерсисе заключен смысл. Нет, опустите руки. Я скажу это явным образом. Не существует такой вещи, как правительство.
      Он оглядел аудиторию. – Вот в чем дело. Покажите мне правительство. Покажите мне хоть какое-нибудь правительство. – Он снова жестом опустил наши руки: – Забудьте. Вам не удастся. Вы сможете показать некоторые здания, некоторых людей, некоторые правила, записанные на бумаге, но не сможете показать правительство. Потому что такой вещи нет в физической вселенной. Это просто нечто придуманное. Оно существует, только если мы согласны, что это так. Вы только что доказали это сами. Мы согласились, что нам нужен персонал управления, и мы согласились принять некоторые правила, как именно следует управлять. Эти соглашения и есть правительство. Ничего более.
      Сколько власти получает правительство зависит от того, сколько соглашений установлено. Если согласно достаточно много народа, мы можем построить несколько зданий, нанять некоторых людей для работы в них и для выполнения наших соглашений. А теперь вопрос: как вы узнаете, является ли что-нибудь делом правительства или нет – то есть, делом людей, которых мы наняли работать в наших зданиях и исполнять для нас наши соглашения? Как они узнают, чем управлять? Где критерии?
      Нет, опустите руки. Это слишком просто. Лицо, место или вещь находятся в юрисдикции правительства, если они нарушают правительственные соглашения. Если не нарушают, то не находятся.
      Правительство не управляет людьми, которые придерживаются соглашений. Они не нуждаются в управлении. Они являются ответственными. Делом правительства является управление теми людьми, которые нарушают соглашения. Вот и все. Все правительства содержат людей управления, чтобы придерживаться соглашений, особенно теми, кто управляет.
      Уайтлоу задумчиво двинулся в конец комнаты. Он словно медленно рассуждал вслух:
      – Далее, управление есть принятие решений, правильно? Кто-нибудь не согласен?
      Так, вопрос вот в чем: где руководящая линия, по которой руководители принимают свои решения? Где мерная палочка? – Он оглядел нас.
      Марсия или кто-то другой: – Соглашения, конечно. Правила.
      Уайтлоу фыркнул: – Ничего подобного. Правила являются просто контекстом, это санкция на решения. На самом деле история нации делается мужчинами и женщинами, которые не придерживаются правил. История – это список тех, кто нарушает соглашения.
      Каждый раз, когда соглашения нарушаются, личность, ответственная за эти соглашения, тоже проходит проверку. Итак, что же эта личность использует в качестве руководящей линии, особенно, когда не существует руководящих линий?
      Где источник выбора этой личности? – Уайтлоу сунул руки в карманы пиджака и медленно повернулся, убеждаясь, что мы все внимательно слушаем. Заговорил он низким и тихим голосом: – Истина в том, что абсолютно каждый отдельный выбор – есть отражение целостности индивидуума, делающего его.
      Вы, наверное, захотите отметить: все, что мы делали в нашей стране, все, что мы натворили – хорошего или плохого – почти за два с половиной века, было сделано из-за отсутствия целостности, или недостатка единства людей, подобных нам, которые должны были принимать решения и быть ответственными за них, особенно когда они знали, что эти решения будут непопулярными.
      Я ожидал, что за этим последует. Он вернулся, сел за свой стол, глядя на нас с предвосхищающим выражением лица.
      – Были ли Московские соглашения справедливыми?, – отрывисто спросил он.
      Класс разделился. Некоторые думали, да, некоторые – нет. Большинство колебалось.
      Уайтлоу сказал: – Что ж, посмотрим на это с точки зрения остального мира. Как мы выглядим для них?
      – Мы являемся домом свободы, страной храбрости – все беженцы стремятся сюда, – сказал Ричард Кхам Туонг. У него были миндалевидные глаза, коричневая кожа и вьющиеся светлые волосы. Он произнес это с гордостью. – Люди приезжали сюда за свободой. Мы – источник надежды.
      – Ага, – сказал Уайтлоу неубежденно. Он поднялся и небрежно встал напротив Ричарда Кхам Туонга: – Позвольте мне привести немного статистики. Половина населения мира ежедневно ложится спать голодными. На этой планете почти шесть миллиардов людей, но только триста миллионов имеют счастье жить в Соединенных Штатах, потребляющих ежегодно одну треть ресурсов планеты. Кстати, большую часть прошлого века эта доля была близка к половине. Вы думаете, это справедливо?
      – Э-э…, – Ричард понял, что вопрос риторический и сделал единственное, что мог. Он сел.
      – Или позвольте по-другому, – продолжал Уайтлоу. Он просто насмехался над Робертом, мы все поняли это. – Предположим мы заказали пару пиццы на класс.
      Получится двадцать два очень тонких ломтика пиццы, достаточно, чтобы каждому хватило на один укус. Но когда она появляется, я беру пятнадцать ломтиков себе и заставляю вас воевать за то, что осталось. Это справедливо?
      – Риторический вопрос, сэр. Очевидно, это не справедливо.
      – Ну и что, вы думаете, мы должны с этим делать?
      – Все, что можем, мне кажется.
      – Хорошо. Посмотрим. Вы согласны отдать всю свою одежду, кроме той, что на вас?
      Вы согласны жить на одну чашку риса с бобами в день? Вы согласны отдать свой автомобиль? И всю электроэнергию? Потому что надо сделать именно такое жертвоприношение, каждому простому американцу следовало бы отдать гораздо больше, прежде чем мы смогли бы начать выплачивать долги другим нациям. Вы готовы согласиться с подобным?
      В аудитории стояла тишина. Никто не хотел принять такое первым.
      – Все прекрасно, – ободрил Уайтлоу. – Вы должны были заметить, что я совсем не готов голодать.
      – Окей, так мы эгоистичны – в этом суть?
      – Именно в этом. Вот так мы выглядим для остального мира. Как свиньи. Богатые, толстые и эгоистичные. Вернемся к аналогии с пиццей. Здесь сижу я с пятнадцатью ломтиками. Вы позволите мне уйти с ними?
      – Конечно, нет.
      – Так вы считаете, что справедливы, ограничивая меня?
      – Конечно.
      – Хорошо, теперь вы понимаете часть предпосылок Московских договоров. Да, была война, и Московские соглашения были следствием этого. Очень большая их часть была следствием представления, что Соединенные Штаты эгоистичны с мировыми ресурсами.
      – Подождите, – сказал Пол Джастроу. – Это только в глазах других наций.
      Существуют аргументы и другой стороны, не так ли?
      – Не знаю, – невинно сказал Уайтлоу, его голубые глаза искрились. – Существуют?
      Скажите мне.
      Пол Джастроу сел, нахмурившись. Ему надо было подумать.
      Джой Хабр поднял руку: – Сэр, я прочел где-то, что проблему, с которыми Соединенные Штаты сталкивались большую часть своей истории, были проблемы успеха, а не неудачи.
      – Уточни?
      – Ну… я имею в виду, э-э, я надеюсь, что понял это правильно. Статья говорила, что размер успеха пропорционален величине вложенной энергии, и что все технологические прорывы, случившиеся в нашей стране, могли произойти только из-за громадного объема ресурсов, доступных для решения проблемы.
      – И?…
      – Ну, суть в том, что это оправдывает наш гигантский аппетит на энергию. Надо заправить топливо в самолет, если хотим, чтобы он летал. Другие нации мира извлекают пользу из наших прорывов. Они могут покупать плоды технологии, не делая инвестиций во все исследования. Э-э, статья в качестве примера называла энергетические спутники. Бедная нация, ограниченная по территории, не обязана развивать всю космическую программу, чтобы заиметь энергетическую станцию в космосе. Они могут купить ее у нас всего за два миллиона кейси. Соединенные Штаты потратили миллиарды кейси, развивая индустриальное использование космоса, но выиграли все.
      – Понятно, и это все оправдывает?
      – Разве было бы лучше, если бы мы потратили эти деньги на еду для бедных? Еще и сегодня у нас была бы масса бедного народа, но не было бы энергетических станций в космосе. А энергетические станции могут со временем сделать возможным для бедных наций накормить весь свой народ.
      Уайтлоу смотрел непроницаемо. – Если бы вы были одним из этих бедняков, Джой, что бы вы чувствовали? Нет, позвольте сказать определеннее. Если вы – бедный фермер, а ваша жена и трое детей так плохо питаются, что впятером вы весите меньше ста кило, что бы вы чувствовали?
      – Э-э… – Джой тоже сел.
      Куда гнет Уайтлоу? Многие студенты начинали злиться. Мы неправы, наслаждаясь тем, что у нас есть?
      Пол Джастроу высказался за всех. Он низко ссутулился в кресле и гневно сложил руки на груди: – Это наши деньги, – сказал он. – Разве у нас нет права тратить их, как мы хотим?
      – Звучит хорошо за исключением, что не все эти деньги наши. Вспомните, большую часть столетия мы потребляли почти половину мировых ресурсов. Что если это и их деньги тоже?
      – Но это не их деньги – это были их ресурсы. И они продали их нам на свободном рынке.
      – Они обвиняют нас, что мы манипулируем свободным рынком в своих интересах.
      – А они не манипулируют?
      – Этого я не говорил. – Уайтлоу тщательно пытался сохранить нейтральность. Он поднял руку: – Я не хочу повторять все аргументы, мы не об этом сегодня, но вы начали понимать природу разногласия? Вы понимаете законность обоих точек зрения?
      Всеобщий шепот признания прошел по аудитории.
      – Теперь, – сказал Уайтлоу, – мы понимаем, как группа людей может принять решение, действующее на всех, и, однако, это решение может быть несправедливым.
      Большинство наций на этой планете думают, что Московские соглашения справедливы. А вы?
      Мы обдумали это. Некоторые покачали головами.
      – Почему нет? – Уайтлоу указал на студента.
      – Наша экономика было почти разрушена. Ее восстановление заняло более десятилетия.
      – Тогда почему мы согласились с этими договорами?
      – Потому что альтернативой была война…
      – Они превосходили нас числом…
      – У нас не было выбора…
      – Хорошо, хорошо… – Он снова поднял руку. – Все это очень хорошо, но я хочу, чтобы сейчас вы подумали вот о чем. Не может оказаться так, что ваше восприятие несправедливости договоров является пристрастным, продуктом вашей собственной субъективной точки зрения?
      – Э-э…
      – Ну…
      – Конечно, но…
      – Нет, – сказал Пол Джастроу. Все обернулись. Он продолжил: – Не имеет значения, сколько людей говорят, что это правильно или неправильно. Мы потратили всю лекцию, чтобы понять, что любое решение правительства будет несправедливо для кого-нибудь, но хорошее правительство пытается минимизировать несправедливость.
      – Ага, – кивнул Уайтлоу. У него было выражения адвоката дьявола и приятный, уклончивый тон голоса. – Разве не этому посвящены Московские договора?
      Установить более справедливое распределение мировых ресурсов?
      – Да, но это было сделано плохо, договора были конфискационными. И вы продемонстрировали нам, что нельзя исправлять старое зло, чтобы при этом не создавать новое.
      Уайтлоу поднял клипборд и сделал пометку: – Вы правы. – Он сел на краешек своего стола и совершил нечто весьма необычное для Уайтлоу – понизил голос. Он сказал: – Большая часть нашего курса должна посвящаться Московским договорам, чтобы вы понимали, почему они были необходимы. Мне кажется, теперь вы понимаете, почему так много американцев негодовали. Они чувствовали, словно их несправедливо наказали за успех. А для других наций не имело значения, что все наши исследования, наши данные и компьютерное моделирование показывали, что большая часть их голодающего населения была за пределами спасения, они считали, что обязаны сделать попытку…
      – Но не с помощью наших ресурсов…
      – Погоди немного, Пол, – сказал Уайтлоу, нехарактерно вежливо. – Позволь мне закончить. Не имело значения, что мы чувствовали. Мы оказались в меньшинстве.
      Другие нации этого мира пришли увидеть, что мы станем сотрудничать, хотим мы этого или нет. Что им моделирование – они все еще хотели попробовать спасти свое голодающее население. Да, путь к этому был выбран несправедливым, я хочу, чтобы вы это ясно поняли, но это было наилучшее решение, к которому они смогли прийти. Да, оно было карательным…
      Он остановился перевести дыхание. Он слегка посерел. Дженис Макнейл сказала: – Почему до сих пор так не объясняли? То есть, всегда говорили, что это наша собственная благородная жертва помощи остальному миру. Я никогда не слышала раньше, что они держали пистолет у нашего виска.
      – Что ж, чему вы захотите раньше поверить? Что вы совершили что-то из-за милосердия, или потому что вас принудили? Если бы вы были президентом, что было бы легче продать электорату?
      – О, – сказала она, – но разве никто не заметил?
      – Конечно, заметила масса народу. И они высказывались очень громко, но никто не хотел им верить. Вспомните, большинство людей с таким облегчением восприняло уход от ядерной войны и они хотели верить, что это было доказательством благородства обоих сторон. Они легче верили в это, чем в то, что кто-то шантажировал другого под столом. Недовольных назвали экстремистами, кстати, вам не стоит попадать в экстремисты. Легче, когда вы недооцениваете правду, которую не хотите слышать. И вспомните: любая непопулярная идея выглядит экстремистской, поэтому вы отвечаете за то, как ее представите. Почти всегда опасно быть правым, и уж определенно опасно быть правым слишком рано.
      – Ну, э-э, теперь-то правительство знает? Я имею в виду, что мы собираемся делать? Или что делаем?
      Уайтлоу сказал: – Процесс принятия решения начался почти двадцать лет назад. Мы делаем это каждый день. Мы выживаем. Мы продолжаемся и мы участвуем.
      Видите, эту часть всего труднее принять. В ретроспективе, а сегодня у нас есть преимущество опыта прошедших двадцати лет, мы видим: было сделано то, что, вероятно, было лучшим при данных обстоятельствах. Если вы хотите взглянуть с националистической точки зрения, договоры были только временными препятствиями, потому что они не искалечили нас навсегда. И, кроме того, договоры сделали возможным для нас общаться с миром в атмосфере сократившейся враждебности, потому что они наконец почувствовали, что сравняли счет.
      Теперь вам следует узнать, как именно мы выплатили наши репарации. Мы поставляли еду и сельскохозяйственные машины вместо денег, мы давали им энергетические спутники и приемные станции. Таким образом у всех них был настоятельный интерес в продолжении нашей космической программы. Мы поставляли учителей и инженеров. Мы экспортировали себя…
      Внезапно, три года спустя и в тысяче миль от того места, монета упала. Уайтлоу никогда не сказал этого прямо, но стало совершенно ясно, что мы проиграли войну. И мы знали, что ее проиграли, было похоже, словно мы активно сотрудничали в процессе собственного наказания. Или нет?
      Существовало множество правительственных программ, которые обрели себя только в ретроспективе, трудовые армии, например. Предполагалось, что это мирное решение проблемы массовой безработицы – части были в точности, как в регулярной армии, только что не упражнялись с оружием, однако, сколько надо, чтобы научиться с ним обращаться? Шесть недель?
      А космическая программа? Как скоро мы заимели катапульты на Луне, ни один город на Земле не был в безопасности. Нам не нужны стали атомные бомбы, мы могли сбрасывать астероиды.
      А все эти поставки продовольствия и сельскохозяйственной техники помогли нашей экономике больше, чем их, потому что мы обрели возможность переоборудовать наши сборочные линии на основе нового поколения технологии.
      А все эти энергетические спутники – каждое государство, получившее его, зависело от нас при его эксплуатации.
      А экспорт более полумиллиона учителей в бедные страны – следующее поколение мировых лидеров выросло на американских ценностях.
      В этом было безумно много смысла. Я почти представил себе президента, говорящего: – Что, если мы притворимся проигравшими?
      Я вспомнил коробочку с фальшивым дном и анфиладу комнат на тринадцатом этаже.
      Ничего нельзя спрятать навсегда, можно только переключить внимание ищущего в неверном направлении.
      Остальной мир хотел увидеть свидетельства военного строительства, а мы маскировали его под видом восстановления экономики, репараций и гражданского решения проблемы безработицы. И лучше всего – вещи были в точности такими, какими казались, даже если таковыми не были.
      И еще кое-что…
      Даже класс Уайтлоу был подделкой.
      Я всегда удивлялся, почему существовало Федеральное агенство образования.
      Теперь увидел смысл. Под видом обучения истории, как мы проиграли войну, Уайтлоу учил нас, как выиграть следующую, даже не начав боев. Он учил, как перехитрить врагов, потому что это легче, чем победить их.
      Я почувствовал, словно граната разорвалась в моем животе. Граната, которую Уайтлоу засунул мне в глотку три года назад и которая ждала так долго, чтобы взорваться.
      Прежде я никогда не думал о Специальных Силах – они были просто еще одной военной частью, специально тренированной для кризисных ситуаций. Я думал, что это означает природные катастрофы и бунты, и не понимал, что имелись вторые Специальные Силы, спрятанные в месте, где никто не стал бы искать – внутри регулярных Специальных Сил.
      Я понял это и мое сердце подпрыгнуло. Для чего же были предназначены настоящие Специальные Силы? Частью чего я стал?

      Их было четверо. Полковник Валлачстейн, Лизард, крошечная, дружески улыбающаяся леди-японка с седыми волосами и смуглый парень в черном костюме. Они расселись вокруг небольшого стола лицом ко мне.
      Валлачстейн сказал: – Без представлений, Маккарти. Поймите кое-что. Эта встреча не происходила. Эти люди не существуют. Как и я. Понятно?
      – Э-э, да, сэр.
      – Хорошо. Я надеюсь. Потому что это происходит в рамках закона о национальной безопасности. Если совершите еще хоть одно нарушение, вам лучше исчезнуть.
      Навсегда.
      – Да, сэр.
      – Теперь, прежде чем мы начнем, я хочу сказать кое-что. Сделать это требует закон. – Он взглянул на записи перед ним и прочел: – «Справедливый суд предполагает, что ответчик является ответственным человеческим существом, способным понять различие между правым и неправым, и способным на этой основе оценивать свои действия и их последствия.» Поэтому результат слушания зависит от вашей способности иметь дело с доверенной вам информацией. – Он поднял на меня глаза: – Вам понятно?
      Я кивнул. В горле снова было сухо. Я перед судом? За что?
      Валлачстейн нахмурился: – Что-нибудь не так?
      – Сэр, – попробовал я каркнуть, – что это за слушание? То есть, под чьей юрисдикцией?…
      Он поднял руку: – Позвольте вначале закончить. – Он возобновил чтение: – "При действии таких условий мы не можем говорить 'виновен' или 'невиновен' в качестве абсолютной моральной оценки, и даже не должны пытаться. Вместо этого мы определяем способность организма рационально обходиться со своим окружением.
      Вместо поиска наказания, мести или даже реабилитации, целью этого трибунала является определение ценности индивидуального вклада в социальное окружение и, наоборот, цена его продолжающегося существования для этого окружения." – Он отложил листок в сторону и посмотрел прямо на меня. – Вам понятно?
      Я кивнул.
      – Хорошо. Теперь еще одно. То, что я прочел вам – выдержки из исправленного кодекса законов от 2001 года. В этом слушании в любой области, где есть конфликт между исправленным кодексом законов и стандартами закона о национальной безопасности, будут иметь предпочтение стандарты закона о национальной безопасности. Вам понятно?
      – Э-э, мне кажется, да. Но?…
      – Да?
      – Могу я задавать вопросы?
      Он сказал: – У вас есть право установить для себя полномочия этого трибунала и его юрисдикцию над собой. Ваш вопрос?
      – У меня их несколько, – начал я.
      – Давайте послушаем.
      – Что здесь происходит? Кто вы? Каковы ваши полномочия? И в чем я обвиняюсь?
      Валлачстейн обменялся взглядами с японской леди. Она сладко улыбнулась и заговорила с легким акцентом, она проглатывала некоторые согласные и мне пришлось концентрироваться, чтобы быть уверенным, что я понимаю все сказанное ею. – Как член агенства защиты Специальных Сил, вы находитесь под прямым командованием военного отделения службы национальной безопасности и поэтому вы под многоуровневой юрисдикцией кодекса о национальной безопасности, военного кодекса Соединенных Штатов и гражданского кодекса Соединенных Штатов именно в таком порядке. Целью этого слушания является определение обстоятельств, которые привели к нарушению секретности, произошедшему сегодня утром в присутствии около двух тысяч свидетелей, среди которых были известные агенты враждебных иностранных правительств. Члены этого трибунала имеют полномочия действовать от имени агенства национальной безопасности. По причине национальной безопасности офицеры этого суда не будут идентифицироваться. Вам понятно?
      – Да, мэм.
      Она сладко улыбнулась в ответ.
      – Э-э, – сказал я, – у меня есть несколько вопросов.
      Они выжидательно молчали.
      – Во-первых, я хочу знать, как долго Специальные Силы являются прикрытием для секретных военных операций. Я желаю знать, какова природа этих операций и все остальное, что вы можете рассказать мне об этом. Я понимаю, что как член Специальных Сил я обладаю правом быть полностью информированным.
      Валлачстейн обменялся взглядом со смуглым парнем. Тот посмотрел на меня и спросил: – Кто рассказал вам это?
      – Никто. Я сам сложил все части вместе. Это было нетрудно.
      Валлачстейн сказал: – В рамках Специальных Сил нет секретных военных операций.
      По крайней мере, нет на бумаге. Однако, внутреннее ядро организации готово проводить необходимые, но грязные тайные операции уже более ста лет. Текущая операция почти исключительно нацелена на контроль за инфекцией кторров. Она является секретной, потому что мы применяем оружие, запрещенное международными соглашениями, в чем вы прекрасно убедились. Что еще вы хотите знать?
      – Я хочу знать, что есть кторры? Они действительно из другого мира или они – биологическое оружие, изобретенное здесь?
      Японская леди сказала: – Вы слышали доклад доктора Цимпф об инфекции, это наша лучшая оценка ситуации на сегодняшний день.
      – Как я узнаю, что вы говорите мне правду?
      – Никак. – Она добавила: – Я хочу сказать, что доктор Цимпф слишком горда, чтобы лгать, даже если это поможет.
      – Возможно, но кторры слишком хорошо адаптированы к нашей экологии. И Соединенные Штаты получают слишком много выгод из ситуации.
      – Да, – сказала она, – я вижу. – Она не сказала ничего более. Она просто смотрела на меня.
      – Хорошо, вы не хотите отвечать на эти вопросы?
      Она покачала головой. – К несчастью, не существует удовлетворительных ответов, по крайней мере таких, что удовлетворят вас сейчас.
      – Но тогда дайте мне неудовлетворительные ответы.
      Она сказала: – Я не могу сообщить вам о кторрах что-либо, чего вы еще не знаете. Да, они ужасно хорошо адаптированы к нашей экологии. Мы тоже это заметили. Мы надеемся, что когда-нибудь узнаем, почему. Я хочу сказать, что если какое-нибудь государство на этой планете имело способность создать – в абсолютной секретности – несколько сотен новых видов вирулентных жизненных форм, совершенно нераспознаваемых современной генетической инженерией, то это могли быть только Соединенные Штаты. Мы знаем, что не делали этого. То, что мы видим, находится за пределами наших способностей к конструированию. И мы знаем, что ни у кого другого еще вообще не может быть подобных способностей.
      Теперь относительно второй части вашего вопроса. Да, Соединенные Штаты используют ситуацию – но не мы создавали эту ситуацию, и мы не стали бы этого делать, даже если бы имели возможность. Но она уже существует и мы будем использовать ее. Мы станем использовать в своих интересах любую ситуацию, которая возникнет. У нас есть ответственность перед оставшимися членами популяции нашей нации управляться с делами государства таким образом, который лучше всего выражает их интересы. Если мы не сделаем это, у них будет право заменить нас теми, кто сможет.
      – Не могу сказать, что мне это очень нравится, – сказал я.
      Она кивнула: – Я предупреждала, что ответы будут неудовлетворительными. Боюсь, что вы захотите разрешить ваш конфликт с ними самостоятельно.
      Она взглянула на Валлачстейна. Он посмотрел на меня: – Это все? Или есть еще?
      – Только одно, сэр. Как я попал в Специальные Силы?
      Впервые он улыбнулся. Это была зловещая улыбка, но все же уголки рта подрагивали.
      Он сказал: – По ошибке. Э-э, чума разрушила несколько ключевых линий коммуникации. Мы потеряли некоторых из наших наиболее ценно размещенных людей.
      Те, кто заменил их, были не убеждены в уникальном статусе Специальных Сил. Нам весьма успешно удалось установить самих себя в качестве собственной организации-прикрытия, но мы тоже не остались незатронутыми чумой и восстановление всего необходимого нам контроля заняло некоторое время. К несчастью, в течении этого периода некоторые индивидуумы – вроде вас – были приписаны к частям Специальных Сил, где им быть не следовало. По большей части мы оказались способны определить и изолировать тех, кто не в состоянии отвечать нашим специальным, э-э, критериям. Вы, к несчастью, доказали, что являетесь особо трудным случаем. Если бы вы попытались связаться со мной немедленно после появления, я мог бы предотвратить сцену в конференц-холле этим утром. – Он прочистил горло, потом позволил себе еще одну зловещую улыбку. – С другой стороны, есть множество людей, чувствующих в точности, что и вы, и кто с большим удовольствием сделал бы то же самое – за исключением того, что они знают причины, по которым не должны этого делать.
      – О.
      Валлачстейн и японская леди пошептались немного, Лизард и смуглый парень прислушивались. Смуглый парень на что-то покачал головой, но Лизард покачала своей тверже, не соглашаясь с ним. Я уловил фразу: -… не можем позволить тратить попусту персонал…, – а потом они заметили, что говорят слишком громко.
      Валлачстейн сказал: – Думаю, мне надо согласиться с оценкой майора Тирелли. – Он повернулся ко мне: – Маккарти, позвольте быть с вами честным. Я не проклинаю того, что случилось этим утром. Я не убежден, что вы нанесли нам сколько-нибудь серьезный ущерб, и вы, возможно, сделали нечто доброе, добавив немного жара в доклад доктора Цимпф. Мы ожидали, что вокруг него будут фейерверки, потому что присутствовали люди, чьей единственной целью присутствия было устроить фейерверк и затруднение Соединенным Штатам. Мы знали о них заранее. Вы, похоже, украли их ярость и устроили затруднение одному из их наиболее уважаемых докладчиков.
      – Я затруднил его?
      – Вы знали предмет. Он нет. Более важно, вы увели его от нити выступления. Он пытался преуменьшить проблему кторров в пользу плана глобальной реконструкции – это тоже должен быть весьма привлекательный план и кончилось бы тем, что Соединенные Штаты оплатили бы его большую часть. Мы должны были бы вывести каждую неиспользуюмую машину в стране, каждый двигатель, компьютер, самолет, телевизор и тостер. И если бы мы не сделали это достаточно быстро, они послали бы помочь нам добровольческие части. Если быть честным, Маккарти, я не смог бы устроить диверсию лучше, если бы захотел. А поверьте мне, я хочу. Я не сделал, потому что думал, это будет слишком очевидно. И здесь проблема. Вы привлекли к себе внимание, как к члену агенства Специальных Сил, и даже если вы не осознавали, что делали, вы дали инспекционным властям Объединенных Наций дополнительный повод подозревать Специальные Силы в тайных операциях. Наши враги уже заявляют, что события сегодняшнего утра были тщательно спланированы, чтобы дискредитировать их позицию. Они правы и неправы в одно и то же время.
      Если бы мы думали, что добьемся чего-нибудь выходкой вроде вашей, мы бы сделали ее, но мы не думали, что получится. А вы доказали, что наша оценка ситуации была неправильной. В вашем неведении вы сделали правильно – это плохо, потому что оказалось верным. Вы понимаете?
      – Э-э, что-то вроде, но не совсем.
      Валлачстейн помрачнел: – Я не знаю, что мне делать с вами, Маккарти. Я не могу дать вам медаль и у меня нет времени повесить вас. У вас есть какие-нибудь предложения?
      Я задумался. Они терпеливо ждали. Я заговорил, тщательно выбирая слова: – Я интересуюсь кторрами, сэр. Мне не интересно играть в шпионские игры. В горах мы знали, кто наш враг. Он большой, красный и всегда рычит перед тем, как прыгнет, там не было никого, кто спорил, чем мы должны обороняться, а чем не должны. Мы просто делали, что надо.
      Валлачстейн сказал: – В этом я вам завидую. Иногда я мечтаю использовать огнемет здесь для решения некоторых моих проблем. – Он открыл перед собой записную книжку и что-то записал на странице. Он вырвал страничку и передал мне: – Вот. Я хочу, чтобы вы зашли туда сегодня.
      Я взял бумажку и взглянул: – Врач?
      – Психиатр.
      – Я не понимаю.
      – Вы слышали о синдроме выжившего?
      Я покачал головой.
      Он тихо сказал: – Когда стерто три четверти человеческой расы, все оставшиеся – сироты. Нет ни одного человеческого существа на планете, кто не был бы весьма глубоко поражен. Умирание затронуло всех. Я уверен, вы видели некоторые реакции, толпы ходячих раненых, маньяков, зомби, самоубийц, сексуально озабоченных, тех, кто так отчаялся по стабильности, что стал трутнем, и так далее. Я не знаю, однако, видели ли вы много на другой стороне монеты. Как любая беда, чума разрушила слабых и умерила сильных. Есть множество людей, которые сегодня остаются живыми только потому, что у них есть некое стоящее дело. Прежде чем вы сможете стать настоящим членом Специальных Сил, мы хотим знать, к какому типу выживших вы относитесь.
      У меня вырвалось: – Я не знаю. Я не думал об этом. Я имею в виду, что просто пришел в себя и продолжал двигаться. Мне казалось это единственно логичным…
      Валлачстейн поднял руку: – Не рассказывайте мне. Расскажите доктору. Мы откладываем это слушание до… – Он посмотрел на часы, нахмурился, -… до последующего сообщения. Возьмите мотороллер из транспортного пула, Маккарти.
      Майор Тирелли покажет вам, куда идти. Не разговаривайте ни с кем. Возвращайтесь прямо на базу и подключитесь к доктору Дэвидсону. Получите что-нибудь поесть у интенданта базы. Лучше там же сменить одежду, а потом немедленно возвращайтесь.
      – Э-э, сэр?
      Он поднял глаза: – Что?
      – Я думал, что был… под арестом. Я имею в виду, что удерживает меня от того, чтобы взять мотороллер и направиться на запад?
      – Ничего, – ответил он. – В действительности, это наверное решило бы массу проблем. Это знают немногие, но сегодня через Горы движение небольшое. Что-то останавливает машины и бросает их вскрытыми, словно банки из-под сардин. Кроме того, – он посмотрел мне прямо в глаза с напряженным выражением, – вы не из тех, кто удирает. Вы бы вернулись. Мы получим отчет доктора Дэвидсона и будем знать, что делать с вами. Майор Тирелли, вы проводите Маккарти к транспортному пулу? Мы здесь кое-что обсудим.

      Комната была пуста.
      Коврик. Кресло. Стол с кувшином воды и стаканом. Ничего больше. Никаких дверей, кроме той, что за мной.
      – Садитесь, пожалуйста, – сказал бестелесный женский голос. Я поглядел, но не обнаружил громкоговорящей системы. Я сел. Кресло скрипело, но было удобным, обшитым темно-коричневой кожей, и вращалось на колесиках. Оно успокаивало.
      – Ваше имя, пожалуйста?
      – Маккарти, Джеймс Эдвард.
      – А, да. Мы ожидали вас. Доктор Дэвидсон скоро будет у вас. Пока вы ждете, я поставлю вам короткий фильм.
      – Э-э… – Но в комнате уже темнело. Стена предо мной осветилась и образы начали возникать из воздуха. Я замолчал, решив расслабиться и посмотреть.
      Фильм был монтажом. Это называют поэмой тонов. Музыка и образы вились друг за другом, сексуальные, жестокие, забавные, счастливые – два голеньких ребенка, плещущихся в каменистом потоке, превратились в крошечного золотого паука, висящего в алмазной паутине на голубом фоне, это перешло в орла, высоко парящего над пустынным ландшафтом, высматривая убежище сусликов, орел стал серебряным парусником, неподвижно высящего в пространстве над изумрудно-яркой Эемлей, а потом пара мужчин-танцоров, одетых лишь в шорты, вились друг перед другом, их тела блестели от пота, они перешли в леопарда, мчащегося по вельду и валящего зебру, страшного, в туче поднятой пыли.
      Так продолжалось десять-пятнадцать минут, беспорядочный набор картинок, одна за другой, быстрее, чем я мог усвоить. Пару раз я был напуган, не знаю, почему.
      Один раз я почувствовал гнев. Мне не понравился фильм. Я удивлялся, зачем мне его показывают. Он мне надоел. А когда, наконец, я заинтересовался, он кончился.
      Когда свет снова зажегся, тихий голос сказал: – «Добрый день». – Голос мужской. Спокойный. Очень зрелый. Дедушкин.
      Я снова очистил горло и обрел голос: – Где вы?, – спросил я.
      – Атланта.
      – Кто вы?
      – Вы можете звать меня доктор Дэвидсон, если хотите. Это не настоящее имя, но его я использую на сеансах.
      – Почему так?
      Он пропустил вопрос. – Хотите курить, курите свободно, – сказал доктор Дэвидсон, – я не возражаю.
      – Я не курю, – сказал я.
      – Я имею в виду допинг.
      Я пожал плечами: – Это мне вообще не нужно.
      – Почему?, – спросил он. – У вас сильное предубеждение?
      – Нет. Просто не нравится. – Что-то мне было неуютно. Я сказал: – Вы видите меня?
      – Да.
      – А я могу видеть вас?
      – Я извиняюсь, но здесь нет двухканального ТВ. Если хотите видеть меня лицом к лицу, вам надо приехать в Атланту. Вообще-то, я инвалид. Это одна из причин, по которой не сделали двухстороннего экрана. Иногда мое, э-э, состояние может смущать.
      – О. – Я чувствовал замешательство. Я не знал, что сказать.
      Доктор Дэвидсон сказал: – Расскажите мне о себе, пожалуйста.
      – Что вы хотите знать?
      – Как вы думаете, почему вы здесь?
      – Меня попросили прийти.
      – Почему?
      – Они хотят знать, не слишком ли я безумен, чтобы мне доверять.
      – И что вы думаете?
      – Я не знаю. Я слышал, что о безумных тяжелее всего судить.
      – Тем не менее, что вы думаете? – Голос доктора Дэвидсона был приятным и невероятно терпеливым. Он начинал мне нравиться. Слегка.
      Я сказал: – Мне кажется, я делал окей. Я выжил.
      – Это ваша оценка успеха? Что вы выжили?
      Я подумал: – Наверное, нет.
      – Вы счастливы?
      – Не знаю. Я больше не знаю, на что похоже счастье. Я привык. Не думаю, что кто-нибудь счастлив после чумы.
      – Вы несчастливы? Вы чувствуете депрессию?
      – Иногда. Не часто.
      – Боль? Смущение?
      – Да. Немного.
      – Гнев?
      Я поколебался: – Нет.
      Некоторое время было тихо. Потом доктор Дэвидсон спросил: – Вы когда-нибудь чувствовали гнев?
      – Да. Как и все.
      – Это нормальный ответ на ситуацию крушения планов, – заметил доктор Дэвидсон.
      – Так что вас приводит в гнев?
      – Глупость, – сказал я. Даже просто говоря это, я чувствовал, как у меня напрягаются мускулы.
      Доктор Дэвидсон сказал озадаченно: – Я не уверен, что понимаю, Джим. Ты можешь привести примеры?
      – Не знаю. Люди, лгущие друг другу. Нечестность…
      – А в особенности?, – настаивал он.
      – Э-э, ну, например, кого я встретил на приме прошлой ночью. И ученые этим утром. И даже полковник Ва… – люди, пославшие меня сюда. Все говорят мне. Но пока никто не хочет слушать.
      – Я слушаю, Джим.
      – Вы не в счет. Вам надо слушать. Это ваша работа.
      – Ты когда-нибудь думал, какие люди становятся психиатрами, Джим?
      – Нет.
      – Я расскажу. Те, кто интересуются другими людьми так, что хотят слушать их…
      – Ну… это не одно и то же. Я хочу говорить с людьми, которые могут ответить на мои вопросы о кторрах. Я хочу рассказать им, что я видел. Я хочу спросить их, что это значит – но, похоже, никто не хочет слушать. Или, если слушают, они не хотят верить. Но я знаю, что видел четвертого кторра, выходящего из гнезда!
      – Это трудно доказать, не так ли?
      – Да, – проворчал я, – это так.
      – Почему бы тебе снова не сесть?
      – Что? – Я понял, что стою. Я не помнил, как поднялся из кресла. – Извините.
      Когда я гневаюсь, то хожу.
      – Не надо извиняться. Как иначе тебе справиться со своим гневом, Джим?
      – Да, я догадываюсь.
      – Я не спрашиваю, как ты думаешь справляться с ним. Я спрашиваю, что ты делаешь, когда справляешься с гневом?
      Я пожал плечами: – Становлюсь бешеным.
      – Ты говоришь людям, когда гневаешься?
      – Да. Иногда.
      Доктор Дэвидсон ждал. Терпеливо.
      – Ну, почти всегда.
      – В самом деле?
      – Нет. Очень редко. Я имею в виду, что иногда взрываюсь, но чаще всего нет. Я имею в виду…
      – Что?
      – Ну, э-э…, на самом деле мне не нравится говорить людям, что мне плевать на них.
      – Почему нет?
      – Потому что люди не хотят слушать это. В ответ они только свирепеют. Поэтому, когда я рассвирепею на кого-нибудь, я… пытаюсь не поддаваться и поэтому могу рационально обращаться с другим человеком.
      – Я понимаю. Можно сказать, что ты подавляешь свой гнев?
      – Да, наверное.
      Настала долгая пауза. – Так ты еще носишь в себе массу гнева, не так ли?
      – Не знаю. – Потом я поднял глаза. – А вы что думаете?
      – Я еще не думаю, – сказал доктор Дэвидсон. – Я ищу сходство.
      – О, – сказал я.
      – Позволь мне спросить, Джим. На кого ты гневаешься?
      – Не знаю. Люди говорят со мной, говорят мне, что делать – нет, они говорят мне, кто я есть, а я знаю, что я не таков. Они говорят мне, но не хотят меня слушать. Когда папа говорил: «Я хочу поговорить с тобой», в действительности он имел в виду: «Я стану говорить, а ты будешь слушать». Никто не хочет слушать, что мне надо высказать.
      – Расскажи мне больше об отце, – сказал доктор Дэвидсон.
      Я пошевелился в кресле. Наконец, я сказал: – Ну, понимаете, не то чтобы папа и я не могли общаться. Мы могли – но не общались. То есть, не очень часто. Ну, время от времени он пытался, и время от времени я пытался, но чаще всего каждый из нас был слишком погружен в свои заботы, чтобы интересоваться другим.
      Я сказал: – Знаете, папа был знаменитым. Он был одним из лучших авторов программ-фэнтези в стране. Не самым популярным: он не устраивал массу вспышек и шумов, но он был одним из наиболее уважаемых, потому что его моделирование было интеллигентным. Когда я был ребенком, многие, даже мои друзья, говорили мне, какая мне выпала удача, потому что я мог играть во все его программы прежде других. Они не могли понять мое отношение к его работе, а я не мог понять их благоговение.
      – Как ты относился к его работе?
      Я ответил не сразу. Я хотел прерваться и дать доктору Дэвидсону комплимент: он задал правильный вопрос. Он был очень проницательным. Но я понял, что намеренно отвлекаюсь. И понял, почему. Я не хотел отвечать на вопрос.
      Доктор Дэвидсон был очень терпелив. Ручки кресла стали теплыми. Я оторвался от них и сцепил руки. В конце концов я сдался. Я сказал: – Э-э… мне кажется, я не понимал тогда, но думаю, нет, знаю, что я обижался на работу папы. Не на сами игры, а на его тотальную погруженность в них. Мне кажется, я ревновал. К папе приходила идея, скажем, вроде «Преисподней», «Звездного корабля» или «Мозгового штурма», и он превращался в зомби. В это время он исчезал в своем кабинете на недели. Его закрытая дверь была угрозой.
      Не беспокоить – под угрозой немедленной болезненной смерти. Или, может быть, хуже. Когда он писал, было похоже на жизнь с привидением. Вы слышали звуки, знали, что кто-то есть с вами в доме, но никогда не видели его. А если случайно видели, было похоже на встречу с иностранцем в гостиной. Он бормотал приветствие, но оставался со взглядом, удаленным не миллион световых лет.
      Я не знаю, как мама научилась жить с ним, но она научилась. Каким-то образом.
      Папа вставал еще до семи, сам готовил завтрак, а потом исчезал на весь день, выходя из кабинета, только чтобы схватить что-нибудь из холодильника. Мама взяла за правило оставлять для него тарелки с едой, так что ему надо было только схватить тарелку с вилкой, и он снова исчезал к своим штудиям. Обычно мы не видели его до полуночи. Это могло продолжаться неделями.
      Но мы всегда знали, когда он достигал половины пути: он брал трехдневный отпуск для перезарядки своих батарей. Но он делал перерыв не для нас, он брал его для себя. Он вел нас в ресторан и на шоу, или на пару дней мы уезжали в парк развлечений, но всегда чувствовалось напряжение. Мэгги и я не знали, как на него реагировать, потому что много дней ходили мимо его кабинета на цыпочках.
      Внезапно он больше не был монстром, он хотел быть нашим другом, но мы не знали, что значит быть его другом. У него никогда не было времени дать нам шанс научиться.
      Долгое время я ревновал к его компьютеру, но потом научился выживать без реального папы, а потом это стало неважно. Очень скоро самым тяжелым стало, когда он пытался наверстать потерянное время. Нам всем было так не по себе и всегда наступало облегчение, когда он наконец протягивал руки и говорил:
      «Ну, мне, наверное, лучше вернуться к работе. Кому-то надо оплачивать счета за все.» У мамы, конечно, была своя работа, но она была в состоянии выключить терминал и уйти, не оборачиваясь. Папа никогда не мог – если ему надо было решить проблему, он глодал ее, как щенок воловью кость. Позднее, когда я стал старше, я обрел способность оценить элегантность работы папы. В его программы не только было приятно играть, они были так красиво структурированы, что было радостно их читать. Но не имело значения, как я уважал продукты его труда, я все еще обижался на то, что так много его эмоциональной энергии ушло в его творения, оставив так мало для меня. Для семьи.
      Когда папа, наконец, завершал программу, он был полностью выработан. Он не мог и близко подойти к машине целые… я не знаю, мне казалось – месяцами. Он даже не мог играть в игры других авторов. Наставали времена почти окей, потому что он пытался приложить усилия, чтобы научиться, как снова стать реальным человеческим существом – настоящим отцом. Но потом мы научились различать признаки, потому что в действительности он не мог это сделать. Как только подходил слишком близко, он чувствовал это и снова отступал. Внезапно – в неподходящий момент – ему приходила новая идея и он снова уходил.
      Поэтому у Мэгги и меня, ну, я не знаю насчет Мэгги, но мне казалось, что она чувствует так же, была дыра в жизни и нам надо было либо искать что-нибудь еще, чтобы ее заполнить, либо научиться жить с этим. В основном именно это я и делал – жил с пустотой, потому что не знал, что семья не должна быть такой. Мэгги – ну, она нашла собственный ответ. Мы не были настолько близки.
      Во всяком случае так было перед чумой. Когда мы поднялись в хижину, что-то в папе изменилось, не улучшилось, просто стало другим. Вначале я не обратил внимания, потому что у меня не было достаточно опыта с ним, чтобы понять, но когда я заметил, то не знал, что делать. Кажется, это испугало меня. Словно после всего, я не знал, кто же он.
      Несколько раз в неделю он и я делали обход наших тайных датчиков: никто не мог появиться в радиусе мили от хижины, чтобы мы не узнали об этом, даже олень.
      Люди никогда не подходили к нам близко, и система давала нам свежее мясо. Я научился свежевать тушу и подвешивать ее. Вначале папа и я в основном были сами по себе, но понемногу он начал общаться со мной. Словно я стал настоящей личностью. Словно он просто ждал, пока я вырасту.
      Это приводило меня в замешательство. Я имею в виду… черт, как можно ждать, что кто-то внезапно станет настоящим сыном, когда двадцать лет на него не обращали внимания?
      И еще, даже когда я негодовал на проклятую самонадеянность этого человека, я все еще хотел, чтобы он наконец стал мне отцом. Поэтому пока я перестал ненавидеть его и начал обнаруживать, какой интересной личностью он был на самом деле. Я и не знал, что некоторые из его вещей он сделал, когда был в моем возрасте, и знаете, он однажды встретился с Нейлом Армстронгом!
      Мне кажется, тогда папа и я наконец узнали друг друга. Я знаю – звучит немного странно, но эти дни в хижине были наверное счастливейшими днями в моей жизни.
      Это был отпуск из реальности и на небольшое время мы стали настоящей семьей.
      Это было славно. На некоторое время…
      Выждав, доктор Дэвидсон сказал: – Продолжай, Джим.
      – Что?
      – Что произошло?
      Я пожал плечами: – Мы спустились с гор слишком рано. И попали под последнюю волну чумы. Мальчики умерли. И… э-э, папа себе не простил. Сестра никогда не простила ему. А мать…, ну, она не прекращала жалеть его, потому что знала, в каком личном аду он живет. Мне кажется, он не смог принять это.
      – Джим…
      – Что?
      – Ты не сказал, что ты чувствовал.
      – Нет, сказал. Я сказал, что любил его.
      – Что ты чувствовал, когда сошли с гор слишком рано?
      – Э-э… это была ошибка, но она была искренней. Я имею в виду, любой мог бы…
      Я имею в виду, это не было его виной…
      – Джим, – сказал доктор Дэвидсон очень тихо, – ты не искренен со мной.
      Я отдернул руки от ручек кресла…
      – Да, – подтвердил он. – В кресле есть датчики, но я узнал, что ты лжешь, не от них. Я различаю напряжение в твоем голосе.
      Внезапно я почувствовал волнение – и гнев. Я вскочил…
      – Что ты чувствовал, Джим?
      – Ничего, что вас касается! Я устал от людей, говорящих мне, кто я есть и кем я должен быть. Я устал от людей, лгущих мне! Все лгут. Обама лжет. Дюк лжет.
      Теперь вы лжете, могу поспорить! Я устал от этого, устал, что меня используют и мной манипулируют. Это не честно! И не было честно, когда этим занимался отец!
      – Слова лились теперь беспорядочно. Я знал, что говорю лишнее, но не мог остановиться, я даже не понимал, зачем я это делаю. – Он вообще не слушал меня!
      Я хотел подольше остаться в горах! Мы там были счастливы! – Слова застряли у меня в горле и я подавился. И начал кашлять.
      После вежливой паузы доктор Дэвидсон сказал: – На столе есть вода.
      Я подошел и налил стакан. Выпил, налил еще и ополовинил тоже. В горле все еще было сухо. Я забрал стакан с собой в кресло и снова сел. Я пытался удержаться на краешке, но кресло не было сконструировано для этого и пришлось откинуться на спинку.
      – Ты сказал, что был счастлив в горах, – продолжил доктор Дэвидсон.
      – Да, – признался я, довольный, что с этим покончено. – Был. Я больше не конкурировал с компьютером. Мы занимались жизнью. Выживанием. Я имею в виду, это не было легко: нам надо было рубить дрова и делать массу приспособлений для солнечных батарей, и мы были заняты тем, что делали – и друг другом. Мы обсуждали друг с другом то, что нам следует сделать. Мы делились опытом. Мы сотрудничали. О, бывали схватки, масса споров, особенно вначале, но мы, наконец, стали семьей. И было нечестным прекратить это. Мы могли бы остаться там дольше. Я хотел бы оставаться там до сих пор…
      – Так что мальчики вообще не при чем?, – спросил доктор Дэвидсон.
      – Нет, – признался я. – Для меня, нет. Это было… Я боялся, что потеряю его снова.
      – Так что ты гневался на отца?
      – Да, кажется так. Да, гневался.
      – Ты говорил ему, что ты чувствуешь?
      – Нет, никогда. Я имею в виду, не было никакого обсуждения. Он решил, и это было все. О, я устал – оказывается я говорил. Я сказал, что мы не должны еще спускаться, но он возразил, что надо. Я не хотел, но не мог его переспорить, поэтому и не стал. Я просто понял, что у него своя дорога, поэтому начал снова возводить стены. Знаете, я позволил им упасть на время, но теперь он составлял планы возвращения и мне надо было снова защищать себя… – Я остановился отхлебнуть глоток воды.
      – Он обратил внимание? Он заметил изменение в твоем поведении?
      – Не вижу, как он мог пропустить это. Некоторое время я был настоящей сволочью.
      – Понимаю.
      Наступила тишина. Пока до меня не дошло. Это был не только гнев Мэгги. Или жалость мамы. Это был и я. Моя обида. Именно это он пытался сказать мне в тот последний день на вокзале? Я тоже заставил его уехать?
      – О чем ты сейчас думаешь?
      – Ни о чем, – сказал я. – Просто хочу знать, на кого я должен был гневаться. На папу? Или на себя? Он был там, где я в нем нуждался. Но меня не было там, где он нуждался во мне. Я бросил его, потому что… потому что… – Лицу стало жарко. Признать это было тяжелее всего. Я чувствовал комок в горле. -… я думал, он снова начинает не подпускать меня и я хотел не подпускать его первым: показать ему, на что похоже это чувство, показать, что он не может так меня дергать! Я имею в виду, что любой другой может, но не мой папа! Это было не честно! – Я снова начал кашлять, в глазах плыло. Я потер их ладонями, поняв, что начинаю плакать, потом сломался и разревелся, как ребенок.
      Доктор Дэвидсон терпеливо ждал. Наконец, он спросил: – Ты в порядке?
      – Нет, – сказал я, но был в порядке. Я чувствовал облегчение тем, что наконец высказал это вслух. Словно освободился от большого давления, о котором не знал, пока не дал ему словесную форму. – Да, – сказал я, – я в полном порядке. Ну, немного лучше, в любом случае. Я не понимал, что живу с такой… виной.
      – Не просто виной, Джим. С гневом тоже. Ты носил свой гнев слишком долго, Джим, он стал чертой характера. Он часть тебя. Моя работа – помочь тебе преодолеть его. Если ты этого хочешь.
      Я обдумал это: – Не знаю. Иногда я думаю, мой гнев – все, что у меня осталось.
      – Может, оттого, что у тебя нет опыта в переживании такой же силы. Ты любил когда-нибудь?
      Я покачал головой.
      – Наверное, тебе надо бы подумать об этом, посмотреть, каким должен быть влюбленный. Мы можем поговорить об этом в следующий раз.
      – В следующий раз?
      – Если хочешь. Можешь вызвать меня в любое время, когда захочешь. Я здесь для этого.
      – О, я думал, что это одноразовый разговор.
      – Не то чтобы так…
      – О, – сказал я. И потом добавил: – Спасибо вам.

      На обед был толстый бифштекс (слегка недожаренный), настоящее картофельное пюре, зеленый горошек (с растаявшим маслом), свежий салат (к зеленому супу) и шоколад. Вся моя любимая еда. Даже армейские интенданты не могут нанести чересчур большого ущерба хорошему бифштексу. Хотя пытались.
      Я беспокоился о Теде. Хотел бы я знать, где он и чего он теперь постигает. Или кого.
      Я был не способен оставаться с ним на уровне. И знал почему.
      Пол Джастроу сказал мне однажды – я не помнил спор, но запомнил оскорбление: – Эй, Маккарти – есть люди и есть гуси. Ты гусь. Хватит прикидываться человеком.
      Ты никого не обманешь. – Кто-то рядом засмеялся, так что всякий раз, когда Пол хотел развеселить, он поворачивался ко мне и начинал крякать, потом поворачивался к друзьям и объяснял: – С ним надо говорить на его языке, если хочешь, чтобы он понял.
      Я не понимал, почему он выбрал меня целью подобного унижения, пока много позже не увидел по TV одного комика, который делал то же самое с ничего не подозревающим зрителем. Это не было личным, он просто использовал парня – тот был тем, кого бьют резиновым цыпленком. А этот – когда падает… Пол имитировал этого комика. Может, он не рассматривал это личностно – просто как легкий способ развеселить. Но никто не разделил со мной шутку. Поэтому я не смеялся. И хотя я все понял теперь, в ретроспективе, все же это не смягчает боли. Я все еще чувствую ее, я все еще слышу смех.
      Кажется, более всего уязвляло, что я боялся – это может оказаться правдой.
      Я поглядел на полуоконченый бифштекс. Я хотел бы разделить еду с кем-нибудь.
      Нерадостно есть одному.
      Я оторвался от стола. Я больше не был голоден. Я не любил тратить еду попусту, но… … и тут я остановил себя и даже громко рассмеялся. Больше не было голодающих детей в Африке, в Индии, в Пакистане, или где-то еще! Никто нигде не голодал.
      Если было что-то хорошее в чуме – она покончила с мировым голодом. Не имело значения, оставлю я этот бифштекс недоеденным или нет. Теперь бифштексов хватало на всех. Бифштексы можно тратить! Понимать такое было жутковато.
      Все же оставлять что-нибудь в тарелке мне было не по себе. Старые привычки умирают с трудом. Если привык думать определенным образом, то продолжаешь думать так, даже когда так больше не имеет смысла думать?
      Хм.
      Я думал, как гусь? В самом деле? Я продолжал упорствовать в гусизме, потому что не знал, как поступать иначе? Это было очевидно для окружающих?
      Может, мне надо перестать быть собой на время и начать быть кем-нибудь еще – у кого не будет так много хлопот, как у меня.
      Я не был больше голоден. Я встал, отнес поднос к окошку и покинул интендантство.
      Может, у меня смешная походка. Дело в том, что я низкорослый, и качусь по полу, как колобок. Я выгляжу как гусь? Может, я смог бы научиться ходить иначе, если бы чуть выпрямиться и перенести центр тяжести с потрохов на грудь? – Бац! Я извиняюсь. – Я так увлекся походкой, что не глядел по сторонам, и врезался прямо в молодую женщину. Бумц!… – О – я очень извиняюсь!
      Это была Марсия. Тонкая девушка с большими темными глазами. Из автобуса. Полковник Паяц.
      – Привет…, – я искал слова. – Э-э, что вы здесь делаете?
      – Подкармливаю пса, мне дают остатки. – Она показала сверток, который несла.
      Я подержал для нее дверь. Она прошла, не сказав спасибо. Я следовал за ней.
      Она остановилась у дорожки: – Вы преследуете меня?
      Я покачал головой: – Нет.
      – Ну, тогда уходите.
      – Вы грубая, знаете?
      Она посмотрела равнодушным взглядом.
      – Вы не даете человеку даже шанса.
      Она мигнула: – Извините. Разве я знакома с вами?
      – Э-э, мы были вместе в автобусе, помните? Прошлой ночью?
      Она покачала головой: – Ничего не помню о прошлой ночи. Вы один из парней, трахавших меня?
      – Что? Нет… то есть, я… что?
      – Я совсем ему не нужна. Знаю, что думают люди, но он ни разу не дотронулся до меня. Ему нравится смотреть, как я делаю это м молодыми людьми, которых он выбирает. А потом ему нравится… ну, вы понимаете.
      – Почему вы остаетесь с ним?
      Она пожала плечами: – Не знаю. Мне некуда больше идти. – Потом добавила: – Я в самом деле извиняюсь. Я совсем вас не помню. Была под кайфом прошлой ночью. Он достал голубые колеса. Не думаю, что делала это с кем-нибудь, но не совсем уверена. Вы были там?
      – Я же сказал. Мы были вместе в автобусе. Помните? Автобус в город?
      – О, да. Извините. Иногда я совсем не помню. Раз вы говорите… – Потом она отвернулась, нагнулась к земле и развернула свой пакет, открыв большую кучу мясных обрезков и костей. – Он любит это. Рэнгл!, – позвала она. – Ко мне! Сюда, Рэнгл, ко мне, а то я отдам все собакам! – Она снова повернулась ко мне: – Я не люблю порошок, но… ну, иногда это помогает. Понимаете? Иногда мне… одиноко. Понимаете?
      – Да. Понимаю.
      – Страшно, правда? Если знаешь, куда идти, есть еще много народа, но все они – толпы чужаков. Я нигде никого не знаю.
      – Понимаю, что вы имеете в виду. И все всегда кажутся такими возбужденными.
      Словно ускорилось социальное броуновское движение…
      Она глядела равнодушно. Не поняла.
      Я сказал: – Оттого, что теперь осталось мало людей, мы все двигаемся быстрее, чтобы забыться в разнообразии.
      Она уставилась на меня. Я сморозил что-то глупое? Или она не поняла? Она сказала: – Я хочу быть умной. Вроде вас. Но будешь умной – перестанешь быть нужной. Поэтому я перестала становиться умной. – Она глядела с болью. – Порошок страшно помогает. С порошком можно очень быстро стать глупой. – Она прикусила язык, словно сболтнула что-то ненужное. Снова громко начала звать: – Эй, Рэнгл!
      Ко мне! Где ты? – Нотка нетерпения была в ее голосе. Она повернулась ко мне: – Он вам понравится. На самом деле это очень дружелюбный пес, я просто не знаю, где он сейчас.
      – О, ну… может, он застрял в автомобильной пробке или что-нибудь еще.
      Она не прореагировала на шутку. Снова повернула на меня взгляд широко открытых глаз: – Вы так думаете?
      – Вы все еще под порошком?, – спросил я.
      – О, нет. Не нюхала со вчерашнего. Мне это не нравится. Почему вы спрашиваете?
      – Прежде чем я ответил, она схватила меня за руку. – Я странная? Извините меня.
      Иногда я становлюсь странной. Бывает. Но никто не говорит мне, странная я или нет. Иногда это пугает меня – что я могу быть такой странной, что никто не хочет сказать мне об этом. Один раз кто-то достал порошок, а мне осталось только пищать, потому что у меня настало время и я не хотела рисковать кровотечением, мне было очень скучно. Они не понимают, почему я не хихикаю, вроде тех…
      – Да, – сказал я, – вы странная.
      Она посмотрела мне в лицо. Глаза были очень большими и очень темными. Она выглядела, как маленькая девочка. Она сказала: – Спасибо. Спасибо, что сказали мне. – Она замигала и я увидел, как слезы набухают в ее глазах. – Я больше ничего не знаю, кроме того что люди говорят мне. Поэтому спасибо, что сказали мне правду.
      – Вы ненавидите меня?
      Я покачал головой.
      – Вы жалеете меня?
      – Нет. – На мгновение я вспомнил отца. – Нет, больше я никого не жалею. Это только убивает.
      Она продолжала смотреть на меня, но долго ничего не говорила. Мы стояли в сумерках Колорадо, пока звезды не взошли над головой. К западу горы были облиты слабым оранжевым сиянием. Теплый ветер пах медом и сосной.
      Молчание меж нами стало неудобным. Я начал думать, не должен ли извиниться за то, что был честен с нею. Наконец, она сказала: – Хотела бы я знать, куда убежал проклятый пес. Не похоже на него пропускать обед. Рэнгл! – Она казалась раздраженной, потом, словно стесняясь гнева, сказала: – Не знаю, почему я так расстраиваюсь, ведь в действительности это не мой пес. То есть, он просто бродячий. Я немного приручила его… – Потом она сказала: -… но он единственный, кого я знаю, кто… ну, ему все равно, что я странная. Рэнглу все равно. Понимаете?
      – Да, понимаю. В эти дни всем нам кто-то нужен. – Я улыбнулся ей. – Потому что мы сами – все, что у нас осталось.
      Она ответила не сразу. Уставилась на бумагу с обрезками мяса. Над головами включилось уличное освещение, заполнив сумерки мягким сиянием. Когда Марсия наконец заговорила, голос был очень тихим. – Знаете, я отличала, что важно в жизни, а что нет. Быть красивой было важным. Я исправила нос – все лицо – потому что хотела быть красивой. Например, вы могли бы исправить эту шишку на носу…
      – Я попал в аварию на мотоцикле, – сказал я. -… но внутри вы остались бы собой, правда? Ну, это и случилось со мной. Я переделала лицо, только после всего, я – все еще я. Мне кажется, это случилось и с миром. Мы остались теми, кем были в прошлом году, только наша внешность изменилась, а мы еще не знаем об этом. Мы не знаем, кем предполагаем быть дальше. Я нервничаю и пугаюсь все время, – сказала она. – Я имею в виду, что если я узнаю, кто я есть, а потом кто-то придет и скажет, что это не так, то кем же я буду после всего? Понимаете, о чем я?
      Я сказал: – Гуси. Мы хотим быть лебедями, а нам говорят, что мы гуси и даже не очень хорошие гуси.
      – Да, – сказала она. – Вот хорошо. Вы понимаете. Иногда мне хочется знать, есть ли кто в мире, кто чувствует, как я; иногда я даже нахожу таких, но всегда сюрприз – обнаружить, что я не совсем одинока.
      Она дрожала и я обнял ее: – Я понимаю.
      Она сказала нетерпеливо: – Я сейчас поняла, где Рэнгл. Он, наверное, появится завтра, улыбаясь и помахивая хвостом. Он настоящий шутник, но я не люблю волноваться. Может, вы видели его? Белый пополам с коричневым, почти розовым, очень лохматый, с большими шлепающими лапами, как будто в комнатных шлепанцах.
      Большие коричневые глаза и черный влажный нос.
      Да, я видел его.
      Из стеклянной кабинки над круглой комнатой.
      Вчера ночью. С Джиллианной.
      Он был на десерт.
      Я почувствовал спазмы в желудке. О, дерьмо. Как я должен преподнести ей это?
      Марсия взглянула на меня: – Вы что-то знаете?
      – Э-э, Марсия, я… э-э, не знаю, как сказать вам, но… – Просто скажи правду, проговорил голос в моей голове. -…э-э, Рэнгл мертв. Он, э-э… попал под машину. Это случилось вчера поздно ночью. Я видел. Он умер мгновенно. Я не знал, что это был Рэнгл, пока вы не описали его.
      Она покачала головой: – О, нет, это не он! Вы уверены, Джим? – Она исследовала мое лицо в поисках знака, что я ошибаюсь.
      Я с трудом сглотнул. Горло свело. Я вспомнил, что слышал в кабинке, как пес некоторое время попрошайничал возле интендантства. – Марсия, – сказал я, – Я уверен. Он был примерно вот такого роста, правда?
      Она медленно кивнула. Тяжело задышала, словно ей не хватало воэдуха. Потом закрыла лицо руками. Словно враз разбилась на тысячу кричащих кусочков и только давление рук удерживало их от разлета.
      Потом резко выпрямилась и ее лицо превратилось в маску. Когда заговорила, голос был неживым. – Со мной все в порядке. – Пожала плечами: – Он всего лишь пес. – Она снова превратилась в зомби.
      Я пристально смотрел, как она наклонилась и подняла пакет мясных обрезков, которые Рэнгл не будет есть. Она аккуратно свернула бумагу, подошла к ближайшей мусорной урне и бросила пакет туда. – Теперь мне больше не о ком заботиться.
      – Марсия, с заботой все в порядке. У всех есть о ком заботиться.
      – У меня нет, – сказала она и запахнула плащ, словно защищаясь от холода, но ночь была теплой и холода не было. Она прошла мимо, коснувшись меня, и двинулась прочь.
      – Марсия! – Она продолжала идти и я понял, что бессилен остановить ее. Чувство бессилия разгневало меня – то же чувство, когда отец уходил от меня навсегда. – Нет, черт побери! Я устал от людей, уходящих от меня! – Что-то сверкнуло, как в кинокадре, я пролетел пространство между нами и схватил ее руку. Я развернул ее к себе: – Брось это, – рявкнул я. – Это действительно глупо! Я уже видел, как бывало с другими! Ты начинаешь уклоняться от жизни, потому что она ранит!
      Каждый раз ты делаешь по шагу, но очень скоро это входит в привычку, автоматическую, и ты бежишь от всего. Конечно она ранит! Ранит настолько, насколько ты заботишься! И только это доказывает, насколько ты жива!
      – Уходи! Мне не нужны проповеди!
      – Правильно! Не нужны! Тебе нужен год в пробковой комнате!
      Она вырвалась, глаза стали дикими. – Замолчи!, – крикнула она. Я чувствовал ее руки-клешни.
      – Почему? Потому что это может оказаться правдой? Говоришь, что боишься быть странной, что можешь оказаться одной из этих леди с яичницей на щеках, но никто не хочет сказать тебе? Ну, так вот я тебе говорю! Если ты сейчас убежишь от меня, это будет первым шагом к яичнице!
      Она глядела, словно я ударил ее, мигая в сиянии уличных ламп. Напряжение спадало по мере того, как слова проникали глубже в сознание. Я почти видел, как они пронзали слой за слоем. – Я останусь, – сказала она, – я не хочу возвращаться.
      – Так не возвращайся. Не надо. Не возвращайся к тому, что делает тебя безумной.
      Думаешь, ты только одна такая? Мы все просто психи! Надо только оглянуться.
      Единственная разница, что мы не позволяем этому остановить нас. – Я добавил: – Надолго.
      – Но это больно!
      – Ну и что? Пусть больно! Именно так ты преодолеешь! То, что ты делала до сих пор, не привело к результатам, не так ли?
      Она кивнула, выдохнула, потом ее глаза набухли, она схватилась за мою рубашку, стиснула меня и начала всхлипывать. Я обнял ее теснее и склонился над ней, словно мог защитить ее от боли, только эта боль шла не извне, она бурлила внутри и прорывалась через ее глаза, нос и рот: – Это не честно! Не честно!
      Почему так много смерти!! Мне нужен мой пес!! О, Рэнгл, Рэнгл! Я хочу, чтобы ты вернулся! – Она рыдала и кричала в мою рубашку. Хватала глоток воздуха и рыдала снова. Слезы струились по ее щекам: – Это не честно! Все, что я любила – я не хочу любить никого больше! Я устала терять! Забота слишком сильно ранит! Я хочу покончить с ней! Я хочу моего пса!
      Я думал о людях, поймавших Рэнгла, и о том, что хотел бы сделать с ними. Марсия была права – это было нечестно. Они убили этого пса, а с виной и горем дело пришлось иметь мне! Почему я должен вычищать их мерзость?! Все их мерзости?!!
      Мои руки на спине Марсии сжимались в кулаки. Ее плечи приподнялись. Она закашлялась, я разжал кулаки и начал легонько похлопывать ее. – Все в порядке, – сказал я, – все в порядке. Все прошло, это выход – хорошо поплакать. Это показывает, как сильно ты заботишься. Просто выплачь все, это по женски… – Я продолжал бормотать, пытаясь успокоить ее. Изумляло, как сильно она горевала по собаке.
      Теперь она просто плакала, или она оплакивала больше чем просто пса? Я держал ее и давал ей выплакаться. Два солдата прошли мимо, не останавливаясь.
      Посчитали само собой разумеющимся. Такие сцены стали теперь обычны.
      Марсия вздохнула и подняла глаза: – Джим?
      – Что?
      – Теперь я в порядке. Ты можешь идти.
      – О. Я извиняюсь.
      – Нет. Не надо. Спасибо тебе.
      – Пошли. Я провожу тебя до комнаты.
      – Окей.
      Мы шли в молчании. У нее была небольшая квартира во втором здании возле интендантства. Простая, но сносная.
      Войдя, она снова обняла меня и тесно прижалась: – Спасибо тебе, – сказала она.
      Я обнял ее и мы стояли так некоторое время.
      – Джим, – спросила она тихо, – хочешь любить меня?
      Я чувствовал запах духов в ее волосах, он кружил голову. Я не мог говорить, просто кивнул, потом склонился к ее лицу. Ее глаза были широко открыты, она была похожа на испуганную девочку, боящуюся, что я скажу да.
      Я сказал: – Да, – и ее глаза медленно закрылись. Она положила голову мне на грудь и я почувствовал, как ее тело расслабилось. Она была в порядке. Наконец, она поняла, что была в порядке. Потому что я был в порядке и сказал ей, что сказал.
      Я дотронулся до ее волос. Она была… такая крошечная, такая бледная, такая тонкая. Такая хрупкая. Такая теплая.
      Можно было наговорить тысячу вещей.
      Я не сказал ничего.
      Немного погодя мы пошли в постель.
      – Выключить свет?, – спросил я.
      – Лучше оставить.
      – О. Хорошо… окей.

      Я плыл в стране После, двигаясь к стране Дремоты – пока внезапно не подскочил и сел в холодном поту: – О, дьявол!
      Марсия рядом со мной встревоженно повернулась: – Что? Что такое?
      – Мне надо идти, мне надо назад в отель! Который час? О, боже, почти полночь!
      Меня точно повесят!
      – Джим, ты в порядке?
      – Нет, нет! – Я уже надевал брюки. – Где мои ботинки?
      – Не уходи…
      – Мне надо! – Я перехватил ее взгляд – болезненное, потерянное выражение глаз – сел рядом и обнял ее. – Марсия, извини. Я хотел бы остаться здесь с тобой, но не могу. Я… у меня приказ. Я понимаю, выглядит, словно я бегу от тебя, но это не так. Пожалуйста, верь мне.
      – Я верю, – сказала она, но я чувствовал, как она напряглась в моих объятьях.
      Она потерла глаза. – Я не сержусь. Я к этому привыкла.
      Я склонился к ее лицу и поцеловал. – Я не такой, Марсия.
      – Да, понимаю. Никто не такой, только все убегают.
      Я начал искать рубашку. – Я убегаю не «от», я убегаю "к".
      Если бы ты знала…
      – Да, да. У тебя секретная миссия. Как у всех. – Она откинулась в постель и закатилась под одеяло, положив подушку на голову. – Просто уйди, Джим. Окей?
      Я присел рядом, натягивая ботинки. – Слушай, я вернусь, хорошо? Если я не опоздал. А хотел бы.
      – Не беспокойся, – невнятно проговорила она из-под подушки.
      – Марсия, пожалуйста, не злись на меня. Я хотел бы рассказать, но не могу. – Я наклонился поцеловать ее, но она не дала убрать подушку с головы. – Хорошо, будь по твоему.
      Я поехал в отель, чувствуя, как что-то пробивается из-под камней. Черт, чем сильнее я пытаюсь быть честным, тем хуже себя чувствую. Почему бы мне не быть просто дерьмом, вроде Теда, чтобы каждый переступал через меня?
      Единственный ответ, который я смог придумать: я не знал, как стать дерьмом. Я был обречен идти по жизни, все время пытаясь быть хорошим. Всегда пытаясь быть рациональным. Всегда пытаясь понять.
      Я со злостью включил автотерминал и врубил пятнадцатый канал. Шел повтор одной из сессий свободного форума конференции, но послушав, я стал еще злее. Зачем они вообще передают эту чепуху? Если эти люди хотят быть глупыми, это их дело – но сколько невинных будет в опасности, если поверят в то, что услышат по сети?
      Я почти трясся от ярости, когда наконец подъехал к подземному гаражу отеля.
      Я съехал в бетонные внутренности здания. На одном из боксов стояла надпись «Служебный» и я въехал в него. Робот проверил карточку, посмотрел мне в лицо и открыл без вопросов. Лифт тоже удостоверил мою личность, прежде чем доставил на тринадцатый этаж.
      Когда двери лифта разошлись, не было никаких вооруженных охранников, поджидающих меня. Я выдохнул воздух, который задерживал весь путь наверх.
      Я прошел в комнату, назначенную мне, и набрал на терминале: «Жду инструкций».
      Экран опустел, потом появилось: «Пожалуйста, ждите дальнейших указаний на этом месте».
      Что это значило?
      Я сел перед терминалом и начал ждать, уставившись на экран. Сколько?
      Вдруг Валлачстейн и другие уже встретились и решили мою судьбу? Пока меня не было, чтобы говорить за себя?
      Я пошел на кухню и достал томатного сока, потом вернулся к клавиатуре и снова уселся. Пока ничего. Я подумал о Марсии. Я еще чувствовал теплый медовый запах ее волос. Он заставил меня ощутить внутренний жар – пока я не вспомнил горечь своего внезапного ухода. Удивлюсь, если она простит меня.
      Ну, может, я успею сделать что-нибудь, пока жду. Я сбросил экран и вызвал библиотечную службу. Экран замигал: «Извините, терминал заблокирован».
      Что?
      Я попытался еще раз. Тот же ответ.
      Я вытащил карту из щели считывания и направился к двери.
      Она не открылась. «Неверный пароль.» Я вернулся в комнату, постоял в центре и осмотрелся в поисках другого выхода.
      Балкон?
      Я открыл скользящую дверь, вышел и перегнулся через перила, посмотреть, высоко ли. Слишком высоко. Тринадцатый этаж. Опасно было не само падение, а резкая остановка в конце.
      А если перебраться по перилам на соседний балкон? Невозможно. Балконы изолированы.
      Еще одна предосторожность подозрительного Мариотта.
      Я снова глянул вниз, потом вернулся в комнату и сделал мысленную опись обстановки. Две простыни, кингсайз. Два одеяла, кингсайз. Недостаточно. Даже с занавесями мне, наверное, не будет хватать четыре этажа.
      Я снова сел перед терминалом и начал пить свой томатный сок. Он был кислым.
      Даже закололо в гландах. Мне следует найти другое решение?
      Я не мог придумать никакого.
      Почему я вообще хочу выбраться?
      Потому что меня заперли.
      А почему меня заперли?
      Потому что боятся, что я попытаюсь сбежать.
      И что это подразумевает? Что они приняли решение? Что они запланировали для меня что-то такое, что может мне не понравиться?
      И я умчался из постели Марсии, чтобы прийти сюда? Не удивительно, что так много людей считают меня дураком.
      Я покончил с остатками сока несколькими быстрыми глотками, потом утонул в кресле и сердито уставился на неумолимый экран терминала.
      Он был полностью отключен. Прежде чем он снова начнет отзываться, его должен сбросить кто-нибудь с высоким кодом приоритета.
      Я подумал о Марсии и о своем обещании позвонить. Теперь я не мог сделать даже этого.
      Я подумал о Валлачстейне и его едва скрытых угрозах. Может, я не прошел психиатрическое исследование?
      А что, если они решили, чтобы я исчез? Разве мне не дано право на честный суд, или он у меня уже был? Как они смогут сделать это? Я получу какое-нибудь предупреждение? Каким образом у них исчезают люди?
      Я понял, что покрылся потом. Я не мог больше сидеть. Я встал и снова обыскал комнату, балкон, дверь…
      В дверь позвонили.
      Я начал говорить: – Кто там?, – и запнулся. А вдруг там расстрел-команда?
      Может, они сделают это здесь, в комнате? Или они заберут меня куда-то еще?
      Я стоял, соображая, не позвать ли на помощь или попытаться спрятаться.
      Прежде чем я сообразил, дверь открылась. – Можно войти?
      – Что? Кто?… – Потом я узнал его. Фромкин. Человек, который ел клубнику, рассуждая о глобальном голоде. Напыщенный осел.
      – Я спросил: можно войти? Я ничему не помешал?
      – Э-э, нет… я… э-э, как вы открыли дверь?
      Он поднял карточку с золотой полосой и дал мне посмотреть.
      – О, – сказал я.
      Я посторонился, он прошел внутрь и дверь закрылась. Я смотрел на нее, желая узнать, откроется ли она мне теперь, но устоял. Я прошел за ним в комнату и мы сели. Он скользнул в кресло легко и грациозно. Сколько ему лет, хотел бы я знать?
      Он изучал меня некоторое время острыми темными глазами, потом сказал: – Я здесь, потому что наш общий друг хочет, чтобы я поговорил с вами. Вы понимаете?
      – Никаких имен, да?
      – Правильно. – Он повторил: – Вы понимаете?
      Валлачстейн спрашивал то же самое несколько раз. Некая фраза всплыла в моей памяти: понимание подсудимого. Важное требование законности. Об этом когда-то было решение Верховного Суда. Хотел бы я знать, не есть ли это тоже часть моего суда?
      – Это официально?, – спросил я.
      Он смотрел раздраженно. – Пока вы не ответили на мой вопрос, я не могу уйти. Вы понимаете?
      – Да, – ответил я быстро. – Я понимаю. Теперь ответьте на мой вопрос. Это официальный визит или что?
      – Если вы так хотите посмотреть на дело, то да. Наш общий друг думает, что мы должны немного поболтать. Это для вашей пользы.
      – Да? В самом деле?
      Фромкин глядел раздраженно, но тем не менее отмел этот вопрос. Он сказал: – Если хотите знать, да, я видел ваше представление этим утром, и да, я помню вас также и с прошлой ночи. Для того, кто появился в городе лишь вчера, вы конечно дали почувствовать свое присутствие. – Должно быть, я смутился, потому что он добавил: – Если быть честным, это не только ваше деяние. Сегодня этот город просто еще один поселок. Номер второй в комнатном спорте сплетничает о номере первом – кто в какой позиции играет. Вы и ваш друг просто попали в самый центр, вот и все.
      – Мы не друзья. В центр чего?
      Фромкин почесал голову: – Э-э, позвольте объяснить следующим образом. Есть некая группа людей, ходят слухи, что они очень важные люди. Хотя никто не знает состав группы, что делает, или даже что предполагает делать группа, каждый подозревает, что любой, кто знает что-то, должен состоять в этой группе. Просто так получилось, что некоторые из этих подозрений оказались весьма точны.
      Поэтому, когда один из этих, по-видимому, очень важных индивидуумов внезапно оторвался от ее, э-э, персональных дел и передал Очень Важную Посылку, мда, тогда, естественно, возник очень большой интерес к этой посылке.
      Некоторое время я переводил и еще некоторое время вникал. Правильно. Хуже, чем я думал. Я сказал: – Тед и я не друзья. Ни в каком смысле. И я не знаю, важна посылка или нет, мне сказали, что нет.
      – Об этом я не знаю, – невинным жестом широко развел руками Фромкин. – В любом случае я пришел поговорить не об этом. Вас не побеспокоит, что я стану записывать? – Он поднял свой аппаратик. Я покачал головой и он включил его. – Вы видели записи сессий конференции?
      – Только чуть. Слушал немного, когда ехал сюда сегодня вечером.
      – Что вы услышали?
      – Сплошной шум и гам. О том, что делать с червями. Очевидно, есть фракция, которая хочет попытаться установить мирный контакт.
      – Вы верите в эту возможность?
      – Нет.
      – Почему?
      Я помигал: – Э-э, вы не слишком знаете о кторрах, не правда?
      – Что ж, это не германские племена. Но я спросил ваше мнение.
      – Я ни разу не видел кторра, который хотел бы остановиться и для начала немного поболтать. У нас не было выбора, кроме как убивать их.
      – Сколько кторров вы видели?
      – Живых или снимки?
      – Всего.
      – Э-э, ну я видел фотографии Шоу Лоу…
      Фромкин понимающе кивнул: – Продолжайте. -… и я видел гнездо, о котором говорил утром. С четырьмя кторрами. Одного я сжег.
      Он выжидательно помолчал. – Это все?
      – Э-э, нет, был еще один. Здесь, в научном центре.
      Его глаза сузились. – Расскажите, – медленно произнес он.
      Я покачал головой. – Это было просто…
      Он посмотрел мне в глаза и сказал: – Я знаю об этих забавах, сынок. Вы были на одной из них?
      Я кивнул. – Несколько собак. Ими кормят кторров. Живьем. Вы знаете это?
      Фромкин сказал: – Утверждают, что кторры не хотят питаться мертвыме мясом, они едят добычу живьем.
      – Это правда. По меньшей мере, насколько я знаю.
      – Мм-хм. И это все кторры, которых вы видели?
      – Да.
      – Так вы эксперт по кторрам?
      – Нет, конечно нет. Но у меня больше опыта, чем у других, по крайней мере у тех, кто выжил, чтобы рассказать. Сегодня некоторые болваны говорили о дружбе с кторрами. А это не более возможно, чем дружба бифштекса с собакой – разве что внутри.
      – Не может случиться, что ваш опыт с кторрами ограничен и это влияет на ваше восприятие их?…
      – Вы имеете в виду, что есть мирные кторры, но я не знаю о них?
      Он кивнул.
      Я взвесил эту возможность. – Что ж, возможно есть мирные. Я не слышал ни об одном. И не думаю, что кто-нибудь другой слышал, иначе мы бы узнали об этом сегодня. Кто-нибудь что-нибудь сказал бы. Кто-нибудь знал бы об этом, не так ли?
      Фромкин не отвечал.
      – К чему вы это, кстати?, – спросил я.
      Он покачал головой. – Просто для информации. Сырой материал. Вы понимаете.
      Правду видно только тогда, когда смотришь на нее со многих точек зрения сразу.
      Я покачал головой. – Вы спрашивали не для информации. Вы намеренно рыли для чего-то.
      – Вы слишком подозрительны. Я гражданский, сынок. Может, продолжим?
      – Есть еще вопросы?
      – Немного. Сегодня, стоя перед толпой народа, вы сказали, что сожгли человека, потому что на него напал червь.
      – Да. – Часть меня настаивала, чтобы я возвел оборонительный барьер против доискиваний этого человека, но другая часть требовала сказать правду независимо от того, кто ее слушает. Единственный путь, на котором мы можем победить кторров – это говорить правду. Я добавил: – Это лучшее, что я мог сделать.
      – Лучшее?… – Он поднял брови. – Откуда вы знаете?
      – Прошу прощения?
      Его тон стал жестче. – Вы были когда-нибудь на противоположной стороне огнемета?
      – Нет, не был.
      – Тогда откуда вы получили информацию?
      – Мне сказал Шоти.
      – Кто это Шоти?
      – Человек, которого я сжег. Сэр. – Последнее слово я подчеркнул.
      Фромкин немного помолчал, поворачивая сказанное так и этак, проверяя, не заминировано ли оно. Наконец, он сказал: – Мне говорили, – те, кто знают, – что смерть от огня самая ужасная из возможных. Когда поражает напалм, можно чувствовать, как ваша плоть превращается в пламя.
      – Сэр, – сказал я холодно, – при всем уважении, когда волна огня из огнемета поражает вас, нет времени почувствовать что-либо. Внезапная потеря сознания.
      Фромкин глядел скептически.
      – Я был там, сэр. Я видел, как быстро это происходит. Нет времени даже для боли.
      Он задумался надолго. – Как насчет вины?, – спросил он наконец. – Для этого было время?
      – Что?
      – Вы чувствуете вину за то, что сделали?
      – Вину? Я сделал то, что требовалось! То, что мне сказали! Я никогда не напрашивался на это! Да, черт, я чувствую вину! И стыд, и отчаянье, и тысячу других вещей, для которых нет имен! – Что-то взорвалось во мне. – О чем все это? Вы тоже судите меня? Слушайте, у меня достаточно трудностей, когда я живу по своим стандартам – не просите меня жить по вашим! Я уверен, что ваши ответы лучше, чем мои, кроме того, ваша целостность все еще не запятнана грубыми фактами практики! Вы рассиживаетесь, поедая клубнику! А я – тот парень, что нажал на крючок! Если есть лучший ответ, вы думаете, я не хочу знать? Вам не кажется, что я имею первое право знать? Пойдемте на холмы и покажите мне! Я был бы рад узнать, что вы правы. Но если вы не против, я захвачу свой факел, полностью снаряженный и готовый к бою, просто на случай, что вы ошибаетесь!
      Он терпеливо ждал, пока меня несло. И даже потом не ответил сразу. Он встал, пошел на кухню и достал бутылку воды из холодильника. Взял стакан, наполнил его льдом и вернулся в гостиную, медленно помешивая воду с кубиками льда. Расселся в кресле, попивая воду и глядя на меня поверх стакана. Когда он заговорил, голос был тихим и спокойным: – Вы закончили?
      – Да. Пока.
      – Хорошо. Теперь я хочу задать вам несколько вопросов. Я хочу, чтобы вы приняли во внимание пару вещей. Хорошо?
      Я кивнул. И сложил руки на груди.
      – Благодарю вас. Теперь скажите мне вот что. Какая, собственно, разница? Может, к лучшему сжечь человека, а может, нет. Может, он ничего не почувствовал, а может это абсолютная форма боли, мгновение острейшего ада. Какая разница, Джим, умер ли человек, сожранный пастью кторра или сожженный напалмом? Он все равно мертв. В чем заключается различие?
      – Вы хотите, чтобы я ответил?
      Фромкин сказал: – Продолжайте. Попробуйте.
      Я сказал: – Разницы нет – в том, что вы спрашиваете.
      – Неверно, – сказал он. – Есть. Большая разница для того, кто нажимает на крючок.
      Я обдумал это. – Извините, не вижу, в чем.
      – Хорошо, посмотрим с другой стороны. Что важнее? Убивать кторров или спасать жизни?
      – Не знаю.
      – Правда? Кого же мне спросить об этом?
      Что? Уайтлоу задавал тот же вопрос. Если я не знаю, то кто же знает? Я сказал:
      – Спасать жизни.
      – Хорошо. А что же нам делать для спасения жизней?
      Я улыбнулся: – Убивать кторров.
      – Правильно. Так что случится, если человеческое существо встанет на пути? Нет, позволь сказать по-другому: что могло бы случиться, если бы ты попытался спасти… как его имя, Шоти?
      – Мы оба заплатили бы за ферму.
      Фромкин кивнул: – Правильно. Так что же важнее? Убивать кторров или спасать жизни?
      – В этом случае, убивать кторров.
      – У-гу. Так имеет значение, какое оправдание ты используешь?
      – Что?
      – Имеет значение, веришь ли ты, что человек умирает в пламени безболезненно, или нет?
      – Что ж, нет, я думаю, нет.
      Он кивнул: – Так что ты чувствуешь сейчас?
      Я покачал головой: – Не знаю. – Я чувствовал, как меня разрывает изнутри. Я открыл рот говорить и закрыл его.
      Он еще раз поднял брови.
      – Я не знаю, – повторил я.
      – Ладно, – сказал он. – Спрошу по-другому: ты сделал бы это снова?
      – Да, – сказал я, не задумываясь.
      – Ты уверен?
      – Да.
      – Благодарю. И как ты будешь себя чувствовать?
      Я встретил его взгляд прямо. – Гнусно. Чувствуешь именно так. Но все же я сделаю это. Важнее всего – убивать кторров.
      – Ты в самом деле непреклонен, не так ли?
      – Да, именно так.
      Он глубоко вздохнул, потом выключил диктофон: – Окей, я закончил.
      – Я прошел?
      – Повтори?
      – Ваш тест – ведь это было не интервью? Это была проверка позиции. Я прошел?
      Он посмотрел над диктофоном прямо мне в глаза: – Если это проверка позиции, то вопрос наверное может повредить тебе.
      – Да, верно. – Я все еще сидел, скрестив руки. – Если моя позиция оставляет желать чего-нибудь, то, стало быть, со мной надо обращаться только так. Поэтому мы квиты.
      Он поднялся и я встал вместе с ним. – Ответьте мне еще на один вопрос.
      Существуют ли мирные кторры?
      Он поглядел озадаченно: – Не знаю. А как ты думаешь?
      Я не ответил, просто проводил его до двери. Он вставил свою карточку в щель и дверь для него открылась. Я хотел выйти вместе с ним, но в холле ждали два вооруженных охранника.
      – Извини, – сказал Фромкин. Впервые он выглядел смущенным.
      – Да, – сказал я и отступил. Дверь передо мной закрылась.

      Почти тридцать секунд я стоял, уставившись на проклятую дверь и не говоря ни слова.
      Я положил на нее ладони и нажал. Металл был холодным.
      Я прижал голову к солидной металлической плите. Ладони сжались в кулаки.
      – Дерьмо!
      А потом я сказал еще целую кучу других слов.
      Я ругался, пока не стал повторяться, потом перешел на испанский.
      Когда я, наконец, исчерпался, то чувствовал себя не лучше, чем вначале.
      Опустошенным. Обманутым. И глупым.
      Я снова начал расхаживать по квартире. Я стучал по терминалу каждый раз, когда проходил мимо. Бесполезный кусок мусора. Я даже не мог вызвать комнатный сервис.
      Я прошел на кухню и открыл холодильник – он был неожиданно хорошо заполнен. Но я не был голоден. Я был взбешен. Я начал открывать ящики. Кто-то предусмотрительно убрал все большие ножи.
      Ругань больше ни к чему не приводила. Только горло пересохло. И чувствовал себя все глупее. Когда остановишься, начинаешь понимать, как идиотски это выглядит.
      Что я на самом деле хотел – так это поквитаться.
      Я вернулся в гостиную и еще раз толкнул терминал. Хорошо толкнул – он почти упал с подставки, но я вовремя поймал. А потом удивился – зачем? Чертов инструмент не хотел говорить со мной – и я ему ничего не должен.
      Я смахнул его с подставки на пол.
      Он ударился с тупым стуком.
      Я поднял его и потряс. Там даже ничего не сломалось.
      – Ага… – Я вытащил его на балкон и выкинул через перила.
      Он чиркал по наклонным стенам здания, отскакивал и разбился о бетон внизу с ужасно приятным грохотом.
      Я выбросил вслед подставку.
      А потом кресло.
      И лампу.
      И маленький столик.
      Телевизор был привинчен к стене. Я разбил его вторым креслом – потребовалось три удара – а потом выкинул кресло вслед за первым.
      Отскочило, отскочило, чиркнуло, скользнуло, разбилось вдребезги. Великолепно.
      Что еще?
      Микроволновая печь.
      Ночник из спальни.
      Еще три кресла.
      Еще две лампы.
      Небольшой обеденный стол.
      Скамеечка для ног.
      Все вешалки из шкафа.
      Большинство полотенец и простынь.
      Кингсайз-матрац. Это было довольно трудно.
      Пока я боролся с матрацем, то увидел, что внизу собралась толпа, конечно на безопасной дистанции. Они аплодировали каждому новому акту разрушения. Чем неистовей он был, тем громче радость.
      Подставка кровати и тумбочки вызвали несмолкаемую овацию.
      Я задумался, чем увенчать это. И начал опустошать кухню.
      Все тарелки – они звучали великолепно, разбиваясь и звеня внизу, на улице, – и все горшки и кастрюли.
      Все вилки, ложки и ножи.
      Содержимое холодильника – вместе с полочками.
      Почти всю воду в бутылках. Я открыл одну и сделал добрый глоток. Я стоял на балконе, переводя дух и удивляясь, почему никто не поднимется остановить ужасный дождь. Я закончил бутылку и она отправилась в ночь, чтобы разбиться где-то внизу во тьме.
      Я оглядел квартиру. Что еще? Что я пропустил?
      Бар!
      Я решил начать с пива. Почти полный бочонок был в небольшом холодильнике под стойкой. Он звенел и лязгал всю дорогу вниз и, ударившись, взорвался пенистым фонтаном. Те, кого обрызгало, завизжали.
      Холодильник последовал за бочонком. Черт! Вмешается, наконец, кто-нибудь? Какое это все-таки поганое искусство.
      Протянув было руку к бутылке скотча, я остановился.
      Нет. Некоторые вещи священны.
      Что говорил по этому поводу дядюшка Мо? Прежде чем убить бутылку, отдай ей честь. Правильно.
      Я сделал глоток и отправил ее на смерть.
      Было три бутылки скотча. Я попробовал каждую. Потом убил бурбон. Я начал понимать, что надо делать глотки поменьше. Бар был очень хорошо заполнен.
      Я напал на ром, светлый и темный.
      Истребил водку.
      Казнил джин.
      Изнасиловал красное вино.
      Крики внизу поутихли. Кстати, когда я кончил выкидывать большие, возбуждающие вещи, то потерял большую часть зрителей. Что ж, пусть так. Спектакль может быть волнующим для неискушенного, но настоящий артист работает ради искусства.
      Пошатываясь, я вернулся и покончил с ликерами и бренди. Шерри я сохранил на конец, кроме всего это послеобеденный напиток.
      На стеклянной полочке стоял набор бокалов. Они последовали за бутылками. То же сделала полочка.
      Я бродил по комнате, высматривая, что пропустил. Осталось немного. Я задумался, смогу ли скатать ковер.
      Нет, не смогу. Даже стоять требовало много труда.
      Кроме того, вначале надо в туалет. Я протопал в ванную и облегчился.
      – А как насчет душа?, – заикаясь, пробормотал я. – Окей, – согласился я с собой и включил воду. Нашел полотенце, которое забыл выбросить, и кусочек мыла. В аптечке нашел пакетик «Протрезвителя». Нет, я еще не готов протрезветь. Отложил его в сторону.
      В душе была зверская акустика. Резонанс превосходен для пения. Единственное поощрение, в котором я нуждался. «Когда я вернулся в Венуспорт» я прошел по полному либретто. То же для «Двойной дозы любви» и «Бисексуала», прежде чем кончилось мыло.
      Приятная штука, однако, отели – никогда не кончается горячая вода.
      Но нельзя петь без мыла. Что-то не то.
      Я выключил воду, нашел забытое полотенце и начал сушить волосы. Все еще напевая и вытираясь, я прошел в гостиную…
      Валлачстейн, Лизард и двое других стояли там, ожидая меня.
      – Э-э, – сказал я. – Хай. – И опустил полотенце на талию. – Могу я, э-э, предложить вам, э-э, кресло? – Только Лизард улыбнулась и отвернулась спрятать это. Другие просто мрачно смотрели.
      – Благодарю вас, – сказал полковник Валлачстейн. – Мы предпочитаем постоять.
      – Хорошо…, – сказал я. – Мило, что вы заглянули так запросто. Однако, мне хотелось бы, чтобы вы вначале позвонили, а то я немного заскучал…
      Если Валлачстейн и был в гневе, то прекрасно скрыл его. Он говорил ровным голосом без эмоций. Темные глаза были непроницаемы. Он указал на пустую комнату. Я очень хорошо вымел ее. – Есть этому какое-нибудь объяснение?…
      Мне показалось, что я встал поровнее: – Да. Мне было скучно.
      – Прошу прощения?
      – Кто-то запер меня. Отключил терминал. Мне нечего было делать. Я начал экспериментировать с психоакустическими свойствами падающих объектов, пытаясь определить, какой из домашних предметов производит наиболее удовлетворительный грохот.
      – Понятно… и что вы определили?
      – Керамические лампы очень хороши. Бочонки с пивом тоже. И почти каждая бутылка с напитком. Кресла и матрацы выразительны, но скучны.
      Валлачстейн задумчиво кивнул: – Я запомню это, чтобы ссылаться в будущем. На случай, когда окажусь в ситуации, где понадобятся такие факты. – Он смотрел с любопытством: – Вы хотите что-нибудь добавить?
      – Да, хочу, – сказал я. Я начал медленно: – Прежде всего я хочу знать, почему меня заперли? Вы просили меня сотрудничать с вами. И таким способом вы гарантировали это? Или происходит что-то еще, о чем я не знаю? Может, вы и ваш исчезающий или несуществующий комитет уже решили мою судьбу? Я сам еще существую? Мне кажется, вы не учитываете мое мнение, не так ли? И пока я тут, то хочу знать, что вообще произошло с честным судом? Я все еще не знаю, в чем меня обвиняют! И прежде чем мы пойдем дальше, я хочу, чтобы присутствовал адвокат. – Я сложил руки на груди, но потом пришлось придержать полотенце от падения. Я принял прежнюю позу, но эффект был испорчен.
      Валлачстейн помедлил перед ответом. Он оглядел комнату, словно вымскивая, где сесть, потом снова посмотрел на меня: – Хорошо, да, полагаю, мы должны извиниться. Это была ошибка.
      – В самом деле?, – настаивал я. – Как получается, что все – ошибки? Есть здесь кто-нибудь, кто действует с целью?
      – Как с мебелью?, – уточнил он.
      – Да, как с мебелью! У этого была цель. – Я выдвинул челюсть, надеясь придать себе боевое выражение. – Вы хотите, чтобы я заплатил? У меня есть пятьдесят тысяч кейси.
      Он покачал головой и поднял руку: – Не беспокойтесь. Эта комната не существует.
      Мебель тоже. Как и я. И, вероятно, как и вы. Если вы замолчите и послушаете немного.
      Меня проняло. Я замолчал.
      – Тот факт, что вы задерживались здесь против вашей воли, является ошибкой. Я несу за это полную ответственность. Я отдал приказ и он был неверно понят. Я извиняюсь. Я могу понять вашу реакцию и симпатизирую ей. В действительности, это здоровый знак. Это показывает, что в вас есть нечто, не только независимое, но иногда откровенно антисоциальное. Для наших целей это ценный штрих. – Он задумчиво потер подбородок и продолжил: – Теперь по поводу других ваших вопросов: слушания не было. Вы не были под судом. Вас ни в чем не обвиняли. Вы понимаете?
      – Э-э… – Снова тот же вопрос. – Да, сэр. Понимаю.
      – Хорошо. Протокол уничтожен. Не существует записей, показывающих, что вы нарушили секретность. Более того, я записал копию приказа, который вы получили вчера, причем в письменном виде, инструктирующий вас сообщить членам конференции информацию о четвертом кторре, на любом удобном заседании. Вы понимаете?
      – Э-э, да, сэр.
      – Хорошо. Теперь идите, оденьтесь. Нам следует еще кой о чем поговорить, и я предпочел бы сделать это несколько более формально.
      – Да, сэр. – Я отступил в ванную, проглотил пригоршню «Протрезвина» и натянул одежду. Пока приглаживал щеткой волосы, нечаянно подслушал возбужденные голоса. Один принадлежал Лизард.
      Она говорила: -… все еще не согласна. Это нечестно!
      – Это факт жизни, майор! Мы все расходуемся. – Я не разобрал, чей это голос.
      Мистер Смуглый?
      – Не в этом дело! Это мелкая операция! И скользкая!
      – Она необходима! Мы вынуждены обстоятельствами. Решение уже принято…
      Внезапно стало тихо, словно кто-то понял, как громко они болтают и шикнул. Я нахмурился на себя в зеркале. Теперь что за чертовщина? В какую кроличью нору попал я на этот раз?
      Я зачесал волосы назад, сплеснул лицо водой, тщательно вытерся, сосчитал до десяти и вышел в комнату.
      Остался только Валлачстейн. Остальные ушли: Лизард, японская леди, мистер Смуглый.
      Валлачстейн сказал: – Я попросил их удалиться. Становилось немного шумно.
      – Вы не хотели, чтобы я что-то услышал?
      – Может быть. Я хочу предложить вам работу. Она слегка опасна. Но мне кажется, вы подготовлены к ней.
      – Почему?, – спросил я.
      – Потому что вы один из немногих, кто обладает как научным фундаментом, так и собственным опытом с кторрами в поле.
      – Что за работа?
      – Я хочу перевести вас в секцию слежения за кторрами.
      – Я думал, что уже в ней.
      Он покачал головой: – Это не постоянная операция. Это временная поддержка линии, пока мы пытаемся понять, против чего мы в действительности. Мы собираем вместе тех, в ком немного больше ответственности. Вам придется делать в основном то, что и в Альфа Браво – искать и уничтожать бункеры заразы.
      Единственное различие в том, что мы будем использовать эту команду для развития методов захвата кторров живыми – если сможем. Единственный живой образец, который мы имеем сегодня, может быть атипичным экземпляром. Я слышал, вы видели его.
      Я кивнул.
      – Так как это звучит для вас, Маккарти?
      Я пожал плечами: – Это не совсем то, что я имел в виду. Я хочу быть назначенным в Научный Центр здесь. Я хочу закончить работу, которую начал с образцами.
      Валлачстейн жестом отмел это: – Не беспокойтесь. Пусть кто-нибудь из нажимателей кнопок у Молли играет с этой чепухой. Мы захватываем такие вещи каждый раз, когда находим гнездо. Единственная причина, по которой мы все еще собираем их, это так занять секцию доктора Партридж, чтобы они не могли впутаться где-нибудь еще. До сих пор это срабатывало. Мы держим человека в ее секции, чтобы сообщать нам, когда прибывает что-нибудь интересное. Мне кажется, вы знакомы с ним. Кстати, весьма хороша работа, доказывающая, что кторры живут под красным солнцем.
      – Благодарю вас. Но она не закончена.
      Он покачал головой: – Это неважно. Это образцы неважны.
      – Что?! Тогда почему нас привезли срочным рейсом?
      – А вы догадайтесь. Что вы доставили?
      – Тысяченожек. Растения. Соскобы.
      – Чепуха. У нас уже были такие образцы. -… яйца кторров!
      – М-м-м. Может быть. Узнаем, когда они вылупятся. – Это явно не произвело на него впечатления. – А что еще? Что вы привезли ценой в пятьдесят тысяч кейси?
      – О! – Коробочка. Микрочип памяти.
      Валлачстейн кивнул: – Все остальное было просто прикрытием. По правде говоря, я хотел, чтобы вы их забыли.
      – Что? Почему?
      – Оглянитесь, видите этот город? Он выглядит живым, правда? Ошибаетесь. Он слишком велик. Его нельзя поддержать. Нам не нужны эти люди. Он рухнет – это всего лишь вопрос времени.
      – Я думал, что правительство хочет вернуть людей в города.
      – Они и занимается этим. Но с военной точки зрения это плохая идея. Что если начнется еще одна чума? Мы снова потеряем все. Мы не можем рисковать. Нет, мы более чем когда-либо убеждены в необходимости децентрализации, особенно наших лабораторий. Я хочу, чтобы каждая часть в стране изучала кторров независимо. Мы должны полностью восстановить нашу сеть к концу следующего месяца и вы будете в двусторонней связи с каждым, кто работает одновременно с вами. Я обещаю вам это. Вы будете на связи с лучшими нашими головами.
      – Я не понимаю, – сказал я. – Утром я был для вас всего лишь занозой в заднице.
      Раздражением. Что изменилось?
      – Мы поняли, как уравновесить активы и пассивы, вот и все.
      – Да?
      Он вежливо улыбнулся: – Вы не глупы, Маккарти. Когда сидите за терминалом. Но иногда вы не замечаете, что у вас под носом. Мне казалось, что теперь вы понимаете.
      – Что ж, не понимаю.
      – Похоже на то. Вы особо ценны. Вы знаете нечто, что никто не знает. Вы знаете, что иногда бывает четыре кторра в гнезде.
      – Но никто мне не верит.
      – Я верю, – сказал он. – И еще много людей. Очень важных людей.
      – Что?
      – Этот блок памяти. На вас был шлем, помните?
      Прошла секунда, пока до меня дошло, о чем он говорит. – Но… Обама сказала, что блок сдох…
      – Она защищала вас. Она не знала, важно это или нет. Она не могла оценить коллизию самостоятельно. Поэтому она передала блок по нестандартному каналу. Вы доставили его сами.
      – Вы смотрели его?…
      Он кивнул: – Все мы смотрели. И запись дознания. Кторр весьма страшен.
      Некоторое время я не мог перевести дыхание.
      – Вы в порядке?
      – Нет, – сказал я. Я смотрел на него. Чувствовал, как бьется сердце. – Мне надо знать. Что показал блок? Мог ли я… успеть? То-есть, мог ли я спасти Шоти?
      Он ответил тихо: – Да.
      Я словно врезался в стену вины. Я сполз на пол, на колени. Мне было слишком больно, чтобы плакать. Я уперся в ковер руками, чтобы поддержать себя. Я чувствовал, что падаю. Голова горела, я был словно в западне. Меня тошнило.
      Желудок отяжелел и дергался. Я хотел умереть…
      Я пришел в себя плача, уткнувшись в колени Валлачстейна. Он осторожно похлопывал по моему лицу прохладным мокрым полотенцем. Увидев, что я открыл глаза, он отложил полотенце. Мягко потрепал по волосам. – Как ты чувствуешь себя, сынок?
      – Погано. – Слезы еще катились по щекам.
      – Хорошо. Так ты и должен чувствовать. – Он продолжал гладить меня по волосам.
      Хотелось, чтобы это продолжалось. Это совсем не казалось странным.
      – Я хочу домой, – сказал я. – Я хочу покончить с этим! Я не желаю так! – Я снова плакал. – Я хочу, чтобы мама сказала мне, что снова все хорошо!
      – Да, – сказал Валлачстейн. – Я тоже хочу.
      Тогда я начал смеяться. Слишком больно было снова плакать. Я мог только смеяться.
      И плакать.
      А потом снова смеяться.
      Валлачстейн снова вытер мне лицо влажным полотенцем: – Как ты теперь себя чувствуешь?
      – Лучше. Спасибо. – Я понял, как странно должна выглядеть эта сцена, и почувствовал себя неуютно. Попытался встать. Он удержал меня, потом сказал: – Ладно, вставай. Я хочу поговорить с тобой.
      – Да, сэр. – Я встал.
      – Мы знаем теперь, что что-то происходит с кторрами последние семь-восемь недель. Мы начали терять команды и не понимали, почему, просто они уходили на гнездо и не возвращались.
      У нас были предположения, но не было доказательств, поэтому мы выслали команды с камерами и радио. Потеряли две и все еще ничего не знали. Ваша команда – первая, которая вернулась. Ваш клип – нужный нам ответ. Мы уже обнаружили еще два гнезда с четырьмя кторрами. Оба нейтрализованы. Мы уже изменили наши процедуры.
      Вы спасли множество жизней.
      – Хотелось бы, чтобы об этом сказали раньше.
      Валлачстейн снова вытер мне лоб полотенцем. – Я думал, что вы должны были пересмотреть свои действия, после того, как прибыли, и найти ответ сами. Мы не были уверены в том, какого сорта клоуны вы с другом. Мы все еще не уверены в вашем друге, но он занят чем-то и держится в стороне, и мне кажется, что я по крайней мере должен быть ему за это благодарен. Возможно, я мог бы найти для него чего-нибудь, где он не мог бы натворить много хлопот.
      Я пропустил все мимо ушей. Это ничего не меняло. – Я не спас Шоти.
      – Верно. Он мертв, – ответил Валлачстейн, – и, похоже, таким и останется.
      Я сел и глянул на него: – Весьма бездушно.
      – Знаю, что это так выглядит, – сказал он. – Фромкин был прав относительно тебя.
      – Фромкин?
      – Как ты думаешь, о чем было интервью? Я хотел знать твое отношение к уничтожению кторров и насколько искренним я могу быть с тобой.
      – Что он сказал?
      – Что я должен сказать тебе всю правду и ничего больше. Он предупредил, что ты тяжело воспримешь ее.
      – В самом деле?
      – Да. – Он улыбнулся. – Ну и как, ты хочешь эту работу?
      – Не знаю. Я снова буду на передовой?
      – Тебе также повысят звание.
      – Насколько?
      – До лейтенанта.
      – Вы шутите.
      – Хотел бы. Только офицеры привлекаются к этим исследованиям. Поэтому, если мы хотим добавить члена команды, нам надо сделать его офицером.
      – Я могу оставаться «прикомандированным гражданским персоналом»?
      Он покачал головой: – Никакой невоенный персонал не допущен к операциям секции слежения. Так каков твой выбор?
      – У меня есть время немного подумать?
      – Ответ мне нужен сегодня вечером. Поэтому мы пришли к тебе так поздно. Нам надо было принять некоторые решения. Некоторые из них вызваны событиями этого утра. И ты – тоже часть этих решений. Мне пришлось выкручивать руки, чтобы взять тебя на борт. Теперь либо бери ее, либо уходи.
      – Что если я уйду? Тогда что?
      – Не знаю. Мы найдем для тебя, что делать. Я обещаю, что это тебе не понравится.
      – Поэтому у меня нет настоящего выбора, правда?
      Он выглядел одновременно раздраженным и извиняющимся: – Сынок, у меня нет времени для игр. Идет война. Ты хочешь участвовать в ней или нет?
      Я глянул ему в лицо: – Да, хочу – просто я не получаю прямых ответов, поэтому вы понимаете, что я слегка скептичен?
      Он не ответил. Он сказал: – Ты берешь работу?
      – Вы сделаете меня старшим лейтенантом?
      Он мигнул. Потом засмеялся: – Не дави на меня так сильно. Ладно, пойду на старшего. Но не согласен на капитана. – Он огляделся: Ты не выбросил Библию?
      Нет, вот она. Встань. Протяни свою правую руку. Повторяй за мной…

      Я закончил процедуру, стоя с винтовкой в руках и с чувством дежа-вю.
      Это была винтовка АМ-280 с настраиваемым лазерным прицелом. Выходной луч шел в далеком ультрафиолете и, чтобы увидеть его, надо было надеть видео-шлем с окулярами, сфокусированными на сетчатке. Винтовка стреляла высокоскоростными пачками игл, по восемнадцати в пачке, три тысячи выстрелов в минуту. Вы наводили луч на цель и нажимали спуск. Пачки игл вырезали дыры в стальной двери. Говорили, что с помощью 280-й можно разрезать человека пополам. Мне не хотелось бы попробовать.
      Я держал винтовку и смотрел на нее. Во рту было кисло. Я верил Дюку и Обаме, а кончил с факелом в руках и Шоти на другом конце. У меня осталось плохое чувство к оружию. Я восхищался технологией. Но меня беспокоило применение.
      Лейтенант пододвинул ко мне два ящика на стойке: – Подпишитесь здесь, что получили винтовку и патроны.
      Я поднял палец: – Минутку. Кто научит меня владеть ею?
      – Ничего не знаю об этом.
      – Тогда я не стану подписывать.
      – Как хотите. – Он пожал плечами и начал отворачиваться.
      – Постойте. Этот телефон защищен?
      – Вам нельзя им пользоваться.
      – Проехали. Это бизнес компании.
      Он было открыл рот, но потом передумал и пододвинул телефон. Я сунул в него карточку и набрал номер, данный мне Валлачстейном.
      Линия пискнула, переключаясь в кодированный режим, и трубку поднял Валлачстейн:
      – Джо в Дели. Его нет здесь.
      – Дядя Айра?
      – Говорите.
      – У меня проблема.
      – Расскажи.
      – Я не воэьму оружие.
      – Почему?
      – Похоже, никто не знает, кто отвечает за мое обучение.
      – Не беспокойся об этом…
      – Я беспокоюсь. -… тебе не придется им пользоваться. Оно напоказ.
      – Извините, сэр, это не очень хорошо.
      – Слушай, сынок, У меня нет никого свободного, чтобы научить тебя этой штучке до сегодняшнего обеда. Я хочу только, чтобы ты стоял там и выглядел как солдат.
      Я прослежу, чтобы ты прошел полный курс подготовки до конца недели.
      Я было хотел протестовать, но вместо этого сказал: – Могу я получить это в письменном виде?
      На другом конце линии наступила тишина. Потом он медленно сказал: – В чем дело, сынок?
      – Ни в чем, сэр. Но это похоже на то, что я вам говорил прошлой ночью. Я никому и ни в чем не верю больше на слово.
      Он вздохнул. Я почти видел выражение его лица. Хотел бы я знать, что было бы, если б я пересилил себя. Он сказал: – Я занесу это в ваше личное дело. Вы можете сегодня днем поупражняться сами.
      – Благодарю вас.
      – Хорошо. – Он закончил разговор.
      Я повесил трубку и повернулся к лейтенанту: – У вас есть руководство для этой штуки?
      Он глядел кисло: – Ага. Где-то валяется. Подождите минутку. – Он исчез в задней комнате и вернулся с тонким буклетом, бросив его на стойку. – Что-нибудь еще?
      – Нет, спасибо. – Я положил книжицу в чехол вместе с винтовкой и двумя коробками обойм и застегнул. Подписал квитанцию и подхватил шлем.
      Когда повернулся уходить, лейтенант сказал: – Я верю, что вы лейтенант, не больше, чем во все другие истории, что слышал о вас.
      Я встретил его взгляд: – Мне все равно. Не мое дело – во что вы верите.
      Я вышел, бросил винтовку со шлемом в багажник и запер его. Вместо того, чтобы вернуться в бараки, я вытащил из бордачка план базы и поискал место для тренировки. Полигон располагался на северном конце лагеря. Дорога занимала десять минут – пришлось долго объезжать.
      Когда я приехал, там не было никого. Хорошо. Мне нужно уединение. Я распаковал винтовку и уселся в машине, держа ее на коленях и читая руководство. Я включил оба предохранителя и поупражнялся заряжать и разряжать ее. Пустой магазин выбрасывался автоматически. Полный вставлялся на место так же легко, как кассета в магнитофон. Хорошо.
      А теперь, как работает лазерный прицел?
      В соответствии с руководством лазер случайным образом переключал частоту каждую десятитысячную долю секунды в различные точки спектра, но всегда вне границ видимого света. Лазер должен высвечивать свои микросекундные вспышки интервалами случайной длительности. Не было регулярности ни в частоте выходного луча, ни в его структуре. Только видеошлем, подключенный к винтовке, мог проследить за мириадами бесконечно-малых пакетов когерентного света. Надевший его мог видеть лазер, как постоянный луч. Никто другой, в защитных очках или без, вообще не мог его видеть, кроме, может быть, случайных подпороговых вспышек. Идея была в том, чтобы воспрепятствовать вражеским снайперам засечь конец луча. Без специального оборудования выследить его было невозможно.
      Потом я попробовал шлем.
      Я словно заглянул в ад. Я уставился в пылающий, эфирный мир, расцвеченный во все оттенки красного и серого. Сенсоры шлема сканировали спектр от ультрафиолетового конца до инфракрасного, потом картинка оцифровывалась и назначались новые значения цвета, синтезированное изображение проектировалось прямо на сетчатку.
      Умно. Но глаза болели. Должно быть, следовало привыкнуть.
      Я настроил спектр цвета и уменьшил яркость изображения. Теперь сцена стала многоцветной, но отдельные объекты – нет. Каждое здание, дерево, автомобиль или что-нибудь было оттенками лишь одного доминирующего цвета – розового, зеленого, голубого. Горизонт и далекий ландшафт представлялись слоями пурпурного и серого, более близкие объекты выступали полупрозрачной, почти пылающей пастелью. Они словно наплывали на тусклый фон. Теней не было.
      Это были сверхъестественные и невероятные образы. Мир был одновременно знакомым и сюрреальным. Я мог опознавать объекты, я мог в них видеть больше деталей, чем невооруженным взглядом, но в то же время в этом призрачном сумеречном ландшафте у всего была мерцающая аура.
      Я поглядел на руки: они были бледные, почти отдающие зеленым. Действительно, все тело казалось зеленоватым. Интересно, у всех людей такой цвет?
      Я выбрался из машины и медленно повернулся, изучая мир вокруг меня, словно никогда не видел его прежде. И в этом смысле, действительно не видел. Наконец, с определенным чувством сожаления я вернулся в машину за винтовкой.
      Подсоединил кабель управления шлемом в гнездо винтовки и включил лазер.
      Ничего.
      Луча нет.
      Я выключил его. Снял шлем. Установил лазер на проверочную операцию. Включил.
      Яркий красный луч метался по полигону.
      Великолепно. Лазер действовал.
      Я переключил его на кодированную операцию и снова надел шлем.
      Ничего.
      Я снял шлем и дважды проверил батарейки и кабели. Похоже, все было в порядке. Я дважды проверил связь с винтовкой. Снова порядок. Хм. Опять надел шлем, подождал пока застынет изображение и включил луч. Если он и работал, то шлем это не показывал.
      Я выключил все и вернулся к руководству. Лишь несколько минут заняло найти соответствующую секцию. Крупными буквами было напечатано: "ВНИМАНИЕ:
      Убедитесь, что значения кодовых ключей на шлеме идентичны значениям кодовых ключей на винтовке." Еще несколько минут заняло найти секцию о кодовых ключах – одинаковые панели находились на шлеме и на винтовке. Лазер посылал управляющий импульс в шлем каждый раз, когда включался. На винтовке и на шлеме были идентичные генераторы случайных чисел, но если они не начинали с одинакового стартового значения уставки кодовых ключей – шлем не мог следить за лазером, который постоянно переключался каждую десятитысячную секунды.
      Можно было использовать оружие без лазерного прицела, но с совсем иной степенью точности.
      Я установил кодовые ключи на шлеме и винтовке и опять надел шлем. Снова я стоял в центре сюрреального мира: серый ландшафт, населенный пылающей пастелью деревьев и зданий. Но на этот раз, когда я включил лазер, луч появился в виде светящейся полосы, обладающей всеми цветами одновременно: розовый, зеленый, белый, голубой, желтый, красный – он мерцал по спектру быстрее, чем глаз мог различить индивидуальные оттенки. Я видел лишь послеобразы, когда они размазывались один по другому и эффект восприятия цвета был невиданным мною доселе. Цвета были сильными и величественными. Луч словно бритвой резал перламутровый ландшафт. Я написал им свое имя на небе и увидел послеобраз в виде мерцающего пятна. Было ли это в моих глазах, в сенсорах или чем-то в процессе оцифровки?
      Все равно, жутко красиво.
      Можно легко пристраститься к чувственному восприятию иного мира. Слишком притягательно.
      Наконец, я остановился. Я больше не мог медлить. Вставил магазин в винтовку и выключил оба предохранителя. Тронул лучом один из стогов на другом конце поля.
      Нажал спусковой крючок.
      Кто-то толкнул меня в плечо и стог взорвался.
      Я включил оба предохранителя и поднял защитный щиток шлема.
      Да, стог взорвался.
      Предполагалось, что АМ-280 была без отдачи, но это было не так. Никакое оружие не бывает совсем без отдачи. Надо быть осторожным с автоматическим оружием, потому что оно может «навалиться» на вас. Это и случилось со мной здесь. Вместо того, чтобы пробить дыру в стоге, я сделал в нем вертикальный разрез.
      Я опустил защитный щиток, выключил предохранители и взорвал еще один стог. Я пробовал еще три раза, пока смог контролировать оружие достаточно хорошо, чтобы пробивать им дырки. Трюк был в том, чтобы сосредоточиться на конце луча и наклоняться на работающую винтовку, сдерживая ее. Я разрезал последние два стога просто, чтобы посмотреть, можно ли использовать винтовку, как топор.
      Можно. Прекрасно.
      Может, я даже смогу ею разрезать кторра пополам.
      Если не считать, что не знаю, представится ли мне такая возможность.
      Я вернулся в машину, положил винтовку в чехол и запер ее в багажнике, шлем тоже. Я ехал к баракам, чувствую себя до смешного счастливым. Словно я что-то доказал себе, хотя и не знал, что именно.

      Когда я вошел, на постели стоял ящик. Внутри была форма с соответствующими звездочками. Только одна. Предполагалось, что их будет две. Типичная армейская эффективность – в срок всегда выполняется только половина работы. Я достал ее и оглядел. Что-то вызывало во мне неясно тревожное чувство, и совсем не постэффекты пьянства прошлой ночи. Я выблевал большую часть алкоголя, прежде чем он успел попасть в мое кровяное русло, а «Протрезвин» нейтрализовал остаток до того, как он смог нанести мне реальный ущерб. Нет, это было нечто иное, но я не смог понять что. Я просто знал, что если не буду чувствовать себя правильно, надевая эту форму. Она досталась… слишком легко.
      Все еще размышляя, я повесил ее в шкаф.
      Я был в душе, когда ввалился Тед. Он даже не снял одежду, просто шагнул под душ и держал голову под струями.
      – Доброе утро, – сказал я.
      – О, – сказал он, – уже утро?
      – Немного поздновато. – Я вытолкал его из-под душа, чтобы прополоскаться. Он осел на стену.
      – Какой сегодня день?, – спросил он.
      – Воскресенье.
      – Какого года?
      – Все того же. – Я вышел из-под душа и схватил полотенце. Сейчас мне вообще не хотелось говорить с Тедом.
      Я был полуодет, когда он зашлепал из ванны за мной. – Эй, Джим, – начал он.
      – Что?
      – Я извиняюсь, что отсутствовал вчера вечером. То есть сегодняшней ночью. Или этим утром. Вещи просто ушли от меня, вот и все.
      – О.
      Ему следовало почуять мою холодность. – Слушай, ты должен понять – пытаясь установить некоторые связи, я делаю это для нас! И я их установил! Вчера я даже не был ни на одном заседании.
      – О. – Тогда он должен был пропустить сцену в конференц-холле. Я не стал спрашивать.
      – Нет. Я вел разведку.
      – Я убежден.
      – Слушай, это окупилось! Я получил назначение в Корпус Телепатии. Приступаю к обязанностям в среду. Мне должны поставить один из новых широкополосных имплантантов.
      – О, ужасно.
      – Правда, Джим! – Он схватил меня за плечи. – Перед чумой вступить в Корпус было Божьим Подарком или по меньшей мере именным актом конгресса. Теперь они в таком отчаяньи, что даже хотят отказаться от психологических тестов.
      – Их можно понять.
      – Нет, ты знаешь, что я имею в виду.
      Да, я знал. – Что ты еще сделал для нас?
      – Извиняюсь, Джим. Я поговорил о тебе, но ты не специалист. У меня образование электронщика. И я смогу путешествовать.
      Я оттолкнул его и направился к шкафу.
      – Послушай, это не все. Помнишь кторра, которого взяли живым?
      – Да?…
      – Ну, я посмотрел его прошлой ночью. Он изумителен!
      – О?…
      – Да, я встретил девушку, о которой ты рассказывал, Джиллианну! Ты был прав.
      Она действительно штучка! Потому меня и не было ночью. Я потратил ночь на нее.
      Она в этом проекте и взяла меня посмотреть не него. Действительно необычно.
      Было время кормления и…
      – Тед! Хватит!
      – Что?
      – Я не хочу слышать об этом, окей?
      Он глядел в замешательстве: – Ты уверен?
      – Уверен.
      Он вглядывался в меня: – Ты в порядке?
      – Все прекрасно.
      – Ты расстроился, что я не зашел за тобою, чтобы ты тоже посмотрел не него?
      – Нет, не расстроился. -… потому что если это так, Джимбо, я извиняюсь, но приглашение было на одного. Если понимаешь, что я имею в виду.
      Я оттолкнул его и начал одеваться.
      Он сказал: – Эй, у тебя тоже будет шанс. Они собираются показать его на конференции сегодня днем! Его повезут в отель прямо сейчас.
      Я игнорировал его. И открыл дверцу шкафа.
      – Эй!, – сказал Тед. – Ужасно! Они уже прислали мне форму! Великолепно! – Я отступил и он снял ее с вешалки: – Как я выгляжу? Лейтенант Теодор Эндрю Нэтениэл Джексон?
      – Э-э… – Я не стал спорить. Закрыл рот и вернулся в ванную причесаться.
      – О, выходи, Джон, не порть игру! Поздравь меня!
      – Поздравляю.
      – Похоже, ты не это имеешь в виду!, – запричитал он.
      – Извини. Я бы лучше спал прошлой ночью, зная, что ты помогаешь защищать Америку.
      – Ну, это твои проблемы.
      – Не сломай дверь, когда будешь уходить, – сказал я.
      Он не сломал.
      – Дерьмо, – сказал я.

      – Эта штука заряжена?
      Я поднял глаза. Говоривший был одним из эксцентрично выглядевших офицером, среди которых я оказался, с тех пор как вылез из чоппера.
      – Да, сэр. Заряжена.
      – Чей приказ?
      – Специальные Силы.
      Он покачал головой: – Извини, солдат. Не здесь. Это операция регулярной армии.
      – Тем не менее тон, которым он это сказал, означал настоящую армию.
      Я глянул на его полоски. – Майор, – сказал я, – я получил приказ стоять именно здесь, носить этот шлем и держать эту винтовку. Мне приказали делать это, потому что в клетке за этой занавеской есть большая пурпурно-красная гусеница-людоед. По теории, если тварь как-нибудь вырвется, предполагается, что я остановлю ее.
      Майор положил мне руку на плечо и подвел к углу сцены. Главный занавес был еще закрыт. – Сынок…, – тепло начал говорить он.
      – Не называйте меня «сынок». Я офицер.
      – Лейтенант, – сказал он холодно, – не будьте болваном. Я хочу, чтобы вы ушли со сцены, и другой дергунчик тоже. – Он показал на человека с винтовкой на другом конце сцены. Я обменялся с ним не более чем двумя словами. Я знал о нем лишь то, что его имя Скотт и что он заика.
      – Извините, сэр. Я не могу сделать это.
      – Послушай, дурак. По условиям устава конференции предполагается, что это полностью гражданская операция. Военные только оказывают дополнительную помощь и держатся очень низко. Я приказываю вам уйти со сцены.
      – Да, сэр. Вы дадите приказ в письменном виде, сэр?
      Он заколебался. Потом сказал: – Послушайте меня, стеклянные стены этой клетки покрыты напыленными кремниевыми монокристаллическими волокнами. Вы всерьез думаете, что это животное сможет проломиться сквозь такие панели?
      – Не имеет значения, что я думаю, сэр. Вы дадите мне свой приказ в письменном виде?
      – Кто ваш командир?, – нахмурился он.
      Я мог бы поцеловать его за вопрос. – Дядя Айра, – ответил я.
      – Понятно…, – сказал он медленно. Я почти видел, как перекатывались шарики в его башке. – То есть это его приказ?
      – Да, сэр.
      – Что ж, – ему хотелось что-то сказать, -… включите предохранители. Мне не нужны никакие инциденты.
      – Да, сэр.
      – Хорошо. Благодарю вас. Займите свой пост.
      Я вернулся к боку клетки. Как только майор покинул сцену, я снова выключил предохранители.
      Через несколько минут мимо прошла доктор Цимпф. Она бросила взгляд на меня, на лейтенанта на другом конце сцены и нахмурилась. На момент она исчезла позади сцены, а когда вернулась, направилась прямо ко мне.
      – Лейтенант?
      Я поднял защитный щиток: – Мэм?
      Очевидно, она не узнала меня в шлеме. Прекрасно. Она сказала: – Вы не против, если встанете за кулисами, где аудитория не сможет видеть вас?
      – Мне кажется, вы говорили, что эти твари опасны.
      – Я говорила и это действительно так. Но я хочу, чтобы вы не были на виду.
      Пожалуйста?
      Я обдумал это. – Конечно. Нет проблем. – И передвинулся. Она пошла поговорить со Скоттом на другом конце и он сделал то же самое.
      Доктор Цимпф помахала помощнику, им был Джерри Ларсон из секции Молли Партридж.
      Я удивился, что он делает здесь. Он помахал еще кому-то за сценой и лампы на ней переключились в тусклый красноватый цвет, а после нескольких замеров какими-то хитроумными светодатчиками доктор Цимпф была удовлетворена. Она кивнула Ларсену и тот с другим помощником начали отодвигать занавеси со стеклянной клетки с кторром.
      Не раздумывая, я опустил щиток на глаза и включил лазерный луч. Красный свет сцены превратился в серый. Луч выглядел как сверхъестественная полоса мерцающего люминисцентного цвета.
      Вначале они отодвинули занавес с другой стороны и я не видел кторра – только реакцию тех, кто смотрел на него. Их лица были цвета зеленой груши, выражение застыло. Она выглядели, словно зомби. Мне хотелось знать, как остальные участники конференции будут реагировать, когда поднимется главный занавес.
      Потом остаток занавеса упал со стекла на моей стороне и я тоже увидел кторра.
      Это был яркий серебристый червь. На отрегулированной картинке шлема его цвет был прекрасен. Он пылал.
      Почти инстинктивно я поднял ствол винтовки. Мерцающий луч заиграл на мягкой шкуре кторра. Немедленно – словно он мог чувствовать луч – он повернулся и посмотрел на меня. Большие глаза без век сфокусировались на мне с бесстрастным интересом. Тот же взгляд, что на собак.
      Вот это – последнее, что видел Шоти?
      Я повел лучом ниже. Я не знал, может ли тварь чувствовать луч или нет, но не хотел раздражать его попусту. Кторр продолжал изучать меня. Он вытянул руки и оперся ими на стекло. Потом двинулся вперед и прижал лицо – если это можно назвать лицом – к холодной поверхности. Рама зловеще затрещала.
      – Не волнуйся, она выдержит, – сказал кто-то позади меня. Я не обернулся.
      Просто поднял луч и упирал его в живот кторра, пока тот не отхлынул назад.
      – Тррллл…, – сказал он.
      Доктор Цимпф подошла к клетке, игнорируя кторра, и наклонилась проверить переднюю часть платформы. Она казалась встревоженной. Подняла край пыльной оборки и вглядывалась в опору. Подозвала Ларсена и оба наклонились посмотреть.
      – Мне кажется, я слышала треск, – сказала она. – На ваш взгляд, здесь все в порядке?
      Он кивнул: – В порядке, – и посмотрел на часы: – Вам лучше начинать.
      – Хорошо. – Она поднялась: – Пожалуйста, освободите сцену. – Повысив голос, она повторила команду: – Если у вас нет красного значка, вы не имеете права находиться здесь. – Она прошла на мой конец сцены и выглянула за краешек главного занавеса. Удовлетворившись увиденным, кивнула.
      – Пересчитываете головы?, – спросил я.
      – Что? – Она посмотрела на меня, словно удивляясь, что я могу говорить. – Просто проверяю заполненность зала. – Подхватив клипборд со стойки, где его оставила, она большим пальцем сделала жест Ларсену на другой стороне сцены и вышла к рампе перед занавесом.
      Должно быть, ее осветили прожектором, потому что со своей стороны я видел, как яркое пятно трепещет на складках тяжелой ткани. За кулисами ее было ясно слышно: – Я не предполагаю сегодня делать большое введение, даже если наше собрание идет вне программы. Но после, э-э, горячей вчерашней дискуссии о том, насколько именно могут быть опасны гастропеды, мы подумали, что лучше показать вам нашего единственного живого представителя, чтобы вы могли судить сами.
      Кторр снова смотрел на меня. Мне хотелось, чтобы он повернулся и посмотрел на парня с другой стороны. Он более мясистый, чем я.
      – Теперь, перед тем, как мы поднимем занавес, я хочу предостеречь всех вас не делать снимков со вспышкой. Мы также просим, чтобы вы вели себя по возможности тихо. Мы выключим весь свет и осветим гастропеда прожектором. Мы не уверены, как он будет реагировать на большую аудиторию, поэтому будем отвлекать его светом. По этой причине крайне необходимо, чтобы вы не производили лишних звуков.
      Кторра зачаровал голос доктора Цимпф. Он шарил глазами туда-сюда, пытаясь определить источник звука. Если у него были внешние уши, то я их не видел. Я предполагаю, что причиной была весьма плотная атмосфера Кторра. Она определенно связана с большей силой тяжести. Звуковые волны должны быть более интенсивными и ощущаться громче. Уши создания могли быть значительно меньше. Но стал бы на Земле его слух лучше или хуже? А может, ему вообще не нужны уши? Может, он мог слышать всем своим телом? Может, он мог даже видеть всем своим телом?
      – Хорошо, теперь, – говорила доктор Цимпф, – помните, что надо вести себя очень тихо. Пожалуйста, поднимите занавес.
      Он медленно поднялся, словно вход в ангар. Единственный розовый луч света лился в него, расширяясь, пока занавес шел вверх. Кторр повернулся посмотреть на луч.
      Я услышал вздохи изумления из тьмы.
      Доктор Цимпф не говорила ничего. Присутствия кторра было достаточно. Он вытянул руки и начал исследовать переднюю стенку клетки, словно пытаясь добраться до света.
      Я тронул регулятор контраста на шлеме и луч прожектора ослаб. Аудитория за ним была в глубокой зеленой тьме. Я повернул регулятор еще немного и яркие части образов ослабли, темные зоны стали ярче. Теперь я видел всю аудиторию.
      Присутствующие были очень взволнованы и неспокойны. Я видел, как они возбужденно перешептывались. Я слышал как они скрипели креслами.
      Кторр скользнул вперед, подняв переднюю треть тела на стекло. Я услышал внезапный вздох аудитории. Зверь должно быть тоже услышал его, он колебался и вглядывался, пытаясь разглядеть пространство за светом. Он застыл в этом положении. В третий раз я видел кторра вот так встающим на дыбы: что означала эта позиция на телесном языке кторров? Вызов? Прелюдия к атаке?
      Я снова осмотрел аудиторию. Я мог разглядеть лица в нескольких первых рядах. В дальнем конце переднего ряда сидела Лизард. Я не узнал парня рядом с ней, он был похож на полковника, которого я видел днем раньше. Рядом с ним сидел Фромкин, одетый в очередную глупо выглядевшую старомодную гофрированную рубашку. Все смотрелись странными бледно-зелеными тенями. Пока я наблюдал, помощник подошел к Лизард и склонился что-то шепнуть. Она кивнула и поднялась.
      Полковник поднялся с нею. Фромкин немного выждал, потом последовал за ними к боку аудитории. Я знал этот выход. Через эту дверь Валлачстейн вытолкал меня.
      Кторр соскользнул со стекла. Он повернулся в клетке, изучая длину и ширину своими странно деликатными руками. Посмотрел на меня, потом повернулся и посмотрел на другого охранника. Понимал ли он, зачем мы здесь? Вполне возможно.
      Он снова обратил взгляд на меня. Я боялся смотреть ему в глаза. Он повернулся, изучаю присутствующих. Мигая, вглядывался сквозь свет прожектора. Я не мог слышать «спат-фат» через стекло. Он продолжал мигать и я удивлялся, чего бы это значило. Казалось, его глаза сжимались. Он снова уставился на присутствующих и на этот раз было похоже, что он видел их сквозь прожектор.
      Теперь в аудитории было много пустых мест, в основном в концах рядов. Я больше не видел знакомых, разве что пару лиц. Сидел парень с запором, с которым говорил Тед. И Джиллианна. Было ли это плодом моего воображения или ее лицо действительно светилось несколько ярче, чем лица людей рядом с нею?
      Кторр снова скользнул вперед, более обдуманным движением. Он все лился и лился вперед, подняв более половины тела на переднее стекло. Я нацелил луч прямо в его бок.
      Пара человек в аудитории нервно встала, показывая на сцену. Некоторые даже стали выбираться в проходы. Я удивлялся, как близки мы к панике. Безмолвная презентация доктора Цимпф гораздо эффективнее запугала членов конференции, чем все другое, что можно было сделать. Краешком глаза я уловил движение. Доктор Цимпф подняла свой клипборд и сошла с подиума. Что она указала кому-то на противоположном конце сцены?…
      Я услышал кр-а-ак стекла, прежде чем понял что это.
      Я повернулся вовремя, чтобы увидеть, как кторр падает вперед с дождем стеклянных фрагментов. Они сверкали вокруг него, как крошечные вспыхивающие звезды. Одним плавным движением он прошел сквозь стекло и упал со сцены в визжащую аудиторию. Он ударился в передние ряды, как лавина.
      Я вел за ним лучом – поколебавшись полсекунды, я понял, что придется стрелять в переполненной аудитории – потом все же нажал крючок.
      Кторр встал на дыбы с бьющейся женщиной в пасти. Он бросил ее и развернулся, и я увидел, что еще несколько человек корчатся под ним. Я выстрелил снова. Там, где луч касался его бока, я вырвал большие куски плоти – но даже не замедлил его! Я не мог сказать, работает ли луч другого охранника, не думаю, что так. Я видел, что он тоже стреляет – линия кроваво-черных дыр появилась на серебристом боку кторра, но он оставался яростным и бешеным. От второго стрелка было не больше толка, чем от меня. Кторр вертелся, раскачивался и набрасывался. Он подымался, падал и подымался снова, глаза шарили туда-сюда, челюсти работали, как машина. Даже на таком расстоянии я видел брызги крови. Зверь снова встал на дыбы с очередной жертвой в пасти. Другой охранник уронил свою винтовку и побежал.
      Аудитория превратилась в визжащий сумасшедший дом. Зеленоватые манекены мчались к выходам. Толпы сваливались у дверей в большие клубки борющихся тел, застревая и топча друг друга. Кторр заметил это, его глаза сверкнули на тот и другой выход. Он бросил тело, свисающее из пасти, и двинулся. Кторр прыгнул через ряды и приземлился среди визжащих людей, сминая их на пол или пригвождая к креслам.
      Он перетек в проход. Он выхватывал людей и бросал их, он набрасывался на них, как на тех собак – но это была не еда! Он был в бешенстве убийства!
      Я не сознавал, что делаю. Я побежал вперед, спрыгнул с края сцены, чуть не потерял равновесие, удержался, и помчался к серебристому ужасу. Я повернул бело-красно-голубой луч на него и нажал крючок, нажал крючок – пытаясь прорубить линию на плоти кторра, пытаясь перерубить бестию пополам. Вокруг него валялись люди. Большинство не шевелилось. Немногие пытались ползти. Я перестал задумываться, находятся ли они на линии огня. Это не имело значения. Их единственная надежда была в том, как быстро я смогу остановить эту тварь.
      Я подскользнулся на чем-то мокром и меня развернуло в сторону. Я увидел, как луч резанул по стенам: – О боже! Вот оно! Но кторр даже не повернулся ко мне.
      Пока.
      Я вскарабкался на ноги. Кторр был ужасающе близко. Он развернулся и опять пробивал свой путь в проход. Теперь я видел со страшной ясностью, как именно он убивал. Он высоко вздыбил переднюю часть тела и бросил ее прямо на жертву, на этот раз на члена китайской делегации, стройного молодого человека – нет, девушку! Ей было не более шестнадцати. Тварь пригвоздила кричащую девушку к полу зубастой пастью, потом, удерживая ее черными, странно двухсуставчатыми руками, кторр дернулся – но его рот был похож на рот тысяченожки, со многими рядами зубов, наклоненных внутрь. Он не мог остановиться жрать! Он не мог остановиться заглатывать что-нибудь, пока объект не будет насильно вырван у него из пасти! Вот почему тварь удерживала тела внизу – только так она и могла высвободиться.
      В результате тело разрывалось так основательно, словно было пропущено через молотилку. Китаянка визжала, дергалась, тряслась – потом затихла. Кторр поднялся и начал поворачиваться, и я видел как человеческие внутренности свисали из его пасти. Вокруг валялись тела – страшно разорванные и искалеченные. Они умерли ужасной смертью.
      Я тронул лучом плечи зверя. Руки прикреплялись к горбу на его спине. Если удастся не позволить ему удерживать людей, он лишится рычага и не сможет высвободиться. Он подавится одной жертвой! Я сильно нажал на спуск и вырвал куски мяса из серебристого тела кторра. Но отвратительные руки продолжали двигаться!
      И тварь стала поворачиваться ко мне…
      Я продолжал огонь! Бок кторра превратился во взрывающуюся массу плоти. Внезапно рука упала и, болтаясь, повисла. Он неустойчиво дергался и черная кровь хлестала из раны. В адском видении шлема я различал ее поток в виде розового пара, подымающегося от серебристого тела. Остальной мир был серым, зеленым и оранжевым фоном этого ужаса.
      Я не видел другую руку и не мог в нее стрелять – тело кторра блокировало выстрел. Я тронул лучом его глаза и нажал на спуск! Снова и снова! Винтовка дергалась у плеча, а кторр пронзительно кричал и ревел. Один глаз кторра исчез, оставив кровавую дыру. Целая гора плоти лопнула как желе.
      Кторр теперь вздымался и вздымался, открывая испещренный темным живот – он хочет броситься на меня?! – и потом пронзительно закричал! Мучительный, высокий вой ярости! «Кторррр! Кторррр!» Не раздумывая, я подался назад, ноги скользили на кровавом полу аудитории. Ряды кресел были вырваны со своих мест весом чудовища, множество людей было задавлено ими. Зверь не обращал на них внимания. Он прекратил реветь и сосредоточился. Он посмотрел на меня и понял.
      На одно ужасное мгновение мы оба – человек и кторр – установили контакт без слов! Я понял этот крик ярости и боли: – Убей!
      Мгновение кончилось.
      А потом он пошел на меня. Он наклонил тело вперед и потек по сидениям, наплывая на меня, как река зубов.
      Я уколол лучом другой его глаз и открыл огонь – попытался открыть. Ничего не произошло – кончились патроны – пустой магазин выскочил и загремел по полу. Я нащупал второй магазин и, отступая, вставил его на место. Когда я снова нажал на спуск, другой глаз чудовища взорвался дымящимся облаком.
      Это даже не замедлило его! Даже слепой кторр еще мог чувствовать свою добычу!
      Он ощущал мой страх? Я теперь вопил, бессловный гнев богохульства, стена непристойной ярости, которую я воздвигал против ужаса! Я двигался по ту сторону страха, в состоянии, когда любое действие происходит в медленном темпе, так медленно, что я видел полет каждой капли, шевеление каждого мускула, но даже тогда я не мог двигаться достаточно быстро, чтобы избежать грозящей смерти.
      Кторр снова вздыбился и на этот раз он был достаточно близок для удара. Я вонзил луч ему в пасть и рассек ее в кровавую кашу. Я отчаянно давил на курок и прочертил визжащую кровавую линию вниз и вверх по чудовищу. Серебристая шкура была исполосована красным и черным.
      Кторр башней навис надо мной, содрогаясь от каждого попадания игл из винтовки, одна рука бесполезно болталась, другая бешено хватала воздух, глаза превратились в алый пудинг, в пасти судорожно дергались зубы…
      Где-то в этой дергающейся массе плоти был мозг, центр управления – что-то! Я снова нажал на курок и второй магазин выскочил пустым. Я потянулся к поясу за очередным магазином – а потом кторр повалился вперед на меня и я отключился.

      Кто-то звал меня.
      А-а. Уходи.
      – Вставай, Джим. Время просыпаться.
      Нет, оставь меня в покое.
      Она трясла мое плечо: – Вставай, Джим.
      – Ста… ме… по…
      – Вставай, Джим.
      – Чего ты хочешь?…
      Она продолжала трясти меня: – Вставай, Джим.
      Я хотел смахнуть ее руку. Но не смог поднять свою. – Чего тебе надо, черт побери?
      – Вставай, Джим.
      Я не мог шевельнуть рукой. – У меня не шевелятся руки!
      – Ты под капельницей. Обещай не дергаться, и я освобожу тебе руку.
      – У меня не шевелятся руки!
      – Обещай не выдергивать капельницу!
      – Развяжи меня!
      – Я не могу, Джим. Пока не дашь обещание.
      – Да, да, обещаю! – Я знал этот голос. Кто она? – Развяжи меня!
      Кто-то что-то делал с моей рукой. Потом я освободился. Смог пошевелиться. – Зачем ты разбудила меня?
      – Потому что надо просыпаться.
      – Нет. Не хочу. Оставь меня.
      – Нет. Мне надо оставаться с тобой.
      – Нет, я хочу умереть. Кторр убил меня…
      – Нет, не убил. Ты убил его.
      – Нет. Я хочу быть мертвым. Как все.
      – Ты не должен, Джим. Теду это не понравится.
      – Тед дурак. И его даже нет здесь. – Я хотел знать, где я. Я хотел знать, с кем говорю. Она держала меня за руку. – Я тоже хочу быть мертвым. Все будут мертвы, почему нельзя мне?
      – Потому что, раз ты мертв, то уже не можешь изменить свое мнение.
      – Я не хочу менять свое мнение. Быть мертвым – не может быть плохо во всем.
      Никто из мертвых не жаловался, не так ли? Как Шоти. Шоти мертв. Он был моим лучшим другом, а я даже не знал его. И мой папа. И пес Марсии. И девочка. О боже…, – я начал плакать, -… мы застрелили девочку! Я был там и видел! И доктор Обама – она сказала мне, что все правильно! Но это не так! Все это – дерьмо! Она осталась мертвой! Мы даже не попытались спасти ее! А я не видел никаких кторров! Все говорили, что были кторры, но я не видел никаких кторров!
      – Я вытер лицо, вытер каплю под носом. – Я не верю в этих кторров. Я не видел даже фотографий. Как я мог знать? – Слова пузырились у меня в горле, тесня друг друга. – Я видел, как кторр убил Шоти. Я сжег его. И я видел, как они кормили кторра собаками. Псом Марсии. Я видел, как они притащили кторра на сцену.
      Доктор Цимпф проверила стекло – о боже!, я видел, как оно треснуло. Кторр просто выплеснулся в аудиторию. Я видел, как люди бежали, я видел это… – Я захлебнулся собственным рыданием. Она крепко держала меня за руку…
      Я снова вытер лицо, она дала мне платок. Я взял его и утер глаза. Я удивлялся, почему я плачу? И почему я говорю все это? – Не уходи!, – внезапно сказал я.
      – Я здесь.
      – Останься со мной.
      – Все в порядке, я здесь.
      – Кто ты?
      – Динни.
      – Динни? Не знаю никакой Динни. – Или знаю? Почему имя звучит так знакомо? – Что со мной?
      Она похлопала меня по руке: – Ничего такого, что нельзя вылечить. Ты перестал плакать?
      Я обдумал это. – Да, кажется.
      – Ты хочешь открыть глаза?
      – Нет.
      – Окей. Не открывай.
      Я открыл глаза. Зеленое. Потолок зеленый. Комната маленькая и полутемная.
      Госпиталь? Я недоуменно помигал. – Где я?
      – Мемориал Рейгана.
      Я повернул голову, посмотреть на нее. Она не выглядела так страшно, как мне запомнилось. Она все еще держала мою руку. – Хай, – сказал я.
      – Хай, – ответила она. – Чувствуешь лучше?
      Я кивнул. – Зачем ты разбудила меня?
      – Правила. После операции под пентоталом всех будят, чтобы быть уверенным, что они управляют своим дыханием.
      – О, – сказал я. Я был накрыт одеялами. И ничего не чувствовал. – Что произошло?
      Она глядела печально: – Кторр убил двадцать три человека. Еще четырнадцать погибли в панике. Тридцать четыре ранено, пятеро – в критическом состоянии.
      Двое, по-видимому, не выживут. – Она критически осмотрела меня. – Если хочешь – спрашивай.
      Я начал спрашивать: – Кто… – Но голос сорвался и я не закончил фразу.
      – Что кто?
      – Кто убит?
      – Имена еще не огласили.
      – О. Так ты не знаешь.
      Я не понял выражения ее лица. Она смотрела со странным удовлетворением: – Ну, кое-что я могу сказать. Некоторые делегации от четвертого мира надо собирать заново. Мы заполнили ими два крыла больницы и морг. Они все сидели в пяти первых рядах. Червь прошелся по целой секции.
      Что-то мне пришло на ум, но я не стал говорить. Вместо этого я спросил: – Как он вырвался?
      – Для клетки взяли неверный сорт стекла. Думали, что стекло выдерживает стократную нагрузку. А оно выдерживало только десятикратную. Началось расследование, но похоже на какую-то ошибку в поставках. Никто не знает.
      Я попытался сесть и не смог. Я был привязан к постели.
      – Эй, не надо, – сказала Динни, мягко положив мне руку на грудь. – У тебя сломано пять ребер и проколото легкое. Тебе повезло, что не задеты большие сосуды. Ты был под кторром пятнадцать минут, пока мы вытащили тебя. Из этого по меньшей мере тринадцать минут ты был на кислороде.
      – Кто?…
      – Я. Тебе повезло, парень, потому что в этом я очень разбираюсь. Хорошо, что ты шагнул назад перед тем, как он упал на тебя, иначе я не подобралась бы к твоему лицу с маской, а к груди с тампером. Только всемером смогли откатить кторра.
      Хотели сжечь его, но я не дала. Поблагодаришь меня потом. Они не очень обрадовались этому. Однако, кто так сердит на тебя? Я никогда не видела так много злых людей с факелами. Но я не бросаю своих пациентов. Кстати, мне кажется, одно сломанное ребро – мое. Не спрашивай. Я не могла быть кроткой. О, у тебя еще разбита коленная чашечка. Ты был на столе пять часов. – Она поколебалась, потом проговорила одними губами: – Нарочно.
      – Что?
      Она склонилась надо мной взбить подушку и прошептала мне в ухо: – Кто-то не хотел, чтобы мы спасли тебя.
      – Что?
      – Извини, – сказала она в голос. – Сейчас я взобью получше. – И снова зашептала: – Хотели, чтобы ты умер на столе. Но здесь ты под защитой медицины и никому не позволено видеть тебя без сиделки. То есть, без меня.
      – Э-э… – Я закрыл рот.
      Снова присев, она сказала: – Кстати, наверное, ты – герой. В том зале некоторые двери оказались заперты. Не говори, сколько людей эта тварь могла убить, если б ты не остановил ее перед тем, как появилась остальная кавалерия.
      – О. – Я припомнил, как кторр повернулся и ринулся на меня, и внезапно мне стало тошно…
      Динни бросила тревожный взгляд на мое лицо и мигом была рядом с тазиком. Мой желудок накренился, горло свело и холодные железные когти впились в грудь…
      – Вот!, – она сунула мне в руки подушку и повернула меня так, что я повалился на подушку животом. – Наклонись сюда. … ничего не получилось. Я дергался от приступов тошноты. Каждый раз боль терзала меня заново.
      – Не беспокойся о швах – тебя хорошо заклеили. Я сделала это сама. Ты не разорвешься.
      Тошнота, однако, прошла. Боль все стерла.
      Я взглянул на Динни. Она улыбнулась в ответ. И в этот момент я снова вознегодовал не нее. За такую фамильярность. А потом почувствовал вину за то, что требовал от нее так много. А потом вознегодовал за то, что из-за нее чувствовал вину.
      – Как чувствуешь теперь?
      Я произвел инвентаризацию: – Как дерьмо.
      – Правильно. Ты и выглядишь так. – Она встала, подошла к двери и посвистела: – Эй, Фидо!…
      Больничный робот РОВЕР вкатился и подъехал к постели. Она вытащила пригоршню датчиков из корзинки сверху – они выглядели, как покерные фишки – и начала прикреплять их к разным точкам моей груди, ко лбу, к шее и рукам. – Три для ЭКГ, три для ЭЭГ, два для давления и пульса, два для паталогоанатома, один для больничного счета и еще один на счастье, – сказала она, повторяя считалку медсестер.
      – Для счета?, – спросил я.
      – Конечно. Твой кредит автоматически проверяется, когда ты ложишься сюда, так что мы знаем, сколько записывать.
      – А, ну конечно.
      Она повернулась к РОВЕРу и изучила экран: – Ну, что ж, плохие новости для твоих врагов. Ты будешь жить. Но маленький совет: в следующий раз, когда ты захочешь трахаться с кторром, будь мужчиной. Сверху ты будешь гораздо сохраннее.
      Она повыдергала датчики и бросила в корзинку: – Теперь я тебя покину. Сможешь уснуть сам или включить жужжалку?
      Я покачал головой.
      – Ужас. Я вернусь с завтраком.
      И я снова остался один. С моими мыслями. Мне следовало подумать о многом. Но я заснул прежде, чем смог рассортировать темы.

      Я снова оказался в классе Уайтлоу.
      Я был в панике. Я не подготовился к экзамену даже не знал, что он будет. А это – последний экзамен!
      Я огляделся. Здесь сидели люди, которых я не знал, но вглядевшись в их лица, я понял, что они мне знакомы. Шоти, Дюк, Тед, Лизард, Марсия, полковник Валлачстейн, японская леди, смуглый парень, Динни, доктор Фромкин, Пол Джастроу, Мэгги, Тим, Марк – и папа. И еще множество людей, которых я не узнал.
      Многовато.
      Уайтлоу на преподавательском месте произносил какие-то звуки. Они не имели смысла. Я встал и сказал это. Он посмотрел на меня. Они все посмотрели на меня.
      Я стоял на преподавательском месте, а Уайтлоу сидел в моем кресле.
      Девочка в коричневом платье сидела в переднем ряду. Рядом с ней вздымался гигантский оранжево-красный кторр. Он обратил черноглазый взгляд на меня и, казалось, устраивался слушать.
      – Давай, Джим!, – проревел Уайтлоу. – Мы ждем!
      Я злился. Не зная, почему. – Хорошо, – сказал я. – Слушайте, я знаю, что я зануда и дурак. Это очевидно. Но, глядите, все, что я сделал – только предполагал, что остальные не таковы. Я имею в виду, что слушаю здесь, как вы шумите, словно делаете что-то полезное, а я-то верю вам! Какой дурак! Истина в том, что вы вообще не знаете, что делаете, не более, чем я, так что я говорю вам: мой опыт так же важен, или неважен, как и ваш. Но как бы то ни было, это мой опыт, и я – тот, кто отвечает за него.
      Они зааплодировали. Уайтлоу поднял руку. Я кивнул ему. Он встал: – Уже время, – сказал он. И сел.
      – Вы – хуже всех, Уайтлоу!, – сказал я. – Вы весьма преуспели, накачивая вашу чепуху в головы других людей, и она болтается там годы спустя. Я имею в виду, что вы дали всем нам великую систему убеждений, как прожить наши жизни, а когда мы пытаемся следовать им – они не работают. Они только приводят к неадекватному поведению.
      Уайтлоу сказал: – Тебе лучше знать. Я никогда не давал тебе систему убеждений.
      Я дал только способность быть независимым от системы убеждений, поэтому ты можешь управляться с фактами, как они тебе кажутся.
      – Да? Поэтому каждый раз, когда я пытаюсь это делать, вы приходите и читаете мне очередную лекцию?
      Уайтлоу сказал: – Если ты приглашаешь меня в свою голову и позволяешь читать мне лекцию, то это твоя ошибка. Не я делаю это, а ты. Ты сам читаешь себе лекции. Я умер, Джим. Я мертв уже два года. Ты знаешь это. Поэтому перестань просить у меня совета. Ты живешь в мире, о котором я ничего не знаю. Перестань просить моего совета и тебе станет чертовски лучше. Или спроси совет, если совета ты хочешь – и если он не годиться, забудь его. Пойми, дурак: совет это не приказ, это всего лишь еще один выбор для личности. Он предполагает только расширение перспективного взгляда на вещи. Так и относись к нему. Но не обвиняй меня в том, что ты не умеешь слушать.
      – Наверное, вы всегда правы?, – спросил я. – Иногда это страшно надоедает.
      Уайтлоу пожал плечами: – Прости, сынок. Таким способом ты продолжаешь творить меня.
      Он был прав. Снова. Он всегда был прав. Потому что именно так я всегда буду творить его.
      Другие руки не поднимались. – Теперь мы чисты? Я могу начать жить заново?
      Хорошо.
      Я посмотрел на девочку в коричневом платье. У нее не было лица. Потом оно появилось. Это было лицо Марсии… лицо Джиллианны… лицо Лизард…
      Я повернулся к кторру: – У меня несколько вопросов к вам, – сказал я.
      Он кивнул глазами, потом снова посмотрел мне в лицо.
      – Кто вы?, – спросил я.
      Кторр заговорил голосом, похожим на шепот: – Я не знаю, – сказал он. – Пока.
      – Какие вы? Вы разумны? Или какие? Вы захватчики? Или ударные части?
      Кторр снова сказал: – Я не знаю.
      – А как насчет купола? Почему внутри был четвертый кторр?
      Кторр поводи глазами туда-сюда, кторров эквивалент покачивания головой. – Я не знаю, – сказал он и его голос стал громче. Словно ветер.
      – Как вы очутились здесь? Где ваши корабли?
      – Я не знаю, – сказал он. Теперь он рычал.
      – Как мы можем говорить с вами?…
      – Я НЕ ЗНАЮ! – И он стал вздыматься передо мной, словно готовясь к атаке…
      – Я ЗДЕСЬ НА СЛУЖБЕ!, – рявкнул я в ответ, – И МНЕ НУЖНЫ ОТВЕТЫ!
      – Я НЕ ЗНАЮ!!, – пронзительно завопил кторр – и взорвался, разлетевшись на тысячу пылающих кусков, уничтожив себя, уничтожив меня, уничтожив девочку рядом с ним, классную комнату, Уайтлоу, Шоти, всех присутствующих, бросив все во тьму.

      Тед сидел в кресле, глядя на меня. Голова была перевязана.
      – Он тебя тоже достал?, – спросил я.
      – Кто меня достал?
      – Кторр. Голова перевязана – кторр достал тебя тоже?
      Он улыбнулся: – Джим, сегодня среда. Просто сегодня утром мне сделали операцию.
      Они не разрешили проведать тебя до того.
      – Какую операцию? – И потом я вспомнил: – О!, – и проснулся. – Среда? – Я начал садиться, не смог, и снова упал на постель. – Среда? Действительно?
      – Ага.
      – Я был без сознания три дня?
      – Не больше обычного, – сказал Тед. – Знаешь, с тобой трудно говорить о чем-либо. – Потом, увидев мое выражение, добавил: – Ты парил туда-сюда. Тебя искололи снотворными. Как и большинство других. У них так много пациентов, что они просто привязали каждого к койке и подключили к аппаратам. Ты один из первых, кто проснулся. Мне пришлось подергать за веревочки, чтобы устроить это.
      Я хотел получить шанс повидаться с тобой – сказать гудбай.
      – Гудбай?
      Он потрогал повязку на голове: – Видишь? Мне сделали операцию. Пересадку.
      Теперь я в Корпусе Телепатии. Перевод стал официальным, когда имплантант заработал.
      – Он работает? Ты принимаешь?
      Тед покачал головой: – Нет. Пока нет. Вначале мне надо пройти двухнедельную подготовку, чтобы научиться чувствовать сильнее. Но я уже передаю. Они постоянно записывают меня, калибруют мои соединения и запоминают мое самоощущение, чтобы я не забыл, кто я есть на самом деле, в общем, все такое.
      Это очень сложно. Тренировка предназначена для реабилитации способности ощущать. Ты знаешь, что мы проводим большую часть жизни бессознательно, Джим? Перед тем, как стать телепатом, надо пробудиться, это похоже на пригоршню ледяной воды, брошенной в лицо. Но это невероятно!
      – Я вижу, – осторожно сказал я. Его глаза блестели. Лицо сияло. Он выглядел как человек, одержимый видениями.
      Потом он засмеялся – над собой: – Я понимаю, это звучит странно. Быть телепатом – дерзкоt приключение, Джим, надо включаться в сеть. Но это открывает целый новый мир!
      – Ты уже работал на прием?
      – Чуть-чуть. Только чтобы они убедились, что связи включились. Джим, я знаю, это звучит глупо, но я делаю самые чудесные вещи! Я пробую ванильное мороженое!
      То есть кто-то другой его пробует, но я пробую вместе с ней. И я целую рыжую. И нюхаю цветок. Глажу котенка. Кубик льда! Ты когда-нибудь ощущал по-настоящему, что такое холод?
      Я покачал головой. Я был поражен изменениями в Теде. Что они сделали с ним? – Э-э, почему? В чем причина?
      – Чтобы убедиться, что я могу чувствовать вещи, – объяснил он. Он сказал это спокойно. – Знаешь, пробуем давление, жару, холод, тактильное ощущение, вкус, зрение – все такое. Как только они убедятся, что входные цепи работают удовлетворительно, тогда попробуем широковещание. Только вначале мне надо потренировать естественную способность ощущать живых. Vне нельзя передавать ложные сообщения, если я почувствую себя разболтанно, это должно сказаться на моем восприятии. Поэтому мне надо это преодолеть. Боже, это ужасно! Я люблю это! – Он остановился и посмотрел на меня: – Вот так, Джим. А что у тебя нового?
      Я не смог удержаться. И начал хихикать.
      – Ну, я убил кторра. Еще одного.
      – Да. Я слышал. Видел записи. Они прошли по всем каналам новостей. Ты не поверишь, что началось! Большего гама я еще не видел.
      – В самом деле?
      – Блеск! Самый забавный политический цирк после того, как вице-президент был найден в постели с генеральным прокурором. Все бегают и вопят, что небеса рушатся, и почему никто ничего не делает? Африканцы расстроены больше всех. Они потеряли самых громких крикунов.
      – Вау, – сказал я. – Кого?
      – Ну, докторов Т!Кунга и Т!Кая – и доктора Квонга, с кем ты спорил.
      Я фыркнул, припомнив: – Поэтическая справедливость. Кто еще? Я видел Лизард в зале. Она не пострадала?
      – Кто?
      – Майор Тирелли. Пилот чоппера.
      – А, она. Нет, я видел ее на похоронах. Для жертв устроили мессу. Останки кремировали из-за опасения, что укусы кторра оставили в них споры.
      – О, хорошо.
      Мы помолчали немного. Просто глядели друг на друга. Его лицо пылало. Он выглядел как очень застенчивый школьник, пылкий и возбужденный. Он был не похож на себя.
      В это мгновение я понял, что на самом деле он мне нравился.
      – Ну, вот, – сказал он. – Как ты себя чувствуешь?
      – Кажется, прекрасно. Оцепенело, – улыбнулся я. – Как сам?
      – Очень хорошо. Слегка напуган.
      Я изучал его лицо. Он без стыда глядел в ответ. Я сказал: – Знаешь, у нас было не много времени поговорить с тех пор, как мы приехали сюда.
      Он кивнул.
      – Может, я говорю с тобой в последний раз.
      – Да, может быть.
      – Да, – сказал я. – Я хочу признаться, что злился на тебя. Я думал, что ты поступаешь как настоящий дурак.
      – Забавно. Я думал о тебе то же самое.
      – Да. Но мне кажется, я просто хочу, чтобы ты это знал, э-э, я уважаю тебя.
      Сильно.
      Он казался пораженным. – Да. Я тоже. – Потом он сделал нечто для него нехарактерное. Он подошел к постели, присел не нее, наклонился ко мне и крепко обнял. Он поглядел мне в глаза и поцеловал, легко коснувшись губ губами.
      Погладил мою щеку.
      – Если я не увижу тебя снова…, – сказал он, -… а такая возможность есть, если я не увижу тебя снова, я хочу, чтобы ты это знал. Я люблю тебя. Большую часть времени ты просто гнусен, но я люблю тебя вопреки себе. – Он снова поцеловал меня и на этот раз я не устоял. Слезы застили мне глаза, не знаю, почему.

      Когда я проснулся в очередной раз, был день.
      И Его Преподобие Досточтимый Доктор Дэниель Джозеф Фромкин тихо сидел в кресле, изучая меня.
      Я поднял голову и посмотрел на него. Он кивнул. Я оглядел комнату. Шторы были задернуты, послеполуденное солнце просачивалось сквозь узкие вертикальные щели.
      В лучах танцевали пылинки.
      – Какой сегодня день?
      – Четверг, – сказал он. Он носил матовый медно-золотой костюм – почти униформа, но не совсем. Где я ее видел? О, я догадался. Философский кружок Моде.
      – Я не знал, – сказал я.
      Он поймал взгляд на свою тунику. Понимающе кивнул и спросил: – Как ты себя чувствуешь?
      Я огляделся. Ничего не чувствовал. – Пусто, – сказал я. Мне хотелось знать, не нахожусь ли я еще под действием наркотиков. Или их последствий.
      – А еще как?, – спросил Фромкин.
      – Голым. Словно меня раздели и выставили напоказ. У меня воспоминания о том, в чем я не очень уверен, или о том, что мне просто приснилось.
      – У-гу, – сказал он. – Еще как?
      – Злость. Кажется.
      – Хорошо. Еще?
      – Нет, вроде бы все.
      – Великолепно. – Он сказал: – Я здесь, чтобы тебя проинструктировать. Ты готов?
      – Он выжидательно смотрел на меня.
      – Нет.
      – Прекрасно. – Он поднялся уходить.
      – Подождите.
      – Да?
      – Я хочу поговорить. У меня есть свои вопросы.
      Он поднял бровь: – О?
      – Вы ответите на них?
      Он сказал: – Да. По правде говоря, я уполномочен ответить на твои вопросы.
      – Честно?
      Он медленно кивнул: – Если смогу.
      – Что это значит?
      – Это значит, что я буду говорить тебе правду, как я сам ее знаю. Это годится?
      – Годится.
      Он глядел нетерпеливо: – Каков вопрос?
      – Хорошо. Почему меня послали на смерть?
      Фромкин снова сел. Посмотрел на меня: – Так ли?
      – Вы знаете, что так! Предполагалось, что кторр меня тоже достанет. Вот почему я был назначен туда – когда стекло лопнет, я должен был оказаться первым.
      Предполагалось, что мое оружие не будет в боевой готовности, не так ли? Но я нашел руководство, пошел на полигон и самостоятельно поупражнялся с винтовкой.
      Поэтому ожидания не сработали, не правда?
      Фромкин глядел печально – не с болью, просто с грустью. Он сказал: – Да. Таковы были ожидания.
      – Вы не ответили на вопрос.
      – Я отвечу. Но прежде дослушаю остальные.
      – Хорошо. Почему хотели, чтобы кторр вырвался? Я видел, как доктор Цимпф проверила с помощником клетку. Они не проверяли ее безопасность. Они убеждались, что она сломается в нужный момент. Когда кторр всем весом вломится в нее. Правильно?
      Фромкин спросил: – И вы это видели?
      Я кивнул: – Все эти люди были обречены умереть, не правда?
      Фромкин секунду разглядывал потолок. Сочиняя ответ? Потом посмотрел на меня: – Да, боюсь, что так.
      – Почему?
      – Ты уже знаешь ответ, Джим.
      – Нет, не знаю.
      – Повторим заново. Как ты думаешь, почему было инсценировано нападение?
      – Постфактум это совершенно очевидно. Большинство этих людей не соглашались с позицией Соединенных Штатов по поводу угрозы кторров, поэтому вы пригласили их самолично убедиться, как один из них питается. Гарантированная шоковая терапия.
      Она всегда срабатывает. Она сработала на мне, а я видел всего лишь картинки Шоу Лоу. Эти люди получили специальное представление въявь. Было устроено так, что никто из наших людей не был убит или ранен, только те, кто был против нас. – Я изучал его лицо. Его глаза омрачились. – Так и было, да?
      – Очень похоже, – сказал Фромкин. – Ты только забываешь контекст.
      – Контекст? Или оправдание?
      Фромкин игнорировал насмешку: – Ты видел как прогрессировал съезд. Ты мог бы предложить мне лучшую альтернативу?
      – Вы пытались научить их?
      – Да! Ты знаешь сколько времени занимает научить политика чему-нибудь? Трое выборов! У нас нет столько времени! Нам надо достичь нашей цели сегодня!
      Я должно быть нахмурился, потому что он сказал: – Ты слышал этих делегатов. Они пропускали все, что видели и слышали, через фильтр представления, что Соединенные Штаты используют опасность кторров как предлог для возобновления эксплуатации остального мира.
      – Ну и? Разве это не так?
      Фромкин пожал плечами: – Откровенно говоря, это не относится к делу. Война против Кторра будет продолжаться где то от пятидесяти до трех сотен лет – если мы победим. Таков наш диапазон наилучшей аппроксимации.
      – И? Каков наихудший вариант?
      – Мы все окажемся мертвы в течении десяти лет. – Он сказал это бесстрастно, но слова разили, как пули. – Ситуация призывает к экстраординарному искусству кризисного управления. Она требует такого рода объединенных усилий, которых эта планета не видела никогда. Нам нужен контролирующий орган, который сможет функционировать свободным от обычной инерции, присущей выборному правительству.
      – Вы оправдываете диктаторский режим?
      – Не слишком. Я оправдываю всеобщую воинскую службу для каждого мужчины, женщины, ребенка, робота, собаки и компьютера на планете. Это все. – Он позволил себе кривую улыбку: – Однако, едва ли это диктаторский режим, не так ли?
      Я не ответил. Он встал, подошел к окну и выглянул. – Ирония ситуации, – сказал он, – в том, что единственно выжившие институты, у которых есть ресурсы, чтобы справиться с ситуацией, как раз те, что наименее способны применить эти ресурсы – а это величайшие мировые технологические нации. На конференции доминируют представители четвертого мира, у которых все еще пред-кторрово сознание, ты его знаешь: «Они взяли свое, теперь моя очередь». И они не дают нам играть в другую игру, пока смотрят на себя, как на неравных партнеров. Кторры находят их очень вкусными, а им все равно!
      Фромкин повернулся глянуть на меня. Он возвратился к креслу, но не сел. – Джим, каждый день, который проходит без программы совместного сопротивления вторжению кторров, отодвигает дату возможной победы еще на две недели. Мы быстро подходим к точке, за которой эта дата становится совершенно недостижимой. У нас нет больше времени. Они заняли позицию, что их врагом являются Соединенные Штаты, которые хотят использовать любые окольные пути, чтобы их эксплуатировать. Они не желают отказаться от этой позиции, потому что отказаться – значит признать, что они были неправы. А самая тяжелая вещь для человеческого существа в этом мире – быть неправым. Разве ты не знаешь людей, для которых лучше умереть, чем быть неправым?
      Я снова представил кторра, льющегося со сцены. Услышал крики ужаса.
      Почувствовал запах крови. Эти люди умерли, потому что были неправы? Я посмотрел Фромкину в лицо. Он глядел напряженно. Его глаза причиняли боль.
      Я понял, что это неправда, прежде чем произнес, но все же сказал: – Так они неправы – а вы правы?
      Фромкин покачал головой: – Мы сделали, что надо было сделать, Джим, и единственный способ объяснить это так неудовлетворителен, что я даже не стану пытаться.
      Я обдумал это. – Все же попытайтесь, – сказал я.
      Он выглядел несчастным, приступая: – Хорошо, но тебе это не понравится. Это другая игра, с другими правилами, и одно из наиболее важных звучит так:
      «Все предыдущие игры более не действительны». И тот, кто пытается играть в старую игру посередине новой, стоит на пути. Понял? Поэтому мы усадили все наши главные проблемы в передние ряды. Нам это не нравилось, но это было необходимо.
      – Вы правы. Мне это не нравится.
      Он кивнул: – Я предупреждал. Но, Джим, каждый, кто выжил, теперь увидел войну с близкого расстояния. Теперь это не просто другая политическая позиция. Теперь это – кровавый шрам в душе. Люди, вышедшие из этой аудитории, теперь знают, кто их враг. То, что ты видел, в чем участвовал, была весьма необходимая часть шоковой терапии сообщества мировых правительств.
      Он снова сел, наклонился вперед и положил руку на меня: – Мы не хотели делать это, Джим. В самом деле, до самой последней недели мы решили не делать. Надеялись, что самих фактов достаточно, чтобы убедить депутатов. Мы были неправы. Фактов оказалось недостаточно. Ты продемонстрировал это, когда выступил перед всей конференцией. Именно ты продемонстрировал нам, как полностью закристаллизировалась позиция четвертого мира.
      – О, конечно – это верно, – сказал я. – Теперь всему виной я!
      Фромкин наклонился вперед и сказал напряженно: – Джим, заткнись и послушай.
      Перестань показывать свою глупость. Знаешь, что ты дал нам? Уровень, на котором надо сооружать массовую перестройку политических целей. Видеозаписи конференции разошлись по общественному каналу. Весь мир увидел, как кторр атакует полный зал их высших лидеров. Весь мир увидел, как ты завалил этого кторра. Ты знаешь, что ты герой?
      – Э-э, дерьмо.
      Фромкин кивнул: – Я согласен. Ты совсем не тот, кого нам следовало бы выбрать, но ты тот, кого мы получили, поэтому мы просто наилучшим способом используем тебя. Послушай, публика теперь встревожена – мы нуждались в этом. Прежде у нас такого не было. В этом разница. Мы видим, как некоторые влиятельные люди внезапно объявили своими целями военизировать все необходимые ресурсы для сопротивления вторжению кторров.
      Я откинулся в постели и сложил руки на груди: – Так Соединенные Штаты выиграли в конце концов, правда?
      Фромкин покачал головой: – Это шутка, сынок. Возможно, не будет даже Соединенных Штатов, когда закончится война – даже если мы победим. Все необходимое для человеческого вида, чтобы победить кторров, имеет такую колоссальную важность, что выживание любой нации как нации становится неважным.
      Каждый из нас, кто принимает участие в этой войне, понимает, что выживание любого является важностью второго порядка, когда противостоит выживанию вида.
      Он снова откинулся в кресле. Я ничего не сказал. Говорить было нечего. Потом я подумал кой о чем: – Я понимаю, это ваша позиция. А теперь, как оправдывается включение меня? Вспомните, предполагалось, что я тоже буду убит, а не стану героем.
      Фромкин не выглядел смущенным. Он сказал: – Это верно. И тебя вообще не предполагалось спасать. Это сиделка, Динни – она иногда может быть хорошей занозой в заднице – спасла твою жизнь. Она отключила двух морских пехотинцев, которые пытались оттащить ее.
      – Они пришли убить меня?
      – Не совсем так. Это просто похоже на, э-э, политику не спешить тебе на помощь.
      Но никто не сказал ей это. Когда они попытались ее оттащить, она их покалечила.
      Одному разбила коленную чашечку, другому сломала ключицу, руку и грудную кость.
      Она оставалась с тобой все время, не подпуская близко никого, кого не знала лично.
      – А что произошло в операционной?
      Фромкин поразился: – Ты и об этом знаешь?
      Я кивнул.
      – Старший офицер намекнул, что твоя операция должна быть… отложена. Она предложила ему покинуть операционную. Он отказался. Она дала ему выбор: или он уходит сам, или по-другому. Если по-другому, она обещала, что ему не понравится. Она оказалась права. Ему не понравилась. Сейчас она арестована…
      – Что?
      – Охранный арест. Пока кое-что не упорядочится. Я обещаю тебе, что с ней все будет в порядке. Но вначале мне и тебе надо было вот так немного поболтать.
      Тогда до меня кое-что дошло: – Почему вы и я? Где дядя Айра? Разве не с ним мне следовало поговорить?
      Фромкин поколебался: – Сожалею. Полковник Валлачстейн погиб. Он не выбрался из аудитории вовремя. – На его лице было страдание.
      – Нет!…, – закричал я. – Я не верю! – Я чувствовал, словно мне в грудь ударил кирпич…
      – Он пропустил вперед троих, вытолкал перед собой. Один из них я. И вернулся еще за кем-то. Я ждал его у двери. Он не вышел.
      – Я… я не знаю, что сказать. Я едва знал его. Я не знаю, нравился ли ему, но я его уважал.
      Фромкин отмел это: – Он тоже уважал тебя за то, что ты убил четвертого кторра.
      Он говорил мне. И он подписал тебе премиальный чек в субботу утром, прямо перед сессией.
      – Премиальный чек?
      – Ты не знаешь? Миллион кейси за каждого убитого кторра. Десять миллионов – за живого. Ты теперь миллионер. Дважды. Я подписал тебе второй чек. Теперь я взял некоторую ответственность за агентство. Вот почему разговор вели ты и я.
      – О! Теперь вы – мой командир?
      – Скажем просто, что я твой, э-э, связник.
      – С кем?
      – Тебе нет необходимости знать имена. Это люди, которые работали с дядей Айра.
      – Люди, решившие, что я должен быть убит?
      Фромкин выдохнул с тихой досадой. Он положил руки на колени и собрался.
      Посмотрел мне в глаза и сказал: – Тебе надо кое-что понять. Да, предполагалось, что ты умрешь. Люди, на которых ты работал, приняли такое решение.
      – Любезный народ, – сказал я.
      – Ты был бы удивлен.
      – Извините, но, похоже, это не те люди, на которых я хотел бы работать. Может, я и дурак, но не до глупости.
      – Это еще поглядим. – Фромкин спокойно продолжал: – До вечера субботы, все, что можно было сказать о тебе – пассив. Никто не думал, что ты завалишь кторра.
      Сознаюсь, я все еще удивлен, но раз ты сделал это, ты перестал быть пассивом и начал быть героем. Теперь ты актив, сынок. Субботние фотографии продемонстрировали, что человеческое существо может остановить кторра. Миру необходимо знать это. Ты стал весьма полезным орудием. Мы хотим использовать тебя – если ты хочешь быть использованным. Ранее принятое решение теперь недействительно. Можешь поблагодарить Динни за это. Она предоставила тебе достаточно времени, чтобы мы смогли прийти к такому выводу. Хм, – добавил он, – нам стоит завербовать и ее.
      Я не знал, чувствовать ли облегчение или гнев. Я сказал: – И это все, что я есть? Орудие? Можете передать им, что я благодарен. Надеюсь, что когда-нибудь сделаю для них то же самое.
      Фромкин уловил сарказм. Кивнул раздраженно: – Хорошо. Ты предпочитаешь быть правым. Ты предпочитаешь упражняться в своей правоте.
      – Я злюсь!, – закричал я. – Мы говорим о моей жизни! Для вас это маловажно, но быть съеденным кторром могло бы испортить мне целый день!
      – Ты имеешь право на гнев, – спокойно сказал Фромкин. – На самом деле, я бы встревожился, если бы ты не злился, но то, что тебе надо получить с помощью гнева, не относится к делу. Твой гнев – это твое дело. Для меня это ничего не значит. И как только ты справишься с ним, то сможешь получить работу.
      – Я не уверен, что хочу эту работу.
      – Ты хочешь убивать кторров?
      – Да! Я хочу убивать кторров!
      – Хорошо! Мы тоже хотим, чтобы ты убивал кторров!
      – Но я хочу доверять людям позади меня!
      – Джим, перестань воспринимать это персонально! Любой из нас, все мы, будем пущены в расход, если это приведет остальных ближе к цели устранения заражения.
      Сегодня наша задача – сопротивление каждой личности, которая не видит, что проблема кторров перевешивает все, и особенно тем, кому вверена ответственность справляться с обстоятельствами. Они стоят на нашем пути. И если они загораживают нам путь, то будут устранены с него. Поэтому не стой на пути. А если стоишь, не воспринимай персонально.
      – Мне кажется, все это даже более ужасно, – сказал я. – Чистейшее бездушие.
      Но Фромкина это не произвело впечатления: – О, я понимаю, твои идеалы важнее, чем победа в войне. Слишком плохо. Знаешь, как кторры называют идеалиста? Ланч.
      Я глянул не его форму: – И это – просвещенная позиция?
      – Да, – ответил он. И не стал распространяться.
      Я сказал: – Вы все еще не ответили на мой вопрос.
      – Извини. На какой?
      – Каково оправдание – желать моей смерти тоже?
      Фромкин пожал плечами: – В то время это казалось хорошей идеей.
      – Прошу прощения?
      – Ты был похож на пассив, вот и все. Говорю тебе, не воспринимай персонально.
      – И это все?
      – У-гу, – кивнул он.
      – Вы хотите сказать, что просто спокойно решили – пусть будет так?
      – Ага.
      Я не мог поверить. Я начал возбужденно бормотать: – Вы хотите сказать, что вы – и полковник Валлачстейн – и майор Тирелли – просто спокойно уселись и решили послать меня на смерть?
      Он ждал, пока я закончу. Пришлось ждать долго. Потом он сказал: – Да, в точности так и было. Спокойно и без эмоций. – Он встретил мой яростный взгляд без всякого стыда. – Та же спокойно и без эмоций мы решили выпустить кторра в зале полном нашими коллегами. Как спокойно и без эмоций Дюк решил управиться с девочкой в коричневом платье. Да, об этом я знаю тоже. – Он прибавил: – И так же спокойно и без эмоций ты решил управиться с Шоти и четвертым кторром. Здесь нет разницы. Джим. Просто мы отбрасываем истерию и драму. Но с другой стороны, нет разницы, Джим, в том что делали мы, и в том что сделал ты.
      Ты взял на себя ответственность, когда впервые взял в руки огнемет. Истина в том, что вещи, которые мы делаем и которые тебе не нравятся, на самом деле те же, которые делаешь ты и которые тебе не нравятся. Правильно?
      Мне пришлось признать это.
      Я кивнул. Неохотно.
      – Правильно. Так дай перерыв людям вокруг тебя. Здесь не легче. Нам просто не нужны драматические вопросы. Поэтому можешь избавить меня от своей проклятой правоты! Если б я хотел быть побитым, я мог бы устроить это гораздо основательнее, чем ты! На самом деле уже устроил. Я знаю аргументы и, наверное, получше твоих! Думаешь, я сам не гулял несколько раз в тот лесочек?
      – Я слышу, – сказал я. – Это просто… Ненавижу, как со мной обращаются.
      – Я уловил, – сказал Фромкин. – И это можно понять. Суть дела в том, что агентство задолжало тебе несколько дюжин извинений, мы должны тебе больше, чем сможем заплатить. Но разве от этого что-нибудь меняется? Или дает нам время для решения более важных проблем?
      Я перестал подпитывать свой гнев на достаточно долгое время, чтобы рассмотреть его вопрос. Нет, от этого ничего не менялось. Я снова посмотрел на него: – Нет, не дает.
      – Правильно. Что мы делаем – плохо. Ты знаешь это. Мы знаем это. Мы думаем, что это необходимо, и суть дела в том, что мы не ожидали нашего разговора. Но сейчас мы ведем его и я ответственен за то, чтобы очистить наслоения, поэтому рассматривай, что я сейчас скажу, как благодарность за вклад, который ты сделал. Внимание! У меня есть для тебя работа.
      – Что? – Я сел в посели. – Вы так благодарите меня?
      – Именно. Вот так мы благодарим тебя. Мы даем тебе другую работу.
      – Большинство людей по меньшей мере сказали бы вначале: молодчага, ты поступил хорошо!
      – О, – сказал Фромкин, – хочешь, чтобы я вначале погладил тебя и почесал за ушами?
      – Ну, нет, но… -… но да. Слушай, у меня нет времени рассказывать, как ты чудесен, потому что ты в это все равно не поверишь. Сейчас я умерю твою чудесность, чтобы ты больше не волновался о ней. Готов? В том, что ты сделал, есть ли разница для планеты?
      Вот масштаб, которым измеряется твоя ценность. Понял?
      Я кивнул.
      – Хорошо. У нас есть для тебя работа. Агенство хочет послать тебя работать. Это говорит тебе о чем-нибудь?
      – Э-э, да. Говорит, – сказал я. Я поднял руку. Мне нужно было время обдумать. Я хотел выразиться ясно. – Слушайте, мне кажется, что один из нас должен быть дураком, а я знаю, что вы – не дурак. И я не уверен, что хочу приглашения.
      – Прошу прощения?, – вопросительно смотрел Фромкин.
      – Как я узнаю, что когда-нибудь в будущем вы не найдете меня… как это вы выразились? – расходуемым?
      – Ты не узнаешь.
      – Поэтому гарантии нет, не правда?
      – Правильно. Гарантии нет. Тебе нужна работа?
      – Нет. – Я даже на задумался над словом.
      – Хорошо. – Он начал подниматься.
      – Подождите!
      – Ты изменил мнение?
      – Нет! Но…
      – Тогда нам не о чем больше говорить. – Он направился к двери.
      – Вы даже не попробовали…
      – Что? Убедить тебя? – Он выглядел искренно озадаченным. – Почему я должен? Ты теперь большой мальчик. По меньшей мере, ты хотел убедить нас в этом последние три дня. Ты можешь выбрать или отказаться. Тебе не нужна реклама. И я ничего не продаю.
      – По крайней мере не могли бы вы рассказать, что это?
      – Нет. Пока не получу твое согласие.
      – Согласие?
      Он смотрел раздраженно: – Твое обязательство. На что мы можем рассчитывать?
      – Убивать кторров. Можете рассчитывать на это.
      – Хорошо, – сказал он и вернулся в кресло. – А теперь перестань быть дураком.
      Мы по одну сторону. Я хочу того же, что и ты. Мертвых кторров. Я хочу послать тебя работать. Ты хочешь работать? Или ты хочешь увиваться вокруг политиков, вроде наших друзей из четвертого мира?
      Я уставился на него. Мне это совсем не нравилось. Но я сказал: – Я хочу работать.
      – Хорошо. Тогда пойми – время для игр прошло. Это включает твою правоту. Теперь я говорю тебе правду и ты можешь рассчитывать, что я всегда буду говорить тебе правду. – Его глаза сверкали. Выражение напряженное, но искреннее. Я чувствовал себя нагим перед ним. Снова.
      Я сказал: – Это очень трудно.
      Он кивнул.
      – Я не знаю, смогу я вам верить или нет.
      – Поэтому не верь, – сказал Фромкин. – Твоя вера не имеет значения. Истине все равно, веришь ты в нее или нет. Вопрос в том, чем ты хочешь заняться?
      – Ну…, – начал я. Я чувствовал, что улыбаюсь. – Мстить должно быть глупо…
      – И не относится к делу, – улыбнулся он в ответ. -… поэтому я могу быть полезным.
      – Хорошая идея, – согласился Фромкин. Он наклонился вперед в кресле: – Знаешь, наверное ты забыл, но ты теперь офицер. Ты обманул нас. Никто не ожидал, что ты проживешь долго, чтобы использовать свое звание. Но тебе удалось выжить, поэтому надо создать для тебя подходящее дело.
      – У меня уже есть одно.
      – Э?
      – У меня уже есть дело, – повторил я. – Я работал над экологией Кторра. Очень многие создают гипотезы без достаточной информации. Совсем мало людей действительно собирают ее. У меня был однажды инструктор, который говорил, что если ему предложат выбор между дюжиной гениев для лаборатории и парочкой идиотов, которые могут выполнять полевую работу, он возьмет идиотов. Он говорил, что более важно аккуратно собирать факты, чем интерпретировать их, потому что если вы аккуратно соберете их достаточно много, то их не надо интерпретировать – они объяснят себя сами.
      – Имеет смысл. Продолжай.
      – Хорошо. Ну, у вас почти никого нет в поле. Война против Кторра еще не ведется, потому что вы, то есть мы – не проявили в ней никакого разума! – Я со значением ткнул себя в грудь: – Это – моя работа! Я – агент разума! Там вы нуждаетесь во мне более всего. Потому что мы еще даже не знаем, с кем или с чем воюем…
      Он поднял руку: – Остановись! Ты читаешь проповедь церковному хору, сынок. Я тебя понял. – Он широко улыбнулся. До сих пор я ни разу не видел у него такого радостного выражения. – Знаешь, забавная штука. Мы подобрали тебе именно это дело.
      – Правда?
      – Правда. – Он кивнул. – Я предположил, что мы по одну сторону?
      Я поглядел на него: – Кажется, да.
      Он сказал: – Я знаю. Но это пока не чувствуется, не так ли?
      – Действительно, пока нет.
      – Поэтому я должен сказать тебе вот что. Не надо затрудняться выбором друзей или врагов. Они всегда верят в тебя. Все, что надо выбрать: кого в какую категорию занести. – Он улыбнулся: – Хочешь быть моим другом? – Он протянул руку.
      – Да. – Я пожал ее.
      – Благодарю, – сказал он, глядя в глаза. Взгляд напряженный. – Ты нам нужен. – Он задержал мою руку надолго и я чувствовал, как благодарность, словно энергия, втекала в меня. Я понял, что не хочу высвободиться.
      Потом он улыбнулся, теплое выражение, словно восход солнца над холодным серым побережьем. – Тебе будет хорошо. Майор Тирелли зайдет позже и поможет начать. У тебя есть еще ко мне вопросы?
      Я покачал головой. Потом сказал: – Только один, но неважный. Обучение Moдe действительно работает?
      Он улыбнулся: – Да, работает. Извини, у него такой низкий статус в наши дни. – Выражение стало задумчивым: – Когда-нибудь будет больше времени и я расскажу тебе об этом.
      – Я бы хотел послушать, – сказал я.
      Он гордо улыбнулся: – Я так и думал. – Он приподнялся уходить: – О, да, еще одна вещь. Он глянул на мой поднос с завтраком: – Не пей апельсиновый сок.
      – Что?
      – Я сказал – не пей апельсиновый сок.
      Я посмотрел ему в лицо: – Я прошел еще один тест?
      – Правильно. – Он снова улыбнулся: – Не волнуйся, это последний.
      – Так ли?, – спросил я.
      – Надеюсь, что так, а ты? – И засмеялся, выходя.
      Я глянул на поднос. На нем стоял стакан апельсинового сока. Я вылил его в горшок с пальмой.

      Утреннее солнце было очень ярким, но я чувствовал себя ужасно. Колено совсем разболелось. Доктора заменили мою коленную чашечку на другую, выращенную в баке и соскобленную, чтобы подходить к моим костям; они сказали, чтобы я минимизировал свои прогулки на неделю и, чтобы гарантировать это, затянули ногу в шину так туго, что я не мог согнуть ее. Но я учился ковылять – с костылями или тростью – и как только это получилось, выписался из госпиталя.
      Я увидел Теда на автобусной остановке.
      Он спокойно сидел и ждал. Он выглядел подавленным, что изумило меня. Я понял, что не знал, чего от него ждать. Серебряных антенн, торчащих из головы? Нет – он просто терпеливо сидел в уголке с отрешенным выражением на лице.
      Я дохромал до него, но он не видел меня, даже когда я встал перед ним. – Тед?, – позвал я.
      Он дважды мигнул.
      – Тед? – Я помахал рукой перед его лицом. Он не видел меня. Выражение его лица не изменилось. Даже не отрешенное – отсутствующее. Пусто. Никого нет дома.
      – Тед? Это Джим.
      Он был зомби.
      Я сел рядом и потряс его ногу. Он смахнул мою руку. Я потряс его за плечо и крикнул в ухо: – Тед!
      Он резко мигнул – потом смущенное выражение появилось на его лице. Он медленно повернул голову и посмотрел на меня. Наконец он узнал меня: – Джим?…
      – Тед, ты в порядке? Я стучался три раза.
      – Да, – сказал он тихо. – Все прекрасно. Просто я был… подключен.
      – О. Ну, э-э, я извиняюсь, что прервал тебя. Но я только что выписался и это мой единственный шанс попрощаться с тобой, перед тем как ты уедешь.
      – О, – сказал он. Голос вялый. рассеянный. – Ну, спасибо.
      Он снова начал оцепеневать, но я схватил его за руку. – Тед, с тобой все в порядке.
      Он посмотрел на меня, в глазах мелькнуло раздражение: – Да, Джим. Все прекрасно. Но из Кейптауна идет передача, к которой я хочу вернуться.
      – Я понял, – сказал я. – Но я хочу, чтобы ты уделил мгновение мне. Окей?
      Он коротко глянул на меня. Я знал это выражение. Терпеливая скука. – Что, Джим?
      – Ну, я подумал… просто так… мы могли бы кое-что сказать друг другу…
      Его голос стал далеким: – Я видел твоего кторра. У нас был трансмиттер в первом ряду. Он умер. Я испытал его смерть.
      – О, – сказал я. – Э-э, наверное было очень тяжело?
      – Это не первая смерть, которую я испытал. Я проиграл множество записей. – Внезапно он показался мне очень старым.
      Я положил ладонь на его руку: – Тед, это тяжело?
      Он посмотрел на меня, но не ответил. Снова слушал другой голос?
      – Тед, – сказал я, – на что это похоже?
      Он мигнул и на мгновения стал прежним Тедом, глядящим на меня изнутри своего тела, и на это мгновение мне показалось, что я вижу чистейший ужас. – Джим, – сказал он напряженно, – это чудесно! И это… ужасно! Это самое сильное и возбуждающее переживание, которое может быть у человеческого существа. Я был тысячью разных людей – я не могу объяснить это. И еще это очень смущает. Меня обстреливают переживания, Джим! Постоянно. И я не знаю, которые из них мои – если такие вообще остались! Я даже не знаю, я ли сижу здесь, говоря с тобой. Ты мог бы поговорить с любым телепатом сети. Я могу получить удаленный доступ к переживаниям любого другого и даже, если есть необходимость, взять управление на себя. И они тоже могут использовать мое тело!
      Я было открыл рот, но он остановил меня отчаянным жестом.
      – Нет, послушай меня. Я сейчас вне цепи, но только на немного. Новички выполняют всю грязную работу – таков обычай во всех службах. Я на вызове по шестнадцать часов в день. Вчера меня… – Он прервался, словно с трудом пытаясь найти слово. Глаза покраснели. – Вчера меня… заездили. Русский правительственный чиновник. Я не знаю, была это женщина или гомосексуал, или… я не знаю, но кто бы он ни был, он использовал мое тело для любовного опыта с другим мужчиной. И я не смог ничего поделать, как только поддаться. Я не управлял собой.
      – Ты написал жалобу?
      – Джим, ты не понимаешь! Это было чудесно! Это было полное и абсолютное подчинение! Кто бы он ни был, он дал мне возможность соприкоснуться с другим опытом! Вот о чем все это – о расширении переживания, идущего от тотальности человеческого опыта!
      – Тед, ты можешь выйти?
      – Выйти? – Тед смотрел насмешливо. – Выйти? Джим, разве ты не понял? Я не хочу выйти. Даже когда я ненавижу, я люблю это – хорошее и плохое. Корпус Телепатов это шанс разделить переживания с миллионом других человеческих существ. Как еще можно прожить миллион других жизней? – Его глаза были напряжены, горели лихорадочно. – Джим, я прокрутил ленты с записями! Я знаю, на что похоже умирать – сотнями разных способов. Я разбивался в авиакатастрофах, я тонул, выпадал из окон зданий, я горел заживо и даже был съеден кторром! Я был напуган большим число способов, чем мне могло присниться – но я был и обрадован также часто! Я взбирался на горы и выходил в космос. Я пережил свободное падение и плавал с жабрами на дне океана. Я сделал так много, Джим, словно любился со всей вселенной! И я действительно любился тысячью разных способов! Все было на лентах. Я был нагим ребенком в Микронезии и пятнадцатилетней куртизанкой где-то в Осаке. Я был стариком, умирающим от рака в Марокко, и, Джим, я узнал, что такое быть женщиной, девушкой! Ты можешь понять, что значит оставить свой пол, словно рыба, открывшая воздух – открывшая, как летать! Я любил, как девушка! И я зачал ребенка, выносил его и родил! Я выкормил и воспитал его! И я умер вместе с ним, когда пришла чума! Джим, за несколько прошедших дней мне досталось больше опыта жизни, чем за все мои прежние годы. И я ужасаюсь и радуюсь, потому что все это пронеслось так быстро, что я не смог усвоить.
      Джим…, – он схватил мою руку крепко до боли, – Джим, я исчез! Я – Тед! Моя идентичность растворилась под давлением тысяч других жизней! Я могу считать их своими! И я знаю их так, что прекращаю собственное существование, потому что мой опыт тоже записан! Джим, я хочу этого, даже когда боюсь. Это словно разновидность смерти. И оргазма! Все это невероятно! Джим, моя жизнь кончилась!
      Теперь я часть чего-то другого, чего-то большего – Джим, я хочу сказать все это, пока еще есть время…
      Он резко разжал руку. Лицо расслабилось, напряжение исчезло и он снова стал отрешенным.
      – Тед?
      – Извини, я на вызове, Джим. Мне надо идти.
      Он начал подниматься, но я толкнул его назад: – Подожди, ты что-то начал говорить.
      – Pardonome? – Чужой голос шел из его рта.
      – Э-э, ничего. – Меня охватил ужас.
      Тело Теда кивнуло: – Bueno. – Оно встало и пошло. Последнее, что я видел – его тело садилось в гелибус. Чоппер взмыл в воздух и исчез на востоке.
      Мне хотелось знать, где теперь Тед в цепи. Я понимал, что это неважно. Период полураспада даже сильной идентичности был меньше девяти месяцев. Я наверное больше никогда не увижу Теда. Его тело – может быть, но штука, которая одушевляла его – где она будет? Будет испытывать что? Будет кем? Через немного месяцев он вообще больше не будет личностью. Тед знал, во что он ввязывается, когда принимал решение получить имплантант. Он знал, что это значит. По крайней мере, я хотел в это верить.
      Я повернулся и похромал к реквизированному мной джипу. Никогда я не чувствовал подобного ужаса. Мне надо было о многом подумать. Я забрался внутрь и сказал: – Научная секция, пожалуйста.
      Джип ответил: – Принято, – и пробудился к жизни. Подождал, пока мотор стабилизировал обороты и мягко выкатился со стоянки. Набирая скорость, он объявил: – Пришло сообщение.
      Я сказал: – Я приму его.
      Голос Марсии: – Джим, я хочу, чтобы ты перестал мне звонить. И перестал просить, чтобы я позвонила. Мне нечего тебе сказать. И ты не скажешь ничего, что я хотела бы услышать. Я не хочу видеть тебя и не хочу говорить с тобой.
      Надеюсь, что высказалась ясно. Я хочу, чтобы ты оставил меня одну, а если ты этого не сделаешь, я обещаю, что напишу письменную жалобу.
      Сообщение резко оборвалось. Джип катил по асфальту. Я думал о Марсии и пытался понять, что происходит. Я вспомнил, что сказала Динни: – Мы все сейчас безумны.
      Все. Мы были безумны и перед чумой, но сейчас мы по-настоящему безумны. – Или это было просто удобным оправданием? Не знаю.
      Динни сказала: – Дело в том, что никто не видит собственного безумия, потому что через этот фильтр мы сами смотрим. Все, что мы можем видеть, мы проецируем на людей вокруг нас. А потом обвиняем их за это. – Она улыбнулась и сказала: – Знаешь, как узнать, что ты свихнулся? Посмотреть на людей вокруг.
      Я поглядел – и каждый вокруг был безумен.
      Это была шутка. Тебе нужна помощь, когда люди вокруг безумны.
      Дьявол с нею. У меня больше нет времени быть безумным.
      Джип спросил: – Будет ли ответ?
      Я сказал: – Нет. И запомни. Отказ всем будущим сообщениям от этого источника.
      – Принято.
      Но чувствовал я себя погано.

      Джип криво въехал на стоянку перед Научной Секцией и я осторожно выкарабкался.
      Здесь охраны не было. Больше она нигде не нужна. После реорганизации ни одна дверь не откроется, если у вас не будет красной карточки или выше. У меня была золотая.
      Пройдя четвертую защищенную дверь, я ткнул пальцем в двух изнывающих от безделья помощников и сказал: – Вы временно мобилизованы. Мне надо кое-что погрузить.
      Они заворчали, но потянулись за мной: – Не желаю ничего слушать, – сказал я.
      Мы прошли прямо к секции внеземных организмов. Когда я вошел, женщина в лабораторном халате подняла глаза.
      – Где доктор Партридж, – спросил я.
      – Она больше здесь не работает. Ее перевели в администрацию.
      – А что с Ларсоном.
      – Кем?
      – Джерри Ларсоном?
      – Не слышала о нем. – Она отставила клипборд и посмотрела на меня: – Что я могу сделать для вас?
      – Я – Маккарти, – сказал я.
      – Ну и что?
      – Я забираю некоторые образцы. – Я показал на стену с клетками. – Три тысяченожки и инкубатор с яйцами. Их должны были приготовить для меня.
      Она покачала головой: – Такие приказы мне не поступали.
      – Прекрасно, – сказал я. – Я вручу их немедленно… – Я вытащил из кармана свою копию приказа.
      Она мигнула. Лицо отвердело. – Какие у вас полномочия, лейтенант?
      – Сотрудник агенства Специальных Сил, – рявкнул я. Нога болела. Я устал стоять.
      Я хлопнул по карточке на груди: – Вот мои полномочия! Я могу реквизировать любую чертову вещь, которую захочу. И если захочу, могу отослать вас в Ному на Аляску. А сейчас я хочу трех насекомых и ящик с яйцами. – Я махнул помощникам:
      – У входа стоит джип. Погрузите это.
      – Подождите, – сказала она, хватаясь за телефон: – Мне нужно подтверждение…
      Я подковылял к ней, тяжело опираясь на палку: – Во-первых, – сказал я, – именно я собрал эти образцы. Во-вторых, я убил кторра, чтобы привезти их сюда.
      В-третьих, я не вижу ни капли исследований этой лаборатории, и насколько это меня касается, эффект от их доставки сюда нулевой. В-четвертых…, – я развернул приказ, врученный мне сегодня утром майором Тирелли, – все подтверждения, в которых вы нуждаетесь, у меня с собой. И, в-пятых, если вы не уберетесь с дороги, я найду для этой палки менее комфортабельное место. А если не верите, что я могу это сделать, то я – тот самый парень, который убил денверского кторра.
      Она прочла приказ и вернула без комментариев. Фыркнула: – Нет, это не так.
      – Прошу прощения?
      – Вы его не убили.
      – Повторите.
      Она подняла бровь. – У всех лейтенантов поганый слух? Я сказала: вы его не убили.
      Я повернулся к помощникам: – Грузите это в джип. Я сейчас выйду.
      – Поставьте!, – рявкнула она. – Если вы тронете эти клетки, я вас пристрелю. – Помощники застыли, где стояли. Она ткнула мне в грудь: – Давайте вначале кое-что урегулируем.
      Я смерил взглядом женщину в халате. Карточка с именем отсутствовала. У нее были зеленые глаза. – Ваше имя?, – потребовал я.
      – Лукреция Борджиа.
      – А звание у вас есть?
      – Просто доктор.
      – Хорошо. Ну, доктор Борджиа, не хотите ли объясниться?
      Она показала на двойные двери в конце помещения: – Через две комнаты, – сказала она.
      Я проковылял через двойные двери. Она следовала за мной. Я очутился в широком коридоре с еще одними двойными дверьми в конце. Я протолкнулся в них и… … там лежал кторр, почти неподвижный в центре большой ярко освещенной комнаты. Бока кторра регулярно вздымались, словно он дышал. Люди прикрепляли зонды к его шкуре. Вокруг него все было в лесенках и помостах.
      – Я… э-э…
      – Не убили его, – закончила она за меня.
      – Но я… ладно, не обращайте внимания. Что они с ним делают?
      – Изучают. Впервые у нас есть возможность подобраться достаточно близко к живому кторру, потыкать его, пощупать и увидеть, что им движет. Вы завалили его. Он не может видеть, не слышит, не двигается. По крайней мере мы не думаем, что он видит или слышит. Мы убеждены, что он не может двигаться. И он, конечно, не может есть. Ваша винтовка прелестно уничтожила его пасть. Мы вливаем в нее жидкости.
      Я не спросил, какие жидкости. – Подходить к нему не опасно?
      – Вы же эксперт, – едко сказала она.
      Вокруг животного суетились мужчины и женщины. Я похромал поближе. Лишь один-два обратили на меня внимание. Доктор Борджиа тихо шла сзади. Она взяла мою трость и потыкала в пасть созданию: – Смотрите сюда, – сказала она, – видите?
      Я посмотрел. Я увидел бугристую массу плоти. – На что смотреть?
      – Видите ряд шишек? Новые зубы. И если бы вы смогли взобраться на скамеечку, я показала бы его обрубки рук. И глаза. Если бы вы заглянули вниз, я показала бы его ноги. Эта штука регенерирует.
      Я посмотрел не нее: – Сколько?, – спросил я.
      Она пожала плечами: – Три месяца. Шесть. Мы не уверены. Некоторые из вырезанных нами проб тоже показывают попытки роста в полное животное. Как морская звезда.
      Или голограмма. Каждый кусочек обладает всей необходимой информацией, чтобы реконструировать оригинал. Вы понимаете, что это значит?
      – Да. Они практически неубиваемы. Мы должны сжигать их.
      Она кивнула: – Что касается остального мира, то вы убили эту штуку. Вам даже заплатили за это. Но истина в том, что вы только остановилм его. Поэтому, когда вы снова придете в мою лабораторию, не козыряйте своим весом и не выступайте, как эксперт! Вы поняли?
      Я не ответил. Смотрел на кторра. Я сделал шаг к нему и дотронулся до кожи.
      Животное было теплым. Шкура шелковистая. Странно живая. Она била электричеством!
      Руку покалывало, пока я гладил его.
      – Статическое электричество?, – спросил я.
      – Нет, – сказала она.
      Я сделал еще шаг, почти прислонился к теплому боку кторра, почти прижал к нему свое лицо. Несколько прядей шкуры легко коснулись щеки. Словно перышки. Я принюхался. Животное пахло теплом и мятой. Это было странно привлекательно. Как большой и добрый шерстяной коврик, в который хочется завернуться. Я продолжал гладить его.
      – Это не шкура, – сказала она.
      Я гладил: – Нет? А что?
      – Это нервные окончания, – сказала она. – Каждая отдельная прядь это живой нерв, сидящий каждый в своем чехле и, конечно, защищенный, и у каждого своя собственная сенсорная функция. Некоторые могут чувствовать тепло и холод, другие – свет и тьму, или давление. Некоторые ощущают запах. В общем – ну, пока вы гладите его, он вас тихо пробует на вкус.
      Я бросил его гладить.
      Отдернул руку. Посмотрел на доктора. Она утвердительно кивнула. Я снова посмотрел на шкуру кторра. У каждой пряди был свой цвет. Одни черные и толстые.
      Другие – тонкие и серебряные. У большинства были различные оттенки красного – весь спектр красного, от глубокого пурпура до ярко-золотого, со всеми промежуточными цветами: фуксин, розовое, фиолетовое, алое, оранжевое, малиновое, желтовато-розовое и даже редкие пятна ярко-желтого. Эффект был поразительный.
      Я снова провел рукой по шерсти, раздвинув пряди. В глубине кожа кторра оказалась темно-пурпурной, почти черной. И горячей. Я подумал о мягкой коже живота собаки.
      Я ощутил, что кторр дрожит. Каждый раз, когда я трогал его, дрожь усиливалась.
      Что такое?…
      – Вы заставляете его нервничать, – сказала Лукреция.
      Нервничать?… Кторра? Бездумно я шлепнул его по боку. Он дернулся, как от укуса.
      – Не надо, – сказала она, – посмотрите…
      Волны дрожи пробегали по телу кторра. Две девушки на платформе свесились прямо над спиной кторра. Они пытались спасти набор датчиков. Отдернули их и ждали, пока кторр перестал дрожать. Одна девушка уставилась на меня. Когда плоть животного перестала трястись, она вернулась к своей работе.
      – Извините, – сказал я,
      – Животное невероятно чувствительно. Он слышит все, что здесь происходит. Он реагирует на звук вашего голоса. Видите? Он дрожит. Он знает, что вы враждебны.
      И он вас боится. Наверное, он больше боится вас, чем вы его.
      Я посмотрел на кторра новыми глазами. Он боится меня!…
      – Поймите, он еще ребенок.
      Я не сразу ухватил смысл выражения, относящегося не только к тому, что здесь в лаборатории, но и к тем, что снаружи, диким.
      Если этот – только ребенок, если все снаружи – только дети, то каковы же взрослые?
      Четвертый кторр?…
      – Погодите – он не может быть ребенком!
      – Почему?
      – Он слишком велик, я же привез яйца! Маленький кторр должен быть…, – я развел руки, словно держал щенка, -… вроде этого…
      – Вы таких видели?
      – Э-э…
      – Какой самый маленький кторр, которого вы видели?
      – Э-э… – Я показал: – Этот.
      – Правильно. Вы слышали о накоплении тяжелых металлов?
      – А что это?
      – Способ измерения возраста животного. Тело не пропускает тяжелые металлы вроде свинца или ртути, они накапливаются в клетках. Неважно, насколько чистую жизнь вы ведете, вы неизбежно захватываете небольшие их количества прямо из атмосферы. Мы основательно проверили это животное. Его клетки удивительно похожи на земные. Вы знаете это? Он почти мог происходить с нашей планеты. Может, когда-нибудь и произойдет. Но вот штука: в его организме следов тяжелых металлов не более чем на три года жизни. И мне кажется, что в действительности гораздо меньше. Скорее восемнадцать месяцев. – Она подняла руку, чтобы я не прерывал ее. – Поверьте – мы это проверили. Мы намеренно ввели следы металлов в его организм, посмотреть, каким образом они будут выводиться. Да, они выводятся, наша оценка возраста основана на этом уравнении.
      И тут нет аномалий. Все наши дополнительные исследования подтверждают гипотезу.
      Восемнадцать месяцев. Два года максимум. У него невероятная скорость роста.
      Я покачал головой: – Но как же яйца?…
      – О, вы правы. Яйца. Яйца кторров. Пойдемте со мной. – Я прошел за нею в комнату, из которой мы пришли. Она подвела меня к ряду клеток. – Вот яйца, – показала она. – Видите маленьких кторров?
      Я подобрался к клетке и уставился.
      Внутри были две небольшие тысяченожки. Они лоснились и казались влажными. Они сосредоточенно жевали искромсанные ветки. Третья маленькая тысяченожка как раз прогрызла дыру в скорлупе яйца. Она внезапно остановилась и посмотрела прямо на меня. Меня пробрал озноб.
      – Единственное интересное в этих малышках, – сказала она, – цвет живота.
      Видите? Ярко-красный.
      – И что это значит?
      Она пожала плечами: – Может, они с Род-Айленда. Не знаю. Вероятно, ничего не значит. Мы находим на их животах самые разные цвета.
      – Когда они вылупились?, – спросил я.
      – Сегодня рано утром. Милые, вам не кажется?
      – Я не схватываю, – сказал я. – Зачем кторрам держать яйца тысяченожек в своем куполе?
      – Зачем вы держите куриные яйца в своем холодильнике?, – спросила доктор Борджиа. – То, что вы нашли – обычная кторрова версия цыплят, вот и все. Эти создания едят материю, стоящую слишком низко в пищевой цепи, чтобы заинтересовать кторров. Они – удобные маленькие механизмы для собирания пищи и запасания ее, пока черви не проголодаются.
      – Я в замешательстве. Яйца казались слишком большими, чтобы их отложили тысяченожки.
      – А вы знаете, какими могут вырасти тысяченожки?
      Я покачал головой.
      – Посмотрите сюда.
      – Госссподи!, – выдохнул я. Тварь в клетке была размером с большого питона.
      Больше метра длиной. – Вау!, – сказал я, – я это не знал.
      – Теперь знаете. – Она смотрела на меня, зеленые глаза довольно сверкали. – Есть еще вопросы?
      Я отступил от клетки и повернулся к ней. Я сказал: – Извините. Я был паяцем.
      Пожалуйста, простите меня.
      – Мы привыкли общаться с неприятными созданиями. – Она невинно улыбнулась. – Вы вообще не представляли проблемы.
      – Уф. Я это заслужил. Слушайте, очевидно, что вы здесь знаете, что делаете. Как раз такого мне не хватало в Центре. До сегодняшнего утра я даже не знал, что эта секция существует.
      – И никто не знал, пока мы не взяли под стражу этого мальчика… – Она показала большим пальцем через плечо.
      – Я действительно извиняюсь, – сказал я.
      Она повернулась посмотреть на меня: – Принимается. А теперь слушайте хорошенько. Мне наплевать, что вы извиняетесь. Мне все равно. Все прошло.
      Позвольте сейчас научить вас кое-чему.
      – Э-э, да.
      – Вы теперь офицер. У меня для вас плохие новости. Каждый чертов фуфырь, который видит нашивки у вас на рукаве, рассчитывает на вас, вы понимаете? Он хочет знать, может ли доверять вам полностью, когда речь идет о его жизни.
      Именно так и вы относитесь к вашим начальникам, не так ли? И ваши люди именно так будут относиться к вам. Вы выступали как паяц и позорили не только себя, но и каждого, кто носит такие нашивки. Поэтому, держитесь соответственно. Нашивки – это не привилегия! Это ответственность!
      Я чувствовал себя неважно.
      Мне казалось, это заметно. Она взяла меня под локоть и повернула к стене.
      Понизила голос: – Слушайте, я знаю – это больно. Вам надо узнать еще кое-что: критика – это признание вашей способности давать результаты. Я не стала бы так давить на вас, если бы не была уверена, что вы поймете. Я знаю, кто вы. Я знаю, как вы получили эти нашивки. Это прекрасно, вы их заслужили. Я слышала о вас массу хорошего. Верите или нет, но я не хотела вас расстраивать. Понимаете?
      – Э-э, да. Понимаю.
      – Не хотите что-нибудь сказать?
      – Э-э… мне кажется – только спасибо. – Я добавил: – Буду знать, где остановиться, Э-э, я в страшном смущении.
      – Знаете, все новые офицеры совершают ту же ошибку. Вам повезло, что вы сделали ее здесь, а не в более серьезном месте. Вы думали, что нашивки меняют вас. Нет, не меняют. Поэтому, не примешивайте их. Вы – это не ваше звание, вы – просто человек, которому доверена доля ответственности. Поэтому, я выдам вам секрет.
      Ваша работа – не приказывать людям, а вдохновлять их. Помните это и успех вам будет обеспечен.
      – Спасибо вам, – снова сказал я. Что-то было в ее манере говорить. – Вы не родственница Фромкину?
      Она улыбнулась: – Я училась у него. Девять лет назад. – Она протянула руку: – Меня зовут Флетчер. Можете звать меня Флетч.
      Я осторожно пожал ее руку. Запястье все еще болело.
      Она сказала: – По правде говоря, мне нечего делать с вашими жуками. У меня и так много жуков. Заберите их отсюда. Вы окажите мне услугу. – Она окликнула все еще ожидающих помощников: – Грузите клетки для лейтенанта.
      Я сказал: – Я буду сообщать вам, что обнаружу. – Посмотрел на часы: – Мне хочется задержаться, но меня ждет самолет.
      Я неуклюже повернулся к двери. Она подошла и встала предо мной: – Еще одно. Это была прекрасная стрельба. Я была там. Поздравляю. – Она приподнялась и тепло поцеловала в губы.
      Всю дорогу до джипа я чувствовал, что краснею.

      Мы были на высоком холме, нависающем над темной долиной, почти каньоном. На дне поблескивающий поток струился зигзагами с севера на юг между двумя крутыми склонами и разливался широким мелким прудом в устье каньона. Поверхность воды отражала небо, вода казалась голубой. На дальнем конце пруда вода тихо переливалась через край низкой дерево-земляной плотины.
      Длинная коса выступала в маленькое озеро. Возле плотины стоял круглый купол, почти незаметный на фоне черного холма. Я долго изучал его в бинокль. Купол выглядел темнее обычного. Казалось, он весь был вымазан грязью. Неплохой камуфляж, но все же недостаточный, чтобы обмануть компьютеры. Спутниковая разведка наблюдала, обрабатывала и анализировала двадцать четыре часа в сутки предательские изменения в локальной области. Особая круглая шишка хижины червя, плотина, местное изменение деревьев – каждый признак мог послужить причиной расследования, все вместе поместили долину в список Особого Внимания. У нас заняло три недели, чтобы добраться сюда.
      Я передал бинокль Дюку. Он посмотрел и заворчал.
      – Они становятся умнее, – сказал я.
      Он кивнул: – Да. Так просто не подойти. Никак не подобраться незамеченными.
      Ларри изучал верхнюю часть каньона. – На плоту не переправиться, – сказал он.
      Дюк кивнул, соглашаясь: – Не думаю, что сможем. – Он повернулся к Ларри: – Вызови пузырь. Мы забросим команду. – Ларри кивнул и включил радио. Дюк посмотрел на меня: – Что думаешь?
      Я сказал: – Все ложится на плечи первого. Он должен держать дистанцию, пока другие не высадятся. – Я на секунду закрыл глаза и представил, на что это может быть похоже. – Я это сделаю, – сказал я.
      – Не надо бы тебе, – сказал Дюк.
      – Нет, сделаю.
      – Хорошо, – сказал Дюк. – Ладно. Есть проблемы с планом?
      – Нет, – сказал я. Потом пожал плечами и улыбнулся. – Я их не люблю – но проблем с ними у меня нет.
      Дюк степенно смотрел на меня: – Ты о чем?
      – Ненавижу пузыри. Мне кажется, черви услышат наш приход. Или увидят тень.
      – Что еще?
      – Ну, я не люблю высоту.
      – Это все?
      – Да.
      Дюк посмотрел на Ларри: – Ты?
      – Я в порядке.
      – Я не об этом – что происходит?
      Ларри покачал головой.
      – Ты все еще думаешь о смерти Луиса?
      Ларри покачал головой. Луис умер через две недели после укуса за палец. Как-то днем он начал дрожать, потом потерял сознание. Тем же вечером впал в кому, а на следующее утро был мертв. Вскрытие показало, что почти каждая кровяная клетка его тела взорвалась изнутри. Убийцей был вирус, который вел себя наподобие малярийного. Теперь было тридцать четыре вируса или микроба, которых идентифицировали, как активных агентов инфекции кторров. Луису повезло. Его смерть была быстрой и относительно безболезненной.
      Дюк сказал: – Ларри, ты пришел мстить?
      Ларри не ответил.
      – Если так, ты останешься сзади. Это будет мешать.
      – Я в порядке!
      Дюк поглядел на Ларри: – Если просрешь, я вобью кол тебе в задницу. Обещаю.
      Ларри улыбнулся: – Усек, босс.
      – Хорошо. – Дюк снова переключился на меня. – Давайте двигаться. Убедитесь, что ваши группы полны. Мы проведем последний инструктаж прямо перед выходом. – Дюк посмотрел пристальнее: – Джим, мы с тобой посидим над планом атаки вместе с пилотом. Ты прав насчет тени – нам надо держать ее вне купола – и насчет шума мотора, поэтому учтем ветер. Если достаточно светло, мы должны проплыть по долине.
      Мы сползли с холма. Мы оставили джип в четверти мили на пожарной просеке. Еще полчаса заняло добраться до посадочной площадки, где ждал пузырь. Три наши команды прошли последнюю проверку оружия и мы двинулись. Ларри выпрыгнул, прежде чем джип перестал катиться. – Только три факела…, – выразился он. – Слишком большая опасность огня. Нам бы базуки…
      Дюк похлопал меня: – Пойдем, поговорим с Джинни.
      Я последовал за ним к командирскому тенту, где на рабочем столе высвечивалась трехмерная карта долины. Он небрежно кивнул дежурным офицерам и бросил рюкзак в сторону. – Хорошо, начнем работу. – Он подошел к столу, взял световое перо и начертил красный круг цели в большой расчистке рядом с куполом. – Я хочу доставить команду сюда.
      Капитан Макдональд встала у стола напротив Дюка и нахмурилась. Ее светлые волосы были коротко по-военному подстрижены. У нее был тесный китель, брюки, пистолет и суровый вид. Она показала: – Будет ветер в пятнадцать узлов с юго-востока. Там тесно.
      Дюк на пульте управления снизил увеличение. Картинка сжалась, словно упала.
      Поверхность стола теперь включала несколько квадратных миль окружающих гор. – Понял. Нам нужно тридцать секунд над местом высадки. – Он показал на уменьшившийся теперь красный кружок цели: – Можем мы сделать это с выключенными двигателями?
      Джинни сузила глаза и задумалась. Она сказала: – Хитро… – Что-то набрала на клавиатуре и изучила монитор. – Похоже на затяжной прыжок. Вашим людям надо достать свои палочки из ящика…
      Она прервалась и поглядела на нас: – Я не обещаю сделать это с выключенными моторами. Я обещаю дать вам сорок пять секунд над целью и я заглушу моторы насколько смогу.
      Дюк не обрадовался: – Существует реальная опасность катастрофы. – Он повернулся ко мне: – Джим, я не хочу, чтобы кто-нибудь высадился в воду. И я не хочу, чтобы кто-нибудь высадился слишком близко к куполу. Мы можем доверять твоей команде?
      – Мы попадем в цель.
      – Могу я рассчитывать?
      – Наибольший риск будет у меня. – Я встретил его взгляд: – Ты можешь на меня рассчитывать.
      – Хорошо. – Дюк повернулся к дисплею. Он набрал максимальное увеличение и нацелил картинку на купол: – Как он тебе кажется?
      Я проверил индикатор масштаба на краю стола: – Слишком велик. Когда сделаны снимки?
      Джинни глянула в монитор на своем краю стола: – Восемнадцать часов назад. То есть вчера днем.
      – Благодарю. – Я взял световое перо: – Вот – посмотрите сюда, на периметр купола. Ищите пурпурный колеус или другие растения червей. Каждый раз, когда мы находим свидетельства их выращивания, мы находим и четвертого кторра. Здесь ничего пока нет. Нет здесь и тотемного шеста спереди – это тоже может быть свидетельством. Но…, – я покачал головой, – этот купол слишком велик. Я хочу, чтобы позади него был дополнительный пост.
      Дюк остро посмотрел на меня: – Причина?
      – Ее нет. Просто ощущение чего-то странного здесь. Может, расположение купола, может, маскировка грязью. Но у меня чувство, что здесь что-то разумное.
      Дюк кивнул. Он снова изучал местность: – Хорошо. Джинни?
      Капитан Макдональд тоже кивнула. Она тронула клавиатуру перед ней и на карте появились линии ветра. Она секунду изучала экран монитора, потом сказала: – Эта красная линия – ваш курс. Если ветер удержится, у вас будет пятьдесят секунд над областью цели. Я подойду к долине с юго-востока. – Она показала световым пером: – Теперь посмотрите, мы спустимся очень узким коридором Я оставлю горы по одну сторону и воду по другую. Тень будет к северо-западу от нас. И там же – купол. Я не обещаю, что не промахнусь, есть риск высадить людей в воду, если вы не выйдете попозже.
      Дюк покачал головой.
      – Хорошо. Я постараюсь, но первый ваш человек должен начать спускаться по веревке, даже прежде чем мы подойдем к куполу. И он приземлится страшно близко…
      Дюк посмотрел на меня. Я покачал головой: – Нет проблем. -… иначе последний в команде упадет в воду.
      – В этом месяце они уже были в бане, – сказал я. – Об этом не надо беспокоиться.
      – Есть что добавить?, – спросил Дюк. – Нет? Хорошо. Тогда пошли грузиться. – Выходя из-под тента он хлопнул меня по плечу: – Как ты себя чувствуешь?
      Я сказал: – Чья это была идея?
      Он улыбнулся в ответ: – Хорошо.
      Моя группа прыгала первой, значит грузились мы последними. Пока мы ждали под боком гигантского небесно-голубого пузыря, я коротко их проинструктировал.
      Работа обычна, прыжок чуть труднее. Есть вопросы? Нет. Хорошо. Проблемы или соображения? Ларри уже управился с ними. Прекрасно.
      Я спокойно обошел их, еще раз проверив оружие и выражение лиц.
      – Как это выглядит, кэп? – Это Готлиб. У него круглые щеки, курчавые волосы и вечно нетерпеливый смех. Сейчас он казался встревоженным. Судя по его неуверенной улыбке.
      – Пара пустяков.
      – Я слышал, долина чертовски узкая…
      – Ага. Так и есть. Просто будет интереснее. А то все превратилось в стрельбу по баранам. Не надо дремать. – Я глянул ему в лицо. Слишком напряженное. Надо ли подстегнуть его? Я положил руки ему на плечи, наклонился и прошептал в ухо: – Слушай, болван – обещаю, что у тебя все пойдет славно. Почему я знаю? Потому что если у тебя не пойдет, я сломаю тебе руку.
      Он знал, о чем я. И улыбнулся: – Да, сэр!
      Теперь он будет окей. Он больше будет бояться меня, чем червей. У червей не осталось ни шанса.
      – Две минуты!, – объявил Ларри.
      Я повернулся и понял, что гляжу на Эми Баррелл. Восемнадцать лет, крошечная, большеглазая, темноволосая. Трепещущая. Не ней был шлем с камерой, в руках АМ-280. – Сэр?…
      Я понял, что она хочет сказать. Я не дал ей ни шанса произнести это. – А, Баррелл, хорошо. Как только вы приземлитесь, я хочу, чтобы вы держались поближе. Я буду передвигаться в место позади купола. Держитесь в пятнадцати футах сзади и все будет прекрасно. Включите свою камеру и, если что-то произойдет вне купола, просто смотрите на это. Нам нужны записи. Ап – очередь подошла. Пошли! – Я повернул ее и подтолкнул. И шлепнул по спине. С этого момента у нее не будет времени пугаться.
      Пузырь поднял нас быстро. Капитан Макдональд действовала круто. Она сразу поймала ветер и направилась к югу. Она обеспечивала себе большее пространство для маневра перед выходом на цель.
      Моторы звенели скрытой силой. Мы ощущали их высокое хныканье ягодицами и хребтами. Внизу земля кувыркалась, как смятая коричневая простыня. Ветер холодно посвистывал. Я облизал губы, с чего-то начавшие трескаться.
      Мы были на двух платформах, смонтированных по бокам гондолы. У каждого из нас была своя веревка. По сигналу все веревки должны быть одновременно сброшены.
      Надо было спускаться, как только назовут твой номер. Я подергал свою веревку, проверил шкив. Все было прекрасно. Я понял, что трогаю кнопку сброса на груди и остановился.
      Теперь капитан Макдональд повернула пузырь, направляясь к цели. Я видел нашу тень, двигающуюся по вершинам деревьев. Когда она вырубила двигатели, мы окунулись в жуткую тишину. Баррелл нервно посмотрела на меня. Беззвучие оглушало.
      Я почти нажал свой микрофон, сказать что-нибудь для заполнения момента, как внезапно наушники заполнила музыка. Уильямсон, «Яростно-красная симфония». Безупречный выбор! Джинни была больше, чем пилот, она была артистом. Я заткнулся и слушал.
      Цель появилась под нами слишком быстро. Я узнал крутой выступ на вершине, напоминавший хребет дракона. Там проходила пожарная просека и располагалось место парковки джипа. Мы подошли ближе, внизу был каньон и долина. Тень пузыря скользнула вниз по склону – и внезапно метнулась вбок! Мы подходили под другим углом? Или сменился ветер? Моторы резко вернулись к жизни – дьявол!
      Теперь компьютер прервал музыку: – Группа один – готовиться к высадке.
      Внизу был купол. Тень пузыря неприятно надвигалась на него…
      – Пять секунд!, – сказал компьютер. Что-то щелкнуло и все веревки вывалились, змеясь к земле, словно желтые спагетти. – Три секунды! – Я встал. Тень пузыря надвинулась на купол. Черт побери! – Две! – Я освободил стопор на шкиве. И – Пошел Альфа! – Я спружинил ногами и бросился в неизвестность. Шкив визжал и звенел, съезжая по веревке. – Пошел Бета! – Я слышал над собой визжание шкивов, одного за другим.
      Земля неслась навстречу. Веревки извивались внизу, как ожившие провода. И два самых больших кторра, которых я видел, пурпурными струями вытекли из хижины: – Кторрр! Кторрр!
      – Дерьмо!
      Я схватил гранату на поясе, выдернул чеку. Времени не было. Я падал слишком близко. Я бросил гранату…
      Лететь ей было недолго. Цветок огня вырос перед первым атакующим червем, отклонив, но не замедлив его. Гром взрыва молотом ударил вверх. Я схватил другую гранату, зная, что уже слишком поздно – а потом червя поразили еще два внезапных взрыва, один за другим. Меня подбросило ударной волной. Кто-то сверху бросил эти гранаты – я надеялся, что больше бросать не будут.
      Кторр корчился на земле. Одним из взрывов он был разорван пополам. Второй кторр был теперь почти прямо подо мной, а третий и самый большой как раз вылетал из купола. Я щелкнул предохранителем на факеле и направил его прямо вниз. Я надеялся, что Шоти окажется прав. Второй кторр вздыбился и нацелился на меня, а я падал точно в разинутую пасть – смотрел прямо в глотку. Я нажал крючок.
      Воздух внизу взорвался огнем. Сквозь него я не видел кторра. Пылающая земля неслась мне навстречу. Я даже не знал, осталась ли там веревка для шкива. Я направил факел в сторону и выстрелил снова, отдача увела меня от горящего червя. Я перестал давить на спуск и сильно ударился о землю. Упал на задницу – Оп! – и почти выбил из себя дух…
      Третий червь нападал прямо на меня. – Кторрр! Кторрр! – У меня даже не было времени встать. Я просто нацелил факел и выстрелил…
      Когда я наконец перестал давить на спуск, от червя не осталось ничего, кроме змеящейся черной массы корчащейся, горящей, воняющей резиной плоти. Запах был ужасен.
      Подошел Дюк и протянул руку. Я поблагодарил и встал на ноги. Он осмотрел трех горящих червей: – Тебе напомнить, что ты здесь только часть и надо бы оставить что-нибудь нам? – Он отошел, указывая и направляя свою группу.
      Я посмотрел на трех червей: – Детишки, как же! – И покачал головой. Я не знал, хочу ли я встретиться с мамой или нет.
      Команда Ларри уже потянулась к дальней стороне купола. Моя группа двигалась на позицию, но неуверенно, некоторые уставились на меня и продолжающие гореть останки. Они казались пораженными. Я щелкнул микрофоном: – Черт побери!
      Шевелитесь! Не видели прежде, как жгут червей? – Я широким шагом направился за хижину: – Баррелл! Шевели задницей! – Я представил, как будет болеть моя завтра, после такой жесткой посадки. Я не беспокоился об этом сейчас. Ткнул кнопку сброса на груди, выпутался из сбруи и пошел.
      Я направился прямо к задней стене купола. Нужно было много пространства.
      Проверил заполнение баллонов. Еще наполовину полны. Хорошо. Более чем достаточно.
      Огляделся вокруг. Эми Баррелл, белая как лист, была в пятнадцати футах. Она держала винтовку смертельной хваткой. Но была наготове. Я снова посмотрел на стену. Ничего. Проверил остаток группы. Они тоже были наготове.
      Микрофон еще включен. Я переключил каналы и тихо сказал: – Альфа.
      – Бета, – сказал Ларри.
      – Гамма, – сказал Дюк. – Займите свои позиции.
      Я глянул на заднюю стену купола. Она была пустой и невыразительной.
      – Порядок, – рявкнул я. – Тащите заморозку. Вдвоем.
      Морозильная машина была большой пластиковой коробкой с распылителем пены.
      Внутри пухлой коробки два баллона с жидким азотом и раструб. Их сбросили, после того как все высадились благополучно. Их у нас было два.
      Если бы мы не разбудили кторров своим появлением, то вместо факелов смогли бы использовать жидкий азот. Готлиб и Галиндо проволокли один из наборов. Рили и Джей как раз распаковывали другой. Они дернули рычаг и коробка с чмоканьем открылась.
      – Я возьму заморозку. Митчел, прикроешь меня факелом. – Готлиб улыбнулся, когда я прошел мимо. Он любил риск.
      Раструб заморозки был легче факела и не надо было тащить баллоны на спине. Их должен был нести Готлиб – если бы пришлось двигаться. Я надел пару изолирующих перчаток, толстых, словно для бокса. Я снова закрыл щиток шлема и приготовился.
      Задняя стена купола оставалась неизменной.
      Голос Дюка шепнул в наушниках: – Ты окей, Маккарти?
      – У меня прекрасно. Когда все кончится, задница будет болеть.
      – У тебя хорошо получилось.
      – Знаю, – сказал я. Потом добавил: – Спасибо.
      Помолчав секунду, я спросил: – Что с пузырем?
      – Не знаю. Не было времени спросить. Мы перевалили хребет и поднялся ветер. Но Джинни сделала свое дело. В воду никто не попал.
      – Когда вернемся, куплю ей цветы.
      – Купи. Но лучше бутылку. Сэкономишь. – Он помолчал, потом спросил: – Джим, сколько ты хочешь ждать?
      – Минимум полчаса. Вспомни, что было с группой в Айдахо.
      – Ладно, – сказал Дюк. – Их рапорт заставил о многом поволноваться.
      – Ты имеешь в виду туннель, что они нашли?
      – Да. Если черви меняют свое гнездовое поведение… – Он не окончил фразу, не было нужды. Работа и так была достаточно трудной.
      Я еще раз исследовал стену. Не было и следа тайного выхода.
      – Не хочешь послать внутрь Роба?, – спросил Ларри. Пузырь сбросил механического пешехода в метр высотой – более изощренная версия Шлепа и Моба, только у него не было такого приятного вида, как у Шлепа или намека на личность.
      – Нет, – сказал Дюк.
      Ларри лениво поспорил, потом замолчал. Дюк не ответил. Я вообще их не видел.
      Были только я и стена.
      – Джим?
      – Да, Дюк.
      – Не хочешь сменить позицию?
      – Нет, здесь прекрасно.
      – Ты уверен?
      – Уверен.
      – Ладно.
      Стена не менялась. Что-то маленькое и громкое жужжало возле меня. Овод? Он летал слишком быстро, чтобы разглядеть. Я отмахнулся рукой в перчатке.
      – Баррелл? Время?
      – Двадцать минут, тридцать секунд.
      – Спасибо.
      Я чувствовал, что потею. Внутри защитного боевого костюма становилось влажно.
      Мне хотелось, чтобы проклятый четвертый червь был бы достаточно быстр и уже вылез. – Давай, червяк! Я устрою тебе милый холодный душ! Прекрасная вещь на жарком солнце после полудня!
      Тишина.
      Что-то шуршало.
      Во мне росла дремота. Я встряхнулся, чтобы пробудиться, переступил с ноги на ногу, чуть-чуть попрыгал.ух ворвался мороз, холод болью отозвался в глазах.
      Капли воды замерзли и запятнали землю. Я немного проснулся.
      Мы уже около месяца замораживали червей. Пока это была новая техника. Мне она не нравилась. Она была опаснее. И нужен был человек с факелом на подхвате, на всякий случай.
      Но у Денвера была идея, что если мы сможем заморозить кторра, то сможем изучить их внутреннее строение, поэтому мы замораживали их и посылали в лабораторию фото-изотомографии в Сан Хосе. Я как-то наблюдал процесс. Впечатляюще.
      Брали замороженного кторра, помещали его в большую раму и ставили камеру на одном конце. Потом с него начинали делать тонкие срезы, делая фото после каждого среза. И все это на целом черве. Фотографии посылались в компьютер.
      Компьютер возвращал трехмерную карту внутренней структуры тела кторра.
      Используя джойстик и экран, можно было перемещаться внутри карты и изучать выбранный орган и его связи с другими. Мы все еще не понимали половины того, что видели, но по крайней мере теперь у нас было на что посмотреть.
      Процесс был успешно завершен с четырьмя гастропедами разных размеров. Мы не понимали, почему, но казалось, что они принадлежали четырем различным видам.
      Денвер хотел продолжать замораживать и картировать червей, пока противоречия не будут устранены.
      – Дюк, – сказал я.
      – Да?
      – Как думаешь, почему четвертый кторр всегда так долго ждет перед атакой?
      – Ждет, чтобы я разозлился.
      – Да. Что ж, тем не менее спасибо.
      – Не стоит благодарности, сынок. Если бы ты не задавал вопросы, как бы ты научился чему-нибудь?
      Стена передо мной начала вспучиваться.
      Я бесцеремонно изучал ее. Странно. Никогда не видел, чтобы стены так делали.
      Она вспучилась еще немного. Да, купол определенно терял форму. Я поднял раструб и нацелил его прямо в центр вздутия.
      – Дюк, кажется что-то есть. Баррелл, внимание. Я покажу тебе, как это делается.
      Купол начал зловеще трещать. Внезапно трещина прошла от земли кверху, вбок и снова вниз, потом очерченный кусок начал вываливаться наружу…
      – КТОРРРР! КТОРРРР! – Этот червь был самым громадным. У их роста вообще нет пределов? Или этот был взрослой формой?
      Он скользил на меня, как товарный поезд. Я нажал на спуск, завопил и выпустил облако ледяного пара и смертельную струю замерзшего жидкого азота. Пар заволок все, накрыв кторра. На мгновение тот исчез в облаке, а когда вынырнул, его шкура сверкала льдом и инеем.
      – Придержите факелы!, – заорал я, а он продолжал наступать! Потом в одно ужасное мгновение кторр вздыбился вверх, вверх и вверх! Червь был гигантом тонны в три! Он башней навис надо мной, потрескивая, обвитый сияющим льдом и серебристо-сверкающим паром! И в это мгновение борьбы со смертельным холодом, я уверен, это было последнее мгновение, сверкающий адский зверь чуть было не повалился на меня! Его замерзшая ярость была бы его последней местью! Но вместо этого он застыл на подъеме и начал заваливаться набок, больше, больше, больше, пока наконец не опрокинулся и не упал, треща, на землю горой рушащегося, разбивающегося льда.ольше, пока наконец не опрокинулся и не упал, треща, на землю горой рушащегося, разбивающегося льда.
      В мозгу и глазах я ощущал запах холода, словно кинжал. Боль была исключительной! Кторр лежал на земле упавшей трубой. Шкура сверкала инеем на солнце, лед исполосовал бока пятнами, струями и кристаллами. Что-то внутри животного мягко взорвалось с глухим «бумм» – и, словно в ответ, одна из рук тихо отломилась и со стуком упала на землю.
      Сколько еще?
      Я отвернулся от сверкающей туши и посмотрел на горы, вздымающиеся к северу и западу. Сколько их еще там? Этот был двадцатым, которого я убил. Но я не чувствовал радости – только опустошение. Работа была такой долгой!
      Шум чопперов вернул меня к действительности. Первый из них уже перевалил через холм. Они несли остаток моей научной группы и наше оборудование.
      Отряд безопасности проследовал за Робом внутрь хижины. Никому не позволено входить, пока они не обыщут каждую комнату и туннель. Что ж, хорошо. Я насмотрелся на хижины червей. Они стали казаться мне одинаковыми.
      На мгновение я почувствовал усталость. Я не ощущал своего обычного возбуждения.
      Даже не был удовлетворен.
      – Джим? – Это Дюк, вечный голос в моих ушах, в голове.
      – Все прекрасно, – отозвался я.
      – Хорошо. Не хочешь ли проверить корраль?
      – Ладно. – Я поставил заморозку на предохранитель и пошел вокруг купола. Не имело значения, как я себя чувствовал. Это к делу не относилось – надо было работать. Я увидел корраль и вспомнил маленькую девочку в изорванном коричневом платье… … и внезапно ощущение усталости прошло. И я понял, почему я здесь. Потому что другого места, где мне надо быть, нет. Мне надо делать именно это! Это – лучшее. Работа была сделана, и день внезапно стал чудесным! Я направился к месту посадки. подобрать остаток своей группы.
      Но одна мысль оставалась…
      Должен быть лучший способ!